Текст книги "Сказания о Русской земле. Книга 4"

Конечно, при таком отсутствии доблести в польско-литовских войсках, у Сигизмунда-Августа пропала охота воевать; Иоанн ввиду страшного напряжения всех сил государства, истощенного столькими войнами, тоже был не прочь помириться; поэтому вновь начались пересылки о мире.

Этим пересылкам о мире очень обрадовались поляки ввиду тревожного состояния здоровья бездетного короля Сигизмунда-Августа. Прибывший из Польши гонец для получения опасной грамоты большим послам, передавая государю на торжественном приеме поклон от короля, назвал Иоанна царем, а затем объявил боярам, что паны радные велели это сделать, чтобы оказать ему почесть.

Затем, в 1570 году, приехали и большие послы литовские. Они испросили разрешение переговорить непосредственно с государем и высказали Иоанну, что теперь ему особенно выгодно заключить мир, так как: «Рады государя нашего короны Польской и великого княжества Литовского советовались вместе о том, что у государя нашего детей нет, и если Господь Бог государя нашего с этого света возьмет, то обе рады… желают избрать себе государя из Славянского рода по воле, а не в неволю и склоняются к тебе, великому Государю, и к твоему потомству».

Эта речь весьма замечательна: она показывает нам, что в умах лучшей части польско-литовских панов уже в то время ясно созрела мысль о необходимости соединения Славянских государств под единою властью; показывает она также, что, несмотря на казни и опричнину Грозного царя, вольнолюбивые польско-литовские папы тем не менее желали иметь его своим государем. Иоанн отвечал послам: «И прежде этого слухи у нас были; у нас Божиим милосердием и прародителей наших молитвами Государево наше и без того полно, и нам вашего для чего хотеть? Но если вы нас хотите, то вам пригоже нас не раздражать, а делать так, как мы велели боярам своим с вами говорить, чтобы Христианство было в покое…».

Вслед за тем было заключено перемирие на 3 года; по условиям его обе стороны остались при том, чем владели; в течение этих 3 лет должны были вестись и переговоры о мире. Послам нашим, отправленным в Литву для подтверждения перемирия, между прочим наказывалось: «Если король умрет и на его место посадят государя из иного государства, то с ним перемирия не подтверждать, а требовать, чтобы он отправил послов в Москву. А если на королевство сядет кто-нибудь из панов радных, то послам на двор не ездить; а если силою заставят ехать и велят быть на посольстве, то послам, вошедши в избу, – сесть; а поклона и посольства не править, сказать: "Это наш брат: к такому мы не присланы; Государю нашему с холопом, с нашим братом, не приходится через нас, великих послов, ссылаться"».

Послы наши доносили государю: «Из Вильны все дела король вывез, не прочит вперед себе Вильны, говорит: куда пошел Полоцк, туда и Вильне ехать за ним; Вильна местом и приступом Полоцка не крепче, а Московские люди к чему приступятся, оттого не отступятся». Доносили они также, что обе рады – Литовская и Польская – хотят видеть на королевстве Иоанна, так как царь-государь – воинственный и сильный, может от турецкого султана и от всех земель оборонять и прибавление государствам своим сделать… «В Варшаве говорят, что, кроме Московского Государя, другого Государя не искать; говорят, паны уже и платья заказывают по Московскому обычаю, и многие уже носят; а в королевнину казну собирают бархату и камку на платья по Московскому же обычаю; королевне (некрасивой незамужней сестре Сигизмунда-Августа и Екатерины – Анне) очень хочется быть за Государем Царем».

Иоанн, конечно, милостиво принял эти донесения и в то же время деятельно напрягал все свои усилия, чтобы приобрести власть над Ливонией, что было для него самым важным делом. При этом, убедившись в большой трудности окончательно присоединить ее к Москве, ему пришла мысль, может быть, и по совету двух пленных ливонских дворян – Иоанна Таубе и Эккерта Крузе, умевших войти в его доверие, – дать Ливонии немецкого государя с тем, чтобы он был подручником Москвы. Выбор Иоанна пал предварительно на бывшего ливонского магистра – старца Фюрстенберга, проживавшего в наших владениях, но Фюрстенберг, собираясь отправиться в Ливонию, умер. Тогда вместо него Таубе и Крузе стали указывать Иоанну на двух лиц: на Кетлера, герцога Курляндского, и на герцога Магнуса, владельца острова Эзеля. Таубе и Крузе отправились в Юрьев и оттуда от имени царя сделали предложение Кетлеру; но Кетлер отказался, конечно, ввиду своих добрых отношений с польским королем, который был очень встревожен намерением Иоанна восстановить Ливонию под верховной властью Москвы. Тогда они обратились к Магнусу. Магнус согласился, приехал в 1570 году в Москву, удостоился торжественной встречи, был объявлен королем Ливонии и вместе с тем был объявлен женихом двоюродной племянницы Грозного – княжны Евфимии, дочери казненного около этого времени князя Владимира Андреевича Старицкого.

С. Иванов. На сторожевой границе Москвы

Новопоставленный король Магнус дал присягу в верности московскому государю, причем между ними был заключен договор, в число условий которого входило, что для завоевания Магнусом тех городов, которые не захотят поддаться ему добровольно, Иоанн высылает Магнусу свои войска, и последний ими начальствует совместно с московскими воеводами.

На основании этого договора военные действия должны были вновь начаться в Ливонии; при этом, так как с Литвой и Польшей у нас было перемирие, то усилия Магнуса должны были быть направлены против Ревеля, перешедшего, как мы видели, к шведскому королю. Последнее привело нас к войне со шведами, чего Иоанн до сих пор избегал, не желая, с одной стороны, воевать одновременно с Литвой, Польшей и Швецией, а с другой – в силу отношений, установившихся между ним и шведским королем Эриком.

Первоначально эти отношения, когда Эрик вступил в 1560 году на престол после отца своего Густава Вазы, были не особенно дружелюбными; молодой король находил для себя унизительным иметь право сноситься только с новгородскими наместниками, а не непосредственно с московским государем и просил об изменении этих отношений, причем, чтобы сделать Иоанна более уступчивым, послал ему объявить, что поляки и датчане уговаривают его заключить с ними союз и начать войну с Москвой из-за Ливонии. Несмотря на это, московские бояре отвечали шведским вельможам: «Того себе в мыслях не держите, что Государю нашему прародительские старинные обычаи порушить, грамоты перемирные переиначить; Густав король таким же гордостным обычаем, как и государь ваш теперь с молодости помыслил, захотел было того же, чтобы ему ссылаться с Государем нашим, и за эту гордость свою сколько невинной крови людей своих пролил и сколько Земле своей запустенья причинил? Да то был человек разумный: грехом проступил, и за свою проступку великими своими и разумными людьми мог и челом добить; а вашего разума рассудить не можем: с чего это вы такую высость начали?.. Нам кажется, что или король у вас очень молод, или старые люди все извелись, и советуется он с молодыми: по такому совету и такие слова…».

В. Пукирев. Иван Грозный в молельне

Неизвестный художник. Царь Иоанн Грозный

Получив этот ответ, Эрик принял очень дурно послов новгородских наместников, которые доносили: «От короля нам было великое бесчестие и убыток; в Выборге нас речами бесчестили и бранили, корму не дали и своих запасов из судов взять не дали ж, весь день сидели мы взаперти, не евши». Когда послы приехали в Швецию, им отвели помещение без печей и лавок и заставили идти пешком к королю, который был с ними очень груб, а на обед поставили скоромное кушанье, несмотря на постный день.

Скоро, однако, отношения Иоанна и Эрика улучшились. Мы говорили уже, что последний, подобно Иоанну, должен был вести жестокую борьбу со шведской знатью, а также и с родными братьями своими, из которых Иоганн, герцог Финляндский, женился на Екатерине, сестре Сигизмунда-Августа, той самой, руки которой добивался получить и Грозный царь. Иоганн Финляндский, породнившись с польским королем, стал всецело на его сторону и настаивал, чтобы старший брат уступил Польше все занятые шведами местности в Ливонии, вместе с городом Ревелем.

Эрик, конечно, на это не соглашался, и между братьями не замедлила возникнуть усобица, причем Иоганн поднял всю Финляндию и обратился за помощью к Польше и подвластной ей Пруссии; однако войска Эрика осадили его в городе Або, а затем, взяв в плен, привезли вместе с женой в Швецию, где он тотчас же был посажен в тюрьму и приговорен государственными чинами к смертной казни. Эрик не решился казнить брата вопреки советам близких себе людей, но затем стал все время колебаться между страхом братоубийства и раскаянием, что он не казнил его; скоро у короля начали ясно обнаруживаться признаки безумия, что не мешало ему, однако, ревностно заниматься государственными делами. Враждуя с Польшей, Эрик, естественно, стал искать сближения с Москвой, тоже с ней воевавшей, и между ним и Грозным не замедлила возникнуть дружеская пересылка, причем царь Иоанн, по странной причуде, настаивал, чтобы Эрик непременно выдал ему и прислал в Москву жену заключенного брата Иоганна – Екатерину, за что государь уступал ему Эстонию и обещал помощь в других делах.

Эрик вначале был удивлен необычайной просьбой Иоанна, но затем согласился выдать ему Екатерину, страстно любившую своего мужа; когда ей предложили разлучиться с ним, то она наотрез отказалась и показала свое кольцо с надписью: «Ничто, кроме смерти». Соглашаясь на выдачу Екатерины, Эрик просил Иоанна, в случае надобности, дать ему убежище в Московской земле, так как чувствовал себя крайне непрочно в Швеции. Однако выдача Екатерины не состоялась. В припадки сумасшествия Эрик неожиданно освободил брата Иоганна из темницы, так как ему показалось, что он сам находится в заключении, а царствует Иоганн; после этого в сентябре 1568 года в Швеции вспыхнуло восстание, окончившееся низложением Эрика, причем на престол взошел тот же Иоганн. Конечно, между новым шведским королем и московским государем не могло быть дружеских отношений, и последние скоро перешли в открытую неприязнь, когда к Ревелю, занятому шведами, подошел Магнус с 25-тысячною русской ратью, при которой находились знакомые нам Таубе и Крузе, уверявшие Магнуса и Иоанна, что взятие этого города будет весьма легким делом. В действительности же это оказалось совершенно не так: Магнус простоял под Ревелем 30 недель и не мог ничего с ним сделать, так как стены города были очень крепки, а жители отлично снабжены всем необходимым при посредстве шведского флота.

Эта неудача Магнуса вызвала опасение Таубе и Крузе за свою собственную судьбу; боясь царского гнева за легкомысленный совет приступить к осаде Ревеля, они начали тайно сноситься с Сигизмунд ом-Августом, обещая ему овладеть Юрьевом с помощью предательства начальника немецкой дружины Розена, находившейся в последнем городе на русской службе. Сигизмунд-Август согласился, и изменник Розен напал в воскресный день на русскую стражу; затем он отворил юрьевскую тюрьму, выпустил из нее заключенных, вооружил их и хотел захватить город. Однако дальнейшего успеха он не имел; горожане в ужасе заперлись в своих домах, а русские дети боярские и стрельцы выгнали немецких солдат Розена из Юрьева. Видя неудачу заговора, Таубе и Крузе бежали к Сигизмунду-Августу, который ласково их принял.

Напуганный всеми этими происшествиями, Магнус также поспешил уйти к себе на остров Эзель. Но Иоанн не переменил к нему свой милости и вызвал в Москву; а когда княжна Евфимия, его невеста, скончалась, то предложил ему руку ее младшей сестры – Марии Владимировны.

Поведение Сигизмунда-Августа в момент попытки наших предателей Таубе, Крузе и Розена к захвату Юрьева ясно показывало, что, несмотря на заключенное перемирие, он по-прежнему не упускает случая вредить нам. Стараясь всеми силами отрезать нас от моря и прекратить морскую нашу торговлю и через Нарву, Сигизмунд-Август писал по этому поводу Елизавете Английской: «Московский Государь ежедневно увеличивает свое могущество приобретением предметов, которые привозятся в Нарву: ибо сюда привозятся не только товары, но и оружие, до сих пор никому неизвестное, привозятся не только произведения художеств, но приезжают и сами художники, посредством которых он приобретает средства побеждать всех. Вашему величеству небезызвестны силы этого врага и власть, какою он пользуется над своими подданными. Ао сих пор мы могли побеждать его только потому, что он был чужд образованности, не знал искусств. Но если нарвская торговля будет продолжаться, то что будет ему неизвестно?» Конечно, Елизавета не обратила никакого внимания на это письмо короля, но оно весьма замечательно, так как ясно показывает нам, насколько необходимо было для Москвы морское побережье и европейские науки и искусства, и как враги наши всеми силами не хотели допустить к нам ни того, ни другого.

Чтобы отвлечь Иоанна от Ливонии, Сигизмунд-Август не переставал натравлять на нас и крымского хана. Но мы видели, что набег Девлет-Гирея на Рязанскую область, предпринятый в 1564 году, вскоре после измены Курбского, окончился полной неудачей благодаря мужеству Алексея и Феодора Басмановых и епископа Филофея; в 1565 году Девлет-Гирей подступил внезапно к Волхову и был опять отражен нашими воеводами.

Несмотря на такие разбойнические нападения, Иоанн находил нужным поддерживать с Крымом сношения, и московский большой посол Афанасий Нагой несколько лет прожил в Крыму, терпя там крупные невзгоды, в надежде заключить с этими хищниками прочный мир, необходимый нам, чтобы иметь вполне развязанными руки в борьбе за Ливонию. Живя в Крымской Орде и ведя нескончаемые препирательства с ханскими вельможами из-за требований поминков, умный Нагой следил оттуда и за действиями турок, которые не могли помириться с тем, что два магометанских царства – Казанское и Астраханское – достались Москве.

Еще в 1567 году султан Солиман II собирался послать свое войско к нижней Волге через южные степи. Девлет-Гирей, опасаясь, что вследствие этого похода еще более увеличится зависимость Крыма от турок, отговорил от него Солимана, который вскоре за тем умер. Но султан Селим, преемник Солимана, решил совершить поход, задуманный отцом, и весной 1569 года в Кафу пришло на судах 17 000 турецкого войска; сопровождаемое 50 000 крымцев, оно должно было идти по Лону, до Переволоки, а оттуда начать строить канал к Волге, по которому затем спуститься к Астрахани и взять ее или же основать в ее близости крепость. На одном из турецких судов, везших по Лону пушки, в числе гребцов находился Семен Мальцев, отправленный из Москвы послом к ногаям, но захваченный в плен по дороге. Доблестный Мальцев скрыл царский наказ, который он вез, в дереве и сдался в плен, уже полумертвый от ран; турки приковали его к пушке и затем ежечасно грозили смертью.

«Каких бед и скорбей не потерпел я от Кафы до Переволоки! – писал Мальцев. – Жизнь свою на каторге (гребном судне) мучил, а Государское имя возносил выше великого Царя Константина. Шли каторги до Переволоки пять недель, шли Турки с великим страхом и живот свой отчаяли; которые были янычары из Христиан, Греки и Волохи, дивились, что Государевых людей и казаков на Дону не было… хотя бы казаков было 2000 и они бы нас руками побрали; такие на Дону крепости (природные преграды) и мели».

Замысел Селима окончился полной неудачей; приступив к прорытию канала, турки тотчас же убедились, что это предприятие, ввиду невероятной трудности, им совершенно не под силу, и скоро в их войсках поднялся ропот. Девлет-Гирей советовал турецкому паше Касику вернуться назад, но Касим, бросив работы, пошел к Астрахани, предполагая зимовать под ней; однако турки, испуганные наступлением суровой зимы, для них непривычной, и слухами о приближении большой русской рати, искусно распускаемыми доблестным Семеном Мальцевым, подняли открытый бунт и вынудили Касима с Левлет-Гиреем побежать назад.

Несмотря на эту неудачу, Селим продолжал питать неприязненные замыслы против Москвы, хотя Иоанн, желая направить все свои силы на борьбу за Ливонию, и отправил к нему посольство с поздравлением по случаю вступления на престол. Особенно гневался султан Селим на Иоанна, что последний посылал московских ратных людей на помощь своему тестю князю Темрюку Черкасскому против кабардинцев, бывших под рукою султана, а также и за то, что царь велел поставить на Тереке русский город для утверждения здесь своего влияния.

Такое явное недоброжелательство султана заставляло московских людей зорко следить за южной границей в ожидании нового набега крымцев. В течение всего 1570 года Девлет-Гирей не появлялся. Весною же 1571 года в Москву пришли тревожные вести о его наступлении; главные наши воеводы с 50 000 человек выступили к «берегу», а царь с опричниной двинулся в Серпухов. Хан действительно шел на Москву со 120 000 человек, причем какие-то изменники, боярские дети, провели его незаметно для русских войск через Оку; тогда воеводы наши быстро отступили к Москве и заняли ее предместья, а царь, отрезанный от главных своих сил, отправился на север для сбора войск, обвиняя бояр, что они пропустили беспрепятственно татар чрез Оку. Леиствительно, как мы видели, князь Мстиславский, стоявший во главе земщины, сам покаялся в том, что он навел крымцев.

Татары подошли 24 мая к Москве и беспрепятственно зажгли предместья: поднялся страшный пожар, уничтоживший в три часа весь город. Уцелел только один каменный Кремль. Народу же и войск сгорело, по известию иностранцев, до 800 000 человек, очевидно, потому, что при наступлении татар все жители окрестных местностей спешили в великом множестве к Москве; первый боярин, князь Иван Вельский, задохнулся на своем дворе в каменном погребе; погибло множество других князей и княгинь; мертвых тел было столько, что Москва-река не могла их пронести по течению. Забрав огромную добычу и до 150 000 пленных, Девлет-Гирей поспешил уйти, заслышав о приближении сильного русского войска, но послал с дороги Иоанну грамоту, в которой хвастался своей победой и требовал возвращения Казани и Астрахани.

«Жгу и пустошу все из-за Казани и Астрахани, – писал Девлет-Гирей, – а всего света богатства применяю к праху… Захочешь с нами душевною мыслию в дружбе быть, так отдай наш юрт – Астрахань и Казань; а захочешь казною и деньгами всесветное богатство нам давать – не надобно; желание наше – Казань и Астрахань, а государства твоего дороги я видел и спознал».

В этих тяжелых для себя обстоятельствах Иоанн предлагал хану уступить ему Астрахань, но Девлет-Гирей не довольствовался одною ею и настойчиво требовал и Казани; в следующем 1572 году он вновь вторгся в наши пределы со 100-тысячным войском и ночью перешел Оку; однако на сей раз он был настигнут в 50 верстах от Москвы доблестным воеводою князем Михаилом Ивановичем Воротынским на берегу Лопасни, который нанес ему ряд поражений; хан, потерявши много людей, побежал домой и оттуда прислал Иоанну письмо с просьбой дать хотя одну Астрахань, без Казани. Но Иоанн не соглашался теперь и на Астрахань; он послал Девлет-Гирею в ответ письмо с небольшими подарками и с усмешкою вспоминал в нем первую грамоту хана, написанную после прошлогоднего набега на Москву, в которой тот говорил, что ему богатство – прах: «Посылаю я тебе поминки легкие, – писал Иоанн, – добрых поминков не послал; ты писал, что тебе не надобны деньги, что богатство для тебя с прахом равно».

В то время как внимание Москвы было занято Крымом, в Польше и Литве происходили события чрезвычайной важности.

А. Васнецов. «Татары идут!»

Король Сигизмунд-Август, несмотря на 3 брака, заканчивал свою жизнь бездетным; вместе с ним оканчивалось и мужское поколение в роде Ягайлы: он был последним Ягеллоном. Как мы знаем, Великое княжество Литовское было наследственным владением Ягайлы, тогда как в Польском государстве, или в Речи Посполитои, корона предоставлялась каждый раз избранному Польской радой королю, причем на протяжении более чем 100 лет таковыми избранниками неизменно были великие князья литовские, совмещавшие в своем лице власть над обоими государствами.

Теперь, ввиду бездетности Сигизмунда-Августа и прекращения рода Ягайлы, польских панов очень занимал вопрос, чтобы еще при жизни его окончательно присоединить Литву к Польше; но этому сильно противодействовали могущественные литовские вельможи, старавшиеся во что бы то ни стало сохранить независимость своего государства; во главе их стояли Радзивиллы, бывшие в родстве с Сигизмундом-Августом по его второй жене, известной нам Варваре Радзивилл. Однако к концу своей жизни слабовольный король подпал совершенно под влияние поляков и католического духовенства и стал предпринимать ряд мер для присоединения Литвы к Польше. Вопрос об этом соединении, или унии, обсуждался на нескольких сеймовых собраниях при участии поляков и литовцев, но приводил только к ожесточенным спорам; чтобы подвинуть дело, Сигизмунд-Август решил приобрести сторонников унии среди низшего литовского дворянства, не имевшего таких прав, как литовские вельможи, и для этой цели дал ему преимущества польской шляхты, совершенно сравненной по правам со своим высшим сословием – магнатами, которые, впрочем, всячески старались отгородиться от этой шляхты, для чего и начали приобретать себе в XVI веке от германского императора и папы княжеские и графские титулы.

Даровав литовской шляхте права польской, Сигизмунд пошел еще дальше: в 1563 году, к ужасу большинства литовских панов, он объявил, что так как Великое княжество Литовское составляет его наследственное владение, то он и дарит его польской короне.

Наконец, чтобы окончательно покончить с этим вопросом, 10 января 1569 года в городе Люблине был собран общий для Литвы и для Польши сейм. С первых же заседаний сейма обнаружилось непримиримое разногласие между поляками и литвинами. Литвины высказывались за братский союз с Польшей, основанный на равных правах и без малейшего нарушения литовской самобытности. Поляки же желали полного присоединения к себе Литвы. Вследствие этого заседания сейма приняли очень скоро самое бурное направление. Выведенные из себя требованиями поляков, литовские уполномоченные решили, наконец, покинуть сейм и уехали, рассчитывая, что без них он не состоится. Но они жестоко ошиблись. Поляки в их отсутствие поспешили объявить присоединение к Польше состоявших под властью Литвы чисто русских областей: Подлесья, Волыни и Киева – и немедленно же отправили туда польских чиновников для замены русско-литовских.

Тогда, узнав, что Юго-Западная Русь и часть Северо-Западной оторваны от них Польшей, литовцы пришли в ужас и вновь отправили на сейм посольство. Но делать было нечего; крылья у них оказались отрезанными, как они говорили сами, и после многих горьких речей и напрасных слез, пролитых в присутствии Сигизмунда-Августа, 17 июля 1569 года они вынуждены были присягнуть на унию с Польшей. Этой Люблинской унией закончилось отдельное существование Великого княжества Литовского. Оно вошло в состав соединенного Польско-Литовского королевства, которое стало управляться под верховной властью короля уже одним общим сенатом и посольскою избою[7]7
  На том же Люблинском сейме король утвердил наследственным герцогом Пруссии, бывшей, как мы помним, подручным владением Польши, соседнего немецкого владетеля – курфюрста Бранденбургского Альбрехта-Фридриха – и таким образом соединил в руках одного германского владетельного князя два смежных между собой немецких владения: Пруссию и Бранденбург. Это был важный промах относительно всего славянства.


[Закрыть].

Последствия Люблинской унии не замедлили, разумеется, сказаться. Как на Литву, так и на богатейшие земли Подолии, Волыни и Киевской области нахлынули поляки, а вместе с тем и католическая пропаганда; скоро, как мы увидим, литовское дворянство, как высшее, так и низшее, совершенно ополячилось и окатоличелось; все же, что продолжало оставаться русским, пало и сделалось низким и позорным. С тех пор латинство окончательно стало в Западной России панской верою, а православие – холопской.

Сильному развитию в Литве католичества, кроме того, способствовали: ослабление протестантства после смерти его главного ревнителя Николая Радзивилла Черного, возникновение на почве этого множества сект и появление в Польше и Литве иезуитов. Последнее обстоятельство имело громаднейшее влияние и на все дальнейшие судьбы Западной России.

Монашествующий католический орден братьев Христа, или иезуитов, возник по мысли благочестивого испанского воина Игнатия Лойолы, раненного в одном сражении в обе ноги. Цель его основания была борьба с развивающимся лютеранством – для восстановления прежнего значения католичества и папы. Для достижения этого иезуиты требовали безусловного послушания своих членов к старшим, строжайшего соблюдения тайн ордена и выработали правило, что «цель оправдывает средства», то есть что для святого дела, которому они служат, позволительны все мирские приемы борьбы: козни, коварство, обман и другие преступления.

Папа после некоторых колебаний утвердил устав нового братства, и оно стало быстро делать необычайные успехи. Главный начальник иезуитов, генерал, имеющий пребывание в Риме, избирался братией на всю жизнь и вскоре приобрел власть, соперничавшую порой с папской. Под его управлением находились начальники иезуитских областей, так называемые провинциалы, распоряжавшиеся в них совершенно самостоятельно, причем в каждой области они прежде всего заботились об устройстве особых учреждений – иезуитских коллегий; назначение коллегий было воспитание юношества и проповедь Слова Божия, но под этими личинами иезуиты чрезвычайно искусно проводили в жизнь свою тайную цель – безусловно господствовать над умами во имя латинства и пользовались для этого всеми подходящими случаями; если нужно было поразить общество необыкновенными делами самопожертвования, они выставляли из своей среды подвижников и мучеников; если нужно было войти в доверие какого-нибудь могущественного государственного человека, они достигали этого, не останавливаясь ни перед какими средствами; точно так же, если им необходимо было устранить какое-либо лицо, вредное их делу, то при надобности они прибегали и к преступлению. Иезуиты появились в Польше в 1565 году, а в 1569 году, в год Люблинской унии, они перебрались уже в Вильну, где немедленно приступили к устройству своей коллегии и привлечению в нее для обучения юношества. Скоро они приобрели особое доверие горожан, когда во время распространившегося морового поветрия бесстрашно ухаживали за больными и самоотверженно хоронили умерших. Устроенная ими школа стала быстро приобретать известность; в нее посылали детей как католики, так и православные. По праздникам иезуиты устраивали в своей коллегии различные театральные представления, а также и уличные религиозные шествия, в которых ученики в соответствующих одеяниях изображали пророков, апостолов и ангелов, что возбуждало восторг толпы. Вместе с тем иезуиты устраивали народные прения, или диспуты, о вере, причем представителями протестантов являлись зачастую сами же переодетые иезуиты, почему они на глазах всех и бывали без труда побиваемы в этих прениях католиками. Иезуиты не замедлили, конечно, приобрести ревностных последователей в среде польского народа, и самым известным из них был польский ксендз Петр Скарга. Это был человек глубоко верующий, безусловно горячо любящий свой народ и относившийся с большою заботливостью к бедному люду; но вместе с тем Скарга под влиянием иезуитов воспылал самой пламенной ненавистью к православию и ко всему русскому; благодаря своему большому красноречию он был прозван Польским Златоустом и имел чрезвычайно сильное влияние на умы своих современников.

Через несколько лет после появления иезуитов в Вильне стали быстро обращаться в латинство как бывшие ревнители лютеранства, так и искони православные люди. Только простой народ Западной Руси остался верен православию и претерпел за это, как мы впоследствии увидим, немало кровавых гонений.

При начале очерченных выше важных перемен, наступивших в Польско-Литовском государстве вслед за Люблинской унией, скончался в 1572 году Сигизмунд-Август, после чего настало так называемое бескоролевье – время, когда должен был решиться вопрос о выборе ему преемника. Это вызвало, разумеется, сильнейшую борьбу партий.

Протестанты хотели иметь королем протестанта или, по крайней мере, такое лицо, которое предоставило бы им полную свободу вероисповедания.

Православное же население Западной Руси желало видеть на польском престоле сильного московского государя или его младшего сына Феодора; выбор Грозного был по сердцу и части шляхты, надеявшейся, что Иоанн обуздает высшее сословие в Польше по примеру того, как он это сделал в Москве; наконец, и среди больших панов были сторонники Иоанна, понимавшие, какую огромную силу над немцами, турками и другими соседями приобретет обширное Московско-Польско-Литовское государство с близким между собой по крови и духу славянским населением.

Но, конечно, выбору как протестанта, так и православного короля сильно противодействовала могущественная католическая партия, имея во главе папского посланника, или нунция, хитрейшего итальянца Коммендоне; он успел объединить между собою всех влиятельных поляков-католиков и умирить все раздоры, бывшие между ними.

Тем не менее Польско-Литовская рада, давши знать Грозному о смерти Сигизмунда-Августа, объявила ему через своего гонца Воропая о желании видеть королем царевича Феодора.

На это государь ответствовал по своему обыкновению длинной речью, из которой видно было, что он, не отказывая полякам в Феодоре, склонялся более к тому, чтобы быть избранным самому, причем признавал особенно желательным получить одно Великое княжество Литовское без Польши. То же говорил он и прибывшему впоследствии большому послу Михаилу Гарабурде. При этих переговорах Иоанн, как и подобало русскому государю, отнюдь не высказывал каких-либо заманчивых обещаний, чтобы привлечь избирателей на свою сторону, а, напротив, ясно и определенно ставил условием своего избрания уступку ему Ливонии до берегов Двины, а также Киева; Полоцк же он обещал возвратить Литве. Вместе с тем государь тут же указывал, что будет рад видеть на польском престоле австрийского принца Эрнеста, сына германского императора Максимилиана II, с которым он был в добрых отношениях.

Ф. Бронников. Католическая месса

Когда в Варшаве начался избирательный сейм, то Иоанн не послал туда ни своего посла, ни денег на подкупы; «Иоанн ждал к себе послов польских и литовских и никак не хотел унижаться до искательства и просьб», – говорит С. Соловьев. Против Эрнеста Австрийского сильно восстал турецкий султан, который не хотел видеть на польском престоле своего соседа и грозил в случае его избрания войной; кроме того, поляки вообще не любили австрийский дом. Поэтому на выборах одержала верх партия французского принца Генриха Валуа, брата короля Карла IX, знаменитого устроителя Варфоломеевской ночи. Ввиду последнего обстоятельства польские протестанты были сильно встревожены выбором Генриха, но их всех успокоил ловкий французский посол Монлюк, давший за будущего короля торжественное обещание, что протестанты ни в чем не будут стеснены при отправлении своего богослужения. На выборах поднимался также вопрос и о короле из среды своих природных поляков, но против этого, чтобы не нарушить между шляхтой равенства, восстал славный муж, знаменитый своей ученостью, красноречием и обширными способностями Ян Замойский, хотя, без сомнения, он мог более, чем другие, рассчитывать быть избранным королем.