Текст книги "Русский крест. Первая книга. Архангельск-Новосемейкино (сборник)"

Лежа

При всей любви

Запоминание всегда вызывало во мне страх: злобная агрессия в мой мозг. Не хочу! Ничего не хочу запоминать! Пусть само остается, если хочет.

При всей моей любви к народу – если он что-то запомнил, то ничем уже этого не выбьешь.

При всей любви к человечеству, как единственным своим разумным родственникам, разума особого в нем я увидеть не могу. Есть кое-какие запутанные и таинственные знания, то там, то тут, но они враждебны друг другу, поэтому не могут называться знаниями. Нет никаких знаний. Один только подарок судьбы: висим мы гроздьями, как виноград, – и падаем в пыль.

При всей любви к прошлому остаются узелки, островки, заплатки – как угодно – доверчивости к миру, в котором появился так случайно, так вдруг. Кто-то защитит, кто-то укроет от дождя, снега, молнии, чужих людей. Убийство детей самый страшный грех – бей уж меня, что ли. Хотя я тоже ребенок.

Я люблю до сих пор представлять себя заваленным подарками. Все меня любят – и я всех люблю. Какое это лучезарное состояние! Такое же острое, как вожделение, но легкое, шипучее, нежное.

Но при всей любви к людям их обязательно надо любить на расстоянии, чуть в стороне, как бы участвуя в их жизни и не участвуя в ней.

Не участвуя в распределении ее даров. Во всех очередях надо пропускать тех, кто хочет взять без очереди. Пусть берут. Если не хватит, то можно представить, что очередь была за бесполезным или даже вредным, опасным товаром. Да и за чем стоять-то?

При всей любви к женщинам (искренней и бескорыстной) в очереди за ними стоять ужасно гадко.

При таком отношении к ним (женщинам) становятся бессмысленны все остальные очереди за деньгами, за костюмами… Земли бы своей, правда, не помешало с гектар.

Ах! Своя земля! Свои деревья, кусты! Трава! Их можно сажать, следить за их ростом и невозмутимостью. Вот уж кто не подведет никогда: как посадишь, так и вырастут, без капризов, без вывихов. Деревья значительно мудрее слонов. Слоны своенравны. Коровы в этом отношении приближаются к деревьям. Индусы их боготворят. Но и коровки бывают бешеные. То ли дело дубок! Или сирень. Даже тополь.

При всей любви к людям я больше люблю деревья.

Пгт Вохтога. Здесь заканчивается бассейн Северной Двины и всего бассейна Ледовитого океана. Заканчивается Северо-Восток. Заканчивается уединение. Заканчивается бассейн северодвинской Сухоны, начинается бассейн волжской Костромы. Так всегда в жизни – незаметное движение рельефа, чуть видная гряда – и жизнь несется в другую сторону.

 
Темно, совсем темно, и ни души не встретишь.
Бесчестен вечер. Ночь черным-черна.
Письмо от Чехова в пустых руках повертишь
И дальше отошлешь. Несчастная страна!
 
 
Угодьями угодлива, обильна
Князьями, подпирающими свод.
Не успевает низкая давильня
С высоким качеством передавить приплод.
…
 
 
Ты, виноградинка, изюм… Прижмись поближе,
Кишмиш моей восторженной души.
Как пропеклась ты солнцем! Не нанижет,
Не трусь, нас время на карандаши.
 
 
Мы не букашки, не гербарий даже.
Еще на ветках мы и солнце высоко.
Еще печет. И так прозрачен каждый,
Что в желтизне лишь косточки зрачков.
 

Костромская область

Шушкодом, начинается Поволжье. Это больше, чем страна. Посмотрите на карту речной сети бассейна Волги. Она похожа на пышное дерево с кривым стволом Саратов-Царицын-Астрахань. И вы хотите сказать, что Волга – татарская река? Или хотите сказать, что это русская река? Нет, это река на все времена, река-объединитель. Потому что любой, кто садился в лодку и плыл по течению, выплывал на общую улицу. И законы этой улицы породили во времена бездорожья первое могущественное государство, заставившее побледнеть весть мир – Ордынскую империю. Ее жесткая рука до сих пор жестка. Но разве мягким было рукопожатие империи Английской или Французской? Все тяготеющие к Волге бассейны – Днепра, Западной Двины, Терека, Яика, в конце концов – Вислы, Дуная – были временно стянуты под властную руку Волги. И неизбежно разбежались, оформив свой разрыв вековой враждой германцев, поляков, прибалтов, ропотом украинцев, румын, кавказцев и окраинных татар. Сообщество Волги, страна Волга – так надо было называться России для практичности, для нерушимости и согласия. Однако всемирная империя не могла быть лишь областью Нила. Ее цели были и остаются глобальными – всякая всемирная империя мечтает стать отцом и матерью для остального мира. На чем и горит. Потому что Бог един.

Советы драматурга

Я начал писать пьесы двадцать лет назад совершенно случайно. И это в известной степени оправдывает меня в собственных глазах. Двадцать лет жизни, правда, уже не вернуть, а приобретенный опыт немногого стоит. И все же. Я рискну дать несколько советов начинающим драматургам.

Совет первый. Ваши пьесы никому не нужны. Их и так слишком много. Если у вас есть хоть какое-то сомнение в том, начинать или не начинать, – не начинайте! Пишите прозу. Занимайтесь журналистикой. Стихи писать не посоветую, но – пишите стихи! Это хотя бы красиво до определенного возраста.

Совет второй. Если вы все же написали пьесу, то никому ее не показывайте. Можете говорить на каждом углу, что вы написали гениальную пьесу, но упаси вас Бог показать ее кому-то!

Совет третий. Если вы все же показали, не удержались, то уже через пять минут, ужаснувшись, догоните этого человека и вырвите пьесу из рук! Если догнать не удалось, умоляйте, требуйте возвращения по телефону, телеграфу – сразу, немедленно, как только представится такая возможность.

Совет четвертый. Если вашу пьесу кто-то надумал ставить, – не соглашайтесь на это. Грозите судом, заклинайте памятью предков, попробуйте дать режиссеру по шее. Пишите анонимки на людей, занятых в спектакле.

Совет пятый. Если дело дошло до премьеры – не ходите. Даже если к вам на дом пришлют выпускницу театрального института на высоких каблуках и в высокой юбке. Напишите возмущенное письмо по поводу спектакля в городскую газету. Пусть это сделают все ваши друзья.

Совет шестой. Если пьеса все же пошла широко, и на ваш счет в банке сыплются переводы со всех концов света – прочтите совет первый и придерживайтесь его до конца дней своих.

Буй, город в 768 км от Архангельска, через него проходит железная дорога до Москвы и до Владивостока. В Буй в 1587 году был сослан будущий царь всея Руси Василий Шуйский. Стоящий на реке Костроме Буй был в основе Русского государства. По реке сплавляли лес, шли лодки с призывниками для похода в Китай, Индию, Египет, Европу. Сейчас Буй мерцает красными семафорами, в дождь старухи смотрят в окошки и пьют водку из граненых рюмок. Потом хором поют непонятные им древние песни.

Гуманитарии и разнорабочие

Мне очень нравится социологическая разбивка населения. Она так деловита, так аморальна, что я с удовольствием перечислю всех нас по порядку: неквалифицированные рабочие, квалифицированные рабочие, служащие без квалификации, служащие средней квалификации, студенты и учащиеся, техническая интеллигенция, гуманитарная интеллигенция, руководящие работники, военнослужащие и милиция.

Здесь меня интересуют две категории: неквалифицированные рабочие и гуманитарная интеллигенция. Потому что остальным есть что терять. А этим терять нечего. И именно они являются кулаками и мозгом любой русской неприятности.

Неквалифицированные, – чернорабочие, по нашему, – носят свой инструмент, руки, всегда с собой. А гуманитарии не нуждаются ни в компьютерах, ни в таблицах. Все у них в голове. Поэтому не случайно взаимное притяжение дворников и поэтов, кочегаров и актеров, вахтеров и художников. Они всегда готовы к перемене мест и времен. Им все равно где жить – при феодализме или в постиндустриальном обществе. Везде они парии. В самом деле – каждый сможет кинуть лопатой. И, с другой стороны, каждый сможет книжку надиктовать. Поэтому вершинные люди современной литературы – Венедикт Ерофеев и Олег Григорьев – были уже попросту растворены в этих двух состояниях: неквалифицированном и гуманитарном одновременно.

Так получилось, что русской культуре удалось-таки замкнуть вожделенное объятие: слившись с землекопами и бомжами, она достигла внутреннего и внешнего единства с народом. Однако народ (весь) оказался как бы прокладкой в этом объятии. Еще и этим объясняется беспрецедентное охлаждение масс к отечественной культуре.

Однако, какова история вопроса?

Общеизвестно: как только гуманитарная интеллигенция в России собиралась в поход, остановить ее не мог никто – ни Бог, ни царь и не герой.

Где-то во времена Радищева-Белинского обозначился – то ли под воздействием коренных славянофилов, то ли европейские ветры какую-то гуманитарщину нанесли – но обозначился социальный наклон интеллигенции. Потянулась она к самому простому человеку, страдающему под ярмом (бурлаку, босяку, беглому каторжнику). Никто этого человека до революционных демократов не защищал. Впрочем, он, этот простой человек, и не предполагал, что его защищать и освобождать надо. Жил себе и жил, купаясь в фольклоре и подчиняясь общине. А крепостное состояние почитал естественным. Надо всем должен быть хозяин: над простым человеком – господин, над господином – царь, над царем – Бог. Когда же в щели между сословиями стало набиваться много постороних, машина начала буксовать. После Октября гуманитарная интеллигенция, засучив рукава, принялась воспитывать народ.

И здесь выяснилось окончательно – к величайшему изумлению гуманитариев – что народ воспитываться не желает. Народ хочет сам по себе.

Тогда за него, отодвинув гуманитариев, принялся товарищ Сталин. А Сталин, можно сказать, сам был плоть от плоти интеллигент-гуманитарий. Нельзя же отказать ему в начитанности, в почитании русской культуры прошлого века и развитой до чудовищных размеров памяти. А некоторая жесткость концепции была обусловлена идеей освобождения простого народа.

И после Сталина, и после Хрущева, и даже после Брежнева гуманитарная интеллигенция в массе свято верила в свою основную идею и служила ей, как могла. Хотя, как известно, гуманитарии всегда оплачивались хуже всех, наравне с разнорабочими.

Что же отбросило гуманитариев от коммунизма?

Здесь надо сказать, что система спецхранов, куда гуманитариев допускали не по необходимости, а по блату, развила в них такие обиды, что от этих обид закачался и рухнул дворец коммунизма.

Действительно, ведь ничего люди не просили, кроме знаний, фильмов и музыки!

К тому же в начале 80-х годов появилась некая растерянность в среде гуманитариев: а такие ли мы передовые в литературе и везде? Действительно ли Распутин наследник Льва Толстого, а Трифонов – Флобера и Диккенса? Что у нас в кино? Почему Тарковский нас покинул? А главное – Набокова нам не показали, мерзавцы!

И поехало. Гуманитарная интеллигенция снова собралась в поход. Куда? А кто его знает! Главное – по коням! И вдаль от коммунизма!

А что же простой народ? На кого он покинут? На самого себя.

И слава Богу.

Но не зря, – ох, не зря простой народ так ворчлив по отношению к гуманитарной интеллигенции!

Народ всегда прав: заведут незнамо куда, а потом ищи, кто первый позвал.

Однако народ и на себя должен принять часть вины: не лезь, если не доверяешь. Но как же не доверять, если ведущие сами голы-босы и ни на какие материальные блага не претендуют? Если живут еще хуже простого народа? Если власть завоюют и тут же отдадут ее первому встречному (а первый встречный по закону подлости еще и самый наглый, и самый злобный, и самый глупый)?

Однако сказать, что гуманитарная интеллигенция и простой народ не любят друг друга – значит, сказать сущую нелепицу. Дело-то все в том, что они жить друг без друга не могут, образуя временами комическую парочку.

– Так ты идешь? – строго спрашивает гуманитарная интеллигенция у лежащего на боку простого народа.

– Да ну тебя, – говорит народ. – Прошлый раз пошел, и что? Мне морду набили, а тебя в выгребную яму сунули. Не пойду. И не приставай, а то по шее получишь!

– Ну и черт с тобой! – говорит гуманитарная интеллигенция и идет. Идет, зная, что народ поворчит-поворчит, а встанет и следом тронется.

И еще, если уж смотреть беспартийно и в корень, кто был инициатором и вдохновителем побед над самодержавием, Временным правительством, немецким фашизмом, КПСС, КГБ и прочими монстрами? Конечно, гуманитарная интеллигенция. Слеза восторга просится нечаянно из глаз при виде подобного невиданного в мире упорства, – да тут же ее и осушит суеверный ужас, как только вспомнишь, что из подобного самоуправства происходит, когда эмоций до хрена, а голову напрячь – это уже прагматизм и бесовство.

И нет ответа на один вопрос – куда? Куда – лезли и лезут? Куда несет ее, нашу родную и беззащитную учительницу, нашего нищего непризнанного режиссера, нашего замордованного адвоката и неоплачиваемого журналиста?

Приходится признать, что гуманитарная интеллигенция на этот раз, в отличие от прошлого века, не имеет в своем движении определенной цели. Она бежит от себя самой. Она бежит от дела рук своих и готова к покаянию. Она сардонически хохочет над вчерашними своими идеалами и смертельно тоскует по новым.

Где они, новые идеалы? За кого заступиться, кого свергнуть?

Даже порнографию нет сил задвинуть в сексшопы. Даже на журнал нет воли подписаться. Даже в церковь стыдно пойти.

Однако именно от нее ждет русское общество основного решения – куда идти?

И приходится, сцепив зубы и пальцы, входить в лихорадочный мир. Приходится в элементарном, убогом, двухмерном пространстве наживы и покупок отвоевывать уголки для шестого чувства и четвертого измерения. Ибо Россия выделилась в варварском евразийском просторе снегов и пустынь только одним – качеством мозгов своих париев.

Россолово. Окрестные реки Шача, Векса, Ноля, Тебза. И все они стремятся к Костроме. И впервые появляется пашня. Пашня! Основа жизни.

Интересно, все ли телеграфные столбы, проносящиеся на фоне пашни по всей стране – из сосны? Если бы не было столбов с проводами, природа заглядывала бы в окна вагонов всею своей силою, утренней, дневною и ночною.

Добро и зло

Добро и зло – враждующие стихии. Всегда добро было сушей, зло – морем. Добро более совершенная структура. Зло существует за счет мгновенной отдачи: возненавидел, убил – и тут же получил наслаждение от этого. Наслаждение от добра тоньше, оно, если можно так сказать, мазохистского толка.

Но зло и добро – не первоначальные, а промежуточные стихии. Они в прошлом. Они остаются шуметь под полом, оделяя своих фанатиков.

Человек стихийно, по рождению, добр или зол. Все зависит от того, какого рода наслаждения ему близки: истязательные или самоистязательные. Очень большое число людей – промежуточного «пола». Они и определяют, качнувшись, эпохи насилия или милосердия.

Язык и нации возникли, как произвольно поставленные вехи, чтобы хоть как-то ориентироваться в хаосе мироздания. Возвышение одного и падение другого народа заменяет истинный смысл бытия, неизвестно зачем скрытый от людей. Может быть в целях сортировки.

Вообще нарочитость действий высших сил производит на современного человека впечатление грубости, варварства. Он как бы стоит униженный, но спокойный, с мыслью: ну вот, я добр, я простил даже вампиров, я устал, но у меня есть силы для скачка – и я не жду наслаждений, мне важнее состояние спокойной, устойчивой деятельности, состояние великой целесообразности, где оно?

И ему отвечают: в тебе самом.

Галич, город в 819 км от Архангельска. В Сибирь мы попадем, если свернуть на восток, – сворачиваем на запад, чтобы побывать в Костроме. Это моя слабость. Люблю Кострому, первую столицу Руси.

13 век

 
Маленькие люди на лошадках
Рыщут по Подолу. Старики,
Дети и растерянный посадский
Со стены следят из-под руки.
И – «татары» слышится и кто-то
В тишине сердечной завопил,
И забилась баба от чего-то
И молчать не стало больше сил.
Шли толпой. Мелькал кушак узорный.
А босые загребали пыль.
Лишь кузнец спокойствие у горна
В яростной работе находил.
Конный пролетел и все с надеждой
Вслед глядели. Думали одно.
Жить хотелось. Хуже пусть, чем прежде.
Жить! Ах, жить! Ох, жить! Так вот оно…
 

Пронино

Театр и душа

Сегодня изменяется отношение к значению слова «страдание». И слово «милосердие» уже не кажется заимствованным из иностранного языка. Вот только «душа» влачит пока полулегальное существование. Оно используется в роли метафоры, обозначая «художественность». Или в качестве формообразующего для красивого слова «духовность».

Между тем без души нет искусства.

Не ахти какое открытие, но, если вдуматься, то – да, открытие.

Вчера еще достаточным для театра, для спектакля было просто поднять проблему. Чем красивее была упаковка проблема (школы, семьи, бригадного подряда), чем искуснее была упрятана пресловутая фига, тем восторженней прием критики, а иногда и публики.

Время изменилось мгновенно. Сейчас не надо никого разыгрывать. С театра как будто сорвали одежды. Он стоит нагой с фигой на груди.

Пора расцепить судорожно сжатые пальцы и начать исполнение забытых мелодий. Тем более что не все их забыли.

Есть пьесы, разыгрываемые в ящиках письменных столов известными и полуизвестными драматургами. А также и совсем неизвестными. Вчерашнему театру они были не нужны, эти пьесы, с из работой души. Да и сегодняшний их вряд ли осилит. Дело в том, что жажда немедленного успеха сжигает любое дело. Не может быть работы там, где требуется одно – любым способом «попасть». Попасть скандально, раздев «молодой» состав, заставив ругаться на сцене. Впрочем, заставлять особо не требуется – и актеры хотят как-то «попасть».

«Попасть» проблемно, что-то заклеймив из недавнего прошлого. «Попасть», напугав зрителя и критику мафией или чеченцами. Что угодно, только не работать.

Хорошо еще, что зритель не особенно клюет на «клубничку». А большие надежды были после отмены запретов на эротику.

Пора понять, что зритель клюет на качество. И что зритель из зала это качество чует не хуже, чем в магазине. А мелодрама там или абсурд – все это, в конечном счете, неважно.

Многие наивно считают, что правду скажут молодые или еще не родившиеся. Тем самым они как бы выравнивают лжецов с остальными, теми, кому эту правду говорить не давали – не замечали, не печатали, не ставили. Это очень удобный подход. Таким образом можно сохранить прежнее соотношение в литературе.

Сейчас основной проблемой является проблема критериев. Пьесы, романы, стихи оцениваются не по художественным законам, а по принципу «неграмотно, зато остро». А так, как разрешенное направление остроты всем известно, то наиболее мобильными и впередистоящими оказались все те же люди, вчера еще говорившие и неграмотно, и неостро. Наша литература в последние десятилетия так опустилась, что люди, приезжающие с Запада что-то купить, издать, берут только «остроту». О художественном уровне у них даже мысли не возникает.

Режиссеры должны научиться читать. Есть среди них такие, кто вообще ничего, кроме газет, не читает. Когда режиссеры полюбят художественную прозу, с ними можно будет говорить. Но они не любят ее, вот ведь что. А, глядя на своих лидеров, не считают дурным тоном быть невежественными и актеры. Читают в театре завлиты. Но вы бы видели лицо завлита, читающего пьесу! Это маска человека, пытаемого чтением.

По моему глубокому убеждению, качество текста в пьесе должно превосходить качество прозы и приближаться к лучшим образцам поэзии. Потому что в прозе могут быть необязательные страницы, необходимые прозаику для разгона, для отдыха, для щегольства, в конце концов, тогда как драматургия требует немедленного действия, максимальной плотности письма, многофункциональности каждой фразы и одновременно – свободы и легкости изложения. Современная же драматургия, за редчайшим исключением, страдает грубым конструктивизмом, типажностью, плохим литературным вкусом, если не сказать больше. У нас доминирует пьеса-фельетон, где действующие лица сообща тащат одно бревно. Что остается зрителю? Естественно, он требует развлечения тем, где его не в состоянии увлечь.

Режиссер (я говорю о лучших из них) находится с жизнью в состоянии постоянной войны. Он борется за право работать. Если он уцелеет в этой борьбе, наступает ее новая фаза – борьба за название. Он хочет делать одно, ему (часто назло) дают другое. Допустим, что ему повезло, и он получил желаемое. Начинается борьба с актерами, которые сидят в вольных позах и требуют, чтобы их зажгли. Зажечь можно все, даже сырое и негорючее. Но даже здесь не кончается борьба. Неумела постановочная часть, ленивы и нелюбопытны осветитель, радист, рабочий сцены. Допустим, и это пройдено. Возникает последний и самый страшный враг – зритель. Он не привык к хорошей работе на сцене. Он в недоумении. Вялые хлопки. Ползала, четверть зала… Если в этот момент не обеспечить триумфальных гастролей в Москве, в Мюнхене, на Бродвее – поражение неизбежно.

Что такое спектакль?

Это единственная в своем роде попытка коллективного творчества, живая репетиция счастья в раю. Это утопический коммунизм, воплощенный научно. Он нужен людям для того, чтобы убеждать их снова и снова во всеобщей гармонии.

У нас значение спектакля низведено до солирования режиссера, актера, до постановки «проблемы», до кича.

Между тем замечательный спектакль заметно отражается на судьбе города. Происходит кристаллизация собравшихся, рождается их общее дыхание. Возникает структура, называемая обществом.

Театр способен оживить общественную активность более чем публицисты с их цифрами и выводами. Броуновское движение молекул металла выстраивает в решетку магнит.