Текст книги "Судный день"

– В основном, все, что связано с дискуссией о том, настолько «Квадрат» является действительно могучим феноменом в искусстве 20-го века. Все это сводится к тому, что человечеству всегда нужны какие-то фетиши. Например, совершенно странные пляски, которые ведутся уже несколько столетий вокруг «Моны Лизы» Леонардо да Винчи. Написаны целые тома по поводу исследования таинственности ее улыбки. А на самом деле никакой великой тайны нет. Все специалисты знают, что таинственная и загадочная улыбка Моны Лизы – это всего-навсего переведенная со скульптур архаической Греции улыбка курасов. Этакая предрассветная зона состояния природы – полуулыбка, или блуждающая улыбка. Но есть вещи гораздо более интересные у того же Леонардо. Но человечеству нужно было создать какой-то фетиш, легенды…

– Вы полагаете, и «Черный Квадрат» относится к ним же?

– Безусловно. Он идет сразу после еще одного фетиша современного искусства – известного всем любителям живописи писсуара Марселя Дюшана, который он обозвал фонтаном. Учинил громадный скандал, и сегодня ни одна монография, ни один историк современного искусства не может обойти этот писсуар. Или более поздний мастер – Энди Уорхолл, которого здесь пытаются навязать русским меценатам, потому что американский рынок уже заполнен, и американские дельцы от искусства пытаются атаковать карманы новых русских. Его знаменитый портрет Мерилин Монро, – серый, голубой, черный и так далее – тоже стал знаковым символом. Есть у него еще изображения известных личностей – Сталина, Мао Цзэдуна. Я видел забавную карикатуру – всюду эти символы, а потом человек, на плечах которого вместо головы «Квадрат» Малевича. Вот такие делают изящные вещицы…

Из левого угла послышался свист и крики: «Мерзавец! Малевичу ты в подметки не годишься… Вранье, гниль…» В сторону сцены полетели красные, очень спелые помидоры, которые, однако, до авансцены не долетали.

– Это что? Наш ответ Чемберлену? – улыбаясь, спросил Шемякин. – Что ж, реакция в духе мальчишек-нацболов, на другое я и не рассчитывал. – Он протянул руку, указывая на человека, поднявшегося в шестом ряду. – Прошу, задавайте свой вопрос, только, пожалуйста, ничего сюда не бросайте, ибо я имею обыкновение отвечать…

Человек неопределенного возраста, одетый в костюм образца хрущевской оттепели, волнуясь, начал излагать:

– Вы устроили выставку, посвященную «Черному квадрату», что, на мой взгляд, означает только одно – и вы тоже идете на поводу у этих фетишей.

Все знают, что Шемякина за язык тянуть не надо. Он тут же ответил словесной серией ударов.

– Я, как историк и аналитик искусства, обязан изучать всё. Нравится мне это или нет. Возможно, вы даже не представляете, сколько на сегодняшний день выпечено «Квадратов». Вот это я и хочу показать… – Художник сделал паузу, как бы что-то вспоминая. – Вчера у меня была одна моя знакомая, которая очень любит искусство. Когда она посмотрела две работы, связанные с этой выставкой, она сказала: «Но ведь «Квадрат» – это так скучно…». Но когда я ей показал ряд многочисленных «Квадратов», она оживилась: «А вот это уже интересно». Да, это интересно, но уже с точки зрения психиатрии. И с точки зрения раскрутки. В Лондоне я жил в Сохо. Галерея Лео Кастеля была напротив. Заглядываю в окно – там готовится выставка. Пустой зал, подставки для скульптур, и на одной из них стоит мешок с мусором. И вот я, искусствовед, художник, пялюсь в окно на этот мешок и на полном серьезе размышляю: что это – скульптура или просто кто-то из рабочих забыл вынести мусор? Понимаете, создано целое метафизическое пространство: по ту сторону двери это мусор, но если его внести в зал галереи и объявить произведением высокого искусства, мешок с мусором будет стоить уже сотни тысяч долларов. Бесстыдство бездарей не знает границ. Вот показательный случай. Художник Кошут написал на белом фоне черными буквами: «Трава помята». Эту надпись галерист Лео Кастель продал за 300 тысяч долларов. По поводу этой помятой травы был написан вот такой том, из которого следовало, что эта надпись – почти библия. Чтобы заработать еще больше денег, Лео Кастель заставил Кошута написать эту фразу много раз. И каждая такая бумажка продавалась по 30 тысяч долларов. То есть за какой-то месяц Лео Кастель на этой траве сделал миллиона три-четыре.

Неожиданно для Нуарба с места поднялся Финкильштейн и, прокашлявшись в кулак, представился.

– Главный редактор научно-популярного журнала… Наум Финкильштейн… Ваша выставка посвящена «Черным квадратам», которые я тоже считаю не очень уместным эпатажем… А как вы относитесь к современным вывертам некоторых так называемых художников? Например, к Олегу Кулику, произведения, которого мало кто видел, но которого в России знает каждая собака?

– Замечательный вопрос… Спасибо, постараюсь ответить по существу. Я его называю Шариковым. Он сам себе выбрал эту роль. Супруга привязала его на веревочку, и он в ошейнике торжественно заявился в Сохо, размахивая своими причиндалами.

Кто-то выкрикнул из зала:

– В Англии он тоже кусал прохожих?

– Англичанина особенно не укусишь. Но попытки такие Кулик делал – тявкал, ел собачью еду, справлял нужду по-собачьи. Есть в книге о современном искусстве фотография, где он сидит на жердочке, изображая не то птицу, не то собаку, и мочится в сторону публики. А недавно этот вдрызг раскрепощенный парень стал автором огромной статуи голого человека с 60-сантиметровым эрегированным пенисом. – В зале раздался шум, аплодисменты, свист. – В Зальцбурге, где был установлен этот, с позволения сказать, шедевр, разразился грандиозный скандал. И все это предшествовало визиту в город британского принца Чарльза. Подумать только! А вот еще один шедевр… – Шемякин вынул из кармана сложенный лист бумаги, расправил его и прочитал: «В черногорском городе Цетинье проходит одна из крупнейших в Восточной Европе биеннале современного искусства. На ней собрались художники из разных стран, в том числе несколько из России. Самый большой и яркий проект на выставке показал Олег Кулик. На одной из старинных площадей он установил четырехметровую стеклянную скульптуру спаривающихся быка с коровой под названием «Оранжерейная пара»…

– Вы, Шемякин, ему завидуете! – раздался фальцет с правой галерки.

Однако художник, этот хилый вызов проигнорировал и спокойно продолжал:

– Меня удивляет не сам факт спаривания, этого у нас полно, а восхитительно-визгливый, холопский тон прессы. Подумать только, яркий проект… Так вот, пока подлая пресса будет это фаллосово искусство восхвалять, до тех пор и будет спрос на него. Однажды мои коллеги из Питера провели эксперимент: в одной комнате повесили картину Куинджи, ранее не выставлявшуюся, а в соседней – изображение влагалища в разрезе. И куда, вы думаете, ломилась публика?.. Все верно, нравы определяются бытием… Однако проблема не в эпатаже – я не люблю эту омерзительную спекулятивность. Ну ладно, Америка зажралась, и эти «некоммерческие» художники обслуживают самую самодовольную и тупую верхушку американского общества. Ей вешают лапшу на уши и говорят: это сегодня модно. И мультимиллионер, для которого выложить пару миллионов – это как для нас пару рублей отслюнявить, покупает это паскудство для того, чтобы попасть в так называемое «хай сосьети» – «высшее общество», которое Бродский, почти не меняя английских букв, называл значительно более резко.

По залу пробежал короткий смех, несколько посетителей зааплодировали. И тут же получили поддержку половины зала. Кто-то даже отчаянно выкрикнул: «Капут Америке, слава Куинджи!»

Поднявшаяся под шумок с места девица в светлом платьице задорно вопросила Шемякина:

– Но обо всем, что вы пытаетесь сказать своей выставкой, должна была говорить… кричать на весь белый свет критика… Именно критика должна дать ответ – есть в «Черном квадрате» хоть крупица эстетики или ее и в помине нет.

– Вы, девушка, очень заблуждаетесь, сегодня об эстетике в искусстве вообще не говорят. Это – понятие из прошлого и позапрошлого века.

По левому проходу между рядами к сцене прошествовал очкарик с букетом красных гвоздик. Он подошел к рампе и протянул цветы Шемякину, но когда художник подошел, чтобы взять букет, из него вылетела торпедка и угодила в лицо Шемякина. Черная краска разлилась по лбу, сползла на шрамы и по ним стекла к подбородку.

Зал в возмущении вздрогнул, кто-то крикнул «наших бьют!», а двое молодых людей из первого ряда подскочили к нарушителю спокойствия и заломили ему руки. Шемякин, платком вытер лицо и спустился со сцены. Подойдя к задержанному очкарику, пальцами, в которых был носовой платок, он взял новоиспеченного террориста за нос и с вывертом потянул на себя.

– Молокосос, прежде чем пиарить свою ничтожную рожу, научись сморкаться в платок…

– Все ясно, – стараясь не шуметь, сказал Нуарбу Финкильштейн. – Вы как хотите, а я ухожу… Мне надо съездить в онкоцентр, где уже второй месяц лежит моя жена… Анастасия… Рак молочной железы…

Мария потянула Нуарба за рукав, давая понять, что ей тоже хочется уйти. И Нуарб, держа свою женщину за руку, направился вслед за Финкильштейном.

А в это время на заднике сцены зажегся большой экран, на котором появилось телегеничное лицо художника Глазу нова. Это была тяжелая артиллерия выставки «антиквадрат».

По залу разнесся спокойный, уверенный в своей правоте голос именитого мастера: «У них был ещё другой девиз: «Сапоги превыше Пушкина». Они хотели сбросить Поэта с «парохода современности». Они избавлялись от сильных и талантливых конкурентов – старых мастеров. Отсюда чудовищные крики Малевича: «Уничтожим музеи – гробницы искусства». Я вообще с большим сомнением отношу Кандинского и Малевича к художникам. «Чёрный квадрат» – это хулиганство, профанация. Не понимаю, как может директор Русского музея Гусев утверждать, что Малевич – чуть ли не лучший художник всех времён и народов?! Можно взять в раму и знак дорожного движения «кирпич», обозначающий «проезда нет», и писать огромные монографии о зове космоса, о том, что красное – это кровь. Словоблудствовать, возможно, даже получать премии в разных номинациях… А это просто «кирпич». Король-то гол!»

Выходя из зала, Нуарб на одном из задних рядов увидел сидящих рядом Угрюмову и Портупеева. Лица решительно сосредоточенные…

В фойе, возле буфетной стойки депутат Митрофанов тянул из огромного граненого бокала пиво. С каждым глотком галстук, пластавшийся по его огромному животу, оживал и все больше напоминал змею, пытающуюся принять все более горизонтальное положение…

На улице, Финкильштейн предложил зайти в кафе выпить минералки. Угощал он: заказал три порции молочного коктейля и упаковку «Матильды» – конфет с ананасовой начинкой.

За окном «стекляшки» рисовался спокойный, уравновешенный мир с клиньями теней, отблесками витрин. Мария снова сняла с натруженной ноги туфелю, но до коктейля не дотронулась, взяла из коробки круглую конфету и, стараясь не задеть ярко накрашенных губ, ее надкусила.

– Вы не хотите рассказать мне о Позументове? Как он там… наверное, мучился, столько лет за проволокой… – обратился Финкильштейн к Нуарбу.

– Если вас интересует, я могу отдать одну его вещь…

В карих глазах Финкильштейна вспыхнул интерес, но на всякий случай он выдержал паузу, прежде чем отреагировать.

– А что это за вещь? Честно признаться, я не люблю получать подарки от людей умерших, это очень ко многому обязывает…

– Строго говоря, это не вещь, – Нуарб отстраненно смотрел через витрину на улицу. – Это дневник его отца Карла Позументова. Пару страниц я прочитал – всё о прошлой жизни и, честно скажу, мне не интересной. Какие-то встречи, рассуждения о разных писателях… Кстати, в дневнике есть упоминание о Булгакове и даже о «Мастере и Маргарите».

И вот тут в глазах Финкильштейна появился яркий огонёк заинтересованности, он еле сдерживал дыхание:

– Вы его хотите продать?

– Да ради бога, о какой продаже может идти речь? Я же за него не платил. Вы человек интеллигентный, у вас журнал, а это тоже литература… Да и вообще, он мне ни к чему… Что мне с ним делать?

– Спасибо, – от волнения на лбу Финкильштейна появилась испарина. – Буду вам очень признателен, это для меня неожиданный и богатый подарок… Но вопрос в другом. Возможно, у Позументова есть родственники, кому вы должны были бы отдать этот дневник…

– У него где-то в Питере живет дочь с сыном, но когда у него начались неприятности с законом, она от него отвернулась. Ни разу не приехала его навестить, ни одного письма. Так что я не знаю ни адреса, ни телефона…

Мария, между тем, разутой ногой под столом пыталась просигналить Нуарбу, чтобы тот не порол горячку. Женским нутром она почувствовала, что речь идет о чем-то необычном, с чем расставаться глупее глупого. Но Нуарб, проигнорировав ее отчаянные знаки, снова обратился к Финкильштейну:

– Если хотите, можем сейчас поехать ко мне, и я отдам вам дневник…

Они взяли такси и после того, как Мария купила в попутной аптеке мозольный пластырь, без остановки доехали до Кунцево. И каково же было удивление Марии, когда Нуарб, отковырнув ножом в дымоходе заслонку, вынул из печки жестянку с наследством Карла Позументова. Но открыл ее так, чтобы лежащие под блокнотом золотые червонцы не попали на глаза Финкильштейну.

Тот взял блокнот в руки и погладил своей волосатой ручищей обложку. Словно здоровался с давно потерявшимся и теперь неожиданно отыскавшимся другом. Он даже приобнял Нуарба и, вытащив из портмоне визитку, положил ее на этажерку. А Мария уже выставляла на стол тарелки с холодником, ржаным подовым хлебом и миску, полную клубники, выращенной в собственном саду.

Финкильштейн хотел отказаться от обеда, но Нуарб настоял, и тому, видимо, было не с руки обижать гостеприимных хозяев. Блокнот, который он положил во внутренний карман пиджака, словно горчичник, грел сердце, и не терпелось остаться одному, чтобы приняться за чтение.

После обеда Нуарб проводил редактора до автобусной остановки, и по пути рассказал о последних днях Казимира Позументова. Когда рассказывал, искоса поглядывал на крайне сосредоточенное лицо Финкильштейна, на глазах которого то появлялась, то исчезала предательская влага.

Глава десятая

В лабораторию Штольнев попал не сразу. Нужно было миновать КПП, где его физиономию внимательно сверили с фотографией на паспорте, попросили показать содержимое кейса, в котором были фотоаппарат, видеокамера и пачка газет и журнал. К его досаде, фотоаппаратуру попросили с собой не брать, ибо снимать в лаборатории без надлежащего разрешения было нельзя – предприятие режимное.

Завлабораторией нейтринной астрофизики, доктор физико-математических наук Арвид Гулбе оказался светлым шатеном с подстриженными наискось висками, высоким, но не выпуклым лбом, и довольно большими кистями рук, глядя на которые можно подумать, что имеешь дело с лесорубом, но никак не с профессором. Простая клетчатая рубашка, джинсы… Да, вид, далекий от классического образа ученого, что, впрочем, не усложняло и не упрощало журналистскую задачу. За иной простотой кроется глубина, и, наоборот, за иной кажущейся сложностью – одно безнадежное мелководье.

Штольнев, входя в кабинет Гулбе, все еще не мог для себя сформировать стратегию визита, толком не представляя, с чего начать разговор. Но помог Гулбе: после того как они пожали друг другу руки, тот спросил:

– Как вам Байкал? Впервые или уже бывали в наших краях?

Устроились за журнальным столиком, стоящим как раз возле окна, из которого открывалась изломанная береговая линия, отливающая серебром поверхность озера. Взгляд Штольнева невольно задержался на коляске с сидящей в ней девушкой. Откинувшись на спинку, запрокинув голову, она свое прекрасное лицо отдавала солнцу. Ее прикрытые веки слегка подергивались, видимо, реагируя на яркий свет. Штольнев, глядя на красивое лицо девушки, заговорил:

– Разумеется, я бывал здесь и даже купался в озере, но было это в далекие студенческие годы. Наш отряд работал на строительстве Братской ГЭС… конечно, в основном на подсобных работах… И уху из омуля я пробовал – замечательно вкусно… Больше скажу, находясь, наверно, под большим впечатлением от природы и вообще… – Штольнев сделал круговое движение рукой, – от всего этого, я начал писать стихи…

– Ну и как? Получалось?

– По возвращении в Москву, вся лирика сублимировалась в бытовые проблемы… Нет, сейчас я не пишу стихов, правда, иногда захожу на портал «СтихИЯ» и там упиваюсь классикой. Особенно японской поэзией… хокку… танка…

Гулбе извинился и вышел из комнаты, вернулся с чайником.

– Спасает от жары, – сказал он, – в день приходится выпивать по пять кружек… Мне Нестор Петрович говорил, что ваше издание интересует байкальский нейтринный телескоп. А, разрешите узнать, в каком плане?

– В общем это так, но нас больше интересуют результаты, которые добыты наукой с помощью телескопа. Тем более, наш журнал когда-то первым писал о пуске его третьей очереди, но с тех пор много воды утекло…

– Сам телескоп мы вряд ли сможем вам показать, разве что на схеме, которая есть в демонстрационном зале. Сооружение находится на большой глубине и состоит из двухсот стеклянных шаров-детекторов, созданных по особой технологии. Они выдерживают давление до 150 атмосфер. Этакая прозрачная броня, которая надежно защищает высокочувствительные фотоприемники. С их помощью мы и ловим эти нейтрино.

– Но почему для этого телескопа выбран Байкал? Не Ладожское озеро, не Каспийское море?

– Байкал, слава Богу, еще не загажен, вода и лед кристально чистые. Конечно, мы в этом плане не уникальны, аналогичные телескопы работают в ледяных глубинах Антарктиды, в Средиземном море, которое тоже считается подходящим местом для подобного рода сооружений. Вот, пожалуй, и всё… Что же касается результатов, тот тут нужно оперировать очень непростыми теоретическими категориями, которые, как вы понимаете, на пальцах не объяснишь. Но об этом вам лучше поговорить с профессором Чагиным. Кстати, он является руководителем международного проекта «Байкал», в рамках которого и создан Байкальский глубоководный нейтринный телескоп НТ-200. – Гулбе взглянул на часы. – Он скоро должен вернуться из Иркутска, и вы с ним побеседуете.

Штольнев взглянул в окно, мир по-прежнему блистал, купался в золотистом мареве, и лишь коляска с девушкой сместилась ближе к берегу, в тень густой лиственницы.

– Теория – это интересно, но… Для чего, собственно, проводятся такие исследования? Только лишь для теоретических изысканий или же наука связывает с ними какой-то прикладной результат? – Этот же вопрос он вчера задавал Чагину, но не получил ответа.

И Штольнев отчетливо увидел, как на лице Гулбе проявилась тень, нет, не раздражения, не досады, а, пожалуй, апатии, какой-то неконтролируемой отстраненности. Однако слова его были тверды и четко артикулированы.

– Наука не стоит на месте. Частицы атомного ядра – это малые дети науки. Им от роду нет еще и ста лет, а нейтрино и того меньше… Сравните несколько десятков лет с пятнадцатью миллиардами, когда произошел Большой Взрыв, после чего начался «шрапнельный» разлет Вселенной. И все эти миллиарды лет космическое пространство пронизывали эти до недавнего времени невидимые нейтрино. – Гулбе поднялся и взял из стола связку ключей.– Пройдемте в демонстрационный зал, там есть наглядные пособия, вам будет проще понять…

Это было небольшое помещение с несколькими рядами кресел, звездной картой и массой графиков с формулами. Штольнев устроился в первом ряду, а Гулбе, подойдя к доске и, взяв с полочки кусок мела, стал наносить на доске линии и окружности. Получилась своеобразная решетка. Это была грубая схема подводного нейтринного телескопа.

– Эти шары, – начал Гулбе, – собственно, и являются главными и наиболее дорогостоящими частями телескопа. Буквально нафаршированными электроникой. Так вот, с помощью этих шаров из миллиарда миллиардов летящих сквозь землю нейтрино мы улавливаем лишь единицы. На один квадратный метр их приходится не более 500. А это для статистики пренебрежительно малые величины. Поэтому такие же телескопы есть и в других местах планеты. – Гулбе провел мелом длинную черту к основанию доски и на линии написал: 1300 метров. – На такой глубине работают эти детекторы…

– А солнечные нейтрино тоже фиксируете?

– Ежесекундно Солнце излучает, – и опять пошел в ход мел, – 3,84×1026 Дж энергии, что в масс-энергетическом эквиваленте соответствует потере массы 4,26 миллионов тонн в секунду.

– Значит, зная вес Солнца, можно на обыкновенном калькуляторе подсчитать, когда наступит последняя секунда?..

– Наше светило взошло пять миллиардов лет назад и закатится тоже через пять миллиардов…

– Я помню, наш журнал писал о грандиозной вспышке на Солнце, которая произошла 4 ноября 2003 года… По классификации Кембриджского университета это была средней интенсивности вспышка Х28, но некоторые комментаторы ее называли небывалой.

– Да нет, молодой человек, та вспышка позже была переквалифицирована в вспышку Х40. Это как если бы одновременно сжечь десять тысяч миллиардов баррелей нефти. Кстати, при текущем уровне потребления, ее энергии хватило бы человечеству на 340 тысяч лет. Вот какой мощности был тот выброс…

– Что дало основание лауреату Нобелевской премии доктору Ван дер Мееру сделать прогноз, что Солнце буквально через несколько лет взорвется… Да и судя по метеосводкам, оно в последние годы действительно не щадит Землю. Вон, вся Западная Европа опять изнемогает от небывалой жары. Над югом России нависло пятидесятиградусное пекло… Конечно, проще столь настораживающие климатические аномалии объяснить парниковым эффектом…

Гулбе отошел от доски, счищая с пальцев мел.

– Увы, хотя Ван дер Меер и признанный наукой ученый, но он ведь человек, а значит, все человеческое ему не чуждо. Я знаю его, это весьма оригинальная личность, иногда сигареты прикуривает со стороны фильтра… Но не чужд тщеславия, я бы сказал, космических масштабов… Что же касается Солнца и его жизни… Вы верите в Бога?

Штольнев, удивленный неожиданным вопросом, сразу не нашелся, что ответить. Но Гулбе ждал, листая Атлас Звездного Неба.

– Иногда, на всякий случай – верю, – смущенно улыбнувшись, ответил журналист. – Да, трудно представить, что лишь по воле случая появились букашки да таракашки, инфузории, кедры, морские коньки и омули, муравьи и скаковые лошади… Да и я со своим ливером вряд ли результат хаоса… Кто-то, видимо, меня сконструировал таким.

– Так вот, если мы верим в Божественное начало, нам легче поверить, что Творец еще не до конца исполнил свою работу, и жизнь Солнца и планет, хотя бы ради любопытства, он продлит до тех пор, пока люди их не загадят так же, как они загадили Землю. И когда он увидит, какие беды человек принес в окружающий нас Космос, и что человечество безнадежно, он непременно положит этому чудовищному проявлению предел. Но считайте это мнение частной точкой зрения… Наука же говорит…

В зал вошел Чагин, лицо от жары красное, потное, но улыбающееся. Он поставил на стол небольшой баульчик (как потом оказалось, это был миниатюрный холодильник) и извлек оттуда две порции мороженого.

– Ну, как журналистика постигает секреты бытия? – Взгляд на доску. – Понятно, все секреты уже выданы прессе… Мороженое шоколадное, но холодное, которое также в данные секунды пронизывают нейтрино… Надеюсь, ты, Айвар, просветил нашего гостя на сей счет?

– Не совсем. Наш разговор носил скорее общий характер… Мы всё больше о глобально – божественном начале…

– И каков же итог ваших устных изысканий?

– Ничья… Поскольку нет прямых доказательств ни «за», ни «против»…

– Почему же нет? – Чагин придвинул к себе стул и уселся на него, положив ногу на ногу. Откинулся к спинке и стал обмахиваться газетой. – Основной тупик любой религии – момент акта творения. Когда все оное произошло, осуществилось? И вот тут много точек зрения, исключающих друг друга. Я думаю, вам, – обращение к Штольневу, – это известно…

Штольнев неопределенно пожал плечами:

– Смотря что брать за точку отсчета…

– Разумеется, Сотворение Мира! Другой мерки быть не может.

– У каждого народа своя мерка. Например, еврейская религия датой творения считает… если не ошибаюсь… 7 октября 3762 или 3672 года до рождества Христова… За последние две цифры не ручаюсь, но в общем по иудейскому календарю приблизительно в это время все и произошло…

– А вот английский архиепископ Джеймс Ашшер еще в 1654 году утверждал, что Акт Творения имел место быть 23 октября 4004 года до новой эры. И даже назвал час возникновения – 9 часов утра. Встречаются и другие даты, например, год 5509-й до рождения Христа… Но мой Бог, то есть наука, утверждает, что Солнечная система родилась четыре с половиной миллиарда лет назад. А Вселенная в целом живет и здравствует пятнадцать миллиардов лет… Так вот, чтобы часы творения наладить еще точнее, мы и изучаем эти нейтрино, которые, надеюсь, и помогут создать некий эталон вечности. Так что возраст Земли, с точки зрения науки, примерно в 600 тысяч раз превышает возраст, указанный в Библии, а самой Вселенной – как минимум, в два миллиона раз. Гигантские расхождения, так что ни о каком поправочном коэффициенте не может идти речи.

Штольнев, покончив с мороженым, аккуратно сложил обертку и поискал глазами мусорник. Гулбе помог ему, достал из-под стола наполненную бумагами корзинку и журналист бросил в нее обертку.

– А если наука слишком самоуверенна и что-то не берет в расчет? – спросил Штольнев. – Почему, например, активность Солнца в последние примерно шестьдесят лет была аномально высокой? Почему даже в нынешний, так называемый спокойный цикл Солнце так активно? А если учесть, что ежесекундно светило теряет 4,26 миллионов тонн своей массы… Может, это и дало повод Ван дер Мееру, о котором мы уж говорили с господином Гулбе, утверждать что Солнцу грозит взрыв, что солнечный чайник вот-вот закипит и… Кстати, как я слышал, Меер ссылался при этом на фантастически гигантский поток нейтрино, исходящий от Солнца, что всегда случается в случае коллапсирующего ядра предсверхновой звезды… Конечно, об этом даже подумать страшно…

Чагин и Гулбе переглянулись, и Штольневу показалось, что в этой переглядке состоялся обмен мыслями, которыми собеседники не желали делиться с московским гостем.

И все же Чагин, встал с кресла и подошел к доске, взял кусочек мела. Сейчас он был похож на учителя средней школы.

– Как известно, проблема солнечных нейтрино до конца не изучена. Вчера, когда мы с вами гуляли по берегу Байкала, я говорил о гениальном Нильсе Боре, который усомнился в Законе сохранения энергии… И тогда же ученые были сами введены в заблуждение: по их вычислениям количество нейтрино, исходящих от солнца, должно было во много раз превышать фактически зарегистрированную величину. Эту загадку решали лучшие умы планеты, сам Ферми ломал голову. А теперь вот, пожалуйста, новый поворот: нейтрино стало слишком много…

– А что лучше – когда много его или когда мало? – спросил Штольнев.

– Для науки не существует таких категорий – лучше-хуже. Есть непреложные факты. Результаты многократно проведенных экспериментов. Противоречие «много-мало» было устранено, когда эксперименты стали более точными, когда ловушки стали более надежными. и тогда… Сложное слово, но я все же его должен произнести: сейчас доказано существование осцилляций нейтрино. Для этого потребовалось сорок лет «битвы гигантов». Представляете – сорок лет гигантомахии! – Чагин мелом крупно написал на доске слово «ОСЦИЛЛЯЦИИ» и размашисто подчеркнул его тремя жирными линиями. – Нейтрино оказалась очень хитрой, эта частица умеет маскироваться, переходя из одного состояния в другое. Так вот эти нейтрино, перешедшие в другое состояние, не вызывают ядерных реакций в детекторе! А потому не фиксируются и статистически не учитываются. Они вроде бы и есть, и в то же время их нет. Осцилляции нейтрино были предсказаны Бруно Максимовичем Понтекорво еще в 1957 году, и это открытие стало одной из наиболее острых проблем не только в физике нейтрино, но и в физике частиц и астрофизике в целом…

Вдруг за окном раскатисто громыхнуло, и все помещение осветилось сполохом молнии. Гулбе вскочил с места и подошел к окну. Чагин со Штольневым тоже выглянули и поразились: на озеро опустились настоящие сумерки. Небо терзали огненные зигзаги, сопровождаемые сильными раскатами грома. Последовавший удар был настолько мощным, что со стены упал один из плакатов.

– Боже мой, Элга! – тихо произнес Гулбе и вылетел из помещения.

Штольнев сквозь померкшее стекло увидел, как пламя охватывает лиственницу, в которую, по всей видимости, попала молния. Преодолевая порывы ветра, к ней бежал Гулбе. Чагин отправился закрывать в лаборатории окна. Штольнев остался один.

Несколько мгновений он раздумывал, находясь в нерешительности. Наконец, подчиняясь смутному чувству журналистского зуда, подошел к столу и вытащил из-под него корзину с бумагами. Взял первый попавшийся под руку бумажный комок, разгладил его и быстро пробежал глазами. То была накладная на канцтовары. Следующий развернутый лист был исписан ничего ему не говорящими формулами и сокращенными словами. Затем – видимо, какое-то дружеское поздравление, зачеркнутое синими чернилами. Он спешил и уже собрался все вернуть в корзину, но следующая находка привела его в изумление. Сердце гулко заколотилось, он почувствовал легкое головокружение. На фирменном бланке, мелкий компьютерный текст был крест-накрест перечеркнут красным фломастером. Видимо, какой-то черновик… Он жадно вчитался: «Совершенно секретно. Президенту РФ В. В. Светлову, Секретарю Совета безопасности И. С. Родионову. Докладная записка. Мы, исследователи Лаборатории нейтринной физики, доводим до вас следующее: за последнюю декаду июня Байкальским подводным нейтринным телескопом был зафиксирован небывалый рост потоков солнечных нейтрино, что свидетельствует о каких-то чрезвычайно активных процессах происходящих на Солнце. Более того, в течение последних трех-четырех суток этот поток нейтрино удесятерился и по интенсивности приблизился к критическим показателям, которые сопутствуют процессам, происходящим в коллапсирующем ядре предсверхновой звезды. Не имея возможности влиять на этот процесс и не имея аналога подобных процессов, нам необходимо связаться с американскими и европейскими коллегами, работающими на аналогичных Байкальскому нейтринных телескопах. Нам необходимы сверочные процедуры, однако на наш запрос западные ученые отмалчиваются, видимо, пытаясь придать полученным результатам статус строгой конфиденциальности. Но поскольку без сравнительного анализа невозможны верные выводы, просим вас на предстоящей встрече глав «Большой восьмерки» оказать воздействие на правительства США, Англии, Франции и Германии с тем, чтобы…»