Текст книги "Поймать тишину"

Глава 13

Деревенька-сирота! Бессовестно выманивает молодёжь сытая, беззаботная, городская жизнь. Расширяются тихие приветливые погосты, навеки принимая людей отживших. Буйной зеленью зарастают ведущие к тебе дороги и стёжки. Толстая пыль забвения тяжело оседает на ветхие крыши быстро пустеющих хат.

Деревенька-сирота! Неужели навсегда стихнет на твоих узеньких улочках весёлый детский смех? Неужели пройдёт совсем немного времени, и только дикий зверь по первой зимней пороше оставит свои следы у памятника «Воинам-землякам, погибшим в годы Гражданской и Великой Отечественной войн»? Неужели некуда будет приехать в отпуск тем, кто когда-то бежал от тебя сломя голову?

Деревенька-сирота – свеча горящая! Тухнешь ты от гиблого ветра времени, грозясь оставить нас в полной темноте.

Страшно!

У любого, нынче брошенного на произвол судьбы русского крестьянина бьётся в груди обыкновенное человеческое сердце.

Тук-тук-тук – стучит оно беспокойно, пока хозяин жив. Кстати, у городского жителя точно такое же сердце и так же стучит. Разве что после трудового дня или честно отработанной смены ритм его становится более ровным и спокойным. А вот у крестьянина – молотит оно почти в одной поре и день, и ночь. И стук его, до боли однообразный, отдаёт в виски. Что-то примерно: сено – зерно – дрова, сено – зерно – дрова…

Этим полны мысли крестьянские с утра до вечера и с вечера до утра. Вечная проблема! Как заготовить? Где взять? Хватит ли до весны, до нового урожая, до следующей поездки в лес? Вечная проблема! И если удаётся крестьянину решать её с наименьшими затратами труда, финансов, нервов, то жизнь его становится более-менее сносной. Больше ему ничего и не нужно.

Петро Суконников на Сретенье не зря беспокоился по поводу сена. Апрель только-только начался, и общественное стадо ещё не сформировали, а Петька с тревогой уже скормил скотине последний навилень.

Благо весна ранняя, и снег давно сошёл!

Утром следующего дня открыли Петро Тимофеич с Елизаветой калитки на базах да ворота заднего двора, выпустили застоявшихся за зиму коров и овец прямёхонько в чисто поле, в голую степь. Вымученные за последние две недели экономией кормов животные дружно хлынули из тесных закутов на лоно просыпающейся природы. Коровы и гуляк, нагнув головы, с осторожностью вынюхивали каждый кустик, каждую травинку. А после, словно учуяв неуловимый запах воли, задрав хвосты, взбрыкивая копытами, понеслись в серую даль оврагов и лесополос.

Овцы оказались «умнее». Пробежав в радиусе пятидесяти – восьмидесяти метров несколько кругов и ошалело поблеяв друг на дружку, они, сохраняя некое подобие стада, заковырялись на краю поля в густом, пожухлом стернике.

Петро с женой едва поспевали за скотиной. Вот наконец-то остановились они чуть поодаль от овец. Разгорячённые быстрой ходьбой, не могли отдышаться. С беспокойством поглядывали в сторону умчавшихся коров.

– Да не переживай, – успокаивал супругу Петро. – В первый раз, что ли? Сейчас часик побегают, полягаются и запасутся как миленькие. Не с чего им дуреть. Почти месяц всё урезал да урезал порции. Хорошо, что побежали. Думал: еле ноги волочить будут.

– Хорошо, да не дюже, – схмурила тёмные брови Елизавета. – Сам знаешь, сколько нынче развелось ухарей за чужой счёт поживиться. Турнут в дальнюю балочку, ночью прирежут, и поминай как звали.

– Лиз, ну не ной, ради бога, – начинал сердиться Петро. – Вот так и лезешь со своими догадками. Верталась бы уже домой, я в степь пойду. Никто у меня никуда не денется, будь спокойна.

Заслышав в голосе мужа нотки раздражения, Елизавета молча развернулась, решительно направилась ко двору. Отойдя шагов на двадцать, всё ж замедлилась, обернулась.

– Обедать приходи, – донеслось до Петькиного слуха.

– Как придётся, – буркнул он в ответ и пошагал в степь.

Идёт Петро Тимофеич, идёт по своей землице. Хотя теперь юридически принадлежит она богатому инвестору, но он, Петро Суконников, он-то знает, что никто на свете не в силах запретить ему здесь идти. Потому что каждый камешек на родимой земле, каждый чахлый кустик, каждый ерочек и впадинка знакомы ему с тех пор, как стал видеть и воспринимать окружающий мир. Сорок вёсен встретил Петро в вольной степи, сорок вёсен вдыхал горьковатый, дурманящий запах полыней и чабрецов. Лишь две пришлось встретить вдали от родных мест – в армейской гимнастёрке да кирзовых сапогах. И потому ступает Петро Тимофеич ровно, уверенно. Навсегда прикипело его сердце к светло-буроватой пашне. Словно одной пуповиной связан он с чахлыми лесопосадками да глубокими балками. И рыщет его зоркий взгляд, рассуждает пытливый ум, в какой же из них запаслись пригретые щедрым весенним солнышком коровы и гуляк.

Километра два отмахал заботливый хозяин. Нет, не видно пропавшей скотины! Уже закрадывается в душу смутная тревога. Гонит её прочь Петро, гонит что есть сил: «Ничего, сейчас на Чернянскую Шишку взойду. Далече оттуда видно! Найдутся, голубушки, как пить дать найдутся».

Медленно поднялся Суконников на желанную возвышенность.

Чернянская Шишка – курган. Название связано с рекой Чёрной, протекающей через всю Краюху. Из-за неё краюхинцев неофициально в районе называют чернянами.

Так вот, остановился Петро на самой макушке Чернянской. Далеко видно отсюда. Залюбовался. На некоторое время забыл и о коровах. Засмотрелся, как постепенно, настойчиво, неотвратимо просыпается степной край от зимней спячки.

На недалёком пригорке серыми столбиками встали суслики. Исхудали за зиму, но свистят весело – весне радуются.

У края пашни, на полусгнивших стяжках соломы, мышкует тощая, облезлая лисица. Перезимовала.

Лесопосадки потемнели. Потёк, двинулся по древу живительный сок, почуял надвигающееся тепло. Вскоре зашумят раскинутся кроны деревьев молодыми, клейкими листочками. А пока ещё дуются на ветвях, ловят каждый солнечный лучик зреющие пузатые почки.

Уже нет гнетущей зимней тишины в притаившейся степи. Не таится больше степь. В стерниках токуют на игрищах куропатки. Высоко в небе чёрными точками зависли жаворонки. Поют они, славят бесконечную, великую даль русского поля. Ещё выше, по синему простору неба, тянутся один за другим караваны диких гусей. Иногда просвистит десятками, а то и сотнями крыльев утиный клин. Домой, к гнездовьям торопится птица: вывести потомство, дать продолжение пернатому роду своему.

Завидев в небе дичь, Петро Тимофеич насторожился. Проснулся в нём инстинкт давнего любителя-охотника. И повинуясь его огромной силище, Петька проследил направление полёта нескольких утиных стай. Про себя подумал: «На большую воду летят, на огромные пруды, к Волге. Это потом они разделятся на маленькие группки, разлетятся по озерцам да по поймам рек. Эх, скоро, совсем уж скоро настанет весёленькое время охоты на селезней. Патронов нужно будет прикупить ещё десятка три, а то не хватит. Птица нынче – тучами идёт!..»

Предвкушая все прелести весенней утиной охоты, Петро Суконников размечтался, словно мальчишка. Представлял, как осмотрительно и осторожно, сжимая в руках старенькую двустволку, будет подкрадываться к сидящей на воде стайке селезней; как, выглядывая из укрытия, станет дожидаться, пока они сплывутся покучнее, чтобы одним выстрелом поразить сразу нескольких птиц. И вот уже в мыслях его грянул тот самый меткий выстрел удачливого охотника. Испуганная, захлопала крыльями, поднимаясь ввысь, стая селезней; а три, нет, даже четыре птицы остались лежать на воде. Кружится в воздухе, оседая, выбитое дробью перо! Поблёскивают на солнышке тёмно-зелёные шеи сражённых селезней! Лепота!..

Наверное, в мыслях Петро стал бы дальше представлять, как достанет с воды богатую добычу; как с самодовольным видом бросит её к ногам удивлённой жены. Наверное…

Но как раз в то самое время донёс порыв ветра до вершины Чернянской Шишки приглушённое коровье мычание.

Суконникова словно кто-то иглой уколол. Только теперь вспомнил, зачем взошёл на курган. И, быстро спустившись с небес на землю, стал Петро прислушиваться да приглядываться, с какой же стороны донёс до него ветер весточку о рогатых питомцах.

Наконец, минут через десять удалось заметить промелькнувшую по косогору Берёзового ерика коричневую коровью спину.

Откуда и название – Берёзовый? Громадный буерак протяжённостью километра два с половиной, три, с многочисленными балками-ответвлениями. Склоны местами густо покрыты низкорослым колючим терновником, в мелких балках ютятся корявые полусухие вязки. Лишь в нескольких, самых глубоких, тянутся ввысь стройные осины. Нигде и единого намёка на берёзу! Откуда такое название?

В Гражданскую войну на склонах Берёзового произошло крупное сражение. Рвавшиеся к большому городу белоказаки встретились с авангардным отрядом Первой конной армии Будённого. Целый день не умолкали пулёмёты на тачанках; тускло сверкали омытые кровью шашки; захлёбываясь, тонул в раскатистом «ура!» боевой клич казачьей лавы. К вечеру красная конница развеяла остатки белоказаков по степи. На склонах Берёзового остались лежать десятки убитых и раненых бородачей. Несколько недель в Краюху группами и одиночными приезжали подводы с окрестных хуторов и далёких станиц. Наслышанные о бое родственники отыскивали и забирали убитых, чтобы предать земле.

Много лет прошло с тех пор, но в иную весну лихо несущиеся по балкам и отрогам Берёзового талые воды настойчиво вымывали из глинистого грунта круч пожелтевшие от времени человеческие кости.

Петро не спеша подошёл к ерику. В этом месте он оказался довольно глубок. Крутой склон метров двадцать пять, а то и больше!

Наверху, где остановился Суконников, потягивал неприятный, холодный ветерок. Морскими волнами гулял вокруг Петьки безжизненный жёлто-серый стерник. А на дне ерика – тишина. Лишь ласковое весеннее солнце заглядывает каждый день в сокрытую крутыми склонами глубину. Согревает оно пропитанную талыми водами землю. Тянется из земли к свету и теплу молоденькая травка. Целые густые поляны её выпнулись по дну Берёзового. Тут и нашлась Петькина скотина.

Сосчитал хозяин. Три коровы, два бычка и тёлочка. «Все на месте, – думает, глядя свысока. – Пасутся, не поднимая голов! Вот и чудненько. Перезимовали».

Следующую неделю прожил Петро Суконников относительно спокойно. Была она как две капли воды похожа на неделю предыдущую или на ту, которую скоротал Петро Тимофеич с месяц или с год назад. Дни, а вместе с ними недели, месяцы и годы мелькали серой, безрадостной чередой. Почти бесполезный адский труд, беспрерывное повышение цен, ставшие обыденностью несправедливость и наглость – всё это тяжёлым камнем давило на широченную крестьянскую душу Суконникова. И она будто стала уменьшаться, непомерно съёживаться под тяжким, непосильным гнётом.

Всё чаще Петро необоснованно грубил супруге. Ни с того ни с сего яростно покрикивал на ничего не понимающую скотину. Но самое страшное было в том, что после осознавал неправоту. Втайне переживал сам за себя. Пытался остаться тем, кем был. Но снова шло время. Опять всё повторялось. И опять повторялась боль за осознание того, как что-то безвозвратно уходит, навсегда покидает непростую человеческую суть Петькину. И становится она всё более понятной, простой.

Гадает про себя Суконников: то ли это возраст терзает, то ли жизнь безрадостная? В отчаянии махнув рукой, решает: «Видно, и то и другое!»

Серым жаворонком упорхнула над степью ещё одна неделька. В четверг докатился до краюхинских охотников слушок о том, что назавтра в райцентре будут выдавать путёвки-разрешения на отстрел селезней.

Прознал об этом и Петро Суконников.

Тем же вечером, выиграв словесную дуэль у собственной супруги, получил он от неё необходимые для покупки документа средства. Приходил ко мне договариваться насчёт поездки в райцентр. Ещё позже Петро бережно достал из сейфа свою старенькую «тулку». С трепетным волнением разложил грозное оружие. Тщательно почистив каждую детальку, смазал специальным маслом, снова сложил. Заглянул в прошомполированные, блестящие стволы. Много лет ружью, ещё Петькин батяня промышлял с ним хитрющих степных лисиц да крепких на ноги русаков, а выглядит как новенькое!

«Штучная сборка! Да в хороших руках, – не удержался от комплимента самому себе Суконников. – Ещё и внукам послужит». Тщательно протерев и без того блестевшую, исполненную «под серебро» инкрустацию «тулки» промасленной тряпицей, Петро аккуратно поставил оружие в сейф. Закрыв на ключ, поковылял спать, заранее зная о том, что сон теперь налетит не вдруг.

Проснувшись ещё затемно, Петька, накинув прямо на голое тело фуфайку и штаны, проведал в сараях супоросных свиноматок. Те мирно сопели во сне, ни о чём таком, что предполагал хозяин, даже не помышляли.

Вернувшись в дом, взглянул на будильник. 5.30 утра. Ложиться в постель было уже не к чему. Всё равно не уснуть, а просто так валяться он непривыкший.

С полчаса просидел на кухне сиднем, глядя, как под натиском рассвета постепенно светлеет прямоугольник окна. Всё время думал о детях. Да и о ком и о чём ещё оставалось думать? О себе? Нет, о себе поздно! Думал о том, что готов на всё, даже на смерть, только бы дети не пережили того, что пережил он сам. Только бы не хлебнули горбатых перестроек, переделов, перекроек и приватизаций! Всего того, что так безалаберно и расчётливо погубило в нём жизнерадостного человека; что заставляло и заставляет долгие годы бороться лишь за выживание, за то, чтобы нормально поесть, прилично одеться. Да и одеваться прилично теперь уже не к чему, не для кого.

И думал он: почему так, почему нельзя жить просто? Почему в бескрайней, великой стране приходится постоянно бороться за жизнь, преодолевать немыслимые трудности, лишения, чувствовать себя не в обществе людей, но в окружении хитроумных, беспощадных монстров, готовых в любое время накинуться и сожрать вместе с потрохами?

От таких невесёлых мыслей Петра отвлекла проснувшаяся Елизавета. На ходу одевая платье, вошла на кухню.

Дежурно поздоровались. Романтика из их отношений совершенно улетучилась. Петро и сейчас отметил это про себя. Втайне пожалел.

Елизавета надела платок, телогрейку и сапоги. Взяла из дальнего угла подойник. На выходе из кухни загремела им о дверной косяк и только теперь, как бы невзначай, спросила:

– Чего полуночничаешь?

Петро, смиренно склонив голову, так же, будто бы вскользь, обронил:

– Да-й не спится совсем.

Так началась пятница.

Поуправившись со скотиной, выпив чашечку кофе, Суконников засобирался в дорогу. Одевшись более-менее, сунув в один карман охотничий билет, в другой деньги, направился ко мне.

Через полчасика бежевая «семёрка», осторожно объезжая лужи, выскочила на трассу и взяла направление на райцентр. В салоне машины двое: я за водителя, Суконников за пассажира.

Разговор завели не о политике – слишком надоела уже; и не о футболе – он у нас ещё очень жалок. Разговор завели о женщинах.

Я, глядя на мелькавшее полотно асфальта, неожиданно даже для самого себя спросил:

– Петро, а эта Зоя… ну, почтальонша, она кто такая?

– Кто-кто? Человек.

– Знаю, что не гусь. Давай не прикидывайся, выкладывай всё, что знаешь.

Петро с пониманием улыбнулся. И тут же, заметив, как на самом деле я волнуюсь, совсем серьёзно стал рассказывать:

– Беженцы они. До развала СССР жили где-то или на Кавказе, или в Средней Азии. Ну а потом сам знаешь: попёрли нашего брата отовсюду. Вот Зойка с матерью и очутились в Краюхе. Какими такими путями – неизвестно. Кажется, Войтова Маргарита Ивановна – подруга Зойкиной матери. А здесь они купили домик у Сергея Палыча Нестерюка. Помнишь?

– А как же, – утвердительно махнув головой, улыбнулся я. Не забуду до конца дней своих, как бабка Агафья (мать Нестерюка) «благословила» меня вдоль спины ясеневым посохом, когда мы с Петром забрались к ним в сад полакомиться яблоками.

А Суконников продолжал:

– Так вот. Сергея Палыча дети в город забрали, а дом, значит, продали Письменным.

– Кому-кому? – переспросил я.

– Письменным. Ну, то есть Зойке с матерью, – пояснил Петро. – Вот живут уже тринадцать лет у нас в Краюхе. Вроде ничего плохого за ними не водится. Мать Зойкина – Нина Фоминична – пожилая женщина, болеет непрерывно – давление скачет, что ли. Ну а Зойка, тьфу-тьфу, молодчага. На ноги резвая, приветливая. Что ни спроси – всё вежливо и популярно растолкует. Люди всякое о ней говорят. Слыхал, будто там, где они жили раньше, она замужем была. Может, и так, но сюда приехала одна, ну, то есть с матерью…

– А лет ей сколько? – нетерпеливо перебил я Суконникова.

Петро, будто что-то прикидывая в уме, сосредоточенно припоминая, после паузы выдал:

– Дак лет тридцать пять – тридцать семь, не больше. А ты, Павлик, молодец, что спрашиваешь. Негоже одному, как волку, в четырёх стенах сидеть. Да и она – бабёнка ладная, работящая. Огородик у них с Фоминичной – один из лучших в деревне! Домишко всегда в порядке. Здесь каждый на виду. А уж как она по мужику-то соскучилась, у-у-у-у!

Схмурив брови, я многозначительно взглянул на Петра.

– Ты откуда знаешь, по ком она соскучилась?

– Да нет, Паш, я совсем не то хотел сказать. За эти годы Зойка в амурных делах замечена не была. Ни одна собака в Краюхе не гавкнет в её сторону! Хотя, конечно, в кавалеры набивались многие воздыхатели. Только она – ни-ни. Неприступная скала! А вот взгляд грустноватый. Думаю, что по мужской ласке баба сохнет. Пропадет без мужика…

Я пробубнил что-то невнятное, включил магнитолу, давая всем видом понять, что не желаю продолжать разговор. Петро сообразил. Замолчал. Стал разглядывать замелькавшие за окном автомобиля дома и госучреждения райцентра.

Наконец я остановил «семёрку» у неказистого кирпичного, с обшарпанной терраской домика, над входной дверью которого висела вывеска с неровной надписью: «Общество охотников и рыболовов».

Мы условились встретиться с Петром на рынке (в пятницу в райцентре рынок), и он, покинув салон автомобиля, шагнул к заветному домику.

На порожках да и внутри зданьица было довольно-таки оживлённо. Охотники, стар и млад, что-то яростно между собой обсуждали. Кто-то тряс уже полученной путёвкой; кто-то матерился и проклинал невидимого врага; а кто-то, разговаривая резко и гневно, сжимал до боли в пальцах кулаки. Одним словом, Петро мгновенно уловил очень нездоровый, негативный настрой собравшихся.

В самом конце продолговатого коридорчика располагался кабинет бухгалтера. Мария Сергеевна – пожилая, но ещё очень симпатичная аккуратная брюнетка – выдавала путёвки через небольшое, проделанное прямо в дверях оконце. Председатель охотобщества Фёдор Иванович Васько – человек небольшого росточка, с хищно бегающими глазёнками и фальшивой улыбочкой на лице – сидел за столом рядом с ней. Бухгалтерша вклеивала в билеты марки, обрезала ножницами корешки, заполняла путёвки, а Васько от нечего делать вертел в руках ключи от уазика да нехотя перекидывался словцами со знакомыми охотниками.

Суконников занял очередь к окошку. Тут же, увидев стоящих чуть впереди краюхинцев – Сашку Высочинского и Белова Николая, попытался выяснить, в чём причина агрессивного настроения собравшихся людей.

– Опять переделы, – только и смог выдавить из себя степенный Белов. На мощных широких скулах его забегали желваки.

– Не, ты понял, Тимофеич?! – застрекотал Сашка. – Самые лучшие угодья отдали дядям в аренду. Нам досталось то, что осталось. А в общем гиблые места! Там, где не водится ни птица, ни зверь.

– Как это? – недоумённо посмотрел на мужиков Петро.

– Так! – снова коротко бросил Белов.

Высочинский словоохотливо пояснил:

– По правую сторону асфальта – теперь всё их, а по левую – наше. Ты просекаешь, дядь Петь, какие «богатые» угодья нам достались?!

Суконников сосредоточился, прикидывая в уме названную молодым охотником территорию. Наконец, оценив ситуацию, с негодованием заговорил:

– Как же так? А нас кто спрашивал? Там же всего три пруда уцелевших: Солёный, Голый да Алёшин. Утка в них отродясь не гнездится, потому что растительности нет: прятаться негде. А следовательно, и селезня в этих прудках не найти. Кого мы там стрелять будем?!

– А кого хочешь, того и стреляй! – с саркастической ухмылкой выцедил сквозь зубы Николай Белов. – Представляешь, где мы на пушного зверя будем охотиться?! Ладно уж селезни, мать их… – Он в следующую же секунду выдал приличную порцию отборного русского мата.

Огорошенный недоброй новостью, Петро молчал. Теперь-то понял, чем вызвано всеобщее негодование. В очередной раз людям плюнули в лицо. Плюнули смачно! Без всякого зазрения совести. Не спрашивая их – свободных нищих, чиновники втихаря выставили на аукцион лучшие охотничьи угодья района. Скупили их в аренду сроком на десять лет богатые городские дядьки. Застолбят теперь аншлагами с надписями: «Охота запрещена!», а сами будут ездить на джипах в любую погоду, в любое время года постреливать дичь. Они теперь хозяева! У них деньги, а значит, власть! И земля их по закону, со всеми бумагами и печатями. Петька знал об этом, потому что подобное случилось ещё годом раньше в соседней области, где жил его свояк. Он-то и рассказывал о законном беспределе богатых жуликов. А теперь докатилось сюда! На тебе, мужик, щелчка по носу! Ешь!!! Последнюю радость отнимем у тебя. Потому как никто ты теперь и зовут тебя никак.

Подошла очередь. Суконников с хмурым видом подал в окошко охотничий билет и деньги. Мария Сергеевна мгновенно взялась заполнять бланк путёвки. Васько, увидев охотника со стажем, вроде бы бесстрастно поздоровался. Но глазки его забегали быстрее, чем обычно. И видно, что не совсем комфортно ему смотреть открыто в лицо повидавшим виды мужикам. Но это было его работой. Плюс ко всему хоть и чувствовал, что нечист душой и мыслями, но зато отлично знал, за что «страдает». Конечно, всё, что творилось с районным охотхозяйством, не могло его не касаться. Но люди, сидевшие повыше Васько, заварили всю эту крутую кашу с аукционами. А так как вода для каши была довольно-таки мутная, то ему оставалось лишь хорошо наладить удочку, чтобы таскать из неё жирную рыбу. А уж это товарищ-господин председатель местного общества охотников и рыболовов умел очень даже неплохо. Поэтому-то хоть и было у него, на кого спихнуть всю неразбериху с охотугодьями, а всё же глазки бегали, быстро бегали. Чувствовал, что взгляды бывалых охотников, будто рентгеновские лучи, просвечивают и видят насквозь всю его продажную, гнилую суть.

– Здравствуй, – сказал Петро. Вулкан негодования активно бурлил внутри него. Нужно было совсем немного для того, чтобы началось страшное извержение. Совсем чуть-чуть для того, чтобы хлынули наружу, словно раскалённые потоки лавы, справедливые резкие слова.

Знал об этом и Васько. (Наслушался уже!) Но он был на работе. Поэтому, ещё раз подумав о том, что «страдает» не зря, председатель, не глядя на Суконникова, строго предупредил:

– Так ты же знаешь, Петро Тимофеич: за асфальт теперь дороги нет.

– Это как же так, Фёдор? Вырос я в этих местах. Асфальта тогда и в помине не было.

Васько, сидя на месте, развёл руками в стороны, типа «я-то тут при чём?».

– Эх, Петя, Петя! Тогда много чего не было. А теперь вот появилось.

– Ну да, – распалялся Суконников. – Как же буду добираться до тех баклуш, которые вы для охоты оставили?! Да и чего до них бестолку добираться?! Сам же ведаешь, что там ничего отродясь не водится! Знали, что делаете!!

– Погоди-погоди, не буянь, – в свою очередь повышая голос, парировал Фёдор Иванович. – Я тут при чём? – он говорил это уже в двадцатый, а может, в сороковой раз за утро.

– Да при том! – не унимался Петро. – Не мог вступиться. Не мог давнишних охотников на собрание пригласить: посоветоваться, поговорить о том, как и что лучше сделать, чтобы всем хорошо было. Вот это так общество – охотников и рыболовов! Тысяче человек, тысяче мужиков в лицо харкнули. Куда теперь идти?! Хоть выбрось ружьишко, хоть выбрось!.. Сам-то ты своё небось начистил? Приедут дружки на джипах – и вперёд! Вся степь, все поймы речек теперь ваши. Хозяева – такие, разэтакие… – Суконников говорил хоть и с нескрываемой яростью, но негромко. Однако почти все находившиеся в коридорчике учреждения люди прекрасно слышали его. Бывалые охотники поддерживали кто взглядом, кто нужным, крепеньким словцом. Молодые в душе восхищались безрассудной смелости Тимофеича. С председателем общества так разговаривать мог далеко не каждый, ведь у него везде связи, «всё схвачено».

А Васько уже понял, что разводить с Суконниковым полемику – дело бессмысленное. Скрипя зубами от злости, лишь сказал:

– Не твоё это дело: чистил я ружьё или нет. А что до тысячи мужиков, так это пыль. У нас тысячи заводов и фабрик закрыли, тысячи, миллионы мужиков разогнали по улицам да подворотням, а он – тысяче человек, тысяче человек! – Фёдор Иванович спародировал тон и интонацию возбудившегося оппонента. И уже нормальным, своим голосом добавил: – Маша, быстрее пиши этому умнику путёвку! Пусть катится ко всем чертям. Правдолюбы хреновы… – Васько демонстративно повернулся спиной. В это время Мария Сергеевна уже подавала Суконникову документы с дежурными словами:

– Счастливой охоты. Ни пуха ни пера!

Петро, принимая бумаги, хотел разразиться матом, но вовремя опомнился – при чём тут женщина? – и лишь что-то буркнув себе под нос, быстро пошагал прочь. И казалось ему, что шёл бы он сейчас прочь не только от общества охотников и рыболовов, а от всего человеческого, хитрого и злого общества. А ещё казалось, что положил он только что в карман не долгожданный, многие годы получаемый с самыми положительными эмоциями документ, а скудную унизительную подачку. Словно кто-то невидимый тем самым сказал ему: «На, Петя, косточку – только потише лай».

Вечером, управив скотину, Петро Тимофеич Суконников долго не заходил в хату. Молча стоял на заднем дворе и с безысходностью, грустью смотрел в тускнеющую на ночь степь. Смотрел в ту сторону, где находились Сёмкинский и Гусиный пруды, где кишела стаями селезней пойма реки. Не ходить ему больше там с ружьецом в руках, не стрелять дичи. Чужаки теперь будут варить шулюмы у костра да попивать дорогую водочку!

Смурный, словно грозовая туча, ложился Петро спать. Когда сон уже стал вконец одолевать, вдруг вспомнил услышанные в районе гневные слова одного отчаянного охотника: «Братцы, честно вам говорю, что купил две пачки ракетниц. Как сушь начнётся – тогда поговорим! Раз не нам, то пусть и не им…»

Даже у сонного у Суконникова накрепко сжались в кулаки огрубелые, натруженные работой ладони.

Через месяц надумали Петро и Елизавета сдать бычка. Держали бы ещё, но в один из вечеров, едва уставшие за день, сели поужинать, как услышали на хозяйственном дворе страшный грохот. Чертыхнувшись, хозяин нехотя вылез из-за стола, поковылял на улицу.

Там переполох! В темноте громко кукарекал упавший с насеста петух, сонным кудахтаньем вторили ему куры; затихало секундами ранее истошное утиное кряканье; у база, где на цепных привязях стояли два бычка, слышалось тяжёлое прерывистое сопение.

Петро включил фонарь и обомлел.

Серый, полуторагодовалый бычок, гремя куском оборванной цепи, кружил вокруг пятнистого своего соседа и пытался на него запрыгнуть. Уже разнёс он угол навеса над яслями, и теперь шиферные обломки противно хрустели под тяжёлыми копытами животного, превращаясь в мелкую крошку. Сильно накренился столбик, за который привязывалась цепь.

В это время, озабоченная, вышла к Петру Елизавета.

– Чего тут сотворилось? – вопрошала на ходу.

– Богатство бьёт по мусалам, – зло выдавил он сквозь зубы. – Давай утихомиривать.

Вместе добрых минут сорок наводили порядок.

Петро, изловчившись, поймал болтавшийся на шее бычка обрывок цепи, «восьмёркой» проволокой прикрутил к другому дубовому столбу.

– Голодный до утра будет стоять, – пожалела супруга.

– Я б за такое суток на трое его тут оставил. Пусть подумает. Одна беда – думать нечем. Завтра починю цепь, привяжу на место.

После ремонтировали навес, перекапывали ямку под поваленный столбик, иначе наутро не будет прохода коровам. Намаялись досыта. Мало дня, прихватили ночи. Когда возвращались в дом, Петро решительно поставил супругу перед фактом:

– Как хочешь, а надо сдавать! Второй раз погром устраивает. Разнесёт базы, такой-разэтакий!

– Надо, так сдавай, – глубоко вздохнула выбившаяся из сил Елизавета. Спать на сегодня ей оставалось совсем мало. Скоро уже вставать, доить коров перед выгоном.

В доме по новой наскоро обмылись в ванной. Ужинать перехотелось. Ухватили чая с печенюшками и повалились хоть немного отдохнуть.

Наутро, управившись со скотиной, Суконников отправился к Илье Жердёву, когда-то бывшему управляющим в колхозе: слышал, что у него есть номера телефонов перекупщиков. Шёл неуверенно. Всё время гонял мысль о том, что не сезон сдавать скотину и взять за неё то, чего хотелось бы, не получится никак. Да и с супругой Жердёва лишний раз встречаться не хотелось. Но делать нечего. Слишком достал проказник-бычок. Просто нервов никаких не осталось!

Жена Ильи – невысокая, полноватая Мария на верёвку развешивала постиранное бельё. Завидев входившего в калитку Петра, не здороваясь, грубо ощерилась:

– Чего с утра по дворам шатаешься?

Тот знал за что в опале. Бывало так, что Илья напропалую запивал. Забывал, что когда-то работал управляющим и шёл из дома в дом, выклянчивая не бутылку, так хотя бы сто грамм чего-нибудь спиртного. Зашёл как-то и к Суконниковым. Петро, увидев его – грязного, дней десять не бритого, с трясущимися руками и слезящимися глазами, – не смог отказать. Уважил Илье пол-литра огненного первака. Спас, что называется. Доброжелатели же донесли Марии, что супруг был там-то, дали ему то-то. С тех пор тлеющим костром пролегла тихая вражда между ней и Суконниковыми. Если бы не нужда, то Петька сроду бы не пошёл к Жердёвым. Набравшись терпения, поприветствовал:

– Здравствуй, Мария. – И как ни в чём не бывало спросил: – Твой дома?

– Тебе какое дело?

– Значит, есть дело, если спрашиваю…

В это время показался на пороге дома сам Илья, бывший когда-то важным Ильёй Николаевичем.

Тоже невысокий, только, в отличие от жены, щупленький, с возрастом и вследствие нездорового образа жизни рисковал он высохнуть до состояния астраханской воблы. Голову ж, однако, пока не наступил на пробку, пытался держать высоко.

– А-а-а, Петро, – протянул приветливо, недобро покосившись на супругу. – Здравствуй.

– Здоров, здоров, Илья, – больше не глядя на Марию, поприветствовал хозяина Суконников.

– Какими судьбами?

– Выручай.

– Что стряслось? – насторожился Жердёв, пальцем поправляя очки с толстыми линзами.