Текст книги "«Самокатчик»"

Глава 7

 
Жизнь – это большая книга:
Два года службы – это две страницы,
Вырванные на самом интересном месте.
 

Из солдатского блокнота

Прошло ещё четверо суток!

Военный аэродром Фалькенберг тонул и захлёбывался в белесых густых клубах дикого тумана.

Палаточный лагерь, в котором ждали своих рейсов уже тысячи «дембелей», всё больше и больше походил на тюрьму. Рассчитанный на одну тысячу триста человек, он принял около пяти с половиной тысяч, не выпустив за последние три дня ни одного. Все эти люди, казалось, брошенные на произвол судьбы, остановившиеся в шаге от исполнения мечты о доме, проявляли невероятную стойкость и волю, пытаясь просто выжить в нечеловеческих условиях. Но всему есть предел. И они постепенно… зверели.

Давно уже не функционировала и была закрыта столовая. То ли кончились продукты, то ли при всём желании не могла она накормить, пропустить через себя такую массу людей? Никто ничего не знал. Закрыта, и всё. На входной двери щеколда с навесным замком.

Однажды поздним утром автолавка, с которой на территории пересыльного торговали продуктами, сигаретами, сувенирами, была ограблена. Голодные «дембеля» просто внаглую растащили еду и сигареты. А когда продавец-прапорщик и водитель-сверхсрочник попытались им препятствовать, их просто-напросто избили. Только через полчаса, очухавшись и придя в себя, они еле-еле забрались в кабину голубенького ГАЗ-53, завели его и медленно поехали в сторону КПП.

Продуктами, которые были унесены и съедены, проблема, естественно, не решилась.

Голод и отсутствие сигарет превращали людей в жестокую, готовую на всё шайку. И как в любой шайке, верх стали брать самые хитрые, самые жестокие, самые сильные и организованные.

Последние две ночи в лагере на доверху переполненные людьми палатки происходили нападения. В самое глухое, предутреннее время, когда все спали, одну из палаток окружили рослые, крепкие парни. Лица их были скрыты повязанными до самых глаз шарфами. На руках намотаны широкие солдатские ремни. Действовали парни молниеносно. По условленному сигналу срезали растяжки, снаружи набрасывались на палатку и молотили бляхами и ногами ничего не подозревавших спавших «дембелей». Некоторые из нападавших ловко орудовали «козьими ножками»: резали палаточное полотно, выхватывали у ошеломлённых внезапной атакой людей чемоданы. Наутро искорёженные чемоданы находили где-нибудь в дальнем конце пересыльного выпотрошенными подчистую. Брали исключительно съестное – конфеты, печенье, жвачки и прочее. Остальное – фонарики, уникальный клей «Рапид», наклейки, солнцезащитные очки «капельки» и даже «козьи ножки» – зачастую не трогали.

Если утром, когда впервые снесли палатку, в которой жили парни с днепропетровского рейса, все подумали о том, что может, это чистая случайность или какая-то месть кому-то за что-то, то следующим утром, когда обнаружилось, что не стало пристанища, в котором обитали кишинёвцы, – народ решил, что нападения закономерны, и стал бояться.

Но появились и такие, кому было больше нечего опасаться. Без шапок и значков, зачастую с оторванными погонами, без ремней, с фингалами, шатались они по пересыльному, словно тени, от палатки к палатке. С каждой ночью таких становилось всё больше и больше.

Иногда озлобленные сложившейся ситуацией «дембеля» прямо средь бела дня затевали между собой драки. Хотя белыми назвать те ужасные дни язык не поворачивается. Грубость, мат, стоны бессилия, а иногда и боли, безмерная жестокость всплыли на поверхность бурлящего людского омута. Казалось, никто на свете не знал и не мог знать, когда же это всё закончится.

Офицеров со временем не стало видно совсем. Они будто растворились, предоставив полную самостоятельность бесчинствующей толпе.

Дежурные по части всё же менялись исправно. Иногда самые любопытные «дембеля» ходили к КПП и пытались выяснить у наряда, когда же их отправят из этого ада? Но раз, другой и третий никто ничего дельного им не ответил. И они перестали без толку ходить.

Дежурные по части довольствовались тем, что, отсидев свои сутки, спешили смениться, дабы не видеть и не слышать всего того, что происходило практически на их глазах. Навести же порядок они, по-видимому, были не в силах.

Санька и его товарищи походили на зомби. Скудные запасы пищи и сигарет давно закончились. В чемоданы лезть нельзя. Табу! И они ждали. Двигались, будто в каком-то нехорошем, дурном сне. Любое своё действие, прежде чем сделать, приходилось до тонкостей продумывать, иначе был огромный риск потерять чемодан, парадку, вообще приличный внешний вид. И он – этот риск – возрастал с каждым прожитым на пересылке днём.

Тогда им казалось, что их собственные жизни не так ценны, как то, что они могут полететь домой без чемоданов, в виде оборванных грязных бомжей.

Днями и ночами лежали ребята в палатке, пребывая в ступоре. Покидать места было никак нельзя, иначе их сразу же могли занять. Поэтому, если кому-то нужно было куда-то сходить, то делали это по очереди. Только ходили мало. Некуда уже было ходить.

Сегодня шли третьи сутки, с тех пор как были съедены последние кусочки «черняги», добытые немного раньше в столовой. Тогда она была ещё открыта.

Ребята потеряли счёт дням и часам. А зачем он? Для чего? Денег нет. Уйти никуда нельзя. Да и куда уйти? Кругом чужая страна. Это официально она дружественная. А если хорошенько вдуматься? Да и просто в лучшем случае не нужны они в этой стране абсолютно никому. Они чужаки.

В палатке очень тесно. Это ещё добрая половина народа на улице. К ночи, когда собирались все, вообще становилось невыносимо. Как селёдки в банке! Но это на ночь, потому что на улице не переночуешь – декабрь на дворе! А днём можно и погулять. Многие гуляли.

Санька с товарищами в полудрёме. Очень хочется есть, а курить – ещё больше. Никто никого не спрашивает о том, что же делать. Все знают, что делать абсолютно нечего. Только сидеть и ждать.

В один момент Санька не выдержал. Вяло поднялся с нижней полки нар.

– Мужики, схожу погуляю. Может, услышу, о чём болтают? Вчера вроде говорили, что собираются нас эшелоном отправить через Брест.

– Угу, – отозвался только Игорь, – сейчас разбегутся. Нас здесь уже не на один эшелон.

Все остальные молчали: то ли сил не было от голода, то ли всем уже наплевать на то, кто там куда собрался.

Всё ж Вовка вдогонку побеспокоился:

– Сань, ты недолго там. Мало ли чего.

Но Санька почти не слышал, решительно вышел из палатки. Куда идти – ему всё равно. Так, послоняться. Есть сильно хочется. Может, где-то чего-то…

На улице полно народу.

Туман, как часто бывает днём, поднялся от земли, поэтому хорошо видно почти всю территорию пересыльного пункта.

Молодые парни с чемоданами и без них сидят, стоят, ходят. Держатся кучками, ватагами, кланами. Давно уже сформировались землячества. Целые диаспоры! Все республики СССР представлены своими сыновьями здесь, на немецкой земле.

Санька медленно брёл вдоль плаца. Навстречу попадались редкие одиночки. Тоже бродили, неприкаянные. И рады бы куда-то деться, да некуда. Иногда от мест скопления «дембелей» слышались всякие оригинальные версии и совсем уж бредовые идеи.

– Знаем, почему нет самолётов. Берлинскую стену разрушили, теперь нашим летать запретили.

– А мы как же? Как домой попадём?

– Пешком!

– При чём тут стена? До тумана-то летали!

– Летали. А теперь запретили.

– В штаб надо идти.

– Куда-то надо, а то мы тут с голоду передохнем.

– И не показывается никто. Хоть бы объяснили, в чём дело.

– Дежурный по части сказал, что всё с погодой связано.

– Да, и что не кормят, тоже с погодой. Пошли они… Пусть поездами везут.

– И пусть везут! Мы два года честно отслужили, а теперь чего ж – пешком топать?

– Ракеты в космос пускаем, а домой довезти не могут. Не верю я, чтоб тумана испугались!

– И я не верю!

– В штаб надо идти…

– В город…

Санька не останавливаясь настороженно слушал, о чём толкуют. Бесполезное всё! Горлохваты!

Справа, по самому плацу, уже ни грамма не боясь нарушать устав, иногда проходили стайки «дембелей». Бывало, остановятся прямо посредине, поговорят, руками помашут, идут дальше.

Несколько раз Санька издалека замечал ребят из своей части: грузины, узбеки, литовцы, таджики… Хорошие приятели были. Вместе шоферили, картошку в парке жарили, ездили на учения, мечтали о доме.

Они тоже его замечали. Иногда будто невзначай махали руками или же отделывались лёгким кивком головы. Прятали глаза и не могли, не смели отойти от своих даже нескольких шагов.

Санька мысленно удивлялся: «Как же так? Два года были вместе. Хлеб и соль делили пополам! А теперь? Что мешает им подойти? Может, страх показать, выказать перед своими то, что они знакомы, дружны с человеком другой национальности? Что это? Тяжелейшие условия, в которых пришлось оказаться? Признаки оживления тёмной, нехорошей стороны души? Нет, тут что-то другое. Что?»

Обуреваемый бесплодными и бесполезными думами, вскоре оказался Санька с другой стороны плаца, даже на некотором от него отдалении. И тут взгляд его случайно встретился с таким знакомым взглядом невысокого «дембеля» – азиата. Он стоял в многочисленной толпе своих земляков, выслушивая кого-то из лидеров, всегда пытающихся выделиться в подобных объединениях. На Санькин взгляд азиат отреагировал немедленно. Не махнул рукой, не кивнул головой, а радостно улыбнулся, сверкнув белизной ровных, крепких зубов. Тут же, оставив чемодан товарищам, отделился от толпы и пошёл к Саньке.

Это был киргиз Чоодаев.

Два года прослужили они бок о бок в артиллерийском расчёте. Даже кровати стояли рядышком. Голиков и Чоодаев сдружились сразу. Если кому-то из них объявляли наряд вне очереди, то зачастую другой сознательно изъявлял желание быть вторым дневальным. Сколько бессонных ночей вместе! Сколько разборок с «дедами», нарядов, караулов, учений и стрельб! Всё вместе, в одном расчёте. Разными были только с виду. Выше среднего роста, крепко сбитый, мужиковатый Санька и низенький, смуглый, по-детски щупленький Ишен. Казалось бы, ничего общего. Но это было далеко не так. Тяготы и лишения родили и воспитали в их сердцах настоящую, мужскую дружбу. Совсем недавно Чоодаев и Голиков попрощались и знали о том, что пронесут в своих сердцах эту священную дружбу через всю жизнь. Киргиз уехал из части на четыре дня раньше. И вот теперь – встреча.

– Ишенбай! – Санька раскрыл объятья подходившему товарищу.

– Здорова, Голиков! – приветствовал тот, слегка отстраняясь от крепких Санькиных рук. – Ты в своём духе. Как слон! Раздавишь!

– Это я от радости. Думали же, что навсегда прощаемся, а видишь…

– Да, я тоже очень рад, – искренне улыбнулся Чоодаев. Взгляд его слегка скользнул мимо, в сторону земляков. Те заметили, что он тепло поздоровался с чужаком, и теперь что-то оживлённо обсуждали. До ребят доносились только обрывки сердитых фраз.

Санька заметил этот взгляд товарища, краем уха услышал недобрые слова в свой адрес.

– Чего это они? – вроде непонимающе задал вопрос.

Чоодаев знал, что Санька соображает, о чём говорят киргизы. Сам, бывало, после «отбоя», когда совсем не спалось, учил его родному языку. И теперь Ишену стало неловко.

– Не обращай внимания, – строго сказал он Голикову. Но тот уже почувствовал в голосе товарища совсем неизвестные ему нотки.

– Всё ясно, – промямлил Санька, в который раз мысленно удивляясь тому, как изменяются люди, стоит им оказаться в кругу лиц только своей национальности. – Ладно, рассказывай, почему ещё здесь.

– Не успели улететь, туман. На Фрунзе было три рейса, а улетел только один. Вот так.

– Мы тоже. Двадцать шестого из части уехали… И никак. Не слышал ничего нового?

Ишен безнадёжно махнул рукой. Вновь покосился на земляков.

Санька вдруг понял, что больше не о чем говорить. Всё, что нужно, всё, что могли, они сказали друг другу ещё в части. А сейчас между ними уже возникла невидимая стена. Дружба есть, она осталась навсегда, но видно, что тянет, берёт верх над Чоодаевым единоплеменная кровь. Саньке захотелось развернуться и уйти. А что тут скажешь? Но в последний момент его будто осенило:

– Ишенбай, выручи, если есть возможность! Столовая, когда работала, там одни ваши были. Может, можно достать что-то поесть? Уже третьи сутки на одной воде…

Чоодаев ещё раз взглянул на своих. Резко перевёл взгляд на Саньку и, протянув руку, тронул его за плечо.

– Идём. Точно не обещаю, но попробую.

Они молча шли мимо слоняющихся в разных направлениях толп. Лишь однажды Ишен, блеснув тёмными зрачками глаз, серьёзно спросил:

– Земляки с тобой?

Он конечно же знал всё о Санькиной армейской жизни.

– Со мной. В палатке.

Где-то на задворках столовой, невдалеке от мусорных баков, Чоодаев замедлился, почти приказал:

– Жди здесь. – Махнув головой в сторону пищеблока, добавил: – Туда тебе нельзя, всё равно выгонят. Оно и меня уже могут, но попробую.

– Как скажешь, – останавливаясь, почти безразлично ответил Санька. Он понял, что и товарищ не всесилен. От этого сделалось совсем тоскливо.

Ишенбай заученным движением поправил шапку и быстрым шагом пошёл к столовой. Оставшись в одиночестве, Санька, тяжело вздыхая, смотрел на невысокую ладную фигурку удалявшегося товарища, пока тот не скрылся из вида за обшарпанными дверями мрачного, казалось, безжизненного пищеблока.

Киргиз вернулся минут через десять. Серьёзный. Санька даже подумал о том, что, пожалуй, за все два года редко видел его таким. За пазухой что-то оттопыривалось. Воровато зыркнув очами по сторонам, расстегнул шинель и достал буханку белого хлеба. Быстро протянул её Саньке:

– Спрячь, Голиков.

– Ишен, киргиз, я всегда знал, что ты настоящий друг, спасибо, дорогой, спасибо, – Санька схватил хлеб и, засовывая себе за пазуху, продолжал бормотать что-то о благодарности и вечной дружбе.

– Ладно, – на мгновение сверкнув своей знаменитой улыбкой, прервал Чоодаев. – Это всё что смог. Ты уж извини. И то слегка поругался со своими.

– Не извиняйся, какой разговор! Я эту буханку век помнить буду. Спасибо ещё раз, Ишен!

Киргиз махнул рукой: всё, хватит, не стоит.

– Пойду я, дружище, – продолжал срывающимся голосом Санька, – а то ребята голодные сидят.

– Да, конечно, давай. – Чоодаев протянул Голикову руку. Тот пожал её своей большущей пятернёй.

– У-ух, – захватило дух у Ишена. – Настоящий слон! – Он снова улыбнулся. – Приезжай в гости.

– Я помню, – в свою очередь заулыбался Санька. – Сначала к тебе во Фрунзе, а потом все вместе махнём на Иссык-Куль, к Талгату. Я помню.

– Всё, давай, тоже пойду к своим.

На том они и расстались, ещё не зная и не предполагая, что через несколько коротких лет окажутся, быть может, навсегда, разделены государственными границами. И дружить им или нет – будут решать за них хитромудрые политиканы.

В палатке всё было по-прежнему, как и до Санькиного ухода.

Когда он подошёл к своим, показалось, что они полусидят-полулежат в тех же позах. Это ещё не полуобморочное состояние, но что-то близкое к нему – нокдаун. Очень хочется есть!

Санька медленно присел на нары и, осмотревшись, стараясь, чтобы никто лишний не заметил, достал из-за пазухи буханку.

Ребята моментально оживились. Жадно впились взглядами в белый, с коричневой корочкой квадратик. От эмоций куда-то исчезли слова. Все смотрели и молчали, молчали и смотрели.

Санька аккуратно стал разламывать буханку на шесть равных частей. И тут спокойствие и выдержка покинули ребят. Через несколько минут с хлебом было покончено. Не осталось даже крошки. А они только виновато смотрели друг на дружку, будто стесняясь того, что каждый из них сейчас вытворял, запихивая в рот и почти целиком глотая куски хлеба.

– Одичаешь тут… – выругался Игорь, доставая из-за стоящих кучкой чемоданов бутылку с водой.

– Где взял? – удивлённо спросил Саньку Вовка.

– Киргиза встретил. Думал, что давно дома, а он тут ещё бродит.

– Тот твой дружок?

– Да.

– Им, киргизам, хорошо, – хлебнув воды, посетовал Славик. – У них столовая.

– Нет там больше ничего, – грустно вздохнул Санька. – Пусто. А вообще-то я многих знакомых встретил, пока ходил. Из нашей части, из дивизиона и даже из своей батареи. Может, и ещё кому-то хорошо, но ко мне подошёл только киргиз. Грузин ещё махнул издалека, а остальные как и не знали никогда. В лучшем случае головой кивнут.

– Ага. Я тоже заметил, – поддержал Саньку Серёга. – Уроды!

– Ладно, чего теперь, – допивая из бутылки воду, заключил Ваня. – По сути мы и есть чужие друг другу. Вот сейчас разъедемся и всё – больше никогда не увидимся…

– А как же два года? Два лучших в жизни года, проведённых вместе? – не соглашаясь, эмоционально перебил его Санька. – Их куда девать? И по какой-такой сути?

Ребята замолчали. Все обдумывали сказанное и услышанное. Понимали, что правы и тот и другой. Но теперь уж как случилось, так и случилось.

– А киргиз молодец, – будто подытожил Вовка. – Можно с ним в разведку.

Всё! Кончились эмоции у ребят. Съеденный, запитый водой хлеб сделал своё дело. Повалившись на нары, вновь впали в забытье. Теперь им не мерещилась еда, а только иногда будто бы гул самолётов дрожал где-то далеко-далеко, за спящим в тумане лесом. Тогда кто-то из них вскакивал и выбегал из палатки. Через несколько минут, матерясь, а чаще молча возвращался и падал на своё место. Все продолжали ждать…

Вечером Санька достал из чемодана сигару, которую пустили по кругу. Каждый сделал по две-три затяжки и сильно закашлялся. Дорогой, крепкий табак ударил в голову. Сигару потушили, решив, что её хватит ещё и на утро. А в следующий раз придётся трогать неприкосновенное кому-то другому. Грустно, конечно, но деваться некуда. Выжить бы.

Тем и запомнился ещё один день. Съеденной буханкой хлеба да выкуренной половинкой сигары.

Ночь выдалась далеко не спокойной. В палатку снова натолкалась масса народа. Теперь люди стояли даже в проходах. Выйти на улицу было вообще делом нереальным. А если кто-то и выходил, то вернуться обратно уже просто не мог.

Снова среди ночи по лагерю слышался какой-то топот. Кто-то кого-то догонял, кто-то от кого-то убегал. Свист, говор на разных языках и зачастую в концовках русский трёхэтажный мат.

В самое глухое, предутреннее время ночную тишину разрезали крик, шум, гомон и звуки дикой жестокой драки. Люди в одной из палаток оказались ею же и накрыты. Полусонные, в темноте и жуткой тесноте пытались они выбраться на свободу или даже просто встать на ноги. Но это не сразу получалось. Через палаточный материал куда ни попадя наугад били крепкие кулаки и тяжёлые ботинки. Уверенные в себе, наглые руки сквозь прорезанные дыры вырывали уроненные от боли или в суматохе чемоданы. Пришедшие в себя парни пытались обороняться: махали наугад кулаками, в темноте рвали доски нар и старались сразить ими невидимого противника, но зачастую лишь ранили ближних товарищей. Бой! Шёл настоящий, беспощадный бой!

Из остальных палаток никто не выходил, хотя как минимум добрая половина людей в них не спали, слышали, что происходит под боком. Но каждый думал: «Нет, не меня. Нужно домой. Нужно добраться домой целым и невредимым».

Санька с ребятами тоже проснулись. Насторожившись и сжимая кулаки, лежали они зажатые, в ужасной тесноте. Проход забит стоявшими, по очереди дремавшими на чемоданах «дембелями». Все понимали, что если случится заваруха, то выбраться без потерь просто не удастся. Но что поделаешь?!

Не видели они и не могли видеть того, как на рассвете под снесённой, раздавленной, разорванной палаткой, пытаясь встать на ноги, ещё копошились раненые, избитые, потерявшие ориентиры люди. Они лишь слышали долгие, протяжные хрипы, неясные всхлипывания и жалкий, полный боли и ужаса стон:

– Братья… прибалты, выручай!

Глава 8

 
Армия – это сон,
Но не дай Бог приснится ещё раз!
 

Из солдатского блокнота

Утро.

В лагере нервозная обстановка. «Дембеля» затравлены голодом и страхом. Снуют туда-сюда, понимая, что по воле случая или чего-то там ещё оказались будто в стальном волчьем капкане. Из него никуда!

Многие ходили посмотреть на снесённую ночью палатку. А чего там смотреть? Рваный материал, разбитые, разломанные нары, испорченные вещи из утраченных, раздавленных чемоданов… Кровь…

В отдалении большой стайкой жались избитые, израненные парни. Подсчитывали убытки, насколько возможно поправляли форму, прикладывали к фингалам холодные латунные бляхи ремней.

Ходил, летал, словно снежный ком рос слух о том, что нынешней ночью двоих человек пырнули ножом. Не насмерть, но их увезли в госпиталь. Вместо дома – в госпиталь!

Гудел, волновался пересыльный пункт: «Сволочи! Отправляйте уже как-нибудь! Сил больше нет ждать!»

Кто-то заметил, как к КПП подъехали несколько немецких полицейских машин. Вылезшие из них стражи порядка пообщались с дежурным по КПП, который тут же вызвал дежурного по части. Забегали, засуетились появившиеся офицеры: от штаба до КПП и обратно. О чём-то оживлённо переговаривались с немцами. И те и другие махали руками, что-то доказывали, волновались, повышали голоса.

Через некоторое время по людскому морю пересыльного побежала лёгкая волна тревожного, грозящего неприятностями слуха: этой ночью группа «дембелей», около полусотни, совершила налёт на располагавшийся неподалёку от аэродрома немецкий посёлок. Разгромили пару продуктовых магазинов. Разогнали отдыхающую молодёжь. Некоторые молодые люди, попытавшиеся возражать военным, были жестоко избиты. Среди них есть тяжелораненые.

Что же будет-то теперь?

Уехали полицейские. Попрыгали в машины и укатили. Никто не знал, чем там у них дело кончилось на переговорах с командованием. И о чём можно договориться? Найти, выделить среди нескольких тысяч конкретных полсотни человек почти нереально. Да и кто будет искать? Командному составу уже, наверное, тоже страшно. Вокруг тысячи голодных, теряющих человеческий облик людей. Ситуация выходила из-под контроля!

Туман нынешним утром особенно густой. Протяни руку – и бери его! Клади в чемодан или за пазуху, чтобы навсегда увезти, унести с собой, как вечное напоминание об этих тяжёлых, тревожных и печальных днях.

Вскоре прозвучала команда: «Строиться!»

Хоть что-то за последние несколько суток!

Снова в толпе полетели самые невероятные слухи: «На поездах отправлять будут! Отпечатки пальцев хотят взять у всех, кто на пересыльном… Педантичные немцы пытаются вычислить нападавших на магазины… Нет, искать будут тех, кто палатки сносит. А как их найдёшь? Построение потому, что едет какой-то генерал! Неужели и вправду генерал? И пусть едет! Расскажем, как нас здесь голодом морят. Пусть лучше прикажет, чтобы самолёты летать стали…»

Замельтешили по пересыльному пункту офицеры, заходили в палатки, заглядывали во все закоулочки, зычно покрикивали:

– Строиться! Команда была строиться!

Однако в глаза увольняемым пытались не смотреть. То ли стыдно было за то, что довели до такого бардака, то ли что-то нехорошее задумали. Кто их разберёт?

Выходили из палаток «дембеля», чемоданы в руках. Потягивались. У кого уже бока ломило от нар да жуткой тесноты, у кого ноги гудели от стояния. Многие заросли колючей щетиной. Не до внешнего вида. Выжить бы.

Офицеры, поглядывая на часы, торопили:

– Живее, живее в строй!

Наконец в течение часа им удалось построить почти весь находившийся на пересыльном пункте личный состав увольняемых.

С глухим ропотом топтались на плацу пять шеренг с одной стороны и пять с другой. В длину не видно им конца и края. Нет, он конечно же был, но терялся в густом тумане.

Санька с ребятами стояли примерно у центра плаца. Видимость метров на пятьдесят, не больше, а дальше – белое молоко тумана. Противоположный строй едва различим.

По самой середине плаца туда-сюда вышагивали подполковник и майор. Оба в плащ-накидках, руки за спиной, чем-то очень озабочены. Похоже, кого-то ждали.

Между тем в строю нарастал гул разговоров.

Санька с земляками тихо, чтобы никто чужой не слышал, тоже перебрасывались некоторыми соображениями.

– Вам не кажется, что те чернобровые, с которыми мы живём, и есть разбойники? – настороженно делился мыслями Серёга.

– Я тоже вот подумываю, – поддержал Вовка. – Жрут и пьют они сладко. Каждый день чай, конфеты, печенье.

– Это точно, – подтвердил Санька. – Вроде пытаются еду не демонстрировать, но куда там… С голодухи и не то разглядишь.

– Что делать будем? – сплюнув под ноги, решительно спросил Игорь.

– Ждать, – почти безразлично махнул головой в сторону вышагивающих по плацу офицеров Ваня и, немного подумав, добавил: – Может, оно и к лучшему, что они с нами живут… Или мы с ними. Не трогают же пока. Вообще-то даже волк у логова не охотится.

Все умолкли, обдумывая последние слова. Так-то оно так, не охотится. Но волк есть волк, а тут люди. Не к добру это, ох не к добру!

– Надо будет конкретнее всё обсудить, – почти прошептал Вовка.

В это время со стороны КПП, из тумана, с включенными фарами вынырнула чёрная «Волга». Тихо подъехав к краю плаца, она остановилась. На мокрый асфальт из машины вылезли несколько человек военных: два полковника и… генерал! Был он высок ростом, с длинными руками, спортивного телосложения. Одет в шинель и папаху, форменные брюки с широченными красными лампасами.

Подполковник и майор, монотонно вышагивавшие по плацу, резко оживились, опустили руки по швам.

– Внимание, военнослужащие, равняйсь! – громко закричал подполковник.

Команда не доходила. Гул разговоров в строю не смолкал. Хотя голос старшего по званию звучал отчётливо, звонко и в густом тумане был слышен всем очень хорошо.

– Ещё раз повторяю, равняйсь! – выходил из себя подполковник.

В строю слева и справа наконец поутихли. Но до полной тишины было ещё далеко.

– Команда была равняйсь! – сбавив эмоции, но так же громко в третий раз скомандовал офицер.

Наконец-то наступило подобие тишины. Только голову направо, как того требует устав при получении команды «равняйсь», ни один «дембель» не повернул.

Подполковник рад и тому, что строй притих. Поднатужившись, рявкнул:

– Сми-и-рно! Равнение на середину! – Приложил ладонь к виску и строевым шагом, пошёл навстречу генералу.

Строй в это время слабо выполнял команду «смирно». Лишь некоторые из увольняемых, да и то находившиеся в первых шеренгах, приняли упор на обе ноги, расправили плечи, подняли повыше подбородки. Остальные просто стояли. Зыркали исподлобья на высокие чины. Многие из «дембелей» два года прослужили, а генерала видели впервые. Вот он перед глазами: высокий, стройный, в папахе… Да хрен ему не рад! Уже ничего не в диковину. И ничего не мило. Домой бы надо.

В задних шеренгах ропот, иногда слабые выкрики:

– Какие мы вам военнослужащие? Приказ об увольнении был! Отпускайте, пешком пойдём!

Подполковник на ходу покосился туда, откуда доносились выкрики, но движение продолжал, не останавливался. Всё равно наглецов не найти. Масса народу! Туман.

– Товарищ генерал-майор, – с подхода докладывал он дрожащим от волнения голосом старшему по званию, – личный состав пересыльного пункта по вашему приказанию построен….

Генерал, дослушав доклад, не убирая руки от папахи, внимательно, насколько позволял туман, оглядывал шеренги слева и справа от себя и, приподняв подбородок, бравым голосом поздоровался:

– Здравствуйте, товарищи увольняемые!

В строю была почти абсолютная тишина. После некоторой паузы откуда-то справа от генерала, с задних, еле различимых в тумане шеренг долетело хрипловатое отрывистое:

– Пошёл на х..!

Подполковник, а следом за ним и майор, опустили руки и бросились к строю:

– Кто сказал? Кто открыл свой поганый рот?!

Генерал, ошарашенный подобным приветствием, тоже опустил руку и властным окриком возвратил офицеров, понимая, что они никогда не найдут хулигана. Вид тысяч постепенно дичавших людей наводил его на нехорошие мысли. Первый случай в жизни, чтобы его встречали вот так. Похоже, дело совсем плохо. Но он ведь знал. Всё знал. Выслушивал доклады и донесения офицеров. Ехал сюда для того, чтобы своими глазами увидеть ситуацию. Увидел. Так чему удивляться? Надо быть спокойным и решительным.

Санька из-за тумана не мог разглядеть, как генерал, вначале слегка смутившись, взглядом пробежал по серому полотну плаца, а после, собрав волю в кулак, открыто и дружелюбно посмотрел на притихший, ожидавший его реакции на оскорбление строй. Санька только видел, что этот высокий военный в папахе, по-свойски заложив руки за спину, медленным шагом двинулся вдоль строя. Особенно хорошо были видны широкие красные лампасы на его брюках.

В строю, быстро понявшем, что наглость осталась без ответа, снова начались разговорчики. «Дембеля», уже неделю прожившие в тяжелейших условиях, совсем потеряли страх, забыли о воинской присяге, уставе и элементарной субординации. Разглядывая сквозь туман и прищуренные от злости глаза целого генерала (!), они вот-вот готовы были поверить в то, что во всём виноват он, и только он. А кто же ещё?

Между тем генерал остановился посредине плаца и ровным спокойным голосом заговорил:

– Не хотите здороваться? Ладно. Только я не позволю марать честь офицера Советской Армии. Тот, кто сказал нехорошие слова, нашёл в себе смелость их сказать, пусть же найдёт решительность, чтобы выйти из строя. – Взгляд его заскользил по людскому морю.

Тишина в строю. Естественно, никто не выходил. Начались выкрики, возгласы:

– Хватит лечить!

– Дело бы сказали!

– Домой хотим!

– Отслужили уже, честно!

Генерал наконец ещё раз убедился, что смельчак захотел остаться неизвестным.

– Ребята! Сынки! – не прислушиваясь к ропоту «дембелей», продолжил он. – Не приказываю вам, как старший по званию, а прошу, как отец: нужно подождать ещё немного, ещё чуть-чуть…

– Сколько можно!

– Нам издохнуть здесь?

– Давайте самолёты!

– На поездах отправляйте!.. – нёсся гул голосов.

– …Командование прорабатывает все варианты, – невзирая на возраставший шум, продолжал генерал, – но сами поймите: такая масса людей!

– Вы же и накопили!

– Зачем везли сюда?

– Виноват кто?

Строй вразнобой пытался хором задавать вопросы.

– Погода, ребята, во всём виновата погода! – На скулах генерала, когда он ненадолго умолкал, ходили бугристые желваки. – Самолёты в воздухе. Они кружат в небе, но сесть не могут. Сажаем их в других местах, где нет тумана. А как только он здесь рассеется, будут садиться здесь. Такого никогда не было. Ну, день, два, три – и всё. А это же просто форс-мажорная ситуация. Так что прошу вас потерпеть.

Весть о том, что самолёты, будто бы совсем рядом, кружат где-то в воздухе, взбудоражила умы. «Дембеля», на секунду закрыв глаза, уже видели их мощные стальные стаи, рвущиеся сквозь когорты лохматых туч вниз, к земле, к военному аэродрому Фалькенберг. И нужен всего лишь небольшой ветерок, который разгонит туман и сделает аэродром доступным для них. А значит, есть надежда! Значит, скоро! Не может же врать целый генерал!