Текст книги "Судный день"

Александр Ольбик
Судный день

Посвящается моей жене

Валентине,

трагически погибшей

летом 2017 года

«…И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время. И раскаялся Господь, что создал человека на земле, и воскорбел в сердце своем. И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых я сотворил, от человека до скотов и гадов и птиц небесных истреблю, ибо я раскаялся, что создал их».

И свершился Ноев потоп, изничтоживший все живое на земле, а после него: «…сказал Господь в сердце своем: не буду больше проклинать землю за человека, потому что помышление сердца человеческого – зло от юности его; и не буду больше поражать всего живущего, как я сделал. Впредь во все дни земли сеяние и жатва, холод и зной, лето и зима, день и ночь не прекратятся…»

Вниманию особенно любознательных читателей! В данной книге, в имени одного из главных персонажей, зашифрован намек на пародию другой, потрясшей воображение доверчивых читателей, книги, в которой упоминается великий художник итальянского Ренессанса. Кто бы это мог быть и, как эта книга называется?

Книга первая

Глава первая

Казимир Позументов – своего рода белая ворона среди заключенных по причине того, что, во-первых, попал за решётку уже в почтенном возрасте и, во-вторых, по редчайшей статье: за многократные попытки открытых, демонстративных, хищений произведений искусства из музеев. Почти во всех протоколах допроса Позументова повторялась одна и та же фраза: «Похищал картины не по злому умыслу, а исключительно из принципиальных эстетических соображений». И также «без злого умысла», а превеликой любви ради, занимался коллекционированием редких полотен, среди которых однажды оказалось украденное из очень солидного музея полотно Кустодиева. Однако все это случилось позже, а на первых порах его злонамеренной деятельности основным воспитательным объектом для него была психушка, порог которой он переступал не один и не два раза…

В один прекрасный день коллекционер-художник Позументов объявил, что ему открылась причина несчастий, которые свалились на Землю в ХХ веке. В том числе и грядущей гибели всей Солнечной системы. А кто виноват? Ну, ясно же, Казик Малевич, однажды высокомерно заявивший: «Полночь искусства пробила, супрематизм сжимает всю живопись в черный квадрат на белом холсте».

А если он сжимает всю живопись, что же тогда остается? Значит, он сжимает всю видимую и осязаемую часть мира? А как же иначе – если слово произнесено, то где-то и кем-то оно должно быть принято к исполнению…

Однако, попав за решетку, о своих глубоких умозаключениях Позументов старался не распространяться. Говорил о вещах нейтральных, полагая, что еще не поздно просветить заблудшие и закосневшие в моральном падении души товарищей по несчастью. И за это, видимо, прозванный Маэстро.

Кто бы, например, без него в зоне узнал про то, кто такой «Великий мастурбатор» (картина Сальвадора Дали) и чем отличается «голубой» Пикассо от «розового»? И какому художнику принадлежала идея расколоть альпинистским ледорубом череп некогда могущественного теоретика коммунистической идеи Бронштейна тире Троцкого?

Но, как известно, судьба играет человеками: именно она свела старого, немного сумасшедшего, вора-коллекционера с молодым вором-домушником Нуарбом. Все произошло как бы само собой: Нуарб уступил Позументову свое спальное место внизу, а его шконку, которая была на «втором этаже» занял сам.

Часами Позументов рассказывал о людях, которые творили нетленные красоты, о диких судьбах живописцев, если не спившихся, то впавших в идиотизм.

Как-то Позументов начертал кайлом на земле имя художника – «Рублев», чему Нуарб несказанно удивился и даже высказал здравую мысль, что человек с такой фамилией, наверное, купается в деньгах. Ах, уже давно помер? Жаль чувака, мог бы еще покоптить этот свет.

Однажды Маэстро дал ему почитать «Мастера и Маргариту», и как бы между прочим заметил, что-де к дому на Большой Садовой, в котором развиваются бесовские события, он, Казимир Позументов, тоже имеет отношение. «Но учти, – предупредил Нуарба Маэстро, – в книге полно нечистого, не принимай все близко к сердцу, а не то…» Но что крылось за недосказанным «а не то», Нуарб тогда уточнять не стал. Однако книжку прочитал, но она показалась ему неинтересной и на вопрос Позументова «Как тебе эта история?» ответил пожатием плеч и невнятным: «А я не все понял. Такую заумь надо читать раз десять…» – «Ну так и читай, пока не разберешься что к чему», – наставительно изрек тогда Позументов.

И вот, в один из вечеров, когда за окном гудела сибирская вьюга, когда весь барак, прокаленный тремя вечно гудящими чугунками, сонно притих, Позументов монотонным гундосым фальцетом начал рассказывать свои истории.

Слушали, затаив дыхание. Даже Венька Копылов, самый интеллектуальный в бараке зек, год назад снявший по интернету с чужих счетов полмиллиона долларов, слушал рассказчика, раскрыв рот. Внимать же было чему, но Позументов плел слова негромко и неспешно, и потому приходилось все время быть настороже, чтобы не пропустить захватывающие подробности очередной истории.

Особенно всех заинтриговал рассказ о похищении из Лувра «Моны Лизы». В общем-то глупая история… Еще за год до кражи века директор музея Теофиль Омоль тридцать три раза подряд поклялся на Библии, что, дескать, покушение на эту картину никогда, ни при какой погоде не состоится и легче, мол, ворам снять с собора Парижской Богоматери все шпили и розетки или утащить Эйфелеву башню, нежели кому-то удастся умыкнуть Джоконду…

Здесь Казимир Карлович сделал долгую паузу, в течение которой успел серебряной гильотинкой откусить от сигары ее конический кончик, прикурить от золотой с роскошной инкрустацией зажигалки и дважды затянуться.

В бараке, пропахшем потом, нестиранными портянками, повеяло сигарным духом.

Между тем, к зекам присоединился еще один слушатель – дежурный по отряду старлей Ивашкин. На лице его появилось не свойственное ему выражение почти детского любопытства, смешанное с навечно застывшей на нем подозрительностью.

– Так что же, в конце концов, эту гребаную Мону спиз… то есть я хотел сказать, увёл, или тут какой-то другой расклад? – заинтересовался любознательный старлей.

Маэстро, не обратив внимания на нетерпение Ивашкина, продолжил рассказ.

– Все произошло вопреки самоуверенным заверениям Теофиля. «Мону Лизу» совершенно наглым образом украл из музея обыкновенный маляр по имени Перруджио. Взял, прохвост, сапожничий резак, одним махом прошелся по периметру полотна и, обмотав им свое грешное итальянское тулово, надел поверх холста заляпанный краской халат и преспокойно вышел из Лувра. – Позументов снова умолк, заполняя паузу ароматной затяжкой. – Два года полиция Франции, сбившись с ног, носились по стране, вынюхивая и выведывая следы «Моны Лизы». Но случилось так, что первыми напали на ее след не французские ищейки, а их соседи – итальянцы. И в 1913 году Перруджио сцапали. Два года этот недоумок прятал «Мадонну» в своей грязной конуре под кроватью. Однако, когда его брали, он заявил, что картину вовсе не спер, а, исполняя патриотический долг, вернул ее законному хозяину, то есть итальянскому народу. Так сказать, в виде компенсации за мародерства Наполеона.

В этом месте своего повествования Позументов тяжело вздохнул.

– Впрочем, мир полон парадоксов, – продолжал свой рассказ Маэстро. – На место, где находилась украденная «Мона Лиза», приходило в десятки раз больше зрителей, чем тогда, когда она там висела. Пустое место зевакам было интереснее натурального шедевра. О, люди, жалкое отребье…

– Маэстро, а кто самый, самый из воровского рода по кражам картин? Или все делалось колхозом? – спросил Остап Приживальский. Его поддержали другие зеки.

– Здесь вам не курсы повышения квалификации, – одернул любопытных старлей. – А ты, Маэстро, не идеализируй воров, эта мразь должна сидеть на нарах!

Поднялся протестный шумок, кто-то смачно отхаркнулся и так же смачно плюнул на пол, едва не угодив мокротой на начищенный до глянца хромовый сапог старлея.

– Из песни слова не выкинешь, – еще больше сосредоточившись, ответил Позументов. – Но, я так полагаю, если есть вопросы, то на них должны быть и ответы. Или я не прав?

И хор уголовных мальчиков прорычал:

– Маэстро прав, сто раз подряд прав! Да здравствует свобода слова!

– Ладно, Позументов, трави дальше, – смилостивился старлей, ибо ему самому невтерпёж было послушать и узнать имя самого выдающегося картинного вора.

Но у Позументова настроение уже сбилось, тем более, что в дальнем углу казармы женоубийца и туберкулезник Вася Клочков, под гитару, канючил песню позапрошлого века: «Если в сердце сомненье вкрадется, что красавица мне не верна, в наказанье весь мир содрогнется, ужаснется и сам сатана…»

– Хлопцы, вы все равно не запомните имя этого мерзавца. Ладно трещать-то, небось не на сходке… Слушай сюда, звали того француза Стефан Брайтвизер. Повторяю для тупых еще раз и по слогам – Сте-фан Брайт-ви-зер. Профи высшего класса! С 1995 по 2001 год этот парень увел из музеев и частных коллекций произведений искусства общей стоимостью… Минуточку, сейчас припомню… Слабонервных прошу отойти. Так вот, похищенные им картины оценивались в один миллиард доллáров! Мил-ли-ард!!! Вы только подумайте своими котелками!

Старлей аж присвистнул, сдвинув на глаза фуражку: «Так это же столетний бюджет всей нашей пенитенциарной системы!»

– А картины нашли? – спросил Нуарб.

– Все, что этот Стефан стащил, он хранил в доме матери. – Маэстро зевнул, он устал от затянувшегося повествования. – И когда его арестовали, эта женщина в воспитательных целях и в больших сердцах шестьдесят картин порезала, облила краской и безнадежно изувечила, завершив свой творческий порыв с помощью топора и тяпки, которой окучивала грядки клубники…

– Старая кошёлка, – резюмировал старлей. – Ее бы к нам на перевоспитание…

Один из зеков, низкорослый, с безнадежно узким лбом и откляченной губой поинтересовался:

– А почему размалеванная красками ветошь так дорого ценится? Лично у меня это не срастается… Ну, брикет золота, ну лопатник со штукой баксов… В крайнем случае, грабануть инкассаторскую машину, – я понимаю, это стоит того… А какая-то картина… – он пожал худыми плечами и полез в карман за куревом, – она мне даром не нужна, да и вешать некуда…

Позументов на эту реплику сразу не отреагировал, раздумывал. Сказать было что, только он не был уверен, что это кому-то пойдет на пользу.

«Тема вечная, – рассуждал про себя Позументов, – космическая и еще не до конца осознанная человечеством – что есть красота, из чего она состоит, на какие точки человеческой души и мозга воздействует? Почему красота всегда бесценна и почему люди от нее сходят с ума или же идут на жуткие преступления и огромные жертвы? Но, в общем, искусство – это… Как бы им поточнее и подоходчивее объяснить? Быть может, искусство – особая форма познания окружающего и дальнего, запредельного мира, где реальность сплавляется с метафизикой и где обыкновенный словесный ряд перестает быть главным человеческим промыслом. Образ, интуиция и еще три обязательные догмы: разнообразие, новизна, контрастность… Нет, это пустое, не этого они ждут от меня… Может, это какие-то проекции, эскизы, этюды бытия? И красота в искусстве, с точки зрения художника, не всегда красива, она бывает уродливой, но являет собой новую страницу познания…»

И несмотря на то, что разговоры его порядком утомили, а в груди стали все острее ощущаться аритмические толчки сердца, от продолжения разговора он не уклонился…

– Богатство, братцы, могущественно, но красота – всемогуща, – начал очередной свой монолог Позументов. – Но, как ни странно это звучит, красота не может обойтись без богатства, а богатство без красоты… Сейчас я постараюсь проверить свою память, – Позументов, закрыв глаза и сложив руки между колен, глубоко задумался. Затем, не поднимая век, заговорил: – Итак, предположим, что я уродлив, но я могу купить себе красивейшую женщину. Значит, я не уродлив, ибо действие уродства, его отпугивающая сила сводится на нет деньгами. Пусть я – по своей индивидуальности – хромой, но деньги добывают мне ноги, значит, я не хромой. Я плохой, нечестный, бессовестный, скудоумный человек, но деньги в почете, а значит, в почете их владелец. Деньги являются высшим благом, значит, хорош и их владелец. Пусть я скудоумен, но реальный ум всех вещей – это деньги, так как же может быть скудоумным их владелец?

И вдруг барак вздрогнул от зычного грубого окрика:

– Прекратить мутить воду! Деньги – это грязь, причина всех известных человечеству преступлений, – и все увидели заместителя начальника зоны по воспитательной работе майора Кривоедова. Он походил на бульдога – такая же рожа, кривые ноги и мощная с крутым выступом грудь. Он был в исподнем, в накинутой на плечи шинели и в домашних, с короткими голенищами валенках. На густых курчавых волосах блестели снежинки. – Старлей, мать твою, что это за е… й симпозиум среди ночи!? Чтоб завтра к девяти на моем столе был рапорт или пойдешь под трибунал за нарушение режима!

Старлей, видимо, желая реабилитироваться в глазах начальства, подошел к шконке, на которой сидел Позументов, и застыл перед ним истуканом с острова Пасхи.

– Да ладно, будет вам яриться, поговорили о возвышенном, что тут такого, – Казимир Карлович откинул угол одеяла и собрался, было, лечь, но старлей, ухватив его за рубашку, стащил со шконки на пол.

К счастью, Кривоедову, как наставнику зеков, такая не совсем педагогичная мера показалось неуместной, и он поспешил на выручку заключенному, да второпях оступился – с ноги слетел валенок.

Барак загоготал, но через минуту вдруг оценив ситуацию, замороженно примолк. Нуарб с помощью двух зеков помог Позументову подняться и усадил его на койку. Подсуетился и старлей: подхватив с пола начальственный валенок, он, униженно опустившись на колено, стал натягивать его на босую с большими желтыми ногтями ногу начальника. А тот, то ли почувствовал себя побитым шелудивым псом, что, впрочем, маловероятно, то ли испугался наступившего после гогота гробового молчания, ни слова не говоря потащился на выход. Старлей же, этот красноперый хмырь, вдруг возомнил себя Цицероном, и, приняв соответствующую позу, разразился речугой. Всех мутило, все чего-то ждали, а в барак уже ввалилась свора волкодавов в камуфляже с дубиналами на взводе. А старлея, между тем, понесло:

– Что тут за разговорчики! Сначала откровенная пропаганда преступлений, целое наставление, как надо и у кого можно украсть… И это в лагере для особо опасных преступников! А затем – растлевающие речи о силе и влиянии денег. Это же надо – до какой степени докатились, что урод может стать красавцем, если у него в кармане завелось несколько у. е. Блядство, а не искусство!.. Не позволю! Зачинщика беспорядков Позументова взять под охрану и посадить на три дня в карцер. А этому, – жест в сторону Нуарба, – за его пособничество тлетворному влиянию на личный состав, десять нарядов вне очереди, пусть пикадор чистит клозеты и драет унитазы!

Но тут вновь раздался тихий и достаточно противный голос Позументова.

– Старлей, я вот недавно слышал, как ты насвистывал мелодию песни «Широка страна моя родная»…

– Ну, допустим, что тут такого? – старлей орясиной застыл от столь неожиданного вопроса.

– Значит, все еще любишь советскую родину и власть советскую?

– Потому что я не предатель, для меня как был СССР, так со мной и умрет…

– А раз любишь СССР, то должен знать и любить классиков, которые проповедовали советскую власть.

– С этим я как-нибудь разберусь без тебя, старый пень!

– И в сторону стоящих у стены волкодавов: – Прапорщик Иванов, берите его за хомолок и тащите отсюда…

– Не спешите! Еще одну минуту, – поднял сухую руку Позументов. – Последнее слово – хотя бы из-за моего преклонного возраста… Ты, старлей, должен знать, что все, что я говорил о деньгах, и что по-твоему является большой крамолой, сказал полтора века назад твой любимый Карл Маркс… Или ты находишься в такой степени морального разложения, что уже и первоисточникам не веришь?

Зеки, доселе стоявшие безучастно, хотя и со сжатыми кулаками и скулами, на которых до предела были взведены желваки, дружно придвинулись к кровати Позументова. Кто-то вполголоса сказал: «Маэстро не отдавать». И, возможно, старлей, до ушей которого дошла эта фраза и которому во сне и наяву грезились кровавые бунты зеков, правильно сориентировался и решил особо на рожон не лезть. А чтобы не потерять и без того отсутствующее лицо, спросил, обращаясь к Позументову:

– А чем докажешь, старая головешка, что это говорил товарищ Карл Маркс?

– Полное собрание сочинений, том 5, стр. 32, третий абзац снизу. «Экономические и философские рукописи 1844 года».

Для старлея это был настоящий цугцванг. Хищное и, возможно, неисправимо испорченное нутро его подсказывало, что подошел тот самый момент, когда надо спешно ретироваться.

Надвинув на глаза фуражку, поправив портупею с пустой кобурой, он развернулся и направился к выходу.

Когда старлей и охрана удалились, нарочито грубо стуча сапогами, к Позументову подошли зеки, и каждый пытался что-то ему сделать такое, что утвердило бы старика в непоколебимости чувства локтя. Нуарб принес кипятку и, высыпав в алюминиевую кружку полпачки цейлонского, накрыл ее шапкой, чтобы чай как следует натянулся. Остап притащил завернутый в марлю кусок украинского сала, другие зеки просто обступили кровать и, нещадно чадя сигаретами, тихо переговаривались, как будто ничего не произошло. Видимо, в их понимании, это была моральная поддержка Маэстро.

Тяжело было Позументову, но и хорошо, словно солнце взошло. Эти серые, казалось бы, одинаково безликие фигуры, были ему до крайности симпатичны, а все разговоры о картинах и прочих возвышенных темах отошли далеко на задний план.

Торжествовала голая проза жизни, которая иногда бывает слаще и упоительнее многих поэтических саг…

Глава вторая

Нервотрепка давала о себе знать – затомило сердце, тупая боль осадила затылок. Накинув на плечи бушлат, Позументов вышел на крыльцо схватить свежего воздуха. Взял в горсть снежка и – под воротник его, на пульсирующую аорту, другую порцию – на затылок, где тоже давило и стучало, как молотком по наковальне, видно опять подскочило давление. Прислонившись к дверному косяку, он вглядывался в снежную замять, но та была настолько плотной, что свет прожекторов сторожевой вышки с трудом через нее пробивался. В такие ночи и в такую погоду самое время подаваться в бега…

К Позументову подошел Нуарб и спросил, чем может помочь и даже куда-то сбегал, вернувшись с таблеткой валидола. Когда стало легче дышать и ломящая боль в затылке отступила, Маэстро вернулся в помещение и, к удивлению своему, увидел почти всех зеков все так же роящимися у его шконки. Он мог бы поклясться, что их глаза светились участливым светом. А ночью, когда за стенами улеглась вьюга, и лишь храп сокамерников тревожил тишину, ему приснилось, что он возле какого-то деревенского дома входит в самую гущу цветущей сирени. Махровый, пышный, благоухающий кокон, из которого нет выхода…

Утреннее просыпание в заключении – это адские ощущения. Тотальная казенщина, выстуженный за ночь барак, ор контролеров, матюки зеков и вонючая пелена дыма от дешевого табака, и, если судить по зловонным ароматам, с некоторой примесью анаши. Потом жалкая трапеза, опустевший барак, когда все заключенные уже разошлись по работам. Без его, Позументова, участия, так как по возрасту и состоянию здоровья он признан непригодным для физического труда.

Но бездельем не маялся. Убирал барак, чистил туалеты, а закончив работу, брал краски, которые ему вместе с сигарами постоянно присылали из Москвы коллеги, и шел с этюдником в дальний конец зоны, почти под самую крайнюю сторожевую вышку, и, если не падал снег и небо было ясное, писал то, что видел. А видел он немного, только то, что можно увидеть внутри пространства, огороженного высоким забором, по хребтине которого курчавятся заиндевелые кольца колючей проволоки. Но чаще всего на его этюдах ни вышек, ни стены, ни колючей проволоки не было, а были очаровательные уголки Крыма, самшитовые рощицы Кавказа и буйство самых фантастических цветов. Иногда пейзажи сменялись натюрмортами с плодами знойных тропиков, где он отродясь не бывал. А когда наваливалась непогода, оставался в бараке и писал копии картин из альбома классической живописи, и получалось это настолько убедительно, что однажды приехавшие в колонию журналисты, художнии и еще какие-то деятели, по подсказке Кривоедова, пришли к Позументову, чтобы взглянуть на творения «чудаковатого старика-зека». Он им показал копии с Рубенса, с картины Куинджи «Лунная ночь над Днепром», и один нервный тип из делегации от умиления даже прослезился. Такие копии были во всех квартирах и кабинетах командного и среднего офицерского состава лагеря. За эти «подарки» ему отпускались кое-какие грехи. Он даже имел небольшие преференции, распространяющиеся на посылки, телефонные разговоры и другие послабления…

Кроме всего прочего, в лагере он был известен как экстрасенс. Руками вытворял настоящие чудеса. Спасал от депрессии, а дочь начальника лагеря, у которой была хроническая астма, несколько раз вытаскивал почти с того света.

Но что удивительно, исцеляя многих, он был бессилен против своих болячек…

Однажды, когда менялась погода, и сердце заметно пошаливало, он остался в бараке и при тусклом свете двадцативаттных лампочек принялся что-то изображать на незагрунтованом куске фанеры. Писалось как никогда быстро и вдохновенно. В итоге получился работяга в валенках, телогрейке, в шапке-ушанке, одно ухо которой завернуто наверх, а другое, с тесемкой, болтается у щеки; в руках человека – кувалда, которой он замахивается, чтобы вбить в шпалу очередной костыль. Рельсы обсыпаны инеем, а насыпь покрыта голубыми сугробами, с пятнами подтаявшего снега и пролитой солярки… В снегу чернеют разбросанные старые шпалы…

Не самый веселый пейзаж, но вот лицо… В глазах работяги – хищный отблеск, словно человек совершает не трудовой акт, а пытается одним мощным, грозным замахом свалить какое-то представшее перед ним могучее чудовище.

И когда районная газета написала об этой картине и ее талантливом, «без вины виноватом», живописце, отбывающем четвертый год заключения, на имя начальника лагеря посыпались письма – дескать, не пора ли пересмотреть дело Позументова, ибо на воле художник принесет гораздо больше пользы, чем за колючкой?

В один из февральских дней, когда всех увели на работу – прокладывать железнодорожную ветку на золотой прииск, – и первые предвесенние лучи пробились в окна барака, в душе Позументова началась такая буря, что хоть вешайся. Вспомнилось былое, дочь, сыну которой уже стукнуло семнадцать, его фотография всегда лежала в его тумбочке… О зяте-нацмене, который однажды, бросив семью, навсегда скрылся в голубых далях родного Кавказа, старался не думать… Вспоминал свою первую жену, тоже страдавшую охотой к перемене мест и однажды упорхнувшую в другую жизнь. Его будоражила тоска по прошлому, пролетевшему большой быстрой птицей, возврата к которому нет, и уже никогда не будет. Душевная маята, хуже самой злой изжоги, и, чтобы спастись от нее, он на крышке посылочного ящика – дочь недавно прислала ему новые краски – принялся что-то изображать…

Сначала нарисовал роскошный куст сирени, но что-то в ней показалось фальшивым, и он, замалевав ее свинцовыми белилами, вдруг изобразил восьмиконечную звезду, что его удивило и раздосадовало. Ибо еще никогда он этого не делал. С непонятным раздражением покрыл звезду светлой лазурью, а сам вышел на улицу – охладить начинавший наливаться свинцом затылок. Вернувшись, взял на кисть немного газовой сажи и провел по толстому сырому картону черную линию, затем еще одну, вторую, третью… Получился квадрат. Траурная окантовка… Внутри написал готическим шрифтом: «И сказал Бог: да будет свет». Отступил на шаг, вгляделся и не нашел изъяна. Логично, созвучно душевному настроению: хоть и февраль, но до весны уже рукой подать. А что за ней – то же самое, что двигало им целых четыре года? Но продолжение всего этого кошмара невозможно. Всему должен быть предел. Через минуту-другую в нем произошел мировоззренческий взрыв: он ощутил полный тупик, из которого нет даже возврата. И ни в чем нет смысла. Его рука самопроизвольно, механическими движениями стала пластать на картоне мазок за мазком, пока не проявился квадрат беспросветно черного цвета. В итоге получилась космическая ночь в самом центре черной дыры. Ночь в ночи. Тьма во тьме. Душа разрывалась и рыдала, но из глаз Позументова не сорвалось ни единой дождинки, только щеки его еще глубже запали, а сухость во рту – под языком, в гортани и на зубах – грозила превратиться в раскаленный окатыш…

Попив воды, он улегся на кровать, закрыл глаза и попытался умереть. Он хотел сделать это прежде, чем обитатели барака вернуться с работы. Картонку с черным квадратом он поставил на тумбочку, и в скудном электрическом свете она гляделась совсем неплохо, во всяком случае, нейтрально успокоительно, не навязчиво и абсолютно отстраненно от жизни.

Но умереть Позументов не успел: дверь вдруг шумно распахнулась, и вслед за морозными клубами в барак ввалились Кривоедов и старлей. На обоих были белые полушубки, перетянутые ремнями и валенки, подбитые лосиной кожей. Раздался так хорошо знакомый зычный, с площадными нотками, голос Кривоедова:

– Гражданин Позументов, с тебя, старый черт, причитается! Дрыхнешь? – подошедший бесцеремонно бросил на грудь лежащему Позументову лист официальной бумаги. – Хватит сачка давить, люди вгибывают, а ты устроил тут себе санаторий, – и Кривоедов уселся в ногах художника, чего раньше никогда и не мыслил себе позволить. С шумом извлек из полушубка пачку «Беломора», продул мундштук папиросы и стал прикуривать.

Позументов взял бумагу и взглянул на нее, но без очков это было бесполезное занятие.

– Что это? – спросил он, приподнимаясь с подушки. И вопросительный взгляд на заместителя начальника. Тот откликнулся, и неожиданно вполне по-человечески, без рыка и крика.

– Тебе, Маэстро, выпала лотерея… Тебя сам президент помиловал, причем, возможно, с полной реабилитацией. Поэтому давай заделай нам на радостях гопак и к завтрашнему утру будь готов к отправке. – И – о, чудо! – Кривоедов впервые улыбнулся, обнажив линейку безукоризненно белых, по-волчьи крупных зубов. И даже рукой потормошил ноги Позументова.

А Позументов, который минуту назад пытался добровольно отправиться к праотцам, от полученного известия и впрямь стал загибаться. Лицо слиняло до портяночного цвета, зрачки помутнели, перед глазами всё поплыло, и он почти потерял сознание. Пока вызывали фельдшера, делали укол, прошло немало времени. Начало смеркаться, в барак ввалилась рабочая смена, и подняла такой гвалт, что Кривоедову пришлось применить власть: он выхватил из кобуры пистолет и трижды выстрелил в потолок.

– Вы мне тут, балахвосты, всю симфонию испоганили, – заорал он, потрясая «Макаровым», – к человеку пришла свобода, а вы тут устроили птичий базар. Хотелось все по-людски, торжественно, так нет же, суки уголовные, берут на прихват…

В мгновение, вдруг, над всем базаром простерлась такая тишина, что, наверное, все услышали, как ураганно бьется сердце Маэстро.

– Гражданин начальник, – обратился к майору Нуарб, – от радости люди умирают чаще, чем от горя… – И к Позументову: – Счас, Казимир Карлович, потерпи, сгоношу чаек и, гарантирую тебе – оклемаешься. Можно прочесть? – это уже вопрос к начальству. Он взял официальную бумагу и начал вслух читать: – По представлению комиссии по помилованию при президенте Российской Федерации, президент В. В. Светлов подписал Указ о помиловании гражданина РФ Позументова Казимира Карловича, который вступает в законную силу после публикации в «Российской газете». Генеральная прокуратура начала проверку уголовного дела Позументова К. К. на предмет его полной реабилитации в соответствии с такой-то статьей уголовного кодекса РФ».

– Ну, Маэстро, теперь веришь? – спросил со смешком Кривоедов и хлопнул Позументова по острому колену. – Держись, а за вчерашнее извини. Не разобрались, а потому извини… Ну что, старлей, отдавай команду нашей поварихе, пусть на ужин сегодня замастырит кнедлики или люля-кебаб. Да салатик, желательно зеленый, овощей пусть возьмет из моего резерва… Проводы должны быть на высоте. Как считаешь, Маэстро?

А Маэстро, скосив повлажневший взгляд на тумбочку, где лежал никем незамеченный «Черный квадрат», внутренне дивился: как быстро меняются обстоятельства – только что рядом была бабулька с косой, и вдруг на тебе – иди на все четыре стороны… Но будучи человеком воспитанным, он не проигнорировал несколько наигранный, а потому и не лишенный лицемерных ноток тон начальства. И не показал вида, что ему противно одно его присутствие в столь торжественную минуту, а потому ответил сдержанно, не теряя достоинства.

– Спасибо всем за такое известие. А насчет кнедликов… это, гражданин начальник, лишнее, у меня язва, да и ненужные вам хлопоты… Я с ребятами отмечусь здесь…

– Ладно, Маэстро, делай, как считаешь нужным, но завтра к девяти часам будь готов, как говорится, с вещами на выход. Я распоряжусь, чтобы сюда доставили хорошую пайку, но предупреждаю – спиртного ни грамма, а то ведь вся хорошая погода может вмиг испортиться… Надеюсь, кумекаешь, о чем речь?

Полушубки поднялись, и совсем не по-строевому вышагивая в валенках, покинули казарму.

После укола и крепкого чая Казимир Карлович действительно начал оклемываться. Он сел на кровать и, водрузив на нос очки, стал изучать документ. И по мере того, как взгляд его продвигался по строчкам, из глаз рваными струйками потекла предательская влага. Она вливалась в глубокие морщины и, добежав до подбородка, каплями срывалась с него на бумагу, которая в его руках заметно подрагивала…

Кривоедов сдержал слово и к ужину двое вольняшек принесли в барак большой таз нашинкованной белокочанной капусты, винегрет и салат из крупно нарезанных зеленых огурцов, помидоров голландского разлива и колечек синего лука… Немного позже была доставлена кастрюля с дымящимися кусками лосиного мяса – результат охотничьего азарта Кривоедова.

Стол соорудили на одной из кроватей, с которой скинули тряпки. Застелили ее листами фанеры, и начали выставлять принесенную начальством снедь. Когда зеки, истомившиеся ожиданием, окружили кровать, из-за их спин вдруг, как джин из бутылки, явился на удивление бесшумный старлей и, ни слова не говоря, водрузил на импровизированный стол двухлитровую бутыль с самодельным ежевичным вином.