Автор книги: Александр Нечволодов
Жанр: История, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 13 (всего у книги 57 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]
Наконец Михаил Глинский, пылая ненавистью к Сигизмунду и отлично зная все европейские дела, убедил Василия войти в союз с германским императором Максимилианом, который хотел добывать Венгерское королевство, где сидели брат и племянник Сигизмунда, и поддерживать Немецкий орден против притязаний Польши на Прусские и Поморские земли.
Скоро Василий узнал, что король Польский готовит свои полки к походу и побуждает Менгли-Гирея совершить одновременное наступление в русские пределы со стороны Крыма. На собранной по этому поводу великокняжеской думе решено было предупредить замыслы Сигизмунда и начать самим военные действия против него. Василий послал ему «складную грамоту», в которой, перечислив все знаки его непримиримой вражды к Русской земле, складывал с себя крестное целование, данное при заключении вечного мира, и закончил ее следующими словами: «Взяв себе Господа в помощь, иду на тебя и хочу стоять, как будет угодно Богу; а крестное целование снимаю».
Вслед за тем войска наши выступили в поход. Находившиеся при этом в Москве ливонские послы доносили Плеттенбергу, что никогда Москва не имела многочисленнейшего войска и сильнейшего огнестрельного наряда и что великий князь, пылая гневом на короля, сказал: «Доколе конь мой будет ходить и меч рубить, не дам покоя Литве». Сам государь предводительствовал ратью и покинул Москву с братьями Юрием и Димитрием и зятем своим, мужем сестры Евдокии – крещеным татарским царевичем Петром; при нем находился, разумеется, и Михаил Глинский. Главными воеводами были князья Даниил Щеня и Репня-Оболенский. Войска шли прямо на Смоленск, который решено было взять приступом. Приступ этот, однако, не удался и, несмотря на все усилия великого князя взять город, в марте 1513 года он должен был вернуться в Москву, не достигнув своей цели. Но неудача эта отнюдь не поколебала его решимости во что бы то ни стало овладеть Смоленском.
14 июня того же 1513 года государь вторично выступил в поход; когда воевода князь Репня-Оболенский и окольничий Сабуров подходили к Смоленску, их встретил впереди городских валов сидевший в Смоленске наместник Сигизмунда Юрий Соллогуб со всеми своими войсками; он вступил с нами в битву, но потерпел решительное поражение и сел затем в осаду. Получив весть о победе, Василий поспешил к Смоленску и сам руководил действиями войск; осада, однако, и на этот раз была неудачна: что московские пушки разрушали днем, то жители заделывали ночью и, несмотря на частые предложения о сдаче, упорно отказывались от нее. В ноябре Василий отступил и вернулся домой, но и эта вторая неудача также совсем не повлияла на его решение непременно взять Смоленск.
Летом 1514 года государь опять выступил со всеми своими войсками к Смоленску и 29 июля вновь начал его осаждать. На этот раз дела пошли успешнее. Действием всего пушечного наряда распоряжался пушкарь Стефан; он удачно ударил из огромной пушки по городу, причем пущенное им ядро разорвало крепостное орудие и перебило много смолян; затем он выстрелил по городу мелкими ядрами, окованными свинцом, которые нанесли еще больше потерь жителям. Когда Стефан ударил по городу третий раз, то смоленский владыка Варсонофий вышел на мост и стал бить челом великому князю и просил срока до следующего дня.
Но Василий срока не дал, а велел продолжать пальбу изо всех пушек. Скоро городские ворота отворились; из них вышел Варсонофий в полном облачении и с крестом, вместе с наместником Соллогубом, панами и черными людьми. Подойдя к ставке великого князя, они держали ему такое слово: «Государь князь великий, много крови христианской пролилось, земля пуста, твоя отчина; не погуби города, но возьми его с тихостью». Василий подошел под благословение владыки, пригласил Соллогуба и других именитых людей к себе в шатер, а черным людям приказал возвратиться в город. 30 и 31 июля жителей приводили к присяге, а 1 августа последовал торжественный въезд государя в древнюю отчину русских князей, бывшую в течение последних 110 лет под властью Литвы.
«Божиею милостью радуйся и здравствуй, православный царь Василий, великий князь всея Руси, самодержец на своей отчине, городе Смоленске, на многие лета!» – приветствовал его в соборной церкви владыка Варсонофий.
После обедни государь отбыл на княжеский двор и сел на своем месте; он ласково спросил прибывших сюда знатных смолян о их здоровье и предложил сесть, после чего смоленским князьям, боярам и горожанам объявил свое жалованье – уставную грамоту, назначив им в наместники боярина князя Василия Васильевича Шуйского. Затем все были приглашены к обеду, после которого каждый получил богатые дары. Бывшему королевскому наместнику Соллогубу и его сыну Василий сказал: «Хочешь мне служить, и я тебя жалую, а не хочешь, волен на все стороны». Соллогуб просил разрешения ехать к королю и был отпущен; но как только он прибыл к Сигизмунду, то последний в страшном гневе за потерю Смоленска приказал ему отрубить голову как изменнику.
Кроме Соллогуба, государь предложил и всем остальным служилым королевским людям остаться служить ему; многие из них согласились и получили по два рубля денег и по сукну; те же, которые хотели вернуться к королю, были отпущены и получили сверх того по рублю, деньги по тем временам, когда целая изба стоила от 30 до 50 копеек, весьма большие.
Устроив дела в Смоленске, великий князь выступил в обратный поход к Дорогобужу. Но воевод с войсками послал на запад, чтобы прикрыть Смоленск от короля: в Орше был оставлен Михаил Глинский, а к Борисову, Друцку и Минску были также двинуты наши отряды.
В это время и сам Сигизмунд выступил из Минска к Борисову; он был уверен одержать успех над московскими отрядами, так как рассчитывал на содействие своего недавнего заклятого врага – Михаила Глинского!
Дело в том, что этот властный человек никак не мог помириться с тем почетным, но вполне подчиненным положением, которое он занял при московском государе, и мечтал, что после взятия Смоленска, под которым он, несомненно, оказал большие услуги, в награду за них государь отдаст ему этот город на правах удельного князя под властью Москвы. Имеется даже известие, что после взятия Смоленска Глинский будто бы сказал Василию Иоанновичу: «Нынче я дарю тебе Смоленск; чем ты меня отдаришь?» – и что на это государь отвечал ему: «Я дарю тебе княжество в Литве». Конечно, великий князь, отлично зная нрав Михаила Глинского, мог ответить ему только таким образом, так как отдать драгоценный Смоленск, древнее русское достояние и ближайшую теперь крепость к враждебной Литве, в почти независимое владение такому честолюбивому и сомнительной верности человеку, каковым являлся Глинский, было бы величайшей ошибкой.
Очевидно, под влиянием обманутых надежд Глинский и решил предать Василия Сигизмунду, чему последний был очень рад, также хорошо зная, каким опасным человеком был Глинский, и понимая, что его гораздо выгоднее иметь на своей стороне.
Переславшись с королем, Глинский тайно покинул вверенный ему московский отряд и побежал литовцам навстречу. Но один из его слуг в ту же ночь прискакал к соседнему московскому воеводе Михаилу Голице, который сообща с другим воеводою, Челядниным, успел перенять дорогу Глинскому и захватить его. После этого его немедленно доставили к великому князю в Дорогобуж. Здесь был произведен обыск у беглеца, и найденное письмо Сигизмунда послужило явной уликой его измены.
Государь приказал заковать его в железо и отправить в Москву; своим же воеводам он велел двинуться против наступавшего короля, войска которого шли под главным начальством великого литовского гетмана князя Константина Острожского. Этот Константин Острожский, человек русский и православный, начальствовал, как мы помним, над литовской ратью в битве под Ведрошем, выигранной нами, и попал в плен к Иоанну III, которому вскоре присягнул на верность, после чего получил большие земельные владения. Однако он не мог забыть привольной панской жизни в Литве и, пользуясь своей свободой, бежал при удобном случае из Русской земли. Теперь за добро и за ласку, оказанные ему Москвой, он шел на нее войной во главе латинского воинства короля.
Обе рати сошлись близ Орши: русские стали на левом берегу Днепра, литовцы – на правом. Константин Острожский завел переговоры с нашим главным воеводою боярином Челядниным о мире, но в это время тайно навел мост в 15 верстах и стал переправлять свои войска на наш берег. Когда Челяднину донесли, что половина литовской рати уже перебралась, почему и наступило время ударить на нее всеми силами, чтобы разбить раньше, чем переправится другая ее половина, он самоуверенно отвечал: «Мне мало половины: жду их всех и тогда одним разом управлюсь с ними».
Вслед за тем литовские войска перешли реку, устроились для боя, и началось кровопролитнейшее сражение, которое к вечеру окончилось ужасным поражением русских.
По одним сведениям, главные московские воеводы Челяднин и князь Булгаков-Голица не хотели из зависти помогать друг другу; по другим – Константин Острожский употребил хитрость: отступил притворно, навел русских на пушки и в то же время зашел им в тыл. Как бы то ни было, такой блестящей победы литовцы никогда не одерживали над русскими: они гнали, резали и топили их в Днепре, усеяли телами все окрестные поля и захватили огромнейший полон: Челяднина, Булгакова-Голицу и 6 других воевод, 37 князей, более 1500 дворян, все знамена, пушки и обоз – одним словом, вполне отомстили нам за свое Ведрошское поражение.
Сигизмунд оковал тяжелыми цепями Челяднина и главных воевод и подверг всех взятых в плен суровому заключению, причем часть из них он послал затем в подарок папе и другим европейским государям. Всюду рассылая радостные известия о своем успехе, он мечтал, что скоро вернет обратно Смоленск и нанесет ряд других поражений Москве. Тогда же, вероятно по его заказу, была исполнена великолепная картина художником – очевидцем боя, находящаяся ныне в городском музее города Бреславля в Германии. На ней изображено последствие выстрела из польской пушки: часть наших всадников, увлекаемая испуганными лошадьми, срывается с обрывистого берега в воду и тонет; их преследуют польские гусары, вооруженные длинными копьями и щитами; другие русские всадники бесстрашно подскакивают вплотную к польским орудиям и в упор выпускают свои стрелы в пушкарей, закованных в броню; несколько позади виден русский военачальник из боярских детей, делающий знак рукою своим воинам; все изображение чрезвычайно любопытно, так как с полной достоверностью показывает нам во всех подробностях строй, вооружение и одежду русских во время битвы под Оршею.
Однако Сигизмунд ошибся. Торжество его ограничилось одной только Оршинской победой, и других вредных последствий, как увидим, она нам не принесла.
Узнав о поражении нашем под Оршей, смоленский владыка Варсонофий, только что приветствовавший Василия Иоанновича в его древней отчине и присягнувший ему, послал к Сигизмунду своего племянника с письмом, в котором говорил: «Если пойдешь теперь к Смоленску сам или воевод пришлешь со многими людьми, то можешь без труда взять город». Но смоленские бояре и простые люди хотели остаться за Москвой и сообщили великокняжескому наместнику князю Василию Васильевичу Шуйскому об измене Варсонофия. Этот Василий Васильевич Шуйский был человеком решительным; он тотчас же схватил изменника-владыку вместе с соумышленниками и посадил под стражу, а когда к городу подошел Константин Острожский только с 6-тысячным отрядом, надеясь захватить Смоленск благодаря сочувствию жителей, то он и его воины были поражены страшным зрелищем: они увидели висевшими на смоленских стенах всех изменников, причем на них были и все подарки, недавно полученные от великого князя Василия Иоанновича; кто получил соболью шубу, тот был и повешен в этой шубе; кто получил серебряный ковш или чару, тому они тоже были привязаны на грудь; только один Варсонофий из уважения к его сану был оставлен в живых. Эта решительная мера подействовала, разумеется, на остальных смолян самым отрезвляющим образом, если в некоторых из них и шевелилось желание передаться королю. Константин Острожский тщетно посылал к ним грамоты с предложением передаться Литве и тщетно же делал приступы к городу; все горожане бились крепко и без лести; когда же он решил отступить, то Шуйский с московскими ратными людьми и смолянами вышел из города, чтобы преследовать его, и взял значительную часть обоза.
Этим закончились наступательные движения литовцев после их победы под Оршей; вслед за тем обе стороны надолго прекратили военные действия. Москва, очевидно, нуждалась в отдыхе, а в Литве, несмотря на блестящий успех под Оршей, королю не было никакой возможности собрать необходимое количество войска, так как своевольным панам война уже надоела и мало кто из них хотел идти под королевские знамена. Вот что, между прочим, писал по этому поводу Литовской раде киевский воевода Андрей Немирович: «Крымский царевич прислал ко мне с известием, что он со всеми людьми своими уже на этой стороне реки Тясмина, и требовал, чтобы я садился на коня и шел бы вместе с ним на землю Московскую; в противном случае он один не пойдет на нее. Я писал к вашей милости не раз, чтобы вы научили, как мне делать; но до сих пор вы мне не отвечали… Писал я к старостам и ко всем боярам киевским, чтобы ехали со мной на службу господарскую; но никто из них не хочет ехать…»
Несколько деятельнее литовских панов служили Сигизмунду его крымские друзья за ежегодную дань в 15 тысяч червонцев. Когда в 1515 году умер Менгли-Гирей, то его наследник Магмет-Гирей прислал в Москву посла с упреком, что великий князь нарушил с ним договор и без позволения Крыма взял Смоленск: «Ты нашему другу королю недружбу учинил: город, который мы ему пожаловали (Смоленск), ты взял от нас тайком; этот город Смоленск к литовскому юрту отец наш пожаловал, а другие города, которые к нам тянут – Брянск, Стародуб, Почеп, Новгород-Северский, Рыльск, Путивль, Карачев, Радогощ, отец наш, великий царь, твоему отцу дал. Если хочешь быть с нами в дружбе и в братстве, то помоги нам казною, пришли нам казны побольше…» Затем хан требовал кречетов и других драгоценностей. Московский же доброхот, крымский мурза Аппак писал великому князю: «У тебя хан просит восемь городов, и если ты ему их отдашь, то другом ему будешь, а не отдашь, то тебе другом ему не бывать: разве пришлешь ему столько же казны, сколько король посылает, тогда он эти города тебе уступит. А с королем им друзьями как не быть? И летом и зимою казна от короля, как река, беспрестанно так и течет, и малому, и великому, всем уноровил…»
Вместе с этими наглыми требованиями крымцы не переставали грубо обращаться с нашими послами; в 1516 году они опустошили Рязанскую украину, а в 1517 году 20 тысяч татар появились в тульских окрестностях. Но здесь князья Одоевский и Воротынский нанесли им жесточайшее поражение и всех истребили; одновременно с этим и другой татарский отряд был разбит под Путивлем. Вслед за тем Василий Иоаннович собрал Боярскую думу и предложил ей высказаться, нужно ли после этого продолжать сношения с Крымом или вовсе порвать их. Дума, однако, решила на том, что продолжать сношения нужно, чтобы удержать хана от прямого разрыва с Москвой.
Война с Литвой привела Василия Иоанновича к оживленным сношениям с магистром Немецкого ордена маркграфом Альбрехтом; как мы видели, он хотел воевать с дядей своим Сигизмундом и сдерживал ненависть против нас подчиненного ему Ливонского ордена, магистр которого, известный нам Плеттенберг, воевал с войсками Иоанна III и сознавал, какую страшную опасность представляет для его владений усиление Москвы, где русские люди громко выражали, что город Рига построен на их земле.
Иначе смотрел на Москву Альбрехт Прусский и смиренно бил челом чрез послов Василию Иоанновичу: «Чтобы великий государь меня жаловал и берег и учинил меня с собой в союзе». По договору, заключенному в Москве в 1517 году, Альбрехт должен был выставить 10 тысяч пехотинцев и 2 тысячи всадников, за что просил от нас на содержание ежемесячно 60 тысяч немецких золотых, кроме того, что понадобится на артиллерию («что пристроить к хитрецам и пушкам»). Василий на эти условия согласился, но добавил, что деньги будут выданы тогда, когда немцы начнут войну и вторгнутся в польские владения.
Пока Альбрехт готовился к войне, другой союзник Москвы, германский император Максимилиан I, выступил в 1517 году уже посредником о мире. Мы видели, что перед началом войны с Литвой благодаря усилиям Глинского был заключен союзный договор между Василием Иоанновичем и Максимилианом против Сигизмунда, так как Максимилиан решил искать венгерско-чешской короны под братом Сигизмунда Владиславом и его сыном. Для заключения этого договора в 1514 году прибыл в Москву императорский посол Георгий Шницен-Памер, а с ним обратно в Вену отбыли из Москвы грек Димитрий Ласкирев и дьяк Елеазар Суков. Максимилиан крайне радушно принял русских послов и 4 августа 1514 года собственноручной подписью и золотой печатью утвердил договор с Москвой для совместных действий против Сигизмунда; в этом договоре он называл Василия императором, на что, между прочим, впоследствии и ссылался Петр Великий, принимая наименование императора.
Ратной помощи, однако, Москве Максимилиан не оказал, а только возбуждал против поляков других их врагов, почему Сигизмунд и стал искать с ним примирения; при этом посредником в этом деле явился брат Сигизмунда венгерско-чешский король Владислав, так как в 1515 году решено было, что Владислав обручит своего 10-летнего сына Людвига с внучкой Максимилиана Марией, а свою 13-летнюю дочь Анну – сразу с обоими внуками того же Максимилиана – Карлом и Фердинандом, с тем чтобы впоследствии окончательно решить, кто из них будет ее мужем. Эта ловкая политика Максимилиана приготовила в будущем переход Венгрии и Чехии в руки его потомков – в немецкий род Габсбургов, из коего он сам происходил.
В следующем, 1516 году Владислав Чешско-Венгерский умер, и Максимилиан, оставаясь союзником Москвы, уже сообща заведовал со своим врагом Сигизмундом опекою над малолетним Людвигом, сыном покойного Владислава; скоро после этого Сигизмунд, при посредстве того же Максимилиана, стал свататься к его внучке – принцессе Боне из дома миланского герцога Сфорца, а затем и женился на ней.
При таких обстоятельствах Максимилиан из союзника Москвы решил стать посредником для заключения мира между ней и Сигизмундом, за которого он уже готов был, по собственному выражению, «идти и в рай, и в ад». С целью этого посредничества в начале 1517 года он отправил чрезвычайное посольство в Москву во главе с родовитым и ученым немцем, знавшим славянский язык, бароном Сигизмундом Герберштейном, оставившим весьма любопытные, хотя и недоброжелательные по отношению нас «Записки о московитских делах».
Василий Иоаннович знал, разумеется, о двусмысленном поведении своего союзника Максимилиана и, конечно, не мог быть им доволен, но посла его принял с отменной учтивостью и торжественностью, как это было принято в подобных случаях.
Герберштейн прибыл в Москву 18 апреля 1517 года и через три дня представил государю свои верительные грамоты, после чего был приглашен к его столу и щедро одарен. Посольство помещалось в доме князя Ряполовского, куда доставляли все нужные припасы в изобилии, но особые пристава были назначены, чтобы следить за всеми действиями посла и его спутников. Переговоры велись при посредстве бояр и грека Юрия Малого Траханиота, которого государь очень ценил за его большой ум и опытность в делах.
Герберштейн не сразу приступил к цели своего посольства, а начал издалека; в длинной и вычурной речи он восхвалял блага мира, говорил, что надо всем христианским государям соединиться, дабы бороться с турками, которые отобрали уже у египетского султана Иерусалим, а затем подробно рассказал про могущество и родственные связи Максимилиана.
Великий князь через бояр отвечал ему, что готов заключить мир с Сигизмундом, если последний пришлет ему своих послов. На это Герберштейн предложил, чтобы послы обеих сторон съехались на границе или, так как там города выжжены, в Риге. Но в Москве, как мы знаем, крепко держались старины и послу императора ответили, что раз прежде польские послы приезжали за миром в Москву, то и теперь они должны приехать сюда же, и что от этого обычая Москва не отступит. Многоглаголивый Герберштейн долго на это не соглашался и в длиннейшей речи настаивал, чтобы съезд послов был непременно на границе, причем приводил примеры из жизни Александра Македонского и других древних царей. Однако все примеры не помогли. Василий неуклонно стоял на своем: «Нам своих послов на границу и никуда в другое место посылать не пригоже, а захочет Сигизмунд король мира, и он бы послал к нам своих послов, а прежних нам своих обычаев не рушить, как повелось от прародителей наших, как было при отце нашем и при нас; что нам Бог дал, мы того не хотим умалять, а с Божиею волею хотим повышать, сколько нам милосердный Бог поможет. И нам своих послов на границы и никуда посылать не пригоже. А что польский король собрался с своим войском и стоит наготове, то и мы против своего недруга стоим наготове и дело свое с ним хотим делать, сколько нам Бог поможет».
Наконец в начале октября 1517 года Сигизмунд решил отправить своих послов маршалов Яна Щита и Богуша Боговитинова в Москву, но вместе с тем, чтобы произвести давление на Василия, он приказал Константину Острожскому осадить город Опочку.
Однако Сигизмунд ошибся. Известие о наступлении Острожского к Опочке в то именно время, когда литовские послы подъезжали к Москве, тогда как до этого Сигизмунд в течение трех лет после Оршинскои битвы не вел никаких военных действий против Москвы, ясно показывало Василию, что наступление Острожского имеет исключительной целью произвести на нас давление. И вот вместо того, чтобы сделаться более уступчивым, Василий вовсе не разрешил литовским послам въехать в Москву, причем Герберштейну было объявлено, что они останутся в подмосковной слободе Дорогомилове до тех пор, пока великокняжеские воеводы «не переведаются» с Острожским у Опочки.
Последний две недели громил с нанятыми чешскими и немецкими пушками эту ничтожную крепость, наместником в которой сидел доблестный Василий Салтыков. «Стены падали, – говорит Н.М. Карамзин, – но Салтыков, воины его и граждане не ослабели во бодрой защите, отразили приступ, убили множество людей и воеводу Сокола, отняв у него знамя». А между тем к Опочке, пылая жаждою наказать Острожского за его измену и за Оршинское поражение, быстро шли с разных сторон московские полки и в трех местах нанесли поражение литовцам; кроме того, наш воевода Иван Ляцкий разбил отряд, шедший на соединение с Острожским, и отнял у него все пушки с обозом. При этих обстоятельствах Острожский решил снять осаду Опочки и вернулся домой, а Василий разрешил Сигизмундовым послам въехать в Москву и устроил им самый торжественный прием. «Король предлагает нам мир и наступает войной, – сказал он, – теперь мы с ним управились и можем выслушать мирные слова его».
Переговоры начались в ноябре 1517 года. Московские бояре потребовали у послов Сигизмунда вернуть прародительские отчины их государя – Киев, Полоцк, Витебск и другие города, которые король «держит за собой неправдою», и это требование с той поры предъявлялось нами постоянно при всех переговорах с Литвой; оно показывает, с какой неуклонной настойчивостью шли московские государи к достижению своей заветной цели – собрать воедино Русскую землю.
Вместе с тем наши бояре требовали казни всех тех панов, которые были непочтительны к покойной королеве Елене Иоанновне и причастны к ее смерти. Литовские послы со своей стороны потребовали сначала половины Новгородской земли, Твери, Вязьмы, Дорогобужа, Путивля и всей Северской стороны.
Так как Герберштейн явно держал их сторону, то его призвали во дворец, где бояре держали ему такое слово: «Сницен Памер заключил договор, чтобы императору и великому князю быть заодно на короля Сигизмунда и великому князю доставать своей отчины, русских городов: Киева, Полоцка, Витебска и других, а императору доставать прусских городов: так ты размысли, хорошо ли это королевские послы говорят, будто великий князь держит за собой королевские города, а король будто за собой государевой отчины не держит?»
Конечно, словами этими Герберштейн был поставлен в весьма трудное положение. Тем не менее он продолжал быть посредником между обеими сторонами. Наконец после долгих переговоров и взаимных уступок дело остановилось из-за Смоленска: литовцы непременно требовали его возвращения, а русские бояре не хотели об этом и слышать. Герберштейн держал все время сторону послов, написал огромную велеречивую записку, в которой убеждал государя уступить литовцам Смоленск, опять ссылался на примеры разных древних царей, а также и на пример самого Максимилиана, который завоевал город Верону, а затем вернул ее венецианцам. Вместе с тем он сослался и на пример Иоанна III, который, взяв Казань, отдал ее под власть туземных ханов. В конце записки, уговаривая отдать литовцам Смоленск, Герберштейн говорил, что Василий превзойдет при этой отдаче мудростью и щедростью отца своего Иоанна: «Всякий человек будет провозглашать тебя прибавителем делу христианскому, и щедрость твоя обнаружит ту любовь, которую питаешь к цесарскому величеству (Максимилиану)».
Но и эта высокопарная записка ученого немецкого посредника не подействовала. Государь приказал ему коротко ответить на нее: «Говорил ты, что брат наш Максимилиан Верону город венецианцам отдал; брат наш сам знает, каким обычаем он венецианцам Верону отдал, а мы того в обычае не имеем и впредь не хотим, чтобы нам свои отчины отдавать».
«В сих любопытных прениях, – говорит Н.М. Карамзин, – видны искусство и тонкость разума Герберштейнова, грубость литовских послов и спокойная непреклонность Василиева: язык бояр его учтив, благодарен и доказывает образованность ума».
Вслед за решительным ответом великого князя Герберштейну переговоры о мире были прекращены, и литовские послы вместе с последним уехали. При прощании Василий Иоаннович встал с места, приказал кланяться Сигизмунду и в знак ласки дал послам руку. Герберштейн стал просить от имени Максимилиана отпустить к нему на службу Михаила Глинского. Но Василий на это не согласился и объявил, что он уже велел казнить Глинского за его великую вину, но последний, вспомнив, что был крещен в православии, а затем пристал к римскому закону, бил челом митрополиту о том, чтобы его опять вернули в лоно Православной церкви, и что теперь митрополит, взяв его от казни, допытывается: «не поневоле ли он приступает к нашей вере, и уговаривает его, чтобы подумал хорошенько».
Вскоре прибыли новые послы от Максимилиана – Франциск да Колло и Антоний де Конти с непременной целью уговорить Василия заключить мир с Литвою для общего похода на турок. Но Василий твердо стоял на своем, что Смоленск остается за Москвой, а Сигизмунд на это не соглашался. Тогда австрийские послы предложили заключить перемирие на шесть лет.
Государь объявил, что дает перемирие на шесть лет, но при условии, чтобы пленные обеих сторон были бы отпущены. Сигизмунд, однако, очень дорожил множеством русских знатных пленных и не соглашался их отпустить. Перемирие не состоялось, и вторые императорские послы, так же как и Герберштейн, должны были уехать ни с чем. Таким образом, союз, а затем и посредничество Максимилиана не принесли Москве никакой пользы; да и трудно было ожидать пользы от такого союзника, как Максимилиан, который явно держал сторону Сигизмунда и откровенно писал Альбрехту Прусскому: «Нехорошо, если король будет низложен, а царь Русский усилится».
Между тем военные действия продолжались; наши войска несколько раз ходили в литовские владения и опустошали их, причем доходили даже до Вильны. В 1520 году двинулся наконец против поляков и Альбрехт Прусский, после чего Василий Иоаннович выслал ему обещанные деньги.
Перед началом открытия военных действий против Сигизмунда Альбрехт просил Василия уведомить французского короля Франциска I о его союзе с Прусским орденом. Василий согласился и послал грамоту во Францию, которая была первою, писанною в эту страну из Москвы; в ней между прочим говорилось: «Наияснейшему и светлейшему королю Галлийскому. Прислал к нам Альбрехт… высокий магистр, князь Прусский, бил челом о том, чтобы мы изъявили тебе, как мы его жалуем. И мы даем тебе знать об этом нашею грамотою, что мы магистра жалуем, за него и за его землю стоим и впредь его жаловать хотим… Объявил нам также высокий магистр Прусский, что предки твои тот чин (орден) великим жалованьем жаловали; и ты бы теперь, вспомнив своих предков жалованье, магистра жаловал, за него и за его землю против нашего недруга Сигизмунда короля стоял и оборонял с нами заодно». Грамота эта последствий не имела. Василий помог Альбрехту еще раз своею казною, но сильно ослабевший Немецкий орден был совершенно не в состоянии бороться с Сигизмундом и вскоре должен был заключить с ним мир, по которому Альбрехт получил в свое наследственное владение все орденские земли, но становился уже подручником польского короля. Так приобрела Польша Пруссию и вместе с тем часть балтийского побережья.
Воюя с Литвою, Василий Иоаннович был все время отнюдь не прочь заключить с нею мир, так как постоянное содержание сильных ратей было страшно тяжело для государства; но, разумеется, мир мог быть заключен лишь с сохранением нами Смоленска и возвращением русских пленных, взятых под Оршей. С другой стороны, и Сигизмунду мир был не менее нужен, чем нам, а потому в 1520 году в Москву опять приезжали литовские послы; они предложили заключить перемирие, с тем чтобы Смоленск остался за Москвой, но пленных, взятых под Оршей, никак не соглашались возвращать. Великий князь, однако, непременно настаивал на последнем, и послы опять уехали ни с чем. А между тем в следующем, 1521 году дела приняли для Сигизмунда благоприятный оборот: он, как мы говорили, окончательно овладел Немецким орденом, и, кроме того, в это время как раз свершилось то, против чего так сильно боролись Иоанн III и Василий Иоаннович и чего так желал сам Сигизмунд: Крымская и Казанская Орды соединились вместе и заключили союз против Москвы.
Произошло это так: Магмет-Аминь Казанский после принесения повинной Василию Иоанновичу в 1506 году оставался до своей смерти верным союзником Москвы и усердно хлопотал, чтобы после него в Казань был посажен брат его Абдыл-Летиф, бывший, как мы видели, у нас на службе. Но Магмет-Аминь умер в конце 1518 года, а Абдыл-Летиф скончался еще за год до него. Таким образом, необходимо было найти нового царя для Казани. Магмет-Гирей Крымский непременно желал, чтобы там был посажен кто-либо из его братьев, но, разумеется, Москва отнюдь этого не хотела, а решила посадить в Казань нашего служилого царевича Шиг-Алея, внука последнего хана Золотой Орды Ахмата, кровного врага крымских Гиреев. Этот Шиг-Алей и был отправлен Василием в Казань; скоро, однако, он возбудил против себя общее неудовольствие казанцев, видевших в нем чересчур усердного слугу Москвы. И вот, тайно переславшись с Магмет-Гиреем Крымским, казанцы решили пригласить его младшего брата Саип-Гирея, который в 1521 году внезапно появился с крымским войском под стенами Казани, изгнал Шиг-Алея и сам сел на его место.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?