Текст книги "За чертой"

– Э-э, так дело не пойдёт! – говорит Кудин. – Что значит «дайте-подайте» – заработать надо!

– Я заработаю.

– А что ты умеешь?

– Могу петь, могу танцевать и на жопе, и на пузе…

– Это дело! А какой гонорар?

– Картуз яиц насыпете?

– Свахи, что у нас с яйцами?

– Пусть даёт номер – расплатимся, – обещают свахи.

– Тогда пляши! – Кудин даёт добро.

Цыганёнок лихо крутанулся на месте и давай выдавать кренделя, да так, что пыль выше шатра и уже не понять, где у него голова, где ноги… С диким гиком несётся вдоль столов. Не забывает и о припевках:

 
Эх, Наташа-Наточка, не ходи на улицу,
Оторвали тебе сиськи, оторвут и курицу!..
 

Пришло время расплачиваться. Стали класть в его картуз яйца, сколько не кладут – не наполняется. Как гармошка, под весом растягивается подкладка – в аккурат ведро яиц и вместилось.

– Договор был, дяденька, – на всякий случай напоминает цыганенок.

– Договор – дороже денег, никуда не денешься… – качает головой Кудин и тут же торжественно смотрит на свою Светлану.

– Поняла? Это тебе не юбкой цветной вертеть!

 
Ах, наливайте, ах, наливайте
Стаканы полные вина,
Сегодня свадьба, сегодня свадьба,
Сегодня свадьба у меня! —
 

подбадривает гостей Павел Николаевич. Он, было, завёл и свою хуторянскую, известную своими ядрёными оборотами, но Евдокия Александровна показала ему кулак.

 
Лучше не ругай ты меня, подружка,
А не то укушу тебя за ушко… —
 

подмигивая жене, меняет он песню.

Время перевалило за полдень, многие устали сидеть за столом, – самое время ноги размять.

– Не пора ли нам свах покатать, добрым людям показать? – спрашивает Кудин.

– Тачка всего одна, и та не смазана…

– Эх, хозяин-хозяин… Загодя колёса не смазал. Придётся с «музыкой» ехать…

– Так коней нет…

– Тут кони! – в один голос орут Кубане́ц с Жекой.

Выкатили тачку, запрягли «коней». Грозно молотят те «копытами».

– Ой, страшно! – сокрушается тёща, которая благоразумно успела переодеться в будничное.

– Не бойся, – влезает к ней в тачку сваха, – со мной они не шибко повзбрыкивают – полтора центнера тянуть – не три пуда… Поедем, как барыни!

 
Барыня-барыня, сударыня-барыня!
А барыня употела – много сахару поела.
Барыня-барыня, сударыня-барыня…
 

Не умолкает гармонь в руках Павла Николаевича.

– Но! Пошли!

– Какой «но»? – Кони не поены…

Вынесли графин, «коней» напоили, и те резво затрусили рысцой, так, что пешие едва поспевали за ними. Центральной улицей доскакали до магазина, где было много народа. На полном скаку лихо развернулись – свахи едва не улетели в кювет.

– Тпру, нечистая сила!

– О бабы окаянные – загонят!.. Поите «коней», пока не пали…

«Коней» напоили, и те враз преобразились, зафыркали, игогокнули и понесли, только уж не этой, другой улицей, мимо дома.

– Стой!.. Куда?.. Тпру-у!..

Закусили удила, несутся так, что свист в ушах. Свернули в проулок и под уклон к Деркулу. У самого берега «кони» «оборвали постромки» да в разные стороны, а тачка со свахами со всего маху в камыши. Барахтаются те в грязи, клянут «коней»:

– Куда же вас черти занесли?!.

– Куда вы правили, туда и несли!..

Подошёл народ, вытянули свах, пошли обмывать их на чистое место, заодно и сами скупались. Эх, хорошо после свежей водички – самое время за стол!

– Садитесь в тачку, свашеньки, домой повезём, – предлагают «кони».

– Нет уж, хватит, пеши пойдём, а то вы ещё где-либо выватлаете нас.

К вечеру второго дня районное начальство и все станишанские гости разъехались по домам, остались лишь свои хуторяне. За столами стало просторней, и народ, разбившись на небольшие ватаги, в разных краях стола тянул свою песню. Вот и тётка Полина всхлипывает:

 
Напилася я пьяной, не дойду я до дому,
Довела меня тропка дальняя до вишнёвого сада.
Тут и другие бабоньки подхватили
жалостливыми голосами:
Там кукушка кукует, моё сердце волнует,
Ты скажи-ка мне, расскажи-ка мне,
где мой милый ночует.
 

Другая группа, затянув не менее жалостливую, перекричала первых:

 
По Дону гуляет, по Дону гуляет,
По Дону гуляет казак молодой!
 

А в дальнем углу шатра Павел Николаевич собрал свою компанию и у него здесь свой репертуар:

 
У меня в саду шпиёны
Оборвали все пиёны
И на… в сапоги.
Сталин прав – кругом враги!
 

И тётка Зойка, позабыв, как в первый день отчитывала за «Уху» Павла Николаевича, уже делится своим сокровенным:

 
Как была я молода да была я резва
Через хату по канату сама … лезла!
 

Носач с Машей, сменив свадебные наряды на повседневную одежду, подсели к нам. Маша приклонила голову к его руке и, скосив глаза, всё так же восторженно смотрела на мужа.

– Ну, как свадьба? – наконец, позволив себе выпить, спросил Носач.

– Разве это свадьба… – кисло морщась, махнул рукой Жека.

– Что не так? – взволновался Носач.

– Тарелки все целые, никому рубаху не порвали, никто не ушёл с букетом под глазом… Разве это свадьба…

На третий день, когда в доме Носача перемывали посуду, из шатра выносили столы и лавки, подготавливая их к развозке по адресам, во двор вошли трое: Кубане́ц, Жека и Павел Николаевич.

– Самые стойкие пришли, – смеётся тёща Носача.

– Самые ответственные, – поправляет Жека и тут же обращается к Носачу:

– Что, Носач, думаешь, свадьбу справил – и дело в шляпе?

– А что же ещё? – усмехается Носач, который знает, зачем пришли.

– Свадьбу нужно чопиком завершать, чтоб потом уж не возвращаться к этому делу, – со знанием дела говорит Жека. – У меня на свадьбе как не забили чопик, так и пошло-покатилось, до сих пор мордует. Четвёртый раз женюсь…

– Ты ж говорил, пятый?..

– Может, и пятый, – соглашается Жека. – Немудрено сбиться с счёту. Дурное дело – нехитро… Ну, так что, на самотёк пустим или по науке?..

– Нет, ну если надо, так надо… – смеётся Носач. – Только сумеете ль…

– Сейчас глянешь… – грозно произносит Павел Николаевич.

Принесли заранее затесанный кол, воткнули в землю. Вокруг кола Носач выкопал канавку, залил её водой. Это, мол, чтоб чоп легче шёл, но сам на всякий случай отошёл подальше.

Первым на удар вышел Павел Николаевич, взглядом бывалого бойца смерил расстояние до кола. Ему завязали глаза, и, как ни кружили, он точно стал напротив чопа. Вот молот взлетает над его головой, и хотя удар был не очень точен, лишь по краю чопа, всё-таки тот на несколько сантиметров ушёл в землю.

– Ну?! – скинув повязку с глаз, победно взглянул на Носача Павел Николаевич.

– Разве ж это удар? – распаляет бойцов тот, – Эдак вы и до ночи не забьёте.

– А нам спешить некуда – наливай!

Вторым подошёл Кубане́ц. И хоть его и кружили не шибко, влупил молотом прямо в канавку с водой, при этом обдал всех грязью. Кубанцу́ решили не наливать. Жека ж, на удивление был точен и так долбанул, что чоп на добрую пятерню вошёл в землю. Били по очереди, за промахи больше не штрафовали – наливали всем. Через несколько часов, грязные, но гордые проделанной работой, шли по домам. Чоп забит по самую землю, долг исполнен, – свадьба не повторится.

Мэр Данилов

Луганск всего на сорок километров южнее от нас, а весна здесь всегда опережает на несколько дней. Здесь и солнце жарче, и скворцы голосистей. На старых тополях в парке, рядом с мастерской моего отца, гортанно перекрикиваясь меж собой, грачи уже чинят прошлогодние гнёзда.

Дверь в мастерскую отца распахнута, внутри полно народа – художники, архитекторы, казаки, депутаты… Все толпятся возле рабочей модели памятника Екатерине. Идёт жаркий спор.

– О-о, Александр! – обнимая, радостно кричит Носач.

– Вот он сейчас и рассудит!..

– О чём спор? – спрашиваю я.

– Да вот, никак казаки не решат, где Екатерину ставить, – смеётся отец.

– А какие предложения?

– Одно – на площади у ДК железнодорожников, – говорит Носач. – Второе…

– А что, у ДК замечательное место! – говорю я. – Отсюда, собственно, и начинался Луганск.

– Наша берёт! – торжествуя, кричит Носач.

– А ты где хотел? – спрашиваю отца.

– Как казаки решат, так и будет! – усмехается тот. – Место уже подыскали, а городской голова ещё «добро» не давал…

Тут толпившиеся у входа казаки расступились, и в мастерскую вошёл какой-то взъерошенный детина в красном бостоновом пиджаке. То, что это большая шишка, было понятно по услужливо следующей за ним, многочисленной свите.

– Вот, Алексей Мячеславович, казаки Луганщины вышли с инициативой поставить памятник Екатирине… А это проект… – объясняли ему.

Где-то я уже видел эту детину. Напрягаю память и всё не могу вспомнить…

Тем временем, «красный пиджак» пощёлкивая языком, обошёл рабочую модель памятника, даже попытался заглянуть под одеяние императрицы, но, не найдя там ничего примечательного, пожал плечами и неожиданно произнёс:

– Что-то она не очень… Не похожа…

Все растерянно переглянулись, но промолчали.

– Я на фотографии её видел… – продолжил он свои размышления. – Нет, что-то, конечно, есть…

– Тогда не было фотографий… – робко заметил кто-то из задних рядов.

– То есть как не было?.. Это ж Екатерина – здравствующая королева Англии?..

– Королева Великобритании – Елизавета II, – терпеливо объясняет ему его свита. – А это Екатерина II – императрица российская…

– Так, так… Как интересно… А зачем нам ставить императрицу российскую? Мы ж от них отделились…

– По её указу был основан Луганск… – наконец подал голос Носач.

– Вон как?! Как интересно… Ну, тогда конечно… Это другое дело… Мы посоветуемся с Валерием Юрьевичем Доброславским – он у нас меценат…

И только тут я вспомнил его. Несколько лет назад он уже был в мастерской моего отца, приходил сделать заказ. «У Доброслава день рождения, – говорил он, – мы хотим преподнести ему подарок…» – «И что я должен сделать?» – спрашивал отец. – «О, это прикольный подарок! Нужно сделать голую бабу, прилепим её к рукомойнику. Между ног у бабы известная дырочка, – сунешь туда палец, нажмёшь на кнопочку – и вода пошла!..» – весело поблёскивая глазами, объяснял он суть дела. Тогда отец выпер его из мастерской, а вот теперь он, как видно, уже решает судьбу памятника Екатерине Великой…

Сколь разных чудных людей довелось мне повидать в мастерской своего отца! Помнится, секретарь Ростовского обкома Иван Афанасьевич Бондаренко задался целью поставить на Вёшенских буграх взлетающего молодого орла, который бы олицетворял юного Шолохова. Отцу поручили сделать памятник. Он тут же приступил к делу, но работа вдруг не заладилась. Сроки поджимали, а отец один за другим браковал свои эскизы. Приехал Иван Афанасьевич:

– Ну, что такое, Николай Васильевич?! Сроки ведь, сроки…

– Мне нужно показать не просто орла, а первый взлёт молодого орлика в момент его отрыва от земли, – говорил отец. – Вот этот момент и не могу я поймать…

Иван Афанасьевич был человек увлечённый и искренний.

– Да как же так, Николай Васильевич? – восклицал он. – Всё просто!

Забыв о своём высоком положении и своих почтенных годах, он, изображая орлика, широко раскидывал руки и, лихо подпрыгивая, выписывал круги по мастерской.

– Вот так! Вот так!..

Выход всё же был найден: просмотрели видео, где был запечатлён момент первого взлёта молодого орла, и памятник был поставлен. Когда на пресс-конференциях отцу задавали вопрос, как ему удалось так точно изобразить взлёт молодого орлика, он отвечал, посмеиваясь:

– Всё просто! Мне секретарь обкома позировал!..

Сейчас же, глядя вслед удаляющемуся «красному пиджаку», я грустно усмехнулся:

– Ну и что это за шутник, вырядившийся в петуха?

– Мэр Данилов, – засмеялся отец. – Насчёт петуха точно! Как был петухом, петухом и остался…

– А самое смешное, – добавил Носач, – что он и не шутил… Вот такие у нас сейчас мэры… Вчера ещё на рынке шарик стаканами гонял и знал лишь одну присказку: «Кручу-верчу – обмануть хочу…» А теперь мэр. Воровской авторитет Доброслав и поставил его на это место, чтоб свои вопросы решать. Что скажет, то «мэр» и сделает…

– Так может, нужно было с Доброславом и решать этот вопрос?..

– С Доброславом и решили… Думаешь, чего этот петух прискакал?.. Так и живём… – с грустью проговорил Носач, и добавил: – Чудеса твои, Господи…

Наконец с местом определились. Члены художественного совета, почёсывая затылки, начинают давать ценные указания по проекту. Причём, каждый последующий совет исключает все предыдущие. Казаки понуро стоят в стороне. К полудню худсовет окончен, все начинают расходиться.

– Николай Васильевич, ну что они тут несли такое несусветное?!. – возмущается Носач.

– Ну а как ты хотел? – усмехается отец. – Работа у них такая…

И, успокаивая казаков, добавляет свою любимую поговорку:

– Умных людей послушаем, но сделаем так, как надо!

Забегая вперёд, должен сказать, что криминальный авторитет Доброслав, управлявший в те годы Луганском, вскоре был убит в бандитских разборках. Установку памятника Екатерине Великой заморозили, а сам Данилов, как только началась Русская Весна, бежал из Луганска в Киев, где нашёл себе достойное применение в Совете безопасности бандеровской Украины.

– Дурак-дураком, а здесь мигом сообразил, что в Народной республике ему портфель уже не дадут, – смеялся Носач.

Но и там, в Киеве, вознесшись на вершину власти, он оставался верен себе и мало чем отличался от прежнего напёрсточника, каким его помнили в Луганске.

Приходила в Деркул полая вода…

«А поедем-ка короткой дорогой!» – о, сколько весёлых и не очень весёлых приключений начинается с этой фразы!

Ранним мартовским утром иду на «зоревой» автобус. На автобус мне гораздо ближе, чем к поезду, да и дорога лучше – пески. Ночной дождик подъел на полях снег, и где-то в балке шумит вода.

– Сань… – окликает из-за своей калитки Натаха. – В Луганск, к отцу, едешь? – спрашивает она.

– К отцу… – отвечаю я.

– Решил короткой дорогой?..

– Ну да – сюда ближе…

– К Носачу заедешь?… – задаёт Натаха свой окольный вопрос.

– Собирался. Если успею…

– Вчера по Луганскому телевидению его показывали… Важный такой, со значком… В гору попёр…

Я вижу, ей хочется спросить совсем о другом, только к этому «другому» она никак не может подобраться.

– Что Кудину сказать? – напрямую спрашиваю я.

Натаха вздыхает, и, махнув рукой, молча, уходит во двор.

– Понятно!.. Передам! – весело кричу вслед.

Переходя Деркул, на минуту задерживаюсь на мосту, смотрю на быстрое течение. Вода в реке помутилась, но всё ещё в своих берегах.

«Значит, можно и на обратном пути возвращаться этой же дорогой» – думаю я. Поездом мы ездим только во время разлива.

На автостанции Кудина не было, он подсел на заводской остановке.

– Что там в хуторе? Все живые?.. – задаёт он свой обычный вопрос.

– Кто как… – отвечаю шутливо. – Кто жив, кто чуть жив…

– И кто ж там доходит?

– Да есть одна особа… Ещё не померла, но… Спасать надо…

– Давно видел?

– Давно. Утром, как шёл к автобусу.

– Чего сказала?

– Ничего не сказала… Глянула в сторону Ольховой, да и захрипела при смерти… Может, к отпеванию и успею сейчас…

Кудин никак не оценил моих шуток. О чём-то раздумывая, он долго молча смотрел в окно.

– Скоро Ольховая, не проспи… – говорю я.

– А поеду-ка я проведаю мамку! – наконец, обернувшись, весело произносит он. – Сёдни пятница, два выходных впереди…

На остановке у станишанской больницы стоит Людка. У них с Бармалеем трое детей – все пацаны, живут в хуторе у дедов-бабок. Людка на каждый выходной ездит их проведывать. Бармалей ездит редко – служба…

Неуверенно взойдя на первую ступеньку, Людка заглянула внутрь автобуса. Заметив нас, приветливо машет рукой.

– Как там Деркул? Мост не закрыло? – всё ещё не решаясь зайти в салон, спрашивает она.

– Утром был в своих берегах, – отвечаю я.

– Тогда еду!

По салону Людка проходит к нам.

– Целую неделю «бармалят» не видела… – говорит она. – Еле дождалась выходных…

– А Бармалей увольнительную подписал? – строго спрашивает Кудин.

– А как же – подписал!

– Ну, тогда ты пропала, Людка!

– С чего это я вдруг пропала?!

– Людка, ты меня давно знаешь, хохлушки – моя слабость! – хватая за бока Людку, хохочет Кудин.

– Кудин! Совсем одурел?! Вот же дуралей!.. – отбивается от него Людка. – Люди смотрят…

– Люди – не Бармалей, чего их бояться… – смеётся Кудин.

Усадив Людку на колени, он неожиданно произнёс:

– Меня, Люд, всё время одолевают маниакальные мысли: хоть один из твоих бармалят на меня похож?

– Это с чего ж им быть на тебя похожими?.. – оторопев, оборачивается к нему Людка.

– Ну а как же! Столько лет возле тебя трусь, и всё даром?

– Ты б лучше почаще у Светки тёрся, – неожиданно жёстко отвечает она.

Причина бездетности Светки ей известна, но о ней она никому не рассказывает, даже Кудину.

После её слов Кудин приуныл, поскучнел и, оставив свои пошлые шуточки, помалкивал.

Солнце зашло за тучи, вдруг звонко забарабанил по стёклам дождь. Не отрывая взгляда от окна, наблюдаю, как в ближних балках, вскипая и пенясь, несётся под уклон полая вода.

– Деркул точно на месте? – переспрашивает Людка.

– На месте… – уже не столь уверенно отвечаю я. – Деркул так быстро не расшатаешь…

Вот и приехали. Это последний рейс, автобус назад пойдёт только со следующей зарёй, а на месте моста – бурлящий поток.

– О, Господи!.. Влипли, так влипли!.. – причитает Людка. – Вот и повидала бармалят… Я так и знала!..

Где-то далеко, на другом берегу, машет рукой Натаха.

– Ты смотри, живая ещё! – толкая в плечо Кудина, весело говорю я.

Но Кудин уже не слышит меня: он весь там, за полой водой.

– Что будем делать? – спрашивает Людка. – Можно пойти заночевать к моей тётке в Верхний хутор. Или вы к Жеке?..

– Слышь, Сань, а мост-то видно… – не слыша Людки, неожиданно произносит Кудин. – Вон, глянь, вода бугрится. Это перила – там мост…

– Не морочь дурака, – говорю я.

– Сколько той жизни, Сань… – разуваясь и снимая брюки, отвечает Кудин. – Там не выше пояса…

В выплеснувшейся на дорогу тёмной воде он обмакнул босые пальцы ног, тут же отдёрнул, словно ошпарил в кипятке. Оглянулся, подмигнул мне и решительно вошёл в воду.

– Ва-х, – передёргивая плечами, крякнул он. – Давно я на пляжах не кувыркался!..

– Кудин, не ходи! Кудин, не надо!.. – срывая голос, орёт Натаха.

Спешно раздеваюсь. Брюки штанинами завязываю на шее, связав шнурками ботинки, перебрасываю через плечо. Шагаю вслед за Кудином; ноги немеют от холода, голова пылает от жара.

– Саня, верни его! – кричит Натаха.

 
Приходила в Деркул полая вода
Заливала все крутые берега,
Заливала все дороги, все пути,
До тебя мне не доехать, не дойти, —
 

не сводя глаз с Натахи, заикаясь от холода, вопит Кудин старую песню. Попробуй теперь верни его.

– Кудин! Кудин!.. – кричит Людка. – Ну, смотри, Кудин, если не утонешь – придёшь ко мне гланды лечить… – грозится она.

– Ой, Люд, знала б ты, что у меня сейчас вместо гланд… – смеётся Кудин. – Будешь драть – не перепутай!..

Наконец догоняю Кудина. Теперь уже отступать поздно – где-то впереди мост.

– Что, Санёчек, испытаем судьбу на прочность? – кривится тот в улыбе.

– Держим на верхнюю перилу, – говорю я. – Если стянет – задержимся на нижней…

Кудин согласно кивает и берёт левее от центра моста. Каждый шаг даётся всё трудней и трудней, но мы уже босыми ногами ощупываем стальной настил моста; половина пути пройдена, и это придаёт силы.

Выше по течению угрожающе трещит и покачивается затор из льдин. Наползая одна на другую, хрипло скрежещут грязно-синие крыги. У меня от предчувствия беды всегда начинают неметь виски.

«Сейчас они обрушатся, и нам хана – в клочья разорвёт о перила…» – успеваю подумать я, и в это время раздаётся протяжный треск. Мы слышим шум, подобный гулу надвигающегося поезда, слышим истошный визг Натахи…

Застыв в ужасе, я вижу, как ледяной затор, круша на своём пути прибрежные тополя, надвигается на нас с диким скрежетом.

– Прыгаем за перила! – орёт Кудин.

Вслед за Кудином переваливаюсь через стальные брусья и тут же проваливаюсь в чёрную, влекущую за собой бездну. Несомый потоком, каким-то чудом выкарабкиваюсь на поверхность воды уже метрах в тридцати от моста. Огромные крыги успели снесли стальные перила и стремительно приближаются.

– Живой?.. – где-то сбоку я слышу голос Кудина.

– Кажется, потерял ботинки…

Кудин то ли рассмеялся, то ли закашлялся.

Мы уворачиваемся от небольших догнавших нас крыг, но стылая вода отнимает последние силы, а огромная серая льдина, от которой уже не увернуться, продолжает уверенно приближаться.

«Сейчас она ударит нам в спины, подомнёт под себя, и всё…» – успеваю подумать я.

– Саня!.. Саня!.. – приводит в чувства крик Кудина. – Ложись на спину!.. Только настигнет – цепляемся за неё…

Где-то сзади нас верещит в ужасе Людка. Мы уже не видим ни её, ни Натаху – только обломки льда, да на секунду серое рыхлое небо; мутный студёный поток ещё не до конца поглотил нас, но сопротивляться ему с каждой секундой трудней и трудней.

Невесть как нам всё же счастливится ухватиться за края льдины. Окоченевшие пальцы рук уже не слушаются команд. Из последних сил отжимаемся на локтях, взваливаем полтуловища на льдину, на большее уже не хватает сил. Судорожно хватаем ртом воздух; даже на разговоры нет уже сил. Скосив глаза, замечаю, что льдину несёт к повороту, там обрывистая круча.

– Кудин!.. – на последнем издыхании хриплю я. – Задирай ноги – обрубит об яр…

Собрав последние силы, нам удаётся вырвать из воды ноги лишь за миг, как льдина, корёжа и срезая деревья, с треском врезается в обрывистый берег. На какие-то мгновения она застывает на месте, затем её начинает медленно разворачивать. Единственное спасение – тут же выбраться на берег, но нет уж мочи – едва шевелимся. Подобно слепым, обречённым на гибель щенкам, мы, не чувствуя уже ни рук, ни ног, цепляясь за какие-то ветки, хватаясь за торчащие из яра оголённые корни деревьев, в невероятных конвульсиях скребёмся вверх. Сейчас льдина уже отошла от берега – оборвёмся, и из этой тёмной, кипящей под нами бездны нам уже не выбраться никогда.

И когда не осталось уже почти никаких надежд выкарабкаться на яр, чья-то крепкая рука хватает меня за воротник куртки и втаскивает наверх. Там, распластавшись на бурой прошлогодней траве, уже смотрит в небо безжизненно-стеклянными глазами Кудин.

– Дураки! Какие дураки!.. – слышу над собой всхлипы Натахи.

– Конечно, дураки! – шевельнулся Кудин. – Нас Людка на ночь оставляла, а мы попёрлись хрен знает куда…

«Шутит, значит, живой».

Натаха срывает с моей шеи мокрые брюки, хлещет ими без разбора и меня, и Кудина.

– Дураки! Дураки! Дураки!.. – сквозь слёзы кричит она. – И ты, Сашка, такой же дурак…

– Правильно, Натаха! Саня дурак! И меня ведь сманул…

– А ты вообще идиот! – стегая мокрыми штанинами Кудина, кричит Натаха. – Хорошо, что я замуж за тебя не пошла! За Людкой горюешь? Греби к своей Людке! Вон, голосит на том берегу…

– Натаха, не дерись… – оживая, начинает неуклюже заслоняться от Натахиных шлепков Кудин. – Не пойду я сегодня до Людки – у меня все жизненно важные органы отпали. И ты, Натаха, зря тянула меня… Кирдык – к отцу Никодиму буду теперь с лёгкой душой на исповедь приходить…