Текст книги "Поймать тишину"

Подобное несогласие в самом себе снова заставило крепко задуматься. И вновь молчание было ответом на все встававшие передо мной вопросы. Никакой логики! Ведь всего, ну, скажем, год назад я мог одной своей подписью смести с лица земли не один, а даже несколько хуторков, мешавших осуществлению какого-либо грандиозного проекта.

Людям – квартиры, хаты – под бульдозер. Легко! Все довольны, все смеются!

А все ли?

Быть может, какой-нибудь Григорий Пантелеич, бывший тракторист, так и не смог привыкнуть на чужом месте. Быть может, дни и ночи напролёт смотрел он тоскливым взглядом с балкона пятого этажа туда, за город, где в погоне за бешеной прибылью выкорчевал стальной бульдозер его вековые корни. Смотрел, смотрел да так незаметно, трижды прокляв несовершенный жестокий мир, и усоп.

Но тогда не задумывался я об этом ни на секунду. Так почему же задумался теперь?

И кто сказал, что в человеческой душе есть логика?! Откуда он это взял?

Глава 11

Февраль, впрочем, как и прошедший январь, в этом году особо не буйствовал. Ночами ещё случались довольно сильные морозцы, но дни хоть и пасмурные, но тёплые ясно давали понять, что весна не за горами.

В Маруськином саду неугомонно чирикали собиравшиеся в большие стаи воробьи. Иногда резко налетавший ветерок настойчиво разносил их радостный гвалт по всей округе.

На Сретенье, к полудню, у Суконниковых на хозяйственном дворе громко прогорланил чёрный, с малиновым гребнем петух. Закончив феерическую песнь, он с важным видом прошагал к лужице талой воды посреди двора и, косясь по сторонам, опустил в неё короткий крепкий клювец. Тут же, вскинув кверху голову, зажмурил от удовольствия маленькие бусинки-глаза. Так проделал петух несколько раз и, вдоволь напившись, отправился наводить порядки в курятнике.

Петро пристально наблюдал за птицей издалека. В самом углу двора присел он на кучу пиленых дров, курил. Заметив, что петух попил из лужицы, подумал: «Ага! Весна должна быть по всем приметам ранняя. Хотя какие они теперь, приметы? Всё наблюдалось и примечалось давным-давно, в старину. Не было тогда ни самолётов, ни атома, ни всяких химических заводов. Так что теперь приметам доверять – дохлое дело. – И, глубоко затянувшись сигаретным дымом, выпуская его одновременно ртом и носом, Петро про себя решил: – А может? А вдруг? Зима, ведь хоть и тёплая, но сена ушло слишком много. Да и дровишки тают, словно тот скупой снег. Хошь не хошь, надо к приметам приглядываться. Авось на дурака сбудется!»

Петро Тимофеич поплевал на окурок и, бросив его в неглубокий, напитанный водой снег, придавил сверху кирзовым сапогом. Рассиживаться некогда. Хозяин медленно, явно оберегая от резких движений поясницу, поднялся. Завидев его, как по команде, протяжно забунела скотина.

Время поить.

– Сейчас-сейчас, волчья еда, – по-доброму бранился Петро, выискивая взглядом пустые вёдра. – И день, и ночь бы ели да пили. Ни праздника с вами, ни выходного…

Наконец-то разглядев посудину, не спеша поковылял поить скотину. Воду из колодца носил молча, сцепив зубы. Не так тяжелы вёдра, как спина спасу не даёт: ноет и ноет, ноет и ноет!

Вот так вот работает Суконников. Работает да думочки передумывает. А что ему? Радость хоть небольшая, но есть. Сашка-сын дней десять назад в город укатил. Насилу уговорил его Петро Тимофеич. А вчера звонила Оксана, сказала, что устроился сын работать на трубный завод. Зарплата не ахти, но на жизнь хватит. Опять же общежитие предоставили – уже жирный плюс. Поработает до весны, а там учиться будет пробовать поступать. Хотел в сельскохозяйственный университет, да Петро ему отсоветовал. Где оно – сельское хозяйство?! Только по дворам и осталось. Да не доросли ещё крестьяне, чтобы специалистов затребовать. Их самих травят не вытравят. Никому они не нужны свободные и богатые.

Это кто ж тогда работать-вкалывать станет? Кто ж кормить будет орды чиновников да богачей новоявленных? И растёт, ширится поколение нищих. Ну да, одеты, неголодны: только и всего. А вот образование достойное получить, полечиться, на курорты, к примеру, съездить или просто на мир взглянуть – это фигу! Большую с маслом! Вот и отсоветовал Петро Сашку в сельхоз поступать. На семейном совете решили: пусть пробует в педагогический. Детишки у всех одинаковые родятся, что у бедных, что у богачей; всех нужно сперва научить читать и писать. Что бы там ни было, школа в любое время необходима. А времена в России ох как любят меняться!

Вообще-то Петро над этим много размышлял. А как же?! Во временах любой любит покопаться. Любой ищет в них что-то для себя хорошее. Вот и Петька искал. Искал, искал, да только стало ему всё чаще казаться, что напрасно он этому сподобился, что не найти ему в тёмной комнате чёрной кошки.

Тогда, при полнейшем социализме, чуял нутром Петро Тимофеич, что что-то вокруг не так. И жить вроде бы не тяжело, а всё равно где-то что-то не дорабатывает, не до конца отлажен неплохой, в принципе, механизм. Эх, тогда бы заменить в том механизме гаечку или винтик какой; глядишь, и настроилось бы. Нет, не стали менять. Решили, что легче сперва разрушить, а потом строить всё новое. Вот мудрецы-хитрецы! Как всегда: до основанья, а затем…

Вот это так решили-постановили! Будто без меня меня женили. И не разберётся Петро в «теперь», как ни старается. То ли скуден крестьянский ум, то ли специально всё запутано, чтобы такие, как он, ничего не поняли. И трезво ему хочется, без паники, без крайностей – да не получается. Политики почти все остались те же, что и были. Пекутся с трибун о народном благе, слёзы горькие льют, горой за простой люд стоят, а на деле ничего не меняется. Из зимы в зиму вгрызается Петро Суконников рубаком в мёрзлый кизяк, а толку никакого. Не прибавляется капиталу; никак не богатеется! Спину полечить и то не на что. Уже и помереть ему не страшно – не жалко такого блага земного, да жалко Лизаньку: не расплатится баба за похороны. Опять же дети! Их и без того четыре миллиона беспризорных по стране шляется. Эх, времена, временишки! Видно, простолюдину на Руси никогда не зажить по-человечески. Закричал бы сейчас Петро на всю огромную страну: «А ну-ка, шапки долой! Помянем светлую память Леонида Ильича Брежнева!» Только при нём и вздохнули крестьяне; только при нём и отпустило. Крикнул бы, да не услышит никто. А потому молча носит и носит Суконников воду из колодца, поит и поит ненасытную скотину. А что ему? Радость у него – сын в город укатил.

Наконец, напились коровы и гуляк, закруглели бока сытых овец. Устало вздохнул Петро Тимофеич, убирая пустые вёдра из последнего база.

В то самое время вышла к нему во двор жёнушка. Телогрейка на ней затёртая-презатёртая, шапочка пуховая вязаная да штаны непонятного фасону. В глазах тревога.

– Ой, Петь, забыли, что сегодня свинья должна пороситься?

– Ничего не забыли, – отвечает Петро. – Спозаранку за ней наблюдал. К еде не подошла, солому в зубах таскает – гнездо стелет. Ждём, мать, к вечеру должна или в ночь. А может, и уже? Айда глянем.

Вместе супруги пошли в самый дальний сараюшко. На ходу жаловались друг другу о том, что и не смотрели б глаза на этих свиней. Закупочная цена упала ниже плинтуса, а мороки выше крыши, да и зерно дорожает не по дням, а по часам.

Пришли. Петро пропустил вперёд жену, вошёл в сарай сам, быстро захлопнув двери, чтобы не выветривалось драгоценное тепло.

Свинья оказалась умницей. В дальнем углу сарая, под включенной предусмотрительным хозяином лампочкой, свила, натоптала она плотный овал из соломы. В центре него – углубление типа воронки. Гнездо сделано с толком и аккуратно, словно не копытами и рылом животного, а человеческими руками.

Свиноматка горой лежала на краю воронки, свесив над ней огромное, с торчащими сосками вымя. Вокруг него шустро суетились шестеро розовых подслеповатых поросяток. Они то затихали, нащупав настырными пятачками тёплую плоть сосков, то пытались поменять местонахождение и хаотично ползали, при этом недовольно скуля.

Петро и Елизавета замерли, с умилением разглядывая новорождённых.

– Вот тебе и в ночь! А они вон они, уже готовенькие!

– Ага! Кажись, шестеро… Маловато что-то…

– Петь, да хватит и этих: лишь бы не хворали. На молочке поднимутся. Там у нас ещё две свиноматки такие, что на апрель пороситься. Что Господь ни даёт – всё к лучшему. Сама-то, гля, какая умница! Иная как мегера.

– Ну да. Вроде спокойненькая. Ладно уж, что есть, то наше. Выжили б эти, а то зимы ещё полмесяца. Да оно и в марте может так завернуть!

– Ничего, им лишь бы первые несколько дней продержаться, там пойдут…

Петро и Елизавета шёпотом, чтобы не напугать свиноматку, ещё долго беседовали, строили планы на будущее. Разве могли они знать, что цены русского базара упадут ещё ниже, чем ниже плинтуса, а жестокая засуха погубит урожаи зерновых? Разве могли знать, что по той причине придётся им посреди лета почти полностью уничтожить поголовье свиней? Взрослых поросят и подростков Суконниковы будут вынуждены чуть ли не задаром отдать спекулянтам, а молодняк Петро молча, сцепив зубы, нахмурив лоб, выбьет о лежащий за сараями берёзовый чурбан и скормит собакам.

Жестоко? Наверное… Но таковы законы того, без чего, говорят, не может быть и жизни на земле.

Жестоко? Наверное… Но ещё многим человеческим поступкам нет и не будет объяснения.

Жестоко. Но всё это будет потом, а теперь…

…Воркует, воркует вполголоса чета Суконниковых, глядя на снующих у полного материнского вымени розовых поросяток. Знают Петро с Елизаветой, сколько сил немереных нужно для того, чтобы превратились крохотные поросятки во взрослых, готовых к забою свиней. Не одну ночушку нужно будет вскочить с тёплой постели да сбегать в сараюшко посмотреть, кучкой ли спят малыши, не расползлись ли по дальним углам. Да знай поглядывай под хвостики, чтоб, не дай бог, не запоносили. А случится – так вари дубовой коры, пои отваром. Ещё вдруг не поможет! Тогда заряжай шприцы, вкалывай антибиотики. И прокастрировать нужно, прививки вовремя поделать. И-и-их, да кто и когда его учитывал – крестьянский каторжный труд?!

Однако довольны Суконниковы: богаче стали на целых шестерых поросят! Лишь изредка мелькнёт в Петькиных глазах грусть-тоска, едва вспомнит он о «весёлых ребятах» – перекупщиках.

«Эх, – подумает, – вырастить бы да самому продать на рынке».

Да какое там! Один раз пробовал Петро Тимофеич поторговаться.

Потребовали с него дань другие «весёлые ребята» – бандиты. Разъерепенился Петро, не отдал того, чего от него требовали. Тут же подошли два высоких скуластых верзилы, плеснули на свиную тушу хлоркой и всё – продавай, дядя, кому хочешь!..

Ну, кажись, намечтались довольные хозяева. Потихоньку, стараясь не шуметь, покинули благополучное семейство. Не спеша шли по хозяйственному двору.

– Пойдём уж обедать, отец, – ласково позвала мужа ступавшая первой Елизавета.

Петро осмотрелся по базам, вскинул взор в пасмурное небо.

– Теперь уже скоро на ночь управлять худобину. Задержались мы маненько.

Елизавета слегка поотстала, взяла супруга за рукав и призывно потянула:

– Ладно тебе, успеем. Дня уже заметно прибавилось: февраль не декабрь.

– Ну, пошли, – довольно легко согласился Петро. – Хоть кофейку выпьем с бутербродами, а то ног не поднесу управиться.

Вместе направились они к дому.

Пасмурно, пасмурно в февральском небе. Не угадаешь, где солнце, не поймёшь, сколько времени. Да и к чему оно крестьянину? Мыкнула на базах скотина – значит, пора: действуй, конкурируй, бейся с ветряными мельницами, вечнообманутый сын великой державы.

Глава 12

Вихрем ворвался в наш широкий степной край запах весны. Воздух лёгок и свеж, особенно ранними утрами, когда первый луч солнца едва коснётся прихваченных за ночь морозцем шалых луж. В такие моменты радуется глаз, поёт душа. Кажется: протяни руки – и обнимешь высокое небо! Едва ли, но всё равно кажется, потому что весенний воздух слишком уж полон иллюзий, слишком необычен.

Заметно прибавившимися днями, поцелованные ярким солнцем, весёлой капелью плачут висящие с крыш хат и сараев длинные сосульки. Озерцами паруют под ними небольшие мутные лужицы.

Вечерами, когда серой шалью сумерек накроет деревню, в разных концах её голосят истошными воплями зовущие подруг коты. Они тоже чуют запах весны – этот запах просыпающейся жизни, неотвратимо наступающей любви.

Я – строю! Пока ещё виртуально, но строю. Конечно, весна. Поэтому скачут мысли вразноброд, невпопад. Но пытаюсь аккуратно, кропотливо, тщательно выделить самое необходимое, самое важное для того, чтобы снова не впасть в депрессию из-за невообразимого хаоса в голове.

Что же я строю? Прежде всего (а я уже признавался в том, что жуткий эгоист) хочется личного счастья.

О, как сомнительно и сугубо индивидуально это понятие! Как все мы осторожничаем, становимся серьёзными и задумчивыми, прежде чем ответить на вопрос: «А счастлив ли ты?»

Мой случай не исключение. Иногда кажется, что я уже счастлив. А что? Денег – куры не клюют. Чего ж ещё надо? И тогда начинаю жутко фантазировать о том, чего мне хотелось бы. Да вроде и немногого. Если бы вдруг нечаянно уснуть в кресле перед телевизором, а кто-то подошёл бы и заботливой рукой накрыл теплым пледом, чтобы я не замёрз; если бы мог я от чистого сердца подарить кому-то самый лучший в мире букет алых роз, а эта кто-то обняла и нежно поцеловала бы меня; если бы жива была моя мама; если бы хоть изредка мог общаться я с дочерью; если бы вокруг Краюхи – вокруг моей Краюхи! – рос в полях не бурьян, а тугой, полновесный колос пшеницы…

И вот я уже ясно понимаю, что слишком много этих «если». Может, что, скорее всего, не хватит всей жизни, чтобы они исполнились; а некоторые невыполнимы вообще. Но я человек обыкновенный и живой, а это значит только одно: буду, должен стараться, двигаться, спотыкаться, падать и, если нужно, ползти к тому, чего хотелось бы. Однажды меня научили, что «человек – это звучит гордо!». И теперь, когда немало повидал в жизни, когда последние лет двадцать меня пытаются в этом разубедить, теперь хочется сказать о том, что не сдамся. Буду просить у милостивого Господа, чтобы дал он силы думать, что это именно так, а не иначе.

Быть может, оттого, что считаю я подобным образом, и запали в мысли о личном счастье краюхинские поля. Да и не только они, а и вся моя многострадальная, словно дикой ордой опустошённая, малая родина. Ну скажите: кому приятно видеть вокруг того места, где родился и вырос, голые руины; кому приятно каждый день встречаться с потухшими, затравленными взглядами соотечественников?

И вот поэтому я – строю! Пока ещё виртуально, в уме, но строю. Мне хочется сделать всё спонтанно и быстро. В мыслях уже вижу аккуратные, приведённые в порядок краюхинские улочки. Вижу асфальтированные дороги по деревне и живописные, полные благоухающих цветов палисадники. Вижу, как под вечер возвращаются с работы в свои благоустроенные дома довольные зарплатой, счастливые односельчане. Вижу их смеющихся детишек. Вижу, как все рады они жизни и как уверенно устремлены в будущее их взгляды. Всё это я вижу ясно и отчётливо! Почему? Да потому что всё это уже видел. Видел в странах менее великих, чем Россия; в странах с территорией, равной любой из средних областей Российской Федерации. Там смогли. Смогли безо всяких грандиозных потрясений и кровавых событий наладить обыкновенный человеческий быт. А сможем ли мы? Получится ли у меня вырвать, выцарапать хотя бы Краюху из решительно наступившей на мою землю первобытной дикости? Наверное, да, но не так скоро. Почему наверное? Да потому что даже Петро Суконников – самый близкий товарищ, – выслушав вкратце кое-какие мои соображения, сильно задумался. Задумался, а потом слегка печальным голосом вдруг сказал:

– Э-э-э, да ты идеалист, Паша! Ничего не выйдет.

– Почему это?! – возмутился тогда я. – Разве люди не захотят своими руками создать приличные условия жизни для самих же себя и своих детей?

Петро снова подумал и понуро ответил:

– Наши не захотят! Слишком много раз обмануты великими походами к прекрасной судьбе. А потом: совесть, Паша. За последние пятнадцать лет у нас вытравили совесть вообще как понятие, как чувство. Чтобы идти к тому, о чём ты размечтался, нужно поклоняться совести и чести, а не деньгам. Мне всё больше кажется, что теперь невозможно само осознание этого. Нас утопили в низменных инстинктах и вдалбливают в головы, что всё так и должно быть, что сила и хамство – есть благо. О справедливости, об элементарной справедливости запрещено даже мечтать!..

Петро говорил ещё долго. А я, долго и внимательно слушая его деловитый басок, делал для себя кое-какие неутешительные выводы. Главное, что поражало, так это то, насколько убита в обыкновенном русском крестьянине вера в лучшую, достойную жизнь. А ещё удивлялся, как он – деревенщина-засельщина – умеет трезво рассуждать! Все Петькины доводы и сравнения были очень живы; во всём, что говорил он, улавливался неоспоримый твёрдый характер чётких доказательств, весомейших аргументов. Вот где дохнула мне в лицо горькая мужицкая правда!

А ведь ещё совсем недавно, в столице, едва в деловых кругах заходил разговор о деревне, как тут же примерно восемь из десяти человек с пеной у рта пытались доказать, что наша деревня совершенно бесперспективна, что живут в ней сплошь тунеядцы и алкоголики. Мне тогда не хотелось им верить, а теперь-то я точно знал, что это совсем не так. И чем сильнее укреплялась во мне эта уверенность, тем меньше оставалось там свободного места для всевозможных сомнений и нерешительности.

Пытаясь определиться, с чего же начать действовать, я настойчиво, кропотливо, тщательно наблюдал и анализировал нынешнюю ситуацию в Краюхе. И вот что удалось мне увидеть, услышать и понять.

Односельчане, как и всё наше теперешнее подобие общества, разделились на несколько категорий. В первую зачислил я человек пять самых состоятельных. Трое из них ранее были руководителями некогда богатейшего местного колхоза. В самый разгар перестройки удалось им «приватизировать» значительную долю колхозного имущества. Теперь всё у них было: машины, трактора, сеялки, веялки и даже имелся мехток, которым они по договорённости пользовались сообща.

Земли эти трое взяли в аренду у местных обыкновенных работяг, таких как Петро Суконников. Не сумели те вовремя увернуться в новой жизни, вот и отдали скрепя сердце паи бывшим начальничкам, нынешним «реформаторам». А они теперь на работу сезонную односельчан и нанимают. А вспыльчивые! А заносчивые! Кичатся, что своими руками новую Россию куют. Работягам же платят гроши. Да всё норовят нелегально нанять, чтоб налоги не платить, в случае чего объявить, чья хата с краю. Какой там соцпакет?! Какой там КЗОТ?!

Остальные двое, из состоятельных, нынешние управляющие филиалом «Агро-Холдинга». Начальство-то их далеко сидит или на Канарских островах на пляжах лежит, а они тут, на месте всем заправляют. Нет, они, конечно, интересы хозяев блюдут неукоснительно. За что зарплаты имеют приличные. Но плюс к этому есть у них свои, нигде, ни в каких документах не учтённые поля. Обрабатываются они за счёт «Агро-Холдинга» (бесплатно), а всю прибыль делят эти два неприметных, невзрачненьких управляющих. Они не слишком крикливы. Всё тишком да ничком. И детишки их в престижных вузах учатся. Квартирки у них в областном центре появились; так, на всякий случай. Россия ведь, она спешит, торопится, мчится. Не знаешь, где наутро окажешься.

Такова вот в Краюхе высшая, элитная пятёрка «новых русских» семей.

Конечно, всё, что сказал я о них, – со слов Петьки Суконникова. Самому-то мне ещё невдомёк разобраться в столь тонких вопросах новой деревенской политики: слишком мало времени прошло с тех пор, как вернулся. Но себе я твёрдо пообещал, что раз уж угораздило это совершить, то обязан всем нутром своим вникнуть в далеко непростой крестьянский жизненный уклад.

Итак, во вторую категорию соотечественников, по моим представлениям, вошли простые, обыкновенные работяги: те, кто пытались не отстать от времени; те, кто старались дать хоть мало-мальски достойное образование детишкам; те, кто всеми усилиями, всеми напряжениями жил стремлением просуществовать день следующий немного лучше, чем день предыдущий. Одним словом, это те, на ком на самом деле держится наша великая могучая держава. Хотя этого о себе они никогда не скажут. Ну разве что в какой-нибудь праздничек да за щедрым застольем. А в длинные, скучные будни заняты они только трудом – кропотливым, подчас непосильным, убийственным трудом.

Каждый день из окна хаты наблюдал я, как работают Петро Суконников с женой Елизаветой. Не покладая рук, не чувствуя ног, топчутся день-деньской подле хозяйства. То накормят, то напоят, то почистят навоз. А теперь ещё и целыми, довольно длинными ночами горит у них в сараях свет. Март – время массового окота, отёла. И когда мне, не загруженному физическим трудом, не спится, то, глядя от скуки в окошко, замечаю, как по двору Суконниковых нет-нет да и промелькнёт от дома к сараям тёмный силуэт беспокойного хозяина, иногда хозяйки. Всё доглядывают: не надумала ли овечка, не приспичило ли свиноматке?

А как же? Роды – всегда хлопотное дело. Очень холодно ещё по ночам. Случись, замёрзнет приплод – считай, весь год насмарку пошёл. Так вот и живут – хлеб жуют. Нет им покоя ни в светлый день, ни в тёмную ночь. И всё это для того, чтобы еле-еле сводить концы с концами.

Таких семей в Краюхе большинство. Они уже приняли новую жизнь, поверили в лучшее существование, но с каждым годом, разочаровываясь всё больше и больше, начинали осознавать, что новая жизнь отказывается их принять. Каждый миг на земле для этих людей стоил огромного напряжения физических и моральных сил. Я всё больше убеждался в том, что не смог бы теперь жить так же, как они. А ещё думал, что там, в столице, и не подозревают о столь убогом существовании своих соотечественников. И тут же накатывала на меня волна нездорового пессимизма. Ну кто я такой? Неужели смогу помочь им всем?

И всё-таки, наблюдая за следующим контингентом людишек, говорил я сам себе, что всё равно буду пытаться исправить хотя бы краюхинский непутёвый быт. А контингент (именно так, а не иначе) этот состоял из местных алкоголиков и бездельников. Но раньше-то, раньше! Почти все они были великолепными трудолюбивыми работниками. Многие, не без исключения, конечно, сложили руки и стали пить горькую не по своей воле. Вернее, по признакам слабой силы этой воли. А что было делать?

Когда развалился краюхинский колхоз «Путь к коммунизму», то механизаторы, доярки, свинарки и телятницы – сотни людей – остались без работы. Каждый день им нужно было думать о том, где взять денег на кусок хлеба, чем накормить, во что одеть детишек. Конечно, большинство крестьян создали ЛПХ и за счёт них стали выживать. Не жить, а выживать! Но были и такие, кто не смог понять, что наступившая свобода – это прежде всего адский, каторжный труд. Не поняв главного, с утра до вечера поносили они новый строй последними словами. Испытывая неуютность в настоящем, не видя на горизонте будущего, люди топили страхи в огненной сивухе. И спивались! И гибли от неё! Часто потрясали кулаками пьяные компании, орали вслед владельцам краюхинских магазинов: «Ничего, придут ещё наши!» Хотя не знали они теперь, кто такие «наши» и куда придут.

Но в основном пили молча. Собирались, кучковались по злачным местам и пили. Заливали самогоном кто воспоминания о прошлом, кто неразделённую любовь, а кто дикую злость на очередной пустой ненужный день. И никому до них не было дела. Сами они уже не боялись захлебнуться этой всеобъемлющей, грозной и заманчивой штукой – свободой. Сила у них была и воля была, а вот силы воли не было.

Примерно таким предстало передо мной краюхинское общество. Естественно, что за три месяца узнал о теперешней жизни селян далеко не всё, а только поверхностно. Но даже это смело позволяло делать выводы относительно перспектив Краюхи. Главным, как я считал, было то, что в деревне остался прочный костяк порядочных, работящих людей.

Неожиданный энтузиазм распирал мою даже немного помолодевшую (а она ещё и так нестарая) душу. Я был готов к добрым делам, несмотря на то что Петро Суконников всё время подсмеивался, стоило завести об этом речь.

– Знаешь, Паша, – говаривал он, – не делай людям добра – не будет тебе зла!

Да ладно его! Он всё время ворчит, этот Петро. Ещё и с недоверием косится. Не верит в то, что я на Севере много денег заработал.

Интересно, а что бы он сказал, если бы узнал, сколько их всего у меня имеется?! Ой, ну дело совсем-то не в этом!..

Итак, заканчивался месяц март, а я ещё не решил, с чего же начинать реальную помощь деревне и односельчанам. Грандиозные проекты, которые проворачивал несколько ранее в сфере строительства, казались мне теперь не такими уж и великими. Но польза от них была, это точно. Осуществляя их тогда, преодолевая, казалось, непреодолимые трудности, имел я в душе некую уверенность теперь. Уверенность в том, что смогу, справлюсь.

Днями и ночами напролёт не выключался новый компьютер. Я исследовал арендование земель, цены на сельхозтехнику, цены на ГСМ и зерновые рынки. Погодные условия, составы почв, всхожесть различных семян и рентабельность животноводческих ферм, развитие овцеводства, а также лизинги, кредиты, «подводные течения» сельскохозяйственного нацпроекта – одним словом, всё (!) привлекало моё разгулявшееся заострённое внимание. Нужно было верно оценить ситуацию, выбрать единственно правильное направление. Не слепо, полагаясь на одну лишь интуицию, бросаться вперёд, а взвешенно, предельно точно, рассчитав все «за» и «против», не спеша выйти на старт. Ошибки быть не должно!

Трудился я со всей самоотдачей и великим энтузиазмом. Короткие перерывы случались лишь иногда, когда приходил в гости Петро Суконников. Да, пожалуй, ещё одно щекотливое обстоятельство мешало работе. Едва в сумерках начинали голосить кошачьи свадьбы, как тут же мысли сбивались и наскакивали одна на другую. Тщетно пытался я вернуться в рабочее состояние. Погасив компьютер, поворачивался к окошку, с грустью всматривался в неотвратимо надвигающуюся одинокую ночь; ещё одну – холодную и пустынную. Всё чаще в такие моменты вставал передо мной образ почтальонши Зои. И я переводил взгляд на стол, где лежали уже три номера «Спид-Инфо». Три нечитанных номера, положенных её нежной ручкой в мой почтовый ящик! Вскоре должен быть и четвёртый. Ах, Зоя, как хотелось бы вместе с тобой прочитать эти чёртовы газеты! Как хотелось бы потом крепких объятий и сладких поцелуев!

Желание становилось настолько сильным, что в пору было выскакивать на улицу и, взобравшись на раскидистую макушку яблони, голосить по-кошачьи на всю Краюху, на весь мир.

«Нет, поразительно! Наверное, первобытность не оставит нас никогда», – думал я и, пугаясь собственных мыслей, шёл побродить за околицу. А когда, замёрзнув, возвращался и в одиночестве забирался под ледяное одеяло, то каждый раз сам себе говорил: «Всё. Завтра же расспрошу о ней у Петьки!»

Но каждый раз наутро откладывал на будущее то, что собирался сделать перед сном. Это была своего рода борьба с самим собой. Ведь я ещё точно не мог решить: стоит ли обременять себя серьёзными отношениями? А именно только так рассматривалось знакомство с Зоей. Конечно же, не на одну ночь! Если бы это было так, то зачем о ней думать? С моими-то возможностями! Я мог сделать один коротенький звонок по телефону, и через время явились бы хоть с десяток женщин. (Нынче свобода: любой каприз за ваши деньги!) Но я не хотел. Вернее, чего там лукавить, я боролся и с тем, чтобы не сделать этот треклятый звонок. Таков уж мир. Как сказал один уважаемый мной человек: «Бороться – пока бежит теплая по венам кровь!»