Текст книги "Русский крест. Первая книга. Архангельск-Новосемейкино (сборник)"

Космынино

«Ты меня уважаешь?»

В словесном мусоре предыдущей эпохи есть перлы, на первый взгляд, совершенно эстрадные. Но стоит вдуматься… да, вдуматься, – и страстное, пьяное, полубессмысленное мычание «ты меня уважаешь?!» приобретает трагическую окраску.

«Хоть кто-нибудь – в этой стране, в этом городе, в этой пивной – меня уважает? Хоть один человек?!..»

Потому что прежде, чем возникает самоуважение, нужно, чтобы кто-то посторонний вдруг тебя зауважал.

– За что нас уважать? – таков вопрос, обращенный из различных сфер общественной жизни. Он уже содержит в себе однозначный ответ: не за что.

И здесь я совершенно не согласен с этим вот обобщением «мы».

Нет уж. Оставьте свое «мы» для первомайских демонстраций. А в вопросах самоуважения и сохранения национального достоинства позвольте разобраться в индивидуальном порядке.

Однако кому-то выгоден этот одноцветный тоскливый фон. Кому-то приносит прибыль «отсутствие личностей» и всеобщая запачканность. Ибо я не могу себе представить человека, который бы сладострастно занимался самокритикой. Да, самобичевание может иногда исторгать стоны восторга, но здесь-то – зауряднейшая советская самокритика, рациональная и легко просчитываемая.

Русский человек все делает на бегу, не вставая с дивана. И принятое на бегу решение, подкрепленное барской позой, он вдруг, необъяснимо начинает считать вековой мечтой предков. Почему? Зачем?.. Нет! никаких сомнений! Он уже летит! по-прежнему лежа на диване… и куда-то так далеко забирается… такая вокруг глухомань… Ни огонька, ни звука родного… Кащеево царство…

– Кто ж меня сюда заманил?! – орет русский человек, но с дивана так и не встает. Ропщет. И начинает считать варианты.

Так что – посчитаем и мы: кому выгодна сегодня ложь о равномерном составе подлости в безличностном обществе?

Ответ прост: она выгодна тем, кого устраивает сегодняшний расклад сил. Кто наверху и надеется продержаться там неопределенно долго. «Нет никого в стране!» – и некем насытить тощую почву экономики, политики, культуры! Иные простаки, принимая за чистую монету вздохи монополистов о «воспитании личностей, может быть, через два-три поколения», кричат наверх о том, что «есть эти личности! Навалом!» и обижаются, что их не слышат.

Да слышат они вас, успокойтесь. Слышат и жалеют только об одном – что нельзя сегодня в эти кричащие рты залить кипящий металл.

Нерехта, 991 км от Архангельска, чуть увлечешься, проскочишь Нерехту по прямой и окажешься в Москве. Или станешь давать кругаля по кольцу Нерехта-Ярославль-Буй-Галич-Нерехта. Рванем на юг

Брандахлыст

Брандахлыст начинался со змееобразного отростка.

В нем долгое время не обнаруживалось никаких особых талантов. Ну – ползал, потом слонялся из угла в угол. Растапливал печь и сидел на корточках, устремляясь за огненными змеями, за треском пожираемых сучьев.

Брандахлыст – Брандахлыст и есть.

Озарен был мгновенно, поздней осенью. Стучал дождь. Трещали сучья. На когда-то крашеном полу суетились красные мыши – вестники поддувала.

«А ведь ничего не надо, – подумал Брандахлыст. – Ничего.»

И прошептал:

– Ни-че-го.

Брандахлыстиха принесла очередную охапку сучьев, грохнула их на жестяную покрышку. Заплакал сын Брандахлыста, – проснулся.

Наутро Брандахлыст был уже в районном центре. Агитировал он на железнодорожном вокзале. Встречал поезда с востока и с запада – стоянка здесь для всех была одинакова, шесть минут – он успевал пройти по земле от первого вагона до четвертого, затем подтягивался на руках на бетонную платформу, шел до одиннадцатого, спрыгивал в гарь и заканчивал шестнадцатым вагоном, повторяя открывшуюся ему истину:

– Ведь ничего нам больше не надо. Ничего!

Озадаченные пассажиры провожали его приближающимися к истине глазами и возбужденно пересказывали услышанное в купе и тамбурах.

– Действительно! Что нам еще надо?.. Ничего! Куда мы, прости господи, рвемся?..

Так пошла гулять по земле брандахлыстова ересь.

Власти издавали указы, постановления, конституцию меняли, пытаясь расшевелить население областей – все тщетно. Тот, у кого была печка, садился у нее на корточки, задумчиво следил за игрой огня. У кого печки не было (а таких оказалось большинство) собирались у костров на окраинах, в заброшенных парках, а то и в кочегарках, не переведенных пока на газовое топливо, и смотрели, как одна стихия переходит в другую. Могучая сила людей возвращалась к ним.

Брандахлыста же власти все-таки вычислили, привезли в столицу, и он, как это всегда случается, начал проповедовать в различных закрытых компаниях. И камины были для этого сооружены из особого краснощекого кирпича, и люди собирались в очках, с блестящими волосами – а все было как-то не взаправду.

Брандахлыст скучал.

И называл он эти свои сегодняшние дела одним словом – грустнопупие. Или разнопопие. Смотря по настроению.

Ивановская область

Фурманов. Вот еще произведение ума – город Середа в 1941 году стал вдруг Фурмановым. А город интересный – главная улица тянется вдоль глубочайшего оврага и застроена кирпичными зданиями позапрошлого века, в чеховское время чеховскими фабрикантами и купцами.

Нет, нравится мне такое название – город Середа.

Заседание РАПО

Длинный стол. За ним заседает РАПО. Во главе стола – председатель. Рядом с ним заместитель читает доклад.

Солнечный майский день, поэтому председатели колхозов «Заветы», «Звезда», «Победа», «Салют», «Клич», «10 лет», «20 лет», «40 лет», «50 лет» и «110 лет» изнемогают от скуки.

– «Звезда» отсеялась к двенадцатому мая. «Клич» к тринадцатому. А «110 лет» и вообще к двадцатому. Лучше всех обстоит дело у «40 лет»…

– И все потому, – отмечает председатель, – что там у председателя голова, а не тыква.

– … «Этот колхоз, – продолжает заместитель, – по результатам посевной попал на областную доску почета. Что мешает отстающим быть в числе передовых? В свете последних постановлений мешает медленная перестройка хозяйственного онанизма. А она должна быть безотлагательной…»

– Чего? – брови у председателя ползут вверх.

– Что?

– Прочти еще раз.

– «Что мешает отстающим быть в числе передовых? В свете последних постановлений мешает медленная перестройка…»

– Стой! Дай-ка мне, – председатель берет текст, читает.

– Та-ак… Сам писал?

– Ну, сам.

– И печатал сам?

– Машинистка печатала.

– Какая?

– Да что вы, Феликс Васильевич? – осторожно негодует заместитель.

– Та-ак, – у председателя появляется хорошее охотничье настроение. – Ну, что ж. Проверим, как усвоили текст. Ну-ка, «110 лет», расскажи, что понял?

– Чего? – «110 лет» затравленно озирается. Но отвечать надо.

– Что понял, говорю, из доклада.

– Ну, это самое… Плохо… Плохо работаем…

– Ближе к тексту.

– Ну, это, значит…, – «110 лет» прочищает горло. – Отсеялся к двадцатому мая, значит… Самый, значит, последний…

– Дальше.

– В результате, значит, потянул район вниз…

– Там этого нет. Ты что, не слушал?

– А где ж я был?

– Не знаю, где ты был, только не здесь.

– Да здесь я все время, Феликс Васильевич. Люди видели.

– Люди сами находились в другом месте. – Обращается ко всем. – Никто ничего не заметил?

Молчание. Затем гул голосов: «Не-ет!.. Да ну что вы, Феликс Васильевич!.. Все нормаль!.. Нормаль все!..»

– Так, – председатель встает. – Выходит, я собираю вас только для того, чтобы на вас посмотреть. Не видел я вас давно, да? Это как будто я, например, сын какой-то, забывший мать родную, а вы – эта мамаша, к которой на похороны он хоть поздно, да явился? Так, что ли?..

Молчание.

– Так, что ли, спрашиваю?.. «40 лет»? И ты не слушал?

– Слушал, Феликс Васильевич. Очень внимательно.

– Ага. Хорошо, – садится. – Ну, ну. Говори.

– А что? Все отражено.

– А ты ведь мужик грамотный. У тебя же ВУЗ окончен?

– Как и у вас!

– А! – указывает на него пальцем. – Как у меня! Ну, что ж, проверим, какого у тебя диплом качества. Так что?

– Что?

– Слушал внимательно?

– Внимательно.

– И ничего не заметил?

– А что я должен был заметить? Отсеялся раньше всех. Не так разве?

– Это-то так… Это все та-ак… Ага. Значит, ничего не заметил… А как насчет половых отклонений?

– Ч-что? – ошеломленно спрашивает «40 лет».

– И русский язык изучал? И литературу?

– Ну, изучал.

– Значит, и классиков читал, и современных?

– Ну, читал!

– А что это ты на дыбки становишься? Тебя спрашивают, ты отвечай… Затруднений не испытываешь, когда читаешь?

– Что читаю?

– Когда читаешь, допустим, такой какой-нибудь роман о том, как они… мгм… не так, как обычные люди, а всякое без баб там… и прочее, даже вспоминать противно, – ничего такого не испытываешь?

– А что я должен испытывать?

– Что это ты голос повышаешь? Я тебя спрашиваю, ты отвечай. Сейчас с дипломами вон на фермах навоз возят! Расскажи-ка ему, «Заветы», какой у тебя инженер-электронщик работает, если он еще не слышал!

«Заветы» с готовностью подхватывает:

– Работает, Феликс Васильевич! Только он не на ферме уже. Я его к себе взял, консультантом, чтоб людей не спаивал!

Хохот.

– Ага, значит, у тебя консультант есть. Хорошо. Тогда я тебя спрошу то же самое.

«Заветы» чешет затылок:

– Пропустил, Феликс Васильевич. Виноват. Прослушал то место.

– Какое место?

– Ну, то.

– Какое – «то»?

– Ну, которое вам надо.

– Ты что же это меня, оскорбить решил? – буреет. – Ты что же это… Что это за… намеки такие?!..

– Феликс Васильевич!.. Ей-богу!.. – «Заветы» прикладывает ладони к груди. – Даже в мыслях не имел!..

Председатель бьет кулаком по столу.

– Кто слушал, последний раз спрашиваю?!..

Заместитель на цыпочках выходит. Молчание.

– Что ж мне с вами делать-то… Посевную завалили… И хоть бы один! Хоть бы кто-то один слушал то, что ему вливают! в ухо!

Молчание. Слышен голос заместителя из приемной.

– Срочно, я вам говорю! Срочно!.. Да нет, конечно, временное, но очень сильное, понимаете? И неожиданное, внезапное!.. Ну, конечно, сошел… Как все сходят, а потом – все нормально… Ждем.

Молчание.

Заместитель входит, теряется под взглядом всех без исключения глаз.

– А вот сейчас мы тебя самого проверим, – говорит председатель очень тихо. – Ты-то, когда читаешь, ты сам себя слышишь или нет?.. Ну? Я тебя спрашиваю?!

Заместитель на цыпочках подходит к своему месту, садится.

– Конечно, нет. Успокойтесь, Феликс Васильевич. Все будет хорошо. Все это чепуха. Посевные все эти, уборочные. Никто этим не интересуется и, знаете, все вс’е слышат. И себя слышат, и посторонних. Все замечательно, не надо только напрягаться.

– Ты куда звонил?

– Да никуда я не звонил. Куда звонить-то? Звони, не звони. Это сам с собой я, Феликс Васильич. Не обращайте внимания. Если что-то надо, вы не стесняйтесь. Можем даже спеть все вместе. А? Народ?

Гул голосов: «Можем!.. А что? Конечно… Что ж тут…»

– Ну, пойте. А я послушаю.

Председатель садится удобно, скрестив руки на груди. Взбешен.

– Это мы совершенно без затруднения… «Победа», «20 лет» и «110»! Тихо, задумчиво… – заместитель по-дирижерски делает рукой, сам запевает. – «Шумел сурово брянский лес…»

Все подхватывают: «Во мраке молнии блистали!»

– Тихо!.. – кричит председатель.

Пение стихает.

– Вы же все перепутали!

– Совершенно верно, – соглашается заместитель. – Ничего подобного никогда в жизни не видел.

– Ты куда звонил, я спрашиваю?

– Никуда я не звонил. Я здесь сидел все время. Все подтвердят.

Гул голосов: «Да здесь он… Никуда он… да что на человека…»

– Ну, все, – говорит председатель, помолчав. – Вяжите меня, – он протягивает руки заместителю. – Галстук с меня сними… Галстуком.

Заместитель снимает с него галстук, связывает им руки. Толпой выводят председателя в приемную.

– Ты посмотри, – раздаются голоса, – сразу и примчались. Как начальника куда-то забрать, так это они быстро…

Входят. Тихо, вздыхая, рассаживаются.

– Ну, так… я думаю, продолжим?.. – строго говорит заместитель, оглядев всех над очками.

Иваново, 1078 км от Архангельска, запросто в Москву, но нам в Нижний

Столичная жизнь

Нина прочла в какой-то газете о том, что в Ленинграде можно поступить в ПТУ и по окончании его получить прописку и общежитие. И она поехала в Ленинград. Вначале на автобусе добралась до железной дороги. И здесь впервые увидела поезд. Конечно, она представляла себе и поезд, и жизнь в городах и не думала, что это произведет на нее большое впечатление. Но на станции, когда мимо прогремел товарняк, масса железа, мчащаяся по прочным блестящим полоскам стали, заставила ее вздрогнуть и внутренне напрячься. И это напряжение уже не оставляло ее.

Дома осталась одна мать. Она работала уборщицей в клубе и, сколько помнила Нина, всегда была пьяной, растерзанной и чужой. В школе родительский комитет помогал Нине – то валенки к зиме, то форменное платьице. А в седьмом классе ее поселили в интернат. В интернате жить было легко. Хорошо кормили, не ругали, не били и из бесцветной щупленькой девочки с застывшим и тупым лицом за год подросло странное существо.

Она стремительно выросла из старых платьиц, и это заставляло ее мучиться. Она с изумлением вслушивалась в себя. Когда наступила весна, и апрель раздавил снег на сопках, в мае ожили деревья, по вечерам стало трудно дышать, как будто то, что росло изнутри, сопротивлялось дыханию, и шла вялая, томящая борьба, от которой Нина слабела. Она часто уходила в лес, и одиночество было приятно ей.

Не она одна заметила перемену. В классе, где на нее раньше не обращали внимания, где она сидела тихо, ни с кем не знаясь, одноклассники вдруг с недоумением и робостью заметили на второй парте у окна под скромными бантами белое лицо и чистые зеленоватые глаза, а под застиранным платьишком и нитяными чулками чужую, не детскую жизнь тела.

Это было время, когда рушились детские истины. Родительские заботы об одежде и питании уже не имели значения, тело само справлялось с неказистостью, а каша и ржаной хлеб, футбол и разбойничьи бои на лиственничных саблях решительно брали верх над булочками и печеньем, филателией и книжками из семейных библиотек. Школьные успехи отошли на второй план, успеваемость катилась под гору, и семиклассников по вечерам выгонял на шоссе, заставлял гулять парами и компаниями вечный четырнадцатилетний поиск.

Нина в младших классах перебивалась с тройки на двойку, а в седьмом была уже прочно в середине. Она привыкла на уроках слушать учителей, о домашнем забывала и, когда пришло это полное ощущение здоровья, уже не смотрела затравленно, думая, что она – хуже всех и не может ничего знать, не боялась тишины класса у доски, а, смотря поверх голов, на портрет Мичурина, бесстрастно и точно отвечала урок. Учителя ставили ее в пример. Но только по географии у нее была пятерка. Она любила карту, подолгу простаивала перед ней и, найдя крошечный кружочек своего поселка и голубую жилку реки, следила, как ветвится она, как утолщается жилка и, порезав землю в устье на длинные острова, сливается с океаном. По фотографиям в учебнике и в книгах у своей новой подруги, дочери главного бухгалтера леспромхоза, она представляла большие города, степи, пустыню с веселым названием Калахари и, повторяя про себя чудные слова – Венесуэла, Занзибар, Берег Слоновой Кости – видела чернокожих людей, удивительных зверей и деревья. Вечерами, лежа в постели и слыша привычные громкие голоса в коридоре барака, она путешествовала по этим словам и, улыбаясь, засыпала.

После окончания восьмого класса Нина пошла работать. Вначале устроилась на пилораму подсобницей. Но ей не было еще шестнадцати лет, и ее перевели курьером в контору.

Их последний в поселке барак пошел на слом, и они с матерью получили квартиру. Дом был двухквартирный. Там Нина впервые почувствовала себя взрослой. Она и раньше сама готовила, стирала, мыла полы, но мать могла дать ей затрещину, обругать и она не смела обидеться. Теперь же ей стало стыдно матери. Нине казалось, что над ней все смеются из-за нее. Раньше мужчины, которых приводила мать, грубо хватали Нину, она вырывалась и с плачем убегала к соседям по бараку. Теперь она спокойно возненавидела все, что связано с любовью и свое томление весной и летом объясняла тем, что ей хочется куда-то уехать и посмотреть на те места, о которых читала в книгах.

– Если ты еще придешь пьяной, я не пущу тебя на порог, – сказала Нина. Мать она никогда не называла «мамой», а просто – «ты». Последнее время мать ходила незаметно и виновато смотрела на нее.

– Что ты, Нинка, на родну-то мать, – тихо сказала она.

– Ты мне не родная, – отрезала Нина. – Родные детей растят, а ты кроме водки ни о чем не думаешь.

Мать заплакала.

– Ты думаешь, я верю твоим слезам? – сказала Нина. – Для тебя заплакать все равно, что в уборную сходить. Ты не знаешь, что такое настоящие слезы!

Вечером Нина сидела у окна и ждала мать.

Когда та появилась, было поздно, темно, и у последнего фонаря, там, где у хлюпающего тротуара не просыхала большая лужа, мать оступилась и упала в грязь. Она долго, сосредоточенно поднималась, затем, качаясь, пошла к калитке.

Нина закрыла дверь на крючок. Мать подергала ее, потопталась на крыльце в недоумении, дернула сильней. Нина стояла с другой стороны, напряженно вглядываясь в черноту двери. Мать заплакала. Она ничего не могла понять. Затем, видимо, вспомнила и завизжала:

– Нинка, открой! Нинка, стерва, открой!

Нина не отвечала. Она почувствовала мстительное удовольствие. Она долго слушала крики и визг матери, затем причитания и униженные просьбы. Постепенно стихли и они.

Нина забеспокоилась, но заставила себя пойти в комнату и лечь в постель. Она подавляла беспокойство, старалась вспомнить все прошлые обиды, но не выдержала, вскочила и выбежала на крыльцо. Мать спала под дверью, свернувшись калачиком, и стонала во сне. Свет из террасы резко оттенял ее худое, дряблое лицо. Платье и руки были в засохшей грязи.

Нина стояла, склонившись, и долго смотрела на нее. Она уже не торжествовала, и вдруг, присев на порог, заплакала. Она никогда не плакала так горько. В детстве она плакала от обиды, когда стала постарше – от злости, а теперь ее затопили жалость и бессилие. Она внезапно поняла, что у нее не было ни одного близкого человека в жизни, и все, что будет дальше здесь, в поселке, так же безрадостно. Все вокруг было чужое. Даже эта квартира, где она воображала себя хозяйкой, где расставляла сама скудную и жалкую мебель, где вымыла и вычистила все, что можно, и которую она старалась украсить вырезками из журналов, новой скатертью и покрывалом, купленным с аванса, так же чужая ей, потому что рядом была мать с ее пьяной и грязной жизнью.

После того, как она выплакалась, стало легче. Она перенесла мать в кухню. Та не проснулась даже тогда, когда Нина раздела ее и помыла из таза.

Уложив мать в постель, Нина долго лежала без сна. Тогда-то она и вспомнила об объявлении в газете. У нее было скоплено сто пятьдесят рублей. Она подсчитала, что через полмесяца, после получки, будет не меньше двухсот и тогда можно будет ехать. Они никогда не была нигде, кроме своего поселка и райцентра вверх по реке. Она начала вспоминать все, что читала и слышала о Ленинграде.

Назавтра пошла в библиотеку и взяла книги о городе. Она уже любила его улицы, Неву, Васильевский остров и Лебяжью канавку. Она снова путешествовала по словам и то, что эти слова вмещены в одной точке на карте, делало этот город средоточием странно прекрасных людей и зданий. Она не могла дождаться времени отъезда.

Ей исполнилось семнадцать лет. После нищего, заплаканного детства Нине нравилось быть хорошо одетой, и она экономила на еде, забирала деньги у матери и та унижалась перед ней, выпрашивая по рублю. Она купила хорошее пальто с коричневым меховым воротником и кроличью шапку, платья и туфли. Она постоянно теперь ощущала на себе взгляды мужчин. Она казалась равнодушной и высокомерной, но что бы она ни отдала за одну только игру в прятки!

Как-то летом у стадиона, под вечер она не утерпела и навязалась играть с ребятами. Она спряталась под трибуной и слышала, как наверху водящий бубнил: «Я иду искать, кто не спрятался – я не виноват…» В щелку она видела, как пацан растерянно огляделся и с неуверенной улыбкой вслушивался и всматривался в близкие лиственницы, затем осторожно пошел к ним, поминутно оглядываясь, и его фигура в коротких штанах, стоптанные вовнутрь ботинки, худые ноги с луковицами колен, лобастая голова на тонкой шее в золотом свете солнца, опускающегося между сопок, показались ей такими родными, что она от наслаждения прикрыла глаза. Пахло сухим смолистым деревом, и небо с серебряными, сверкающими облаками походило на океан и острова, оно было безбрежно. Она смотрела на него в щелку, нагретый воздух обнимал ее, ей казалось, что тело, глаза, волосы плывут в этом воздухе, и она впервые ощутила себя всю, от лодыжек до ключиц. Она смотрела на себя, поднесла к лицу сгиб руки и дышала запахом предплечья. Затем не удержалась и поцеловала свое плечо. Никогда еще ей не было так хорошо.

При расставании мать плакала, глаза Нины были сухи. Сердце ее билось часто. Впереди была такая широкая жизнь, что хотелось петь.

В поезде она, не отрываясь, смотрела в окно. Заглядывая в маленький карманный атлас СССР, Нина с восторгом узнавала Читу, Улан-Удэ, Байкал, Ангару, Енисей. Ее подмывало выходить на каждой станции и оставаться там, пока глаза не привыкнут к новым объемам земли, к каждый раз новым водам рек, сумраку новых для нее лиственных лесов. Но затем, в Западной Сибири, она начала скучать. Впечатлений было слишком много и напряжение, с которым она увидела первый поезд и не оставлявшее ее, утомляло.

В Москве Нина долго ходила по улицам у Комсомольской площади и ошеломленно оглядывалась на шпиль высотного дома.

Так она приехала в Ленинград.

Пока устраивалась в ПТУ учиться на ткачиху, поселялась в общежитие, знакомилась с соседками по комнате, узнавала, где ближайшие магазины, как пользоваться газом и еще множество мелочей, нужных для жизни в большом городе, прошел месяц.

Зарядили дожди, а у нее не было плаща. Она купила зонтик и ходила в пальто. От общежития до фабрики было недалеко, три квартала.

Вначале Нина боялась города и редко куда выходила. Но любовь к кино пересилила. Ей нравилось то, что можно посмотреть кино по выбору. Так, с подругой, она объездила весь Ленинград, и сама не заметила, как стала хорошо ориентироваться.

Ее подруга, ее звали Таня, была старше Нины, ей уже исполнилось двадцать лет. И вот однажды, зайдя к ней в комнату, Нина застала ее плачущей. Она удивилась и стала расспрашивать. Наконец Таня призналась, что вот уже месяц встречается с парнем, и вчера вечером он сказал ей, что или она придет к нему в общежитие на ночь, или все кончено. Рассказав это, Таня зарыдала, обняв Нину и спрашивая ее сквозь слезы: «Что же мне?.. Ведь он такой, сказал – так и будет».

Нина почувствовала, как ее опутывают чем-то гадким. Она резко высвободилась и села к столу.

– Ну и что ты? Пойдешь? – спросила она сквозь зубы.

Таня пожала плечами. Ее слабая, унылая фигура, вялые губы и заплаканные глаза были так противны Нине, что она не сдержалась:

– Ух, ты, кошечка! Иди, что же ты! Тебе ведь хочется, а? Ну, скажи?

– Не знаю… Я боюсь.

– Боишься, – насмешливо сказала Нина. – Кого боишься-то? Он же сам такой же сопливый, как и ты. О! – вскочила она со стула и забегала по комнате. – О, какие вы все дохлые, тихонькие! Напакостят и плачут, и плачут! Ты зачем сюда приехала, а? зачем?

Таня с изумлением, молча смотрела на нее.

– Зачем, я тебя спрашиваю?

– А ты? – спросила Таня. Она уже не плакала и выражение лица стало колючим.

– Я?.. Я приехала, потому что мне нравится этот город.

– И мне нравится.

– Тебе? Тебе нравятся его подъезды и то, что нет матери, которая бы тебя оттаскала за волосы. Вот что тебе нравится!

– Ха-ха, – коротко засмеялась Таня. – Монашка, ха! А кино все любовные смотришь!

– Я смотрю те кино, в которых настоящая жизнь, ясно? Я смотрю настоящие чувства!

Таня устало вздохнула, встала и начала оправлять постель.

– А где ты их возьмешь, эти чувства? – спросила она.

Нина хотела возразить ей, но не смогла и раздраженно ударила костяшками пальцев по столу.

– Тебе хорошо, – продолжала Таня, обернувшись. – У тебя все на месте, хоть саму в кино снимай.

Нине еще никто не говорил так, в глаза, что она красива. У нее задрожали губы.

– Да ты что, Тань? Да я… мне противно все, понимаешь? Мне их взгляды противны и слова… – она глубоко вздохнула. – Знаешь, что я люблю?

– Что?

– Географию!

Таня недоверчиво посмотрела на нее.

– Да! – с воодушевлением начала Нина. – Послушай только: в Тихом океане есть остров Таити. Он небольшой и до прошлого века там почти не было европейцев. Так вот эти таитяне жили там и думали, что вся земля – это сплошной океан, и их остров и соседние островки совсем одни, понимаешь? Больше никого нет, кроме них!

– Ну и что? – Таня даже наморщила лоб от усилий понять ее.

– Как что? Они жили сами. Вот как в детстве играешь одна и кажется, что никого на свете нет и тебе никого не нужно. У них были свои цари и эти цари, наверное, думали, что они цари всего мира – и моря, и солнца, и ночи, и дня. Представляешь? Я как подумаю об этом, так у меня мурашки по коже идут!

Таня молчала. Затем поднялась и подошла к зеркалу.

– Глупости какие-то у тебя в голове, Нин.

Она покусала губы, облизнула их, потрогала пальцами волосы на затылке и вздохнула:

– Или пойти, или не ходить…

Нина смотрела на нее, сжав кулаки, затем резко встала и вышла, хлопнув дверью.

Классы были во втором этаже фабричного дома культуры и вечерами туда доносились звуки духового оркестра, который репетировал над ними. Там же занимались драмкружок и изостудия. Нина недавно открыла, что здесь есть библиотека, которая намного богаче поселковой. Она растерялась среди моря книг и покорно брала все, что ни предлагали. Ей очень хотелось самой проникнуть к заповедным стеллажам, и она каждую неделю приходила менять книги, так что библиотекарша начала подозрительно коситься на нее и спрашивать их содержание. И вот как-то в пятницу Нина набралась смелости и попросилась за стойку. Библиотекарша, помедлив, величественно кивнула, и она, покраснев от радости, шагнула в запретную зону. В это время дверь библиотеки уверенно распахнулась, так что ее первый, начальный скрип прозвучал писком, и Нина оглянулась.

– «А незаконнорожденных записывать в художники»! – раздался громкий голос из-за порога, затем высунулась голова и, взяв на полтона ниже, продолжала: – Привет, Натали. Шеф не появлялся?

Некрасивая библиотекарша улыбнулась и ответила:

– Здравствуйте, мальчики. Пока не было.

Вошли двое. Первый был невысокий, черноволосый, с красивыми губами.

– Титулованные особы имеют право… – начал он, оглянулся на Нину и воскликнул: – Вот это перл!

Нина в замешательстве посмотрела на библиотекаршу. Черноволосый выхватил из кармана карандаш, прижал его ногтем большого пальца в отставленной руке и сквозь это сооружение разглядывал ее.

– Да-а, – важно сказал он, так же стремительно пряча карандаш. – Как вас зовут, девушка? Ну? Не слышу?

– Нина… – совсем растерялась она.

– Ва-ах, какая проза, – протянул черноволосый, и покачал головой. Библиотекарша тонко улыбнулась. – Ну-с, а фамилия?

– Наглый какой, – неожиданно сказала Нина и испугалась.

– Лихо! – засмеялся второй. Он как будто взорвался смехом, и все от неожиданности вздрогнули. Он умолк так же внезапно.

– Послушай, Славик, – сердито сказал черноволосый, – так смеются только очень глупые люди, понимаешь? Я-то тебя знаю, а что подумает Нина? Она подумает, что Сергей Иванович Грибов неразборчив в знакомствах. А мне хочется, чтобы она думала обо мне, волнуясь.

– Если она будет думать о тебе то, что думаю я… – широко улыбаясь, начал Славик, но Грибов прервал его:

– Нина, давайте дружить, а? Ходить по парку осенним пасмурным деньком, смотреть на гордых красавцев лебедей, давать корм белкам и ждать, ждать… Он же проклюнется когда-то, цыпленок наших чувств!..

Нина поняла, что он шутит, и ушла за стеллажи. Оттуда она слышала, как Грибов рассказывает библиотекарше непонятные анекдоты, а та смеется.

– Тебя тут спрашивали, – сказала Нине вахтерша.

– Кто?

– Парень какой-то. Вон, записку оставил.

«Нина, вы меня извините за то, что я приходил без приглашения, – было в записке. – Жалко, что не застал вас. У меня есть билеты на концерт. Приезжайте, если сможете, к 19 часам на станцию метро „Площадь Восстания“. Я буду ждать у выхода с эскалатора.

Слава».

Нина сразу подумала, что Слава – один из тех художников, но кто именно, вспомнить не смогла. Она посмотрела на часы. Было шесть. Записка ее взволновала, хотя она не хотела сознаться себе в этом.

Она поднялась в свою комнату, переоделась в халат, села за стол с книгой, но скоро поймала себя на том, что вспоминает – кто же из них Слава?

Нина снова посмотрела на часы – было пятнадцать минут седьмого, и вдруг начала поспешно переодеваться.

«Куда я спешу?» – спрашивала она себя, выбегая на улицу.

Впервые в Ленинграде ей показалось, что трамвай – медленный вид транспорта. Она даже прошла к кабине водителя, чтобы узнать, отчего он так часто останавливается. Она увидела мельком свое отражение в стекле и перевязала узел на косынке. Затем впервые пожалела о том, что не делает маникюр.

Эскалатор уже выносил ее из-под земли, показался наплывающий белый зал, когда она вспомнила точно, что черноволосый – не Слава. Слава – это тот, другой, она даже лица его не запомнила.

– Неплохой был концерт, правда? – Слава сбоку заглядывал ей в глаза.

Нина шла молча.

Тогда он начал рассказывать ей о голландских художниках эпохи Возрождения, он говорил «колорит», «интенсивность света», она не понимала этих слов и думала, шагая рядом с ним, что никогда не будет понимать того, о чем говорят в трамваях, на тротуарах, на концертах мужчины в дымчатых очках своим спутницам с распущенными волосами.

Слава взял ее под руку. Она резко вырвала локоть. Ей тут же стало стыдно. Слава хихикнул и виновато поджал губы. Нина подумала, что если бы вместо Славы был его товарищ, Сергей, то неизвестно, как он отнесся бы к этому. И ей стало скучно. Все, что говорил Слава, казалось ей вызубренным. Нина решила даже, что он такой же гость в этом городе, как она, хотя его отец и известный геолог.

– Постоим немного? – спросил Слава, когда они подошли к входу в общежитие. Кирпичный неоштукатуренный дом нависал над улицей, масляно блестели трамвайные рельсы. Фонари в тумане казались матовыми пятнами.

На Славе была кожаная кепочка, глаза прятались в тени козырька, и со своим полным лицом он походил на переодетую девушку.

– Нина, хотите, я напишу ваш портрет? – неожиданно спросил он.

Она неопределенно пожала плечами.

– У родителей богатая библиотека, – сказал он, когда молчание стало невыносимым. – Они ее хранят… – продолжал он со смешком. – Но для вас я готов… Что бы вы хотели почитать? Стихи любите?