Текст книги "За чертой"

Кубане́ц

– Кубане́ц, дрыхнешь всё? – ревёт Жека.

– Отвали, Жека… Я только с суток… – натягивая одеяло на голову, слабо отбивается Кубане́ц.

– То-то я вижу, ты уже на дом работу берёшь…

– Умеешь же ты задрать…

Жека «задрать» умеет. Вот и меня сегодня поднял он ни свет ни заря. По первому молодому льду переполз через Деркул.

– Собирайся!

– Куда?

– На войну!

– Наполеон на подходе?

– «Наполеон…» Кабаны вон… С осени мамке картоху выбрали, а щас твои сенокосы копают. Собирайся… Идём на кабана.

– Это вопрос, предложение или приказ? – Лазить по зимним карчам мне неохота, и я отшучиваюсь.

– Сейчас день короткий. Не тяни кота за… – торопит Жека.

С того времени, как отделилась Украина, российские земли на правом берегу Деркула никто не контролировал. Старое русло Деркула, где проходила условная граница, заросло непролазным лесом. Его многие годы никто не чистил. Украинцы побаивались влезать теперь уже в чужую державу, а россиянам не с руки было возить лес через реку. Охотники давно не заходили сюда ни с той, ни с другой стороны. И в этих буреломах расплодившееся стадо диких кабанов чувствовало себя вольготно и в безопасности.

– Живьём брать будем или стрелять? – вновь смеюсь я.

– На месте разберёмся… Каких постреляем, каких в плен возьмём, – уловив мою иронию, подыгрывает Жека.

– Это ж браконьерство, Жека.

– А картошку у мамки выбрать не браконьерство? А сенокос твой перебуровить?.. – парирует тот. – И кому платить? Кабаны-то тут ничейные, без прописки. Сегодня здесь, завтра там…

Вышли к реке. По тонкому льду переползли на другую сторону. Был небольшой мороз; неяркое белесое солнце едва просвечивалось сквозь серую пелену, затянувшую небо, и укутавший землю снег не слепил – холодно синел в далёких буераках горы.

– Вдвоём нам не управиться, – прерывая молчание, говорю я. – По тропе с двух сторон будем гнать, чтоб не сошли. Нужен третий в засаде…

Морща нос, Жека некоторое время обдумывает моё предложение.

– Кубане́ц! – наконец, восклицает он. – Пошли за Кубанцо́м!

Таким образом, оказываемся у Кубанца́, и Жека четверть часа пытается поставить его на ноги. В конце концов, взлохмаченный, с красными то ли с недосыпа, то ли с перепоя глазами Кубане́ц садится в постели.

– Живо одевайся! – торопит Жека.

Кубане́ц некоторое время раздумывает и, качнув своей нечёсаной башкой, повторяет упрямо:

– Нет, не пойду… Я с суток пришёл – в голове рой… Не пойду…

– Как это не пойдёшь? Не видишь – за тобой атаман пришёл! – кивая на меня, кричит Жека.

– А-а, Саня… – приоткрыв опухшие глаза, наконец замечает меня Кубане́ц и протягивает руку.

– Он атаман Кудину… У меня Носач атаман, – говорит Жеке.

– Сейчас он Носачу прозвонит, тот тебе быстро плетюгана пропишет за непочитание старших.

– Кто, Носач? Мне?.. Да я…

– Слушай, Кубане́ц, – видя, что дело заходит в тупик, оттесняю Жеку. – Тебе и делать почти ничего не нужно. Поставим тебя на тропе с двустволкой, а сами с Жекой обойдём старое русло и шуганём на тебя… Как только на тебя выйдут – знай только постреливай…

– Главное – не засни до нашего прихода, а то ещё затопчут тебя, – предупреждает Жека.

– Что? Затопчут меня?!. – как породистый жеребец вскидывает Кубане́ц свою взлохмаченную голову.

– Я бы и сам на тропе стал, но ты лучше стреляешь… – добавляю я.

Последняя моя фраза преобразила Кубанца́, и он стал одеваться.

– На Новый год с мясом будем! – подбадривает Жека.

Вышли в заросшее камышом и осокой старое русло. Утренний заморозок сменила стремительная оттепель. Иней, ещё недавно рядивший в свою бахрому деревья и метёлки поникшей травы, растаял и на кончиках веток повисли хрустальные капли воды. Подтаявший снег громко порыпывал и попискивал под ногами. Отыскали тропу, выбрали подходящее место.

– Хорошо – ветер от свиней дует. Не учуют… – говорю я.

– Если завалю хряка – мясо брать не буду, – предупреждает Кубане́ц. – Хрячатину ешьте с атаманом сами. Я заберу шкуру…

– Ага, заберёшь… – усмехается Жека. – Курочка в гнезде, а яичечко в… Сначала завали, потом шкуру поделим…

Кубане́ц сел на пеньке, ружьё прислонил к дереву. Достав из-за пазухи двухлитровую бутылку вина, поставил перед собой.

– Чтоб не замёрзнуть, пока вы ходить будете… – пояснил он.

– Ты смотри, снайпер, в нас только не влупи, – предупреждает Жека.

– Ну, если только будете хрюкать… – отпивая из бутылки вино, говорит Кубане́ц и машет рукой, чтоб мы уходили.

– Я чувствую, пока мы загоним, ты тут сам хрюкать будешь, – ворчит Жека и советует Кубанцу́ сойти с тропы и занять позицию в стороне.

– Кабана лучше бить в бочину, в рыло его не взять…

– Отойду… – обещает Кубане́ц и вновь отхлёбывает вино.

Удаляемся. Далеко обходим тропу. Расходимся в разные стороны.

– Гей! Гей! Гей! – стуча по деревьям палкой, кричит вдалеке Жека.

– Гоп! Гоп! Гоп!.. – откликаюсь я и, продираясь сквозь буреломы, двигаюсь в сторону Кубанца́.

– Пошли! Пошли!.. – кричит Жека. – Напирай!..

Мне слышен топот идущего на Кубанца́ кабаньего стада. Сжимая с двух сторон тропу, мы бежим вслед за стадом.

– Гей! Гоп! Гей! Гоп!.. – орём, задыхаясь.

Стадо уже где-то рядом с Кубанцóм. Мы ждём выстрелов, но он почему-то медлит. Бежим, спотыкаемся, падаем.

– Что же он?.. – где-то рядом хрипит Жека. – И вправду, что ли, заснул?..

Наконец невдалеке гремит выстрел. Выходим на поляну, издали машем Кубанцу́.

– Кубане́ц, это мы! – шумит ему Жека. – Гляди не влупи по нам.

Издали видим на снегу красные пятна.

– Хоть одного завалил… – видя забрызганный кровью снег, ещё не отдышавшись, радостно захлёбываясь воздухом, выдыхает Жека. – Не зря гнали…

Подошли к Кубанцу́.

– Где кабан?

– Не попал… – виновато вздыхает тот.

– А кровь?..

– То не кровь – вино… Через кусты ломанулся, сволочь. Не достал.

– Какие кусты?! – орёт Жека. – Он прямо перед тобой был!

– Все они, твари, тут были… – говорит обозлённо Кубане́ц и начинает рассказывать про свои злоключения:

– Сижу на пеньку, бутылёк перед собой поставил, потягиваю… Жду, когда вы напрёте. Тут летит на меня… Здоровый, как паровоз… Я только за ружьём потянулся, а он, сволочь, бутылку копытом хрясь…

– Ну и чего ж не стрелял?!

– Какой стрелять – вино-то уходит. Пока поднял, поставил на место, а его уже нет. Я ещё головы повернуть не успел, а тут следующий. И как специально, тварь, в бутылку целит. Только я её подниму, за этим другой… И так всё стадо. Я ставлю – они сбивают. Ставлю – сбивают… До дна бутылку выплескали… Убил бы гадов… Только и успел последнему вдогон стрельнуть, да там уж кусты…

– Вот не зря тебя в менты взяли! – обозлясь, сплёвывает Жека. – В ментах только такие и нужны…

Граница

В былые времена никакой Украины рядом не было, границ никто не знал. Деркул делил лишь земли Митякинского и Станично-Луганского юрта области Войска Донского. А служили казаки в одном 10-м полку.

Если хорошо копнёшь в своей родословной, то и с одной, и с другой стороны Деркула обязательно отыщешь родню. Моя прабабка Наташка и прабабка Кубанца́, Уляшка, – родные сёстры. Наташку взял замуж мой прадед Тихон, а Уляшку забрал на другой берег Деркула Фёдор Кубанцев с Нижнего хутора. Фёдор казак был покладистый, незабурунный, как его правнук. Жалел Уляшку. А вот свёкр Антон Аристархович, тот – сохрани и помилуй… Чуть что не по нём, не успеют бабы проштрафиться – тут уж и кнут в руках, давай на базу строить. Одно спасение: потерял на германской Антон Аристархович ногу, а на деревянной за бабами не угнаться, но и без того расслабиться он никому не давал, и если прищучит где-то в углу – держись!

Фёдор свою Уляшку берёг и жалел, в обиду не давал, иной раз и собой от кнута заслонит. А уедет в степь – тут уж батя порядком правит. Вот дело молодое, проспала Уляшка зорьку; стадо ушло, а она ещё доит. Антон Аристархович для назидания и стеганул невестку кнутом. Та юбку задрала и бегом вброд через Деркул. Только на порог, а отец с матерью:

– Ты чего заявилась?

– Свёкр кнутом деранул…

– Ты, девка, может, сама «попросила»?

– У него легко выпросить… Не пойду назад…

– Как это не пойдёшь?! Мужняя жена, к мужу должна прилипать, а не бегать туды-сюды…

Тут, глядишь, следом за Уляшкой свекровь Параскева ковыляет, обмочилась в Деркуле – юбку не по годам задирать.

– Ну что ты, дурёха, с дому сбегла?

– Папенька кнутом дерётся…

– Тю на тебя! Разе ж это дерётся? Вот Аристарх покойный, тот действительно драл! Мог и куделю на руку намотать. И не убегишь от него – на двух ногах! А этот так, абы для порядка, чтоб не забывали, кто во двору хозяин. Он, бывалоча, и меня в молодые годы воспитывал. Схватит кнут. А я хитрющая была – прикинусь, что испужалась, он тут же и охолонет. Ходим, Уляшка, до дому, он уже и позабыл про утро… Ходим, Федя со степи явится, а мы ещё и не приступали к готовке… Опять штраф…

С тем и бредут через Деркул назад.

* * *

О том, что условно по Деркулу проходит граница, народ узнал лишь в 1991 году, когда Украина вдруг стала «незалежной». Условно, потому что на некоторых участках она отходила от реки и петляла по старому руслу. Когда-то здесь были огороды российского колхоза «Ленинский путь», когда с развалом Союза развалился и колхоз, землю отдали мне на паи. Земля-то была российской, но, чтобы попасть на неё, нужно было уже пересекать украинскую границу, потому что дорога на мою землю шла через мост. И хотя пограничной службы на той стороне ещё не было, к декульскому мосту притянули вагончик и поручили дежурить станично-луганской милиции. Ко времени всеобщего раздрая цены на различные товары стали значительно отличаться. Так, на Украине были дешевле водка и табак, в России – бензин и солярка. В обе стороны двинулись караваны машин. Носач к тому времени был уже председателем райсовета, наведываясь на границу, накручивал хвоста своим подопечным.

– Глядите у меня, сукины дети! Будете людей забижать – разгоню, к чёртовой матери! – грозил он.

Нужно отдать должное украинской милиции, в то время ко всем они относились с вниманием и сочувствием – никого «не забижали», поэтому движение не прекращалось ни днём, ни ночью.

На своей земле за Деркулом растил я бахчу и косаркой валил сено. По магистралям, где раньше пускали на полив огородов воду, сено самое лучшее, но косилкой туда не влезешь, поэтому магистрали я отдал Жеке, который косил вручную.

Стоит только подъехать к мосту, Кубане́ц, лишь завидев меня, закрывает перед моим трактором шлагбаум.

– Атаман! – властно указывает он рукой на вагончик. – К тебе есть вопросы…

– Кубане́ц, мне некогда… – обречённо вздыхаю я.

– Ничего не знаю! «Обязательная процедура дактилоскопии», – говорит он и открывает передо мной дверь.

Длинный деревянный стол на полвагончика уже накрыт. Здесь и вино, и пиво, и водка, и коньяк домашнего приготовления – на любой привередливый вкус. В больших чашках ещё дымится горячая картошка, домашняя колбаса, жареные гуси, сало, густо посыпанное молотым перцем, вяленая рыба, огурцы, помидоры, зелёные перья лука – всё, чем делится заботливый народ со своими государственными стражами.

– Кубане́ц, мне ещё сено валить…

– Не обижай, атаман, докосишь ты своё сено. Тебе там не косою махать, а косилке пофик – она не потеет…

Но было и такое: подъезжаю к таможне – шлагбаум распахнут и никакого шевеления. Возвращаюсь с поля – то же самое.

– Вы тут не вымерли?! – кричу.

Никто не отзывается. Захожу в вагончик – перегарный дух шибает в нос. Вся команда дружно похрапывает. Кто-то уронил голову на стол, иные вообще под столом. Здесь же, на столе, среди недоеденной закуси и недопитой водки лежат автоматы.

Пробую разбудить – никто не поддаётся.

«Вот же паразиты! – обозлясь, думаю я. – Зайдёт кто-то посторонний – быть беде».

Собрал автоматы, отнёс в дальний угол вагончика, завалил их старыми бушлатами и каким-то хламом. Уехал. На другое утро вновь еду на своё поле – «таможенники» сидят под вагончиком, никто меня не приветствует, даже голов не поднимают.

– Чего морды уронили? – весело окликаю я. – Через час пересменка – радоваться должны, а вы как кисличек объелись.

– ЧП у нас, атаман… – отвечает за всех Кубане́ц.

– Что, водка закончилась?

– Водка-то есть… ЧП…

– Ну?..

– Такое дело… Вчера знойно было – решили ополоснуться в Деркуле. Не брать же с собой автоматы… Оставили. Тут всего двадцать метров, чего их таскать… Окунулись, через три минуты приходим – нет…

– Водки, что ль?

– Водка на месте. Автоматы спёрли. Что ты лыбишься, атаман, тюрьма ведь…

– Тюрьма, – соглашаюсь я. – Я не с этого… Мне версия про октябрьский зной понравилась. Сам придумал или коллективное творчество?..

– Атаман, ехай куда ехал…

– А вы, стало быть, будете ждать расстрела?

– Ну, типа того…

– Кубане́ц, а вы после вчерашнего «купания» глаза хоть разлупливали? Может, автоматы ваши лежат на привычном месте – промеж бутылок.

– Не лежат…

– Сейчас покажу фокус, – обещаю я и иду в вагончик.

Через полминуты выношу за ремни автоматы.

– Эти?

– Где ты их нашёл?!

– На обычном месте, среди стаканов. Нет, вы точно «перекупались» вчера.

Вскакивают, едва не сшибив меня с ног, расхватывают автоматы, размахивая ими, как ошалелые, скачут вокруг меня. Всё, расстрел отменяется.

– Ну, ну, ну!.. – кричу я. – Что за щенячье ликование? Пустите, а то ещё пристрелите на радостях…

Вырвавшись из объятий, отзываю в сторону Кубанца́.

– Всё, хватит дурковать, – говорю ему. – Это последний звоночек. Следующий раз «фокус» может и не получиться. Бросай, на хрен, эту таможню.

– Брошу! – прижимая руки к груди, обещает тот. – Здоровье, чай, нежелезное. В такой борозде и лошадь не выдержит… Я уж и сам себе нынче зарок дал… Гибель тут. Брошу. Уйду в участковые…

* * *

Лиха беда – начало, есть дыра, будет и прореха! Вот и дождались! Взамен пьяных украинских ментов на охрану границы заступили пьяные украинские пограничники. Колхоз в Верхнем хуторе к этому времени развалился. Старый Блажей, проработавший председателем без малого пятьдесят лет, ушёл на пенсию, но успел устроить начальником местного погранперехода своего придурковатого сынка.

Блажеёнок, важно раздувая ноздри, вальяжно похаживает у своего вагончика. Дураков принято бояться. Все, пересекающие границу, робко заглядывают ему в глаза. Блажеёнок упивается своей властью. Всё в его воле: может смилостивиться и, взяв положенную мзду, пропустить человека с какой-то поклажей, но на другой день вдруг захочет быть принципиальным – заберёт паспорт, объявит его контрабандистом, конфискует «неположенную» ношу и составит протокол, по которому «злочинец» заплатит штраф.

У меня здесь особый статус, проезжая на свою землю, я лишь формально на несколько метров пересекаю границу, на самом же деле езжу из России в Россию. Носач накрутил пограничникам хвоста, чтоб меня пропускали без досмотра, и это больше всего злит Блажеёнка.

В летний зной, когда воды в Деркуле мало, я не пользуюсь мостом и вообще не заезжаю на таможню – езжу напрямую через брод. Но даже сюда, на Российскую землю, заходит бдительный Блажеёнок, чтоб подловить тех, кто, не желая с ним лишний раз повстречаться на мосту, ходит округ таможни через мою землю.

В полдень обычно иду через брод собирать скошенное сено. Жека к этому времени своё сено уже скопнил и, фыркая, как медведь, купается чуть поодаль на Малашкиной яме. На другой стороне по высокому бугру, гордо вскинув голову, прохаживается Блажеёнок.

– Ваш доку́мент? – строго говорит он с таким видом, как будто меня и не знает.

«Послать его, что ли…» – думаю я. Но порочное воспитание не позволяет мне этого сделать.

– Вот доку́мент! – подношу к его роже вилы и иду к своим скошенным валкам.

Наконец Блажеёнок замечает Жеку. Жека его одноклассник, но это делу не мешает.

– Грамодянин, ваш доку́мент? – окликает он Жеку.

«Вот придурок! – сам себе усмехаюсь я. – Какие могут быть документы у купающегося в реке человека В зубах он должен держать их?..»

У Жеки с воспитанием никаких изъянов нет. Приподнявшись в воде, он, отчеканивая каждое слово, громко кричит:

– Блажеёнок, пошёл на…

– Добре, ще повидаемось… Ще проситысь у менэ будете, – грозит тот и отходит в сторону.

Звонит своему начальству, и мне слышны обрывки его разговора:

– Вы казали контролюваты российский брод… Як тут поконтролюешь… Атаман вылами в пыку тыче… Да, той самый, за которого Носач хлопотал, земля у него тут… Возгордився и балакать з нами не хоче… А другый, теж из козакив, той и вовсе на… посылае. А стриляты вы не дозволяете. Тогда для чего рушницы выдалы?.. Одного-другого стрильнув бы и порядок був бы…

– Блажеёнок, я тебе гляди стрелялку в ж… засуну, – выйдя из воды и слыша его разговор, обещает Жека.

– …О, и зараз погрожуе… Ни, ни атаман, – другий…

Когда в Деркуле после июльских дождей вода прибывает, с сеном через брод не проехать, приходится возить через таможню.

– Дэржавный кардон Украины! – выходя из вагончика, торжественно объявляет Блажеёнок. – Шо везете? – кивает на загруженную сеном телегу.

– А ты что не видишь? Ракетную установку!

– Дайкось вылы, – просит Блажеёнок.

– Зачем они тебе? У меня четырёхзубые – не трезубец… Хочешь на автомат поменять? – смеюсь я, но вилы даю.

Блажеёнок обходит вокруг телеги и что есть силы ширяет вилами в сено.

– Ай-яй-яй! – кричу я. – Что же ты натворил?!

Блажеёнок испуганно выдёргивает вилы, лупает ошарашенными глазами.

– Я себе потаённо хохлушку перевозил, а ты ей глаз выдолбил. Нахрен мне кривая хохлушка, забирай её себе!..

Смеюсь я, смеются другие таможенники, работающие в подчинении у Блажеёнка.

– Похохочешь ще у мэне… – открывая шлагбаум, сопит Блажеёнок.

Еду на другой день на своём тракторе.

– Дэржавный кардон Украины! Наркотики, валюта, оружие е?

– Блажеёнок, не валяй дурака, – отвечаю устало. – Если б у меня было оружие, то ты бы сейчас сидел под мостом…

Однажды ранним утром шли мы с Бармалеем на луганский автобус. В это время на таможне посетителей мало. Какая-то светлоликая дама средних лет уже прошла паспортный контроль, но её всё ещё не отпускал Блажеёнок. Было видно, как он шепчет ей какие-то комплименты. Дама напряжённо улыбается, ищет мирный повод, как вернуть свой паспорт и отцепиться от назойливого кавалера.

– Можно я пойду? – говорит смущённо. – Вон люди подходят…

– Де ты бачишь людей? Хиба це люды? – насмешливо кивая на нас, говорит тот. – Це не люды – голодьба… От давай, я зараз зминюсь – поидэмо ко мни. Побачишь, як люды живут!..

После недолгого размышления добавляет, как о самом великом своём достижении:

– Я богато живу…

– Живэ вин богато и все в нёго е, одно только горе – никто не дае, – смеётся Бармалей.

Наконец отпустив светлоликую даму, насупившись, Блажеёнок идёт к нам.

– Державный кардон… – объявляет он. – Приготовьте доку́менты.

– Они тебе нужны, наши доку́менты? – всё ещё изголяется над ним Бармалей. – Читать-то ты так и не научился… Ну нешто только понюхать…

Одно время Бармалей прихварывал болезнью своего тестя Зынченко, но потом, с Божьей и Людмилиной помощью, одолел свой недуг.

– Хреново, что я пить бросил… – отходя от таможни, говорил он.

– Что ж тут хренового? Людка вон, не нарадуется!..

– То так… Только когда я пил, ещё с горы не успею спуститься, километра за три, лишь завидят мою машину, Блажеёнок со всей командой шлагбаум распахнут, и кто куда – в дерезу, под мост… Абы не повстречаться со мной. Подъеду, посигналю: «А ну, выползайте, тараканы!» Тихо. А как пить бросил – выходят такие вальяжные: «Ваш доку́мент. Шо везете?..»

* * *

Поле моё вытянулось вдоль реки с севера на юг. Здесь у меня большая бахча, кукуруза на корм скоту и ближе к старому руслу, где не умолкает лягушиное пение, тихо посвистывают камышовки и корольки, звонко перекрикиваются иволги и слышится трубный голос выпи – там раскинулись сенокосы. С моего поля хорошо видно украинскую таможню, видно, как в урочный час проходят колонны бензовозов и крытых брезентом фур. На таможне они не задерживаются, там давно всё договорено и оплачено.

Иногда приезжает ко мне Носач. У моего шалаша разводим костерок, печём картошку и пойманную в самолов рыбу. Выпиваем сотку-другую…

– Всё равно переборем бандерву! – горячась, говорит он. – У них своё, а у нас своё! Мы как были Войском Донским, так и остались им, и этого из нас не вытравить! Под себя народ не переделают… И на таможне порядок наведём!..

Я понимаю, в такие минуты он больше убеждает не меня, а самого себя, но дипломатично молчу, не спорю.

Озираясь по сторонам, он вдруг переходит на шёпот, словно боится, что нас могут подслушать здесь:

– Саня, вот фотоаппарат… Не смотри, что маленький – качество… Мне из Германии привезли… Нужны фото всей контрабанды. Кроме тебя, никто не сделает – ты на острие…

– Хочешь кинуть Блажеёнка отсюда?

– Да ну… Пустое дело. Что такое Блажеёнок – тьху и растёр. Наладишь его – завтра такого ж пришлют…людям легче не станет. Мне, Сань, удавка нужна, чтоб держать их на жёстком поводке. У меня люди толпами идут с жалобами, а я помочь ничем не могу…

* * *

В распахнутой голубой рубахе, босиком по тёплой предвечерней траве, вразвалку шагает ко мне через поле отец. Я узнаю его издали по светлой кепке, по неспешной походке, по голубой рубахе… Возвращаясь из Луганска в хутор, он всегда заходит ко мне. Подойдя, ставит у шалаша сумку, рядом бросает снятые туфли со вставленными вовнутрь носками. Рубаху вешает на ветку растущего у шалаша вяза.

– Эх, так бы босиком ходил и ходил! – обнимая меня, говорит отец.

– Есть будешь? – предлагаю я.

– Кто ж на бахчу ходит есть?! – смеётся отец. – Выкатывай «рябого»!

Из кучи, прикрытой от солнечного зноя ворохом свежей травы, выкатываю самый здоровый арбуз. Лезвие ножа лишь касается его рябого бока, арбуз, звонко хрустнув, лопается.

– Вот это другое дело! – разламывая надвое здоровую скибку, говорит отец и, осмотрев округ всё моё поле, начинает неспешный рассказ:

– Помнится, в сорок третьем на этом же месте была бахча. Только немца прогнали – колхоз в руинах, на коровах пахали. Председателем был Черенков Михаил Устинович, комиссованный по ранению. Ранило его под Лисичанском. Голень раздробило на части. Повезли в санитарном поезде в тыловой госпиталь, а в Чеботовке состав на долгое время застрял – с Миллерово пропускали военные эшелоны. Выглянул Михаил в окно. Видит: хуторяне на мельницу приехали. Кричит им: «Передайте Мане, пусть прибегит. Попрощаемся, а то, может, уж и не свидимся больше». Маня хватает коляску, на какой сено таскала, и бегом в Чеботовку. Сразу к начальнику медсанбата: «Отдайте мне мужа, я его сама выхожу». – «У него ранение серьёзное, специалисты нужны». – «У нас в школе госпиталь организовали – есть специалисты. А я его подкармливать буду – быстрее на ноги вскочит». Уговорила, – отдали. Притянула Маня его на коляске домой, а какие тут у нас «специалисты» – только зелёнкой помазать да перевязать. Кое-как срослась у Михаила нога, а ступня на сторону вывернулась, да так и осталась. Комиссовали. Поставили председателем колхоза. А тут, куда ни кинь, везде клин – разруха… А был председатель с хитринкой. Именно здесь, где единственная дорога с Луганска на Миллерово, и посадил он с дальним прицелом бахчу. Нам с Митрием Власовичем было тогда по пятнадцать лет, но в колхозе уже работали. Вызвал нас председатель к себе и говорит:

«Поручаю вам самую ответственную работу – бахчу сторожить».

Вот, думаем, нашёл «ответственную» работу, – лежи день и ночь вверх пузом и знай лишь арбузы уминай. А он говорит дальше:

«Заметите идущую машину, спрячьтесь и не высовывайтесь, как будто и нет вас. Дождитесь, когда подзагрузится – накрывайте и сигнал из ружей давайте. А дальше моё уж дело…»

А потом добавит мало тогда понятное нам:

«Глядите не проспите – одна надежда на вас… Да с переполоха не застрелите. Мне стреляные не нужны».

Всё как наказано, так и действуем. Затаились в травах, ждём. Вот едет полуторка. Притормозила. Вылез водитель. Здоровенный дядька. Стал на подножку, смотрит округ – нет никого. Соскочил и давай арбузы в кузов кидать. Только загрузился – в кабину, а там уж два хлопца сидят:

«Всё, дядя, приехал!»

Глянул водитель, а пацанам-то всего по пятнадцать лет.

«А ну, шпана, кыш из машины, а то я вам!..»

А «шпана» двухстволочки ко лбу его подводят:

«Не балуйся, дядя. Присядь тихонечко на подножку и сиди смирненько, чтоб мы тебя не попортили. Ты нам целехонький нужен».

Влезает Митрий Власович на кабину, чтоб лучше слыхать было, – бахает пару раз. Председатель выстрелы услышал – на коня и галопом сюда. Подлетает, не слезая с коня, в кузов заглядывает. Как ахнет кнутом о землю:

«Ах ты, сукин ты сын!.. Народное добро расхищаешь?! Десять лет!.. Десять лет за такое!..»

«Да я… Да простите… Да у меня дети…» – не скрывая слёз, плачется водитель.

«У тебя дети?.. А колхозные дети тебе не дети?.. Они хлеб для тебя растят, а сами макуху едят, и то не кажен день… Десять лет!.. Десять лет расхитителю…»

Плачет водитель во весь рот, молит его простить. Покричит-покричит Михаил Устинович, но смягчит своё сердце, уступит:

«Ладно, детей твоих жалко, не стану губить твою жизнь. Неделю будешь с тока на элеватор зерно возить. Отработаешь – мы тебе справку выдадим, что ты обломался и на ремонте у нас стоял…»

Радостный, что так всё счастливо обошлось, возит тот день и ночь зерно на элеватор. А через неделю, как и было договорено, выдаёт ему председатель нужную справку, жмёт на прощанье руку:

«Будешь ехать через бахчу – притормози. Там ребята для тебя уже рябеньких подсобрали, накидают в кузов, повезёшь, детишек порадуешь».

А нам прежнее задание – отловить нового шалопая. И скоро опять:

«Ах ты, сукин сын! Народное добро расхищаешь?!.. Да я тебя…Десять лет! Десять лет расхитителю народного добра!..»

Бывало, наш колхоз первым по району завершал сдачу зерна.

* * *

Каждое утро, едва сходила с травы роса, с Верхнего хутора приходил моложавый старик Захарыч. Захарыча знаю давно, он наш хуторской. Лет пять тому овдовел, зиму погоревал, а с весны Валька Сычёва, соседка Павла Николаевича, нестареющая весёлая баба, наняла его посадить картошку, так и прижился он с тех пор в примах на другой стороне границы.

– Атаман! – сиплым голосом окликает Захарыч.

Выхожу из шалаша, киваю головой.

– Атаман, я у тебя травок нарву.

– Рви, – усмехаюсь я.

– Я ж предупреждаю – не подумай, что вор… – словно оправдываясь, говорит Захарыч. – А то глянешь – шастает кто-то без спросу…

– Шастай, – смеюсь я.

Собрав целебные травы и рассортировав их по разным сумочкам, старик подходит к моему шалашу.

– Ну, что там, в родных краях, все живы?

И не дожидаясь, пока я буду вспоминать покойников, добавляет:

– Хата там моя ещё цела, не растянули?

– В отступление собрался? – улыбаюсь ему.

– Ну-у. Казаки не сдаются… – хорохорится Захарыч, но за родовой курень душа всё же болит.

– Что лечить собрался, Захарыч? – кивая на пакеты с травами, меняю я разговор.

– Я вот, атаман, медицины не признаю! – неожиданно заявляет Захарыч. – Сейчас химией лечат. Одно лечат, другое калечат…

Согласно киваю.

– А травки, они мягко действуют. Я болезни не жду – зогодя пью.

– Смотря какие травки… – сомневаюсь я. – Это вот что за трава?..

– Душица. Хохлы её материнкой зовут, – поясняет он и тут же перечисляет длинный список её полезных свойств. – А это вот корень солодки, – продолжает меня просвещать. – Возьми. От кашля первейшее дело!..

Захарыч откладывает мне сочные корни солодки, добавляет к ним пучок зверобоя.

– Зверобой, так тот вообще у меня не выводится. Я его вместо чаю пью, – говорит он.

– Ты, Захарыч, поосторожней со зверобоем…

– А чего осторожничать?

– На Сычиху смотреть не захочешь. Всякое доброе намерение отобьёт. Выпроводит – придётся назад в свою хату бечь…

– А-а-а, это всё басни, – машет рукой Захарыч. – Это как, знаешь, встретились два ветерана Второй мировой. «Егор, а ты помнишь, нам командир в чай порошок добавлял, чтоб мы до девок не бегали?» – «И что с того?» – «Чувствую: начинает действовать…» А ты говоришь зверобой…

Захарыч лихо мотнул головой, пошёл, усмехаясь.

– А ты куда правишься? – окликаю его. – Тебе ж через таможню ближче…

Захарыч возвращается и, как великую тайну, сообщает тихим, потаённым голосом:

– Есть тут у меня окружная стёжка… Я этих всех блажеят на дух не терплю. Шагу не ступи – найдут до чего прицепиться… Вот и хожу круголя… Дожили, на своей земле…

– Вон чего… А я думал, ты там новую бабку себе приглядел…

– Куда мне новую, хочь бы со старой управиться…

Захарыч, опасливо озираясь, переходит на шёпот:

– А ты знаешь, атаман, что война будет?

– С кем? – спрашиваю с усмешкой.

– С энтими и будет… – кивает в сторону таможни. – Их, знаешь, сейчас скоко поразвелось по всей Украине?.. Свидомых-пересвидомых… Они ведь не уймутся, пока нас не изведут всех под корень…

– Не уймутся… – соглашаюсь я.

– Вы как в плен их подгорнёте, первым делом – пороть! Пороть, пока не об… а потом добавить за то, что обо…

– Так и сделаем, – улыбаюсь я.

– Ну, побег я…

– Сычихе поклон, – говорю вслед.

– Передам… – обещает тот.

– Павла Николаевича видишь? И ему передай…

– Его попробуй не заметь, Павла Николаевича… Вижу, конечно… – уже отходя, смеётся Захарыч.

* * *

В обеденный зной, отложив все дела, иду к реке. С высокого яра на пятиметровой глубине хорошо просматривается дно. Стаи голавля лениво прогуливаются у свисающей к воде карчи, ждут, когда оттуда свалится какая-нибудь насекомая живность. На другой стороне, из зарослей прибрежного камыша, гнусаво покрякивая, выплыла тёмно-бурая уточка чирка; ища себе пропитание, переворачивается, барахтается на мелководье. Где-то из гущины прибрежных зарослей звонким свистом окликнул её селезень, но на простор так и не выплыл, остался охранять гнездо.

«Тах-тих, тах-тих…» – приближается мерный звук «тяжёлого» мотоцикла. Это Кубане́ц. Вот уже несколько лет он работает участковым в своих хуторах. От всяческих передряг и неприятностей ищет уединения у меня.

– Саня, можно я у тебя порыбалю?.. – задаёт он свой дурацкий вопрос, вроде я ему могу сказать: «Нет, нельзя».

– У тебя здесь тихо, ни души. Устал от людского гомона – отведу душу… – говорит он.

Из коляски мотоцикла Кубане́ц достаёт удочку, банку с заготовленными червями; идёт вдоль берега, подальше забрасывая леску.

– Куда ты кидаешь? – окликаю его. – Рыба вся здесь, у карчи, под берегом…

Но, похоже, рыба его интересует меньше всего.

– А-а… – не оглядываясь, машет рукой и идёт дальше.

Жара набирает силу, даже птицы – и те затихают в это время, прячутся где-то в зарослях, один лишь коршун, высматривая добычу, висит высоко в небе. Кубане́ц вначале распахивает гимнастёрку, через время бросает её на поникший от зноя куст бересклета, туда же летит и форменная фуражка. Продвигаясь понемногу по течению реки, постепенно раздевается до трусов: бросает в траву портупею с пистолетом, затем, пройдя какое-то расстояние – брюки и, наконец, туфли с носками. Уходит дальше, дальше и скоро вовсе скрывается за поворотом. Здесь редко кто ходит, но, от греха подальше, портупею с пистолетом подбираю и отношу в свой домик-шалаш. Предвкушаю забаву, как Кубане́ц будет ползать по траве в поисках своего пистолета. Я, конечно, не подам вида, что причастен к его пропаже, и даже вместе с ним поползаю по земле, поучаствую в поисках. Покуражусь немного, но потом верну, порадую «находкой». С нетерпением жду рыбака, а того всё нет и нет.