Текст книги "Судный день"

– Какой чудовищно продажный мир, – запричитала она, – может, и в самом деле он не достоин существования… Мне платят за то, что я хотела как лучше… Я знаю, что это за деньги… Их когда-то у Казимира Позументова было много, но они не принесли нам счастья… Мы расстались… – Она черенком чайной ложки отодвинула червонец. – Заберите эту заразу и не думайте, что все инфицированы золотой лихорадкой…

Нуарб взял монету, зажал ее в кулаке и поднялся с места.

– Извините за беспокойство, у меня и в мыслях не было вас обидеть… – и пошел к двери. Угрюмова, торопясь, произнесла:

– Молодой человек, вам может помочь Владимир Антонович Портупеев… Он работает электриком в Галерее современного искусства на Крымском Валу и раз в месяц, в целях профилактики электрической системы, имеет доступ во все боксы хранилища…

Вот так зигзаг удачи! Ждал, когда ему назовут адрес. Но дали только номер телефона, который он запомнил и повторял всю дорогу, пока шел на автобусную остановку. Она была в конце Сивцева Вражка, как раз на углу Староконюшенного переулка…

Глава восьмая

Температура воздуха в прибрежной зоне Байкала била все рекорды. Плюс 41,3 градуса по Цельсию! Правда, в 1933 году она на одну десятую градуса была выше, и тогда это объясняли чрезмерной активностью Солнца. Однако, несмотря на зной, вода в озере была достаточно холодной, и Штольнев, поплавав минут десять, почувствовал, как начинают неметь пальцы и икры ног, и повернул к берегу. Выйдя из воды, он прошел к скальному выступу, взобрался на него, намереваясь позагорать. Однако камень был настолько раскален, что очень скоро выносить его жар стало нестерпимо. Он спустился и спрятался в тени кустарника. Здесь дышалось легко, воздух был сухой, чистый.

Сквозь ветви жимолости ему хорошо была видна гостиница, пихта, росшая за нею. Вдруг он увидел коляску, в которой сидела все та же молодая женщина с книжкой в руках. Она подъехала к самому краю озера, и не успел Штольнев подумать об опасной ее близости к обрыву, как коляска наклонилась и стала сползать в сторону воды. Не раздумывая, он поспешил на помощь, однако не успел – коляска перевернулась и женщина оказалась под ней. На землю упала и книжка в глянцевой обложке. «Вечные мысли о главном» – успел прочитать он. Поставив коляску на колеса, помог незнакомке подняться, что оказалось делом нелегким. Ноги ее были беспомощны, поэтому стоило больших усилий усадить ее в коляску. На ее загорелом лице появилось смешанное чувство растерянности и досады, оттого что ее застали в столь неприглядной ситуации… Возможно, потому она довольно неприветливо произнесла:

– Спасибо вам и, пожалуйста, оставьте меня в покое…

– У вас большая ссадина на лице и, кажется, вы сильно ударились локтем. Побудьте пока здесь, а я схожу за йодом…

– Не надо, само заживет…

– Вам виднее, но я бы не рисковал… – Подобранную книгу он положил женщине на колени.

Она покатила в сторону жилых домиков, а он смотрел ей вслед и думал, о парадоксальной несправедливости сочетания увечья с красотой. Затем из-под ладони, окинул взглядом небо, на котором – ни облачка, ни птицы, одно неимоверно своенравное, но так необходимое и так нещадно палящее Солнце.

Когда после обеда Штольнев в своей комнате делал в блокноте записи утренних впечатлений, завибрировал лежавший на столе телефон. Он уже готов был произнести имя своей жены, когда услышал несколько глуховатый голос академика Чагина. Оказывается, тот только что прилетел в Иркутск из Москвы и теперь ждет машину, выехавшую за ним из Долины.

Встреча состоялась уже поздним вечером. Они прогуливались вдоль берега, под шорохи ночной живности и стрекот цикад.

– Как вам Байкал? – спросил Чагин.

– Пожалуй, нет в русском словаре слова, чтобы выразить… Сказочная планета, хочется от восторга реветь…

Штольнев хотел, было, закурить, но передумал – настолько ароматен был ночной ветерок-тепляк, ласкавший его лицо.

– Насколько мне известно, ваш телескоп находится глубоко в воде и не очень близко от берега, поэтому потрогать его руками вряд ли удастся?..

Небосклон прочертил падающий метеорит, и это не осталось без внимания журналиста.

– Зато завтра сможете увидеть то, ради чего он создавался… – ответил Чагин. – Нет-нет, само нейтрино увидеть невозможно, только его след…

Они шли по грунтовой дорожке. Штольнев, затаив дыхание, вслушивался в рассказ академика. Вот оно, оказывается, как бывает…

Нейтрино, самая таинственная частица, открытая, как и планета Нептун, на кончике пера. Вычислил ее в начале 30-х годов ХХ века Паули, за что был удостоен Нобелевской премии. Но потребовалось целых 25 лет, чтобы эту эмансипированную гостью Космоса «ухватить за хвост», и сделал это другой Нобелевский лауреат – Фредерик Райнес.

Образуются частицы в результате реакций синтеза на Солнце и на других звездах при превращении водорода в гелий. Невидимая, не имеющая веса, но настолько всесильная, что в состоянии пронизать миллионнокилометровые толщи… Всепроникающая пуля Вселенной… Мирозданье живет воспоминанием прошлого. После Большого Взрыва Вселенная «от и до» заполнена квантами света, то есть фотонами, которых в каждом кубическом сантиметре Вселенной в миллиарды раз больше, чем протонов… Воистину – вечно блистательный мир…

Имя частице дал Энрико Ферми – нейтрино, то есть нейтрончик. Но пуля, проникающая сквозь материю, ее разрушает, во всяком случае, оставляет после себя явственные следы. Нейтрино же, пронзает Вселенную, Землю с ее водами и горными хребтами – и никаких следов. Эта загадочная частица вроде бы есть, и вроде бы ее нет…

В тот вечер Штольнев узнал от Чагина о том, какие бывают нейтрино – реликтовые, лунные, атмосферные, солнечные… И что очень много еще в их космической биографии темного и неизведанного. Они – и посланцы прошлого, и предвестники будущего. Изучение их может привести к пониманию механизма возникновения Вселенной, к созданию новых видов энергии и, возможно, когда-нибудь поможет ответить на вопрос – существует ли «зеркальный мир», о существовании которого так настойчиво намекает квантовая физика. Сейчас в это трудно поверить, но ведь вероятность никогда не сводится к нулю.

Наука научилась, или почти научилась, ставить ловушки для нейтрино, и одной из них стал Байкальский нейтринный телескоп. Но есть еще НЕСТОР, созданный учеными Греции, России и Италии, французский АНТАРЕС и американский ICECUBE – гигантский нейтринный детектор в Антарктиде и там же нейтринный ледяной телескоп AMANDA. Не вода, а лед является вместилищем ловушек нейтрино и этот проект сулит серьезные результаты.

– И вся эта мощь ради одной неуловимой частицы? – задал вопрос Штольнев, пытаясь придать голосу шутливую интонацию.

– Да, средства воистину гигантские, – тут же отреагировал Чагин, – что, впрочем, соразмерно с затратами по изучению космоса. Но это только начало, впереди нас ждут еще более мощные сооружения, почти во всех частях света.

– А какова их отдача? Я имею в виду прикладной эффект. Ведь всему должно быть разумное финансовое обоснование.

– А каков прикладной эффект от того, насколько далеко человек плюнет или сколько в течение минуты может съесть земляных червей или скорпионов? – резко отреагировал Чагин. – Если он делает это быстро или в больших количествах, то ему выпадает честь попасть в Книгу рекордов Гиннеса. Человек от природы любознателен. Наука тоже любознательна, но она оперирует совершенно точными, экспериментально подтвержденными данными. Да, вопрос о пользе или отдаче того или иного научного проекта всегда возникает… Но это смотря на какой его фазе… Скажите, например, когда запустили первый спутник, какая от него была практическая польза? А ведь была, и называлась она Познание! Человек разумный без освоения пространства существовать не может. Что бы под этим ни подразумевалось – малое пространство или космическое. В Познании человек ненасытен, и его интересы неисчерпаемы – от физиологии дождевого червя до галактических скоплений или невидимых частиц высоких энергий.

Стрекот цикад, звездное небо… Смоляные запахи, смешивались с ароматами байкальских цветов…

– Вы сказали, что бывают солнечные нейтрино… Это моему разумению ближе. Во всяком случае, понятнее – ведь речь идет о главной сущности жизни…

После некоторой паузы ученый ответил:

– Если науку интересуют так называемые реликтовые частицы, то само собой, ей также чрезвычайно интересны процессы, происходящие на ближайшей к нам звезде. Вообще это настолько специфическая область знания, что без специальной подготовки обсуждать ее почти невозможно.

Чагин явно уклонялся от обсуждения этой темы. И Штольнев отчаянно, уже не страшась показаться неучтивым, выпалил:

– Вы полагаете, что я не в состоянии понять, какие проблемы ставит Солнце перед наукой вообще и перед вашими исследованиями, в частности?

– Вы, извините меня, Виктор, но этого сделать пока не может никто… – Чагин взглянул на часы со светящимся циферблатом. – да и время уже позднее и я не посмею отнимать у гостя время для сна… Завтра еду в Иркутск, вам ничего не надо привезти?

– Да вроде бы нет, – Штольнев глубоко вздохнул. – Ночь прекрасна. Жаль, если все это когда-нибудь кончится, – он сделал рукой дугообразное движение, отчего из его сигареты посыпались мелкие искры, этакий миниатюрный звездопад…

– Не будем пессимистами, за наш с вами век ничего не убудет и ничего не прирастет. – Чагин остановился и спросил: – Если бы вы улетали в космическое путешествие, что бы вы взяли с собой?

– Да хотя бы этот стрекот цикад… голоса ночных птиц… Не знаю, может, шелест берез… ещё – смех ребенка… Не знаю… Без всего земного не представляю свою жизнь… Всё относительно… Сегодня я видел девушку в инвалидной коляске, читающую книгу о вечной мудрости…

– Это Элга Гулбе, дочь начальника лаборатории Арвида Гулбе, – в голосе Чагина исчезли нотки напряженности, как будто смена разговора принесла ему облегчение. Он продолжал: – Когда-то ее дед… латыш… тогда еще двадцатипятилетний парень был осужден по 58-й статье и первые десять лет отбывал в Тайшетской колонии ГУЛАГа. Потом был отправлен в ссылку в эти края. После реабилитации в 1956 году, в Латвию не стал возвращаться, женился на сибирячке… Так многие делали… Сибирь укореняет… Его сын Арвид окончил физико-математический факультет МГУ, затем работал в Сибирском отделении Академии наук… Очень талантливый исследователь… Его конек – частицы высоких энергий… Элга тоже училась в Новосибирском университете, на физмате…

– А что с ней случилось?

– Достаточно абсурдная история – съехала с лыжни и упала в каньон… Как могли, собрали, но позвоночник есть позвоночник…

– Очень симпатичная девушка…

– Но несчастная… И в личной жизни драма… Был тут у нас на практике один московский пижон, закрутил ей голову и… Впрочем, банальная история, но Элгу искренне жаль.

Штольнев не стал рассказывать Чагину о дневном происшествии с коляской, тем более что его мысли были уже далеки и от девушки, и от прошедшего дня.

Вернувшись в гостиницу, не зажигая света, он встал у открытого окна и долго вглядывался в бесконечную ширь звездного неба, иногда опуская взгляд на темную прибрежную полосу, как бы пытаясь найти спрятанную во мраке линию горизонта, отделяющую все земное от небесного. Он понимал, что командировка превращается в банальную туристическую поездку. Чагин увиливает, а кто еще кроме него может дать исчерпывающую информацию? Гулбе? Другого варианта, кажется, нет, хотя… Штольнев поймал себя на нехорошо зудящей мысли, что он вдруг перестал понимать, что же, в конце концов, хочет узнать в Долине, какой материал нужен ему, его журналу и редактору. То есть, как и чем можно удивить или просто проинформировать читателя? Он спрашивал у себя: «Ты хочешь узнать, когда Солнце превратится в нейтронную звезду? Ты ведь только об этом и думаешь. И тебе, естественно, страшно… Ладно, а если узнаешь, что это, допустим, произойдет через год… через два, пять лет, или в пределах твоей жизни, что тогда будешь делать? Жить на всю катушку? А как это должно выглядеть? И что ты об этом напишешь? А если напишешь, кто поверит? И о журналистском долге ни слова, потому что при таком апокалипсическом раскладе всяческие долги и нормы утрачивают силу. Может лучше не знать, оставаться в неведении? Как будет, так и будет. Нет, тогда все лишается смысла, буквально все и само мое пребывание в мире… А я этого не хочу…»

Снилось много снов, но ни один из них не запомнился. Утро было лучезарным, солнечные зайчики суетливо тусовались на стенах, вазе, оставленном на столе мобильнике. Тишина покоилась над озером и в его глубинах, где детекторы беспристрастно фиксировали прочерки мгновений – следы таинственных пришельцев по имени нейтрино…

Глава девятая

Телефон Портупеева, номер которого назвала Угрюмова, не подавал признаков жизни. И поскольку время не ждало, Нуарб собрался и отправился на Крымский Вал, чтобы на месте попытаться найти неуловимого Владимира Антоновича. Но прежде он зашел в магазин, на витрине которого красовалась от руки написанная картонка: «Скупаем золото, серебро и другие драгметаллы».

Продавец, огромный, хамского вида неопрятный детина, на котором кирпичи можно было возить, взяв из рук Нуарба золотой червонец, долго его разглядывал, словно впервые увидел, после чего назвал действительно смешную сумму – три тысячи рублей. Видимо, рассчитывая, что если перед ним явный ворюга, то ободрать его – святое дело каждого жулика. Но клиент так посмотрел на оценщика, что у того затряслись руки, и с языка слетела уже близкая к номиналу сумма: 10500 рублей.

Вооружившись финансами, Нуарб почувствовал себя намного увереннее, даже позволил себе взять такси.

Прибыв на место, он сразу не пошел в музей, а походил кругом да около, понимая, что лишний раз засвечиваться ни к чему. Конспирация не помешает. Зашел в почтовое отделение и в телефонной книге отыскал все телефонные номера галереи, из которых выбрал один – справочную службу. Позвонил и попросил пригласить к телефону Портупеева Владимира Антоновича.

Все оказалось гораздо проще, нежели он предполагал: его сразу соединили с техническим отделом, где ответили, что да, такой здесь работает, но в настоящее время он ушел на обед.

Нуарб тоже сходил в кафе с космическим названием «Солярис» и, особо не нагружаясь, перекусил, запив обед стаканом томатного сока. Затем позвонил еще раз. Голос Портупеева оказался мягким, интеллигентным. Чтобы не лезть в фантастические дебри, Нуарб упомянул имя Угрюмовой, после чего Портупеев согласился с ним встретиться. Как раз в том же кафе, где Нуарб недавно обедал. Знак отличия: у Портупева в левой руке будет журнал «Здоровье». Никакой таинственной нарочитости в этом не было, просто в момент, когда позвонил Нуарб, он в этом журнале читал статью о простатите и его профилактике.

В кафе посетителей было немного. Нуарб устроился за предпоследним столиком, у самого пятачка эстрады. Когда Портупеев вошел в зал, Нуарб сразу его узнал по журналу и махнул рукой, привлекая к себе внимание. Тот даже улыбнулся, хотя небольшая редкая бородка и такие же небогатые седеющие усы половину улыбки спрятали.

– Что-нибудь выпьете? – спросил Нуарб, после того как гость устроился в на удивление уютном для такого заведения кресле.

– Благодарю, я только что плотно пообедал, выпил бокальчик кваса… Вот разве мороженое…

Когда на столике появились креманки с мороженым, Портупеев произнес:

– Чем могу служить, молодой человек?

– Вопрос проще простого… Если в ваших силах, помогите найти одну куда-то подевавшуюся вещь… И заодно назовите цифру, сколько ваша работа будет стоить…

– М-да, – только и нашелся, что сказать, вернее, промычать, собеседник. Он взялся за мороженое. Одну ложку отправил в рот, вторую, третью. Движения были быстрыми, словно он наверстывал то, чего в детстве не добрал.

– Вы что, не слышали моего вопроса? – у Нуарба кончалось терпение.

– Ну, это смотря по какому прейскуранту оценивать… Я за эту мазню не дал бы и ломаного гроша, хотя какой-то сноб ее оценил в миллион долларов… Но, видимо, Творцу было угодно, чтобы она в один прекрасный момент провалилась сквозь землю… Надеюсь, Зинаида Васильевна вам говорила, что «Квадрат» из хранилища каким-то чудесным образом испарился… Сейчас идет негласное расследование.

– Говорила, но я в чудеса не верю. Если в хранилище вход посторонним лицам категорически запрещен, а картина, как вы говорите, испарилась, то, извините, речь идет о нечистой силе, в которую я также не верю…

– Тогда, что вы от меня хотите? Я с удовольствием отдал бы эту гадость кому угодно, лишь бы она оказалась подальше от настоящего искусства! Но вот – провалилась!..

– Так поищите! Я знаю, что у вас есть доступ в хранилище…

– А как ему не быть, если я тридцать лет с этим делом связан…

– Тем более, вам известен там каждый уголок, и если вы самым внимательнейшим образом хорошенько прошерстите все углы…

Портупеев осуждающе взглянул на Нуарба, ему не понравилось слово «прошерстите».

– Предположим, что я найду этот треклятый «Квадрат», что мне с ним делать? Вырезать из рамы и, как последнему воришке, вынести его из галереи, чтобы затем передать вам?

– За определенный гонорар…

– А для нас с Зинаидой Васильевной таким гонораром может быть только одно… – Лицо Портупеева вспыхнуло, а самый кончик носа побелел. – Только одно – предание «Черного квадрата» на наших глазах аутодафе… – Набрав полную ложку мороженого, он отправил его в рот.

– Но это же непрактично! Если на него есть спрос, зачем нужно его уничтожать?

– А затем, что он несет зло, и пока он существует, зло удваивается, утраивается и все может кончиться большим… – Портупеев не найдя сразу подходящего слова, замешкался, но пауза была короткой: – Все может закончиться заурядным концом света… Подумайте сами: среди пятисот художников и искусствоведов провели опрос – какую, дескать, картину русского художника ХХ века они могут назвать шедевром номер один? И знаете, что эти так называемые знатоки ответили?

– По вашему негодованию, догадываюсь – это был «Черный квадрат»…

– Правильно, но какой квадрат? У Малевича и его учеников их было несколько, но только один из них своим существованием меняет картину мира. Я бы даже сказал, картину мироздания. Самый первый, именно тот, который хранится у нас и который черти куда-то запропастили… Но если его выносить из хранилища, то только вместе с рамой, а это усложняет дело…

– С какой стати? Деревяшка никакой цены не имеет…

– А вот и ошибаетесь, рама и сама картина – понятия нерасторжимые, ибо та и другая несут на себе печать двуединства. На раме рукой Малевича указан год, и то же самое есть на холсте… Единственное, что хорошо знают эти проститутки-искусствоведы – это каждую точку, каждую клетку, каждую молекулу – как на самой картине, так и на ее раме… Содержание их абсолютно не интересует, только внешнее, только форма, будь она трижды проклята…

– Сколько вам потребуется времени, чтобы…

– Сегодня пятница, в понедельник профилактический осмотр, вот, примерно, в это время все и можно сделать… Если, конечно, я ее, заразу, найду… Правда, на этот счет кое-какие прикидки у меня уже есть…

Нуарб, как и в случае с Угрюмовой, положил перед Портупеевым золотой советский червонец девяностой пробы, и, сделав отстраненный вид, стал ждать его реакции. А тот, не беря в руки монету, лишь наклонил над ней голову и несколько секунд изучал… Наконец произнес:

– Для кого-то этот желтый кругляш вожделенная вещь, для меня же пустой звук… – И Портупеев, взяв монету двумя пальцами, кинул ее в нагрудный карман своего пиджака. Сказал: – Это на всякий случай, если вдруг потеряю зубы…

– Итак? – Нуарб поднялся с места.

– Позвоните в понедельник вечером, – Портупеев встал из-за стола и, не забыв взять журнал, первым направился к выходу. В его походке не было ничего такого, что указывало бы на нервозность или же раздирающее душу сомнение. Шаг был твердый и непоколебимый, словно дубовая стойка, за которой молоденький бармен жонглировал шейкером, в котором сбивал коктейль «Белая ночь»…

После ухода Портупеева, Нуарб заказал фужер водки и бокал нефильтрованного пива. Водку принял в два приема. Так же, в два приема, покрыл ее пивом. Выпитое явилось в высшей степени усладительным зельем, зовущим на подвиги. Он даже подумал, что напрасно заварил кашу с привлечением третьих лиц, ибо вполне мог бы сам провернуть это дело – в былые времена и не такие задачки решал только так… Однако, вспомнив вдруг про небольшой черный квадрат, который перед бурей нарисовал Маэстро и который не сгорел в лагерной кочегарке, от такой идеи отказался – что-то многовато во всем этом от нечистого…

Его мысли опять вернулись к словам Угрюмовой и Портупеева, которые в один голос так нервозно отзывались о «Черном квадрате». «Черт его знает, – подумал он, – может, и в самом деле существует нечто, которое связывает каждую вещь и каждое слово с другой вещью и другим словом, и этот винегрет влияет на ход жизни…»

Он закурил и напоследок заказал еще пива с лососиной.

Выходя из кафе, Нуарб случайно бросил взгляд на рекламную тумбу и то, что там увидел, поразило в самое его хмельное сердце. Красным жирным шрифтом там было написано: «Сложные трансформации «Квадрата» Малевича», далее – помельче, черным набором: «Михаил Шемякин решил проанализировать это произведение как научными, так и художественными методами, собрав коллектив единомышленников с мощным аналитическим и эстетическим потенциалом. В этом вы можете сами убедиться, посетив экспозицию, открывшуюся в Концертно-выставочном зале Фонда Михаила Шемякина».

«Интересно получается, – начал обмозговывать прочитанное Нуарб, – я только что об этом вел речь, и вот на тебе – лоб в лоб сталкиваюсь с этим объявлением. Разве это может быть случайностью? Надо будет подговорить Марию сходить на это культурное мероприятие».

Следующий день был выходной, они приоделись и отправились в концертно-выставочный зал. На фронтоне здания, во всю его ширину, плескалось полотнище с текстом, написанным яркой светящейся краской: «Черный квадрат в белом окладе – это не простая шутка, не простой вызов, не случайный маленький эпизодик, случившийся в доме на Марсовом поле, а это один из актов самоутверждения того начала, которое имеет своим именем мерзость запустения и которое кичится тем, что оно через гордыню, через заносчивость, через попрание всего любовного и нежного, приведет всех к гибели». (Бенуа).

Перед зданием несколько, потраченных экономическими реформами, «одуванчиков» демонстрировали свое отношение к происходящему. Седовласый кавалер медали «Ветеран труда» держал над головой транспарант, на котором было написано: «Черный квадрат» – издевательство над искусством». На другой стороне улицы тоже стояли неравнодушные: молоденький панк, с зеленым ирокезом на голове, двумя руками демонстрировал плакат, изображающий черный квадрат, на котором Нуарб прочитал: «Руки прочь от иконы авангардизма!»

«Придурки», – прокомментировал Нуарб.

Первое, что бросилось в глаза, когда они вошли на выставку, была висевшая на стене гравюра Гюстава Доре, изображавшая черный квадрат с подтекстовкой «Истоки истории России теряются в сумраке древности». Следующее полотно называлось «Путешествие «Квадрата» Малевича в Лондон», его нафантазировал какой-то Владимир Зима ков.

– Зачем ты меня сюда привел? – спросила Мария. – Какая-то чепуха… может, объяснишь, что здесь происходит?

– Тебе этого сразу не понять. Смотри, слушай и запоминай, когда-нибудь расскажешь детям…

Дальше – больше. Нуарб с Марией подошли к третьей картине, изображавшей интересную парочку: Малевича и Рублева, держащих в руках черное квадратное полотно. Над их головами сиял объединяющий их нимб.

– Во дают! – сказал Нуарб. – Рублев, насколько мне помнится, жил при царе Горохе, а Казик – в прошлом веке, но…

– Да это же карикатура… – вяло отреагировала Мария. У нее жала правая туфеля, и это ее очень нервировало.

– Да это и слепому понятно, что карикатура, но суть-то в том, что сравнение хрена с пальцем…

– А кто, по-твоему, хрен?

– Ну, ты, Маша, даешь! Ты что-нибудь кроме своего прилавка понимаешь? Этот хрен – Казимир Малевич, которого все снобы мира называют самым… Слушай сюда, самым что ни на есть выдающимся художником России! А Рублев… – тут Нуарб стал лихорадочно вспоминать, что ему рассказывал о Рублеве Маэстро, но вместо этого в воображении возник образ орущего старлея. И так ему стало нехорошо, что он притих. Невенчанные супруги молча прошествовали в следующий зал.

Народу между тем прибавлялось. Кажется, Шемякин собрал в эти чертоги всех деятелей, кто имел хоть какое-то отношение к сферам искусства. Вон, с женой под ручку, вошел музыкант-художник Валентин Афанасьев, творец выпендрежной, но уже очень знаменитой «Чаконы Баха». А как не быть ей знаменитой, если красовалась на одном из осенних салонов самого Парижа – этом вместилище европейских снобов.

Неожиданно Нуарб напрягся – его взгляд коснулся висевшего на стене небольшого портрета. Перед ним, вне всякого сомнения, был сам Маэстро. Вернее, его фотография, на которой он стоит рядом с мольбертом. А на табличке под фотографией отчетливая подпись: «Доблестный борец против засилья черных квадратов Казимир Карлович Позументов. Жертва авангардизма».

– Вот это да! – поразился Нуарб. – Мария, смотри сюда… Что ты видишь?

– Мужчину… и довольного вальяжного… Кто он?

– Я тебе о нем все уши прожужжал… мы ж с ним на одном курорте парились… Это – Маэстро, художник, коллекционер…

Сзади кто-то произнес:

– Не просто коллекционер, а коллекционер русской классической живописи. И тонкий ее знаток.

Нуарб обернулся и увидел дородного, элегантно одетого мужчину. Очки в тонкой золотистой оправе почти на кончике носа, выпуклые глаза какого-то темно-орехового цвета…

– А вы что, Маэстро знали? – спросил Нуарб гражданина в очках.

– Маэстро? Интересно, кто так его назвал? Я его знаю, как Казимира Карловича Позументова. Коренной москвич, светлый человек. Простите за любопытство, но у меня создалось впечатление, что вы его хорошо знаете?..

Нуарб замялся: не хотелось открываться – где и когда они познакомились, и потому попытался уйти от ответа.

– Случайная встреча на дальних рубежах родины…

Прозвучало не очень убедительно.

Человек в очках, видимо, в этом неопределенном ответе уловил то, о чем знал, и что стало причиной дальнейшего диалога.

– Вы имеете в виду места не столь отдаленные? – спросил он.

– Наоборот, весьма и весьма отдаленные… И очень холодные…

– Понимаю, о чем вы… Разрешите представиться… – человек протянул Нуарбу руку и произнес: – Наум Финкильштейн, редактор научно-популярного журнала. Мой журнал когда-то о Казимире Карловиче писал, более того, когда у него начались разногласия с законом, мы пытались его защитить. Но, увы, общественное мнение было тогда проигнорировано.

Марию разговор двух мужчин не заинтересовал, и она отошла к другой картине.

– Ладно, – сдался Нуарб, – откровенность за откровенность. Мы с Маэстро отбывали разные сроки и по разным статьям… Но я ему многим обязан и потому я здесь не случайно. Интересно, что тут расскажут нового об этом черном квадрате…

– Самое интересное впереди. Все ждут Шемякина, это ведь его идея – провести экспозицию «Анти-Малевич», так что давайте пройдем в актовый зал, послушаем самого Шемякина и его оппонентов…

Так произошло знакомство этих двух совершенно не похожих друг на друга людей. Но соединенных какой-то незримой и очень тонкой связью.

Пока они шли в сторону конференц-зала, до слуха Ну арба долетали слова, исходящие от группы горячо спорящих молодых мужчин и женщин среднего возраста: ««Черный квадрат» – гениальное произведение! Я более чем уверена, что он родился под давлением самокритики автора. У него ни черта не получалось, и он решил все закрасить самой кроющей краской – черной. Да поймите вы, наконец, у него другого выхода просто не было… Бог раскаялся, что создал человека, и устроил потоп. Стер все созданное им, чтобы начать сначала. Чтобы ничто не мешало. Да, Малевич мог долго и старательно исправлять то, что не получилось, но он поступил по примеру Бога. Чтобы все начать с начала. «Черный квадрат» изображен на светлом фоне! Это ли не прекрасно!?»

Мужской баритон попытался спорить: «Гениальное, говорите? Гениальность Малевича в том, что он первым додумался объявить произведением искусства то, что оным не является. «ЧК» – это что угодно – исторический артефакт, документ эпох, но никак не произведение искусства…»

– Вечный спор ни о чем… – негромко произнес Финкильштейн. – Семьдесят лет одно и то же… Однако, смотрите, Шемякин уже на сцене.

Они прошли вниз и уселись на свободные места в третьем ряду. На лице Марии была отчетливая скука. К тому же – эта неразношенная туфля, и потому, когда она уселась, тут же незаметно для других сняла с ноги лодочку и ощутила несказанное облегчение. Между тем, до слуха уже доносились первые фразы знаменитого художника. Он по-прежнему был одет в армейский камуфляж, который вполне подходил к его изрубцованному лицу.

– Господа, в отличие от черных квадратов наша встреча должна носить прозрачный характер, когда самые разные точки зрения не смогут замутить нашу задачу: отделить зерна от плевел. По возможности, мы постараемся подставить дружеское плечо настоящему, а не надуманному искусству. Поэтому не может быть запретных вопросов, так что приступим к дискуссии. Кто первый? Вот вы, молодой человек…

Видимо, Шемякин имел в виду студента в первом ряду, возле которого сидела красивая брюнетка, очень похожая на молодую Фатееву.

– Какую карикатуру, по вашему мнению, можно нарисовать на квадрат Малевича? – голос у студента был звонкий, без тени смущения.

– Хороший вопрос, неожиданный. Я думаю для этой цели подошла трансформация одного из известнейших офортов Франcиско Гойи из серии «Капричиос», осуществленная художником Владимиром Зимаковым. И называется эта картина… считайте – карикатура «Когда же они уйдут?». На ней изображена гробовая плита, всей своей монолитностью придавившая людей, которые не хотят упасть в могилу. Кстати, эта карикатура у нас выставлена, и вы ее можете увидеть… По разумению художника, эта плита и есть квадрат Малевича, который давит современных русских художников. К слову сказать, любимое высказывание западных снобов, особенно в Америке, на ломаном русском: «Вы же не Малевич!»

С места поднялась одетая очень современно и со вкусом женщина. Представилась:

– Татьяна Вольтская, радио «Свобода». Скажите, господин Шемякин, что же главное в вашем комплексе мероприятий, посвященных «Черному квадрату»?