Текст книги "Сборник рассказов"

– Ступай, батюшка, ступай с богом,– отслонившись от него и вытирая глаза концом плата, проговорила потом она и перекрестила его лицо и грудь: Не поминай нас там лихом…– Полина Игнатьевна чуть еще не добавила, что, они с ним на том свете, быть может, скоро увидятся, но увертливым женским умом сразу сообразила, что ее муж на том свете может, пожалуй, попасть в такое место, где оказаться за ним следом ей не было никакого резона.

– Земля пусть тебе будет пухом… Дай тебе бог, Андрей Петрович, царствия небесного, местичка покойного,– она его снова перекрестила и затем, обернувшись, к своим шестерым детям, полукругом стоявшим у нее за спиной в ногах у гроба, сказала: Теперь идите, ребята, вы прощайтесь с отцом… В губы-то, не захотите, ведь, наверно, его целовать – так поцелуйте его хотя бы в лоб, в бумажку…

– Ой, какая хитрая у нас мамка,– подумал каждый из ее детей. Они сгрудились ближе к отцу, стали по одному подходить к нему – и каждый целовал в губы.

Старушка повернула к группе родственников и знакомых, столпившихся возле двери, свое большое лицо со светящимися от радости и от слез глазами и, широко улыбаясь, громко сказала: Ведь вот, как плохо жили, пил… за ребятами сколь плохо смотрел, а они, все равно,– все приехали и все целуют, гляди ко его в губы.

Наконец, все присутствующие в комнате простились, отошли от гроба и встали молча вдоль стен, глядя на покойного.

Он лежал в гробу торжественный, строгий, слегка улыбался и, казалось, что он сам с закрытыми глазами внимательно прислушивается и следит за порядком совершения панихиды.

Из комнаты вынесли во двор венки, в комнату вошли молодые, специально приглашенные Вовкой для этого шесть мужиков, двое из них взяли от стены и унесли во двор крышку гроба, а четверо, взявши за углы, приподняли с табуретов гроб с покойным, взвалили на плечи, и понесли его к дверям.

Старушка в последний раз подняла перед собой руку и щепотью перекрестила мужа.

– Ступай, Андрей Петрович, ступай – больше уж сюда не приходи. Царствия тебе небесного, не поминай лихом, Пресвятая Богородица, царица небесная пускай за тебя заступится…– проговорила она и стала плакать.

Родственники, знакомые и ее дети – все толпою вышли вослед за несущими гроб на лестницу, остались в квартире вместе с плачущей старухой ее два правнука – четырехлетние Сашка и Пашка и мать одного из них, Пашки, дочь Полины – высокая молодая и толстая баба, та самая, для которой Полина прописалась в квартиру, Ольга.

Мужики, несущие гроб с телом Андрея Петровича легко и быстро спустились по лестнице на один проем до площадки, аккуратно и просто, подав гроб поверх перил, повернули на другой проем лестницы, снова подняли гроб на плечи и пошли книзу.

– Ну вот, как получилось все хорошо, а я сколько переживала: как по такому узкому подъезду понесут, да ну как вывалят – вот сраму-то б было,– подумала Полина и с облегчением перевела дух.

Перед подъездом во дворе, спятившись кузовом к самым дверям, стоял приехавший из гаража грузовой ЗИЛок; вокруг его раскрытых и опущенных вниз деревянных бортов было обвернуто и приколочено длинное красное полотнище с черной полосой, прошитой по его середине. На траурное полотнище были повешены на гвозди венки с черными лентами – по одному на каждый борт, а на платформе грузовика был притянут веревкой к переднему борту

у кабины крашенный железный памятник со скошенным верхом, с фотографией Харина за стеклом в круглом окошке, с начертанной черною краской надписью, означающей фамилию, имя и отчество усопшего и даты его рождения и смерти; эта краска еще не успела засохнуть и немного от переноски памятника размазалась. Пол кузова был покрыт большим харинским ковром из искусственной шерсти.

Мужики аккуратно и без всякого затруднения вынесли гроб из подъезда, сняли с плеч на платформу и водворили его на середину кузова на ковер, сбоку от гроба положили на ковер его крышку.

Полина скомандовала Юрчику, что можно ехать, он побежал и сказал что-то знакомому своему шоферу в кабине, тот включил мотор, машина чуть дернулась сначала, а потом плавно поехала по дорожке от подъезда. За нею следом медленно пошли, выстраиваясь на ходу по несколько человек в ряд провожающие покойного люди. Народу собралось непривычно для стариковских похорон много – человек пятьдесят, кроме того, находившиеся в этот праздничный день во дворе люди, вышли на тротуар и стояли, рассматривая проходившую мимо них колонну.

Процессия покинула двор и, заворачивая влево, выдвинулась на дорогу. Следом за народом ехал заказанный для стариков автобус, замыкал же все маленький «Запорожец» с инвалидными желтыми знаками на переднем и заднем стеклах, за рулем которого непонятно каким образом уместившись, сидел Федор Андреевский, возле него – на переднем сиденье выставив вперед голову сидел его сват Герман Ермаков, а позади их сидели их жены и разговаривали между собой.

Городишко, в котором жили Харины, был самый маленький, запущенный, с нечинеными дорогами, имевший населением едва ли пятнадцать тысяч человек – но застроенный в основном деревянными частными домами и поэтому протяженный как какой-нибудь иной большой город. Процессии, двигаясь медленным шагом, нужно было добираться до городского кладбища часа полтора: спуститься по дороге с горы, дойти до городской площади, от нее проследовать по набережной городского пруда до плотины, сразу за ней повернуть направо, достигнуть следующей горки с высящейся на ее вершине старинной церковью, перевалить по дороге за эту гору и после городского района со странным для Урала названием – Рига, основанного беженцами из Прибалтики в Первую мировую войну, а теперь заселенного татарами,– в поле дойти до кладбища…

Оставшаяся в квартире молодая толстая баба, внучка старухи, уложила ее в постель, где она сразу успокоилась и, отдыхая на боку, стала наблюдать, как Ольга убирает в углу табуреты, открывает вентили на батареях центрального отопления, чтобы прогреть комнату, снимает белые простыни с телевизора, с зеркала на стене и с серванта, в котором за посудой так же виднелось зеркало, сворачивает и укладывает простыни в шкаф.

Правнуки – оба в теплых костюмчиках, оба кареглазые и до чрезвычайности лопоухие, катали по очереди друг друга на бабушкином табурете с колесами. Старуха, улыбаясь, сказала им: Мне маленькой батюшка сделал, помню, такую же вот, скамеечкю, приладил к ней колеса и говорит мне: «На вот, Полинка, тебе деревянную лошаду, катайся на ней…» Вот и на старости снова покататься пришлось на деревянной-то лошаде…

В резком солнечном свете, хлынувшем в комнату из окна, когда Ольга раздернула шторы, старуха хорошо видела их знакомые личики. Пашка, слабенький костлявый мальчишка, очень шаловливый, и которого за доставляемое им беспокойство она не любила, имел удлиненный разрез глазенок, когда смеялся выставлял два белых заячьих зубика и очень отчего-то походил на китайца. Его сродный брат Сашка, внук Ирки от ее старшей дочери, происходил по отцу из чистокровных татар, но тем не менее, ничем на татарина не походил, подтверждал всем своим видом народное мнение, что от брака русских с татарами родятся очень крепкие и смышленые дети, был любимцем старухи и, пока его не сердили являл из себя очень ласкового, любознательного ребенка, говорил чисто и уже знал почти весь алфавит; когда же его сердили чем-нибудь, то он как-то неприятно, по-татарски, – мстительно

и безудержно злился и этим приводил в смущение и пугал всю свою русскую смирную родню.

Братья играли недолго – вскоре они табурет не поделили, соскочили с него на пол и подрались. Они посещали одну группу детского сада и оба научились там драться по-взрослому: размахивая кулаками и пиная ногами – прежде же они умели только бороться.

Пашка первым начал, он, размахнувшись ручонкой, залепил брату по щеке плюху и звонко выкрикнул: «Кья-я!» Сашка моментально ему сблямбал в отместку, но тот на этот раз не заплакал, а вцепился в Сашку, и они по старинке упали на пол и стали бороться, сопя, повизгивая, тиская друг друга ручонками, чтобы который-нибудь из них, наконец, заревел от обиды и сдался.

– Ольга! Ольга! бежи скорее сюда!– закричала с кровати старуха.– Они опять подрались!

Ольга, топая толстыми ногами, прибежала в комнату с кухни, нагнулась к пыхтящим пацаненкам, вздернула их с пола, поставила на ноги и, раздвинув свои руки, растащила их в стороны. Пашка, почувствовав на локте крепкую материнскую хватку и посмотрев на разгорячившуюся мать, сразу же разревелся, Сашка пытался изловчиться и укусить тетку за руку. Ольга, заметив его усилия, перехватила руку и стала держать его за ворот, тогда Сашка,

уже не надеясь поквитаться с теткой, стал тянуться и пинать по воздуху ножонкой, стремясь достать до Пашки. Ольга крикнула ему: «Сейчас как дам!»– и оттолкнула его в сторону, а сын получил от нее здоровенного тумака.

– Сколько раз я тебе говорила: не заедайся с ним! Не можешь с ним справиться – и не лезь! Ты меня понял – или сейчас получишь у меня!

Пашка ничего не отвечал – плакал, зажмурив глаза и сморщив лицо, и еще больше, чем всегда походил на китайчонка, а Сашка, воспользовавшись тем, что тетка его не видит, на секунду присел и выставил к Пашке задницу, потом, понимая, что защиты, кроме бабушки, у него здесь нет и побаиваясь, все-таки тетку, не спеша улез на постель к бабушке и уселся там на вторую свободную подушку возле стены.

Ольга, убедившись, что инцидент исчерпан, снова ушла на кухню, Пашка еще всхлипывал на диване, а Сашка, успокоившись, наклонился к самому уху прабабушки и попросил восхитительным голоском: Бабушка, расскажи мне, пожалуйста, а куда дяденьки унесли дедушку?

– Умер, Саша, дедушко Андрей. Стал совсем старичок стареньким наш – и умер.– отозвалась ему старуха.

– Стареньким стал дедушка? Бабушка, значит, дяденьки его молоденьким сделают? Эти дяденьки – кузнецы, да, бабушка?

– Нет, Саша, не умеют они так делать-то, они не кузнецы, Саша… Уехал дед Андрей от нас, Саша, уехал… надолго уехал,– протяжно сказала старуха.

– Бабушка, ведь дедушка Андрей – кузнец?– пытаясь все выянить, продолжал спрашивать умный мальчик.

– Дедушко-то? кузнец, кузнец… Был когда-то и кузнецом,– отвечала старуха.

– Бабушка, расскажи мне, пожалуйста, сказку про кузнеца,– ласково попросил правнук.

– Сказочкю захотел, вятскую послушать, дитятко?– широко улыбаясь, спросила старуха, не упускавшая со времени болезни каждый случай поговорить.– Ну, послушай… В некоем царстве-государстве жил кузнец-молодец. У него в кузне висела на стене икона – Лик Божий, а в закуту держал он картину – диаволову рожу. Богу помолится, скрестится, да поклонится, а потом штаны соймет, жопу к дьяволу повернет – и приседает, приседает перед ним, ровно кланяется – насмехается. Дьявол-то не стерпел – я, дескать, мужик, тебя проучу, подослал к нему двух своих чертей. Один черт, слышь ко, обернулся мужиком – да и нанялся кузнецу в работники, а другой из них оборотился стариком – и потом в эту кузню приходит, что-то якобы ему перековать надо. Сам-то такой из себя весь дряхлый, оступается, ножожки не держат его. Работник-то и говорит ему, давай, мол, я тебя перекую в молодого, дедушка. Тот соглашается. Сунули дедку этого в печь, раскалили, выдернули на наковальню, молоточками по нему чух-чух, почукали – и выковался молодец – усы пальцем вертит, с ножки на ножку поскокивает, ножкой на ножку потопывает. Дал он сто рублев кузнецу за эту работу и из кузни – вон, и работник вскорости за ним следом ушел. Остался кузнец в кузне один, тут приходит к нему опять трухлявый старикашечка, только, настоящий, значит, а не черт. Кузнец ему и скажи: давай, за сто рублей перекую тебя в молодца, дедушка. Согласился тот: перекуй, коли умеешь. Умею,– говорит,– научился сейчас. Тоже его в горне-то жег, жег – выдернул, молоточком по нему чух-чух,– не выходит ничего: уморил дедушку. Погнали кузнеца этого садить в тюрьму, а работник его, черт, ему навстречу идет.

– Догадался, кузнец, кто я такой?– спрашивает черт.

– Догадался,– отвечает ему кузнец.

– Ну, вот то-то же,– говорит ему черт.– Богу молися, да и дьявола не гневи…

– Бабушка, а наш дедушка Андрей гневил дьявола?– спросил Саша.

– Дедушка-то? Андрей?– он бога гневил кажный день,.. а бывало, что иногда и черта серживал же,– задумчиво произнесла старуха.

Шныра Пашка услыхав, что бабушка рассказывает сказку, сразу закончил плакать, пришел с дивана и, перебравшись через живот старухи, уселся на подушку вместе с братом. Братья дрались в день по несколько раз и придавали своим дракам очень мало значения. Теперь они совершенно мирно, устроившись возле старухи, повернули к ней свои лопоухие головы и с огромным вниманием слушали, что она говорит.

Когда старуха замолчала, Пашка наклонился к ее уху и звонким голосом, шепелявя, попросил: Бабушка, а исе одну.

Старуха поглядела на него, подумала и стала рассказывать: Как-то раз посеял мужик репу. Репа у него начала расти плохая, чахлая очень. Ну, мужик рассердился на репу, да возьми и выругайся: «А, лешай тебя забери!» Сказал, да и забыл. А только видит он, что такое? Репа его стала быстро расти, ядреная такая выправилась – мужик на нее и нарадоваться не может. Настало время снять урожай. Пришел мужик, начал рвать репу, а из лесу к нему выходит леший и говорит: «Стой, мужик, ведь эта репа – моя».

– Как твоя?– спрашивает мужик.

– А ведь ты мне ее сам отдал, я все лето воду носил, репу поливал и теперь ее себе заберу.

Но мужик бойкий вот такой тоже был, заершился… Ну, они и поспорили: кто на другой день приведет на поле диковеннее зверя – того и репа. Мужик весь вечер сидит у себя дома такой весь смурной, а жена его спрашивает: «Что случилось?» – Так вот, отвечает, и так…

– Не горюй,– его успокаивает жена.– Что-нибудь придумаем…

Пришел наутро мужик в поле, глядит: леший ведет из лесу медведя.

– Ну что это за невидаль такая – медведь?– говорит мужик.

– А твой-то зверь где?– спросил леший.

– А мой – вот он идет…

А это баба его, голышом, на четвереньках идет пятками вперед, косы распустила, свесила волосы до земли – словно хвост.

Леший на нее посмотрел, говорит: Ну, отродясь такого чудного зверя не видывал: рот вдоль рожи, один глаз на лбу, да и тот выгнил… Выиграл ты у меня, мужик – забирай, твоя репа…

Ольга, услыхав на кухне, что рассказывает старуха, быстро пришла в комнату и закричала:

– Ты что, бабушка, детям говоришь?! Ты совсем, что ли уже?– и сгоняя мальчишек с подушки, крикнула им: А ну-ка брысь отсюда: расселись!

Пашка шустро пополз на корячках по постели, перелез через спинку кровати в ногах у старухи и убежал на диван; михряк Сашка медленно лез за ним следом и думал, что как все непонятно: тетя Оля ругает бабушку, которая ее старше; дедушка Андрей отчего-то вдруг предпочел сделаться совсем стареньким и умереть, хотя он – кузнец, значит, запросто сумел бы себя перековать в молодца и теперь бы мог приплясывать здесь в комнате и крутить пальцем усы…

Старушка глядела на толстую Ольгу, виновато улыбалась и думала:

– Охо-хо, уже не знаешь, что и сказать. Все – не по ним. Не ладно сказала, к слову придрались… а сами-то как живут… срамно смотреть – не работают… По телевизору-то: бабы голые с мужиками обнимаются – так это им ничаго, не отходят от телевизора; а я одно только слово и сказала: «голая»– а она на меня накинулась.

Старуха начала думать: грех это, или не грех – то, что она сказала слово «голая»? Потом, незаметно для себя, стала уже думать о том, как хитры бывают иногда бабы и каким неожиданным способом им приходится иной раз выручать мужиков – а те этого нисколько не ценят и все свою водку пьют, пьют… Тут она опять вспомнила, что на том свете с нее наверняка взыщут, почему половина внуков ее и все правнуки – некрещеные, и что это, в самом деле, ее большой грех – и она очнулась от начавшего к ней подступать было сна, широко открыла оживившиеся глаза и громко позвала:

– Ольга, иди сюда, сядь, послушай, что я тебе расскажу!

– Ну, чего тебе?– недовольно спросила Ольга, но все же, подошла к ней, тяжело ступая по полу толстыми ногами и осела на стул: Ольга была добродушная, очень отходчивая женщина.

– Как-то в деревне Фрося мне сказывала: в тридцатые чи годы еще, когда они с мужем еще только недавно поженились – лет пять, может, прошло – к ней как-то приходит ее свекровь, с внучкем поводиться. Посадила его себе на ногу и подметывает, подметывает его на ноге, а сама что-то напевает. Фрося-то мне говорит: Слышу, напевает как-то чудно. Я прислушалась. А она поет: «Выблядок, выблядок…», да опять: «Выблядок, выблядок…» Таково,– говорит Фрося,– обидно мне сделалось… Я у ей и спрашиваю, у свекрови-то: «Вы что это такое поете, мама? это же ведь внук ваш. Вы же знаете, что мы с мужем расписаны – так какой же он выблядок?» А она отвечает: «Мало ли что вы расписаны, а вы не венчаны – так значит он выблядок.» Вот так.

– Ну, бабушка!– широко разинув большой рот, рассмеялась толстая Ольга.– Ну, скажет, ну скажет…

– А ведь вы-то не крещенные даже – значит, вам с мужем и венчаться нельзя,– вкрадчиво подсказала ей Полина Игнатьевна.

Сообразив, наконец, куда клонила разговор старуха, Ольга еще веселее рассмеялась и сказала:

– Ой, старая, ну и хитра!.. Да покрещусь я, покрещусь,– успокойся же ты. Где только ты увидала своего бога, не знаю. Его, наверное, и нет вовсе – буду зря лишь последние деньги платить на крещение.

– А вот ты меня послушай, что я расскажу,– и сама реши, есть он, или его нет,– не отвязывалась старуха.– Летом в сороковом году нас послали с девками за реку в поле, ворошить сено. Тут ливанул дождь – мы побежали и спрятались в будку на пароме. А старичок, паромщик-то, он сидит, очки у него на носу одеты – и он читает большую такую черную книгу. Нам с девками-то смешно – смеемся, ему говорим: расскажи, Кузьмич, что хоть там пишут, а то мы неграмотные. А сами: «Ха, ха, ха…» Этак он очки с носу снял, держит их в руке, посмотрел на нас и говорит: «Ой, девки, не смейтесь. Не до смеху вам скоро станет. Будет война в следующем году, и много народу поубивают, но все равно,– говорит,– наша будет победа, и жить после этого начнут лучше, чем прежде. А вот потом будет еще одна война – и тогда народу живого почти совсем никого не останется…» С нами случилось, была в ту пору на покосе учительша Любовь Ивановна, коммунистка,– но сына в одиночку растила, с мужем в разводе была. Она ему отвечает: «Глупости это, и одна – религиозная пропаганда, а бога никакого нет и наперед что будет – никто знать не может». Ну вот, а в сорок первом году – война. Слышу зимой, кто-то в соседях заголосил: похоронку с фронта, значит, прислали. А это была – Любовь Ивановна. У нее единственный сын погиб под Москвой. Ох, уж как выла она, как выла – три дня. До бесчувствия. Ее охлынут водой – она очнется, вспомнит, наверное, про похоронку – и снова заголосит. Потом-то уже когда сорвался у нее голос,– сипела только, а не голосила. Да так с ума и сошла… Вот тебе – и религиозная пропаганда.

– Ну и что с ней после этого стало?– спросила Ольга.

– Да что?.. ничего. Так сумасшедшей и жила. Мы с бабами ее жалели: кто одежу ей подаст какую-нибудь, кто – вымоет у ней в избе, кто – покормит. Наказал ее, значит, бог за то, что не верила – а все так и вышло,– заключила старушка.

Ольга засмеялась: Ничего себе – наказал: моют за ней, одевают ее,– за мной бы кто так поухаживал. Дедка вот, не верил же в бога, а дожил до старости и до последнего дня с ума не сошел.

– Он верил,– отозвалась старуха.

– Как же, верил… Что же он тебе не разрешал иконку на стену весить, если, ты говоришь, он верующий был? Сколько лет, ты не считала, ты проносила эту иконку в кармане в тряпочке?– кивнула Ольга в сторону иконки, стоящей возле портрета на телевизоре.

– Он верующий был,– повторила старуха.– Лишь сознаться в этом не хотел: упрямый был очень. Когда у него в деревне перед пенсией начала рука сохнуть, он сначала по больницам все ездил: и в Ваничи, и в Советск. А потом не стал ездить. Рассказывает: придут врачи – глядят на рентген, глядят, а отчего рука сохнет – не могут понять. Я одыднова их и спроси: «Так вы знаете, или нет, что это за болезнь?» Они говорят: «Нет, не можем определить: все как будто цело, а рука сохнет».– «Ну, так я сам,– дедко-то говорит,– знаю. Это значит – бог меня за грехи наказывает». Ушел из больницы – и больше к ним никогда не ездил…

4.

Медлительное шествие за автомобилем с гробом, нигде не задерживаясь, миновало, между тем, площадь и спускалось с нее на старинную дамбу городского пруда, обсаженную по краю насыпи столетними раскидистыми тополями. Слева, сквозь едва покрывшиеся зеленью кроны деревьев, за блеснящей водной поверхностью виделась на противоположном южном берегу скалистая сопка Ермака, своим лысым черепом громоздящаяся над городом. Та самая, на которой разбил бивак отряд Ермака, когда они делали здесь челны, чтобы плыть на них по реке завоевывать Сибирь. По правую руку, в котловине по основанию дамбы был старинный большой завод, возведенный три века тому назад вместе с этим городом и окруженный теперь зеленым сплошным забором с электрическими проводами и колючей проволокой наверху. По середине дамбы за отдельным дощатым забором стояло белое здание плотины и оттуда далеко разносился непрерывный грохот падающей воды. Сразу за плотиной дорога раздваивалась: одна – вела дальше по дамбе, а другая – поворачивала направо, спускалась с нее и тянулась вдоль берега реки. Здесь, по берегу, и разросся городской район Рига, куда им нужно было идти.

В переднем ряду за машиной следовали: Юрчик, Сашка, Полина и Иван – старший из братьев Хариных.

Юрчик рассеянно глядел по сторонам на знакомый ему уже более полувека вид, на встречных людей и на тех, которые обгоняли колонну. Иван шел задумчиво, молча, свесив вниз голову, и смотрел себе под ноги, а Сашка негромко разговаривал с матерью.

– Они сказали мне, что зажмут мне в одну ладонь паяльник, а в другую – дадут ручку, воткнут паяльник в сеть – и тогда через минуту я им все подпишу,– приглушенно рассказывал Сашка матери.– Велели мне еще неделю подумать… Мама, давай продадим старый дом, иначе мне с банком не расчитаться.– попросил он.

Глаза Полины были наполнены слезами, она шла по-прежнему держа прямо худую спину и молчала. Сашка поглядывал на нее и ждал, что она скажет.

– Говорила я ведь тебе: отступись, отступись – где тебе связываться с этой коммерцией. Работал бы инженером… зачем уволился?

– Так ведь, конверсия, мама,– инженерам зарплату не платят,– напомнил ей Сашка.– Кто же знал, что учредители эти мои долбанные поведут себя так?.. Ведь сначала казалось, что нормальные же люди: с одним – мы учились на одном курсе, он был командиром дружинников в институте и теперь работает капитаном ОБХСС, а другой – главный инженер леспромхоза. Назначили меня директором в свой арендованный магазинчик, взяли кредит в банке, а потом вытянули из магазина себе все эти деньги – и говорят: не хотим ничего больше знать. Приехали бандиты – крыша этого банка,– взыскивать долг – они их отсылают ко мне, что Ермаков все бумаги в банке подписывал, а их подписей нигде нет. Теперь те требуют от меня им отдать мою квартиру за долги этого магазина – а я там даже зарплату четыре месяца не получал.

– Ну что за жизнь! Тянула вас с Ольгой, тянула… выучила… институты закончили… Наконец думала отдохну – а вы: у той – нет работы, у тебя – еще хуже,– пожаловалась на судьбу Полина, а Сашка заметил, что ее глаза стали сухими и в них появился знакомый ему волевой блеск, она уставила взгляд на венок, прибитый к борту машины перед ней и сказала:

– Тебе лишь бы все продавать, все мимо рта пронесешь… Что же ты так плохо работал?..

– Я хорошо работал, мама, по двенадцать часов в день,– возразил Сашка.– Я ведь почти год, после того, как хозяева нас кинули, волок на себе этот магазинчик, не имея почти средств в обороте, умудрялся выплачивать и проценты за кредит банку – (280 процентов годовых, мама!) – и зарплату продавцам и аренду; ведь и кредит я все же сумел-таки вернуть банку: все

наше оборудование продал, все деньги соскреб,– но банку кредит вернул. Но банкиры еще насчитали 15 миллионов рублей пени – и вот их-то теперь с меня и требуют, хотя по закону и не имеют на это права…

– Вот сукины дети!– обругала банкиров Полина.– Ладно, ты не переживай, я на следующей неделе приеду, я сама все решу. Какой-то ты беспомощный у меня, честное слово,– тебя в ложке воды утопишь… Вот они у меня запоют «Матушку репку»! Выпрут боком им эти паяльники!.. Крыша!.. Что это вы, интеллигенция, бандитские словечки сразу усвоили? Только оказались свободными – тут же и поддались опять новым хозяевам. Вы по своим правилам должны жить, а бандитским порядкам пусть и места под солнцем не будет!.. А то вы их оправдываете как будто… Не расстраивайся,– повторила она.

Сашка сразу повеселел, выпрямился, словно у него с плеч упала ноша и стал беззаботно, как и отец, поглядывать по сторонам.

Во втором ряду шли – Аркашка, Ирка, Сережка и Толька.

Полина обернулась к ним и предложила: Толька, тебе ведь тяжело, наверное, идти – ты пойди сядь в автобус. Толька не соглашаясь с ней, тряхнул головой и сказал: «Нет, я провожу отца как следует, до конца».

Сашка отстал от матери и пошел рядом с дядюшками, а Ирка, напротив, догнала Полину и взяла ее под руку.

– Что у тебя случилось с ногами-то?– спросил Сашка у Тольки.

Тот пожал плечами и ответил: Не знаю, наверное, на трассе где-нибудь простудился. Бывает, свариваешь трубы весь в поту под маской, согнешь спину – а ветер поддувает под фуфайку, а то и вообще – лежишь на земле.

Полина оглянулась к Сашке с Толькой и сказала: «Да, вот денежки-то,– они даром ведь не достаются…»

Толька тоже опустил голову и пошел задумчиво. Он думал о том, как это странно, что он, такой еще молодой и с медвежьей силой в руках, еле может идти вместе со всеми, и что ему хочется, как это ни стыдно признать, сесть к старикам в автобус, вытянуть там и расслабить больные ноги.

Иван, прижавшись худым плечом к Полине, шел и думал о том, как непонятно в жизни все получается. Когда-то Полина прислала ему в деревню письмо, чтобы он ехал жить к ней в город, и она устроила его учеником токаря вот на этом заводе. Потом он захотел перебраться из этой дыры в областной центр и поступил там работать токарем на огромный заводище. Кто бы мог даже представить тогда, что у этого завода и у того, где он работает, будет один общий хозяин?

– Откуда берутся такие деньги у людей?– думал теперь Иван, молча идя за гробом.– Я честно вкалываю 28 лет, а не смогу выкупить даже шпиндель своего токарного станка, а эта фирма покупает заводы, и не один, и не два, а купили, хвастают в газетке, уже четвертую часть всех заводов на Урале, имеют свои банки… Говорят, что наш хозяин разбогател на скупке ваучеров: он приобретал их за полцены. Но все равно, ведь, это сколько же нужно денег иметь на покупку стольких ваучеров – чтобы приватизировать хотя бы вот этот завод? Откуда

же он деньги брал? Ничего дефицитного, кажется, он не производил – был до этого владельцем лесопилки. Между тем, вся английская династия, наверное, получила меньше доходов, чем он за 5 лет от этих ваучеров – Урал, он ведь больше, чем Англия? И теперь он – уважаемый человек, его избрали в Государственную Думу; а я был ударником всех последних пятилеток, сколько раз меня приглашали в школу рассказывать ребятишкам про мой завод – и что теперь? Медальки эти мои уже никому не интересны стали – и меня не приглашают больше, да и завод-то уже не мой…

В маленьком «Запорожце» с инвалидными знаками, следующем в конце колонны, Федор Андреевский объяснял Герману Ермакову:

– Ты видел, как он стоит?– кивнул Андреевский в сторону странного памятника В.И.Ленину, установленного на бетонном постаменте с трибуной на площади. Этот памятник изображал чугунный Земной шар, на Северном полюсе которого, приподнявшись в ботинках на цыпочки, стоял в чугунном костюме-тройке черный чугунный Владимир Ильич с пропорциями лилипута и энергичным взмахом десницы посылал куда-то всех от себя.

– Туда, мол, идите. И ведь, шли. Правильно, или не правильно делали, что слушались, но шли и главное: все народы в стране вместе уживались. А наши нынешние вожди переняли в партийных школах вот так только ручкой перед собой с трибуны указывать, и полагали, что государством руководить этого довольно. «Теперь,– сказали они народам,– в другую пойдем сторону»– и ручкой в воздух туда – шарах, шарах… и надеялись, что с них этой работы достаточно, можно отправляться на дачу. Но, что такое? Глядят: никто туда не идет, а все разбредаться начали кто куда; какая страна развалилась!

Густой Андреевский бас так гулко отдавался в кабине, что Герман Ермаков приоткрыл форточку и отчего-то не захотел с Федором на этот раз согласиться:

– Им, сват, с верху видней – они ученее нас, сват,– возразил он, повернув к Андреевскому свою коротко остриженную седую голову на вытянутой вперед шее.

– Ученее!?– рявкнул Андреевский и воззрился на Ермакова.– Сват! да я гляжу, они и тебе мозги запудрили! Нечего сказать: большого ума там люди сидят! Большого! Экономику нашу они посчитали нерентабельной – и – бух… цены взвинтили в два раза, потом – в пять раз, потом – в десять раз, потом – еще в десять раз. Говорят: чтобы стали цены на мировом уровне.

Где уж нам, необразованным, об их делах рассуждать: они же – профессионалы рыночной экономики! Но я не могу понять вот что: откуда сразу взялось у нас столько профессионалов, если у нас экономики этой рыночной почитай сто лет не было? Нужно сделать экономику эффективной? Ну, и отлично, делайте: кто же против этого возражать станет? Но только мне не понятно, как так: было напечатано на деньгах, что они обеспечиваются всем достоянием государства – это значит: вон на холмах леса наши, пруд, в земле – руды разные, вот – наша дамба, которую еще Татищев рассчитал и велел строить, вот – наш завод, – все это как было здесь, так и есть, ничто не обрушилось и не сгорело,– так отчего же деньги-то в один прекрасный день вдруг начали уценяться: в 2, в 5, в 10 раз? В две тысячи раз уценилось! Как это быть может? Ну, может, значит. Где уж нам с тобой об этом судить? Это ж наука! Программа «шоковой терапии». По мировым-то ценам никто продукцию завода не покупает – наверное, потому, что зарплаты у народа забыли на мировой уровень вывести,– и разорился завод; да еще налогами его подушили, подушили – видят, пользы от него уже никакой: укатали нашего сивку крутые горки,– и продали его за гроши… Кредитов у капиталистов наклянчили: инвестиции нужны… для рывка в экономике. Превосходно… Соцстраны нам за нефть были должны, а теперь после нашей «шоковой терапии» пишут, что еще мы сами у них в должниках получились: перекачали им нефть, товаров недополучили взамен, и еще 40 миллиардов оказались за эту нефть им же должны: оттого-де, что их деньги остались весомыми, а наш рубль крякнулся. Обалдеть! Да сверх того, у буржуев 60 миллиардов заняли: вот это – профессионалы! И куда делись эти миллиарды, сват? их что-то не видно… И теперь – ни денег у нас нет, ни экономики – вот это рывок! У народа все сбережения обесценили – и что, на пользу отечеству это пошло? Нет, шок – есть, а терапии – нет: в пропасть катимся!..