Текст книги "Сквозь переборки"

Александр Покровский
Сквозь переборки

Он шел по коридору. Это был узкий, темный, длинный коридор с множеством поворотов и ответвлений. Ему навстречу попадались люди. Они сидели, стояли, лежали в проходах. Он их обходил, огибал. Чем дальше он продвигался, тем теснее сужались проходы, становилось душно и пахло чем-то вязким, липким.

Это была кровь. Это был запах крови. Как же он раньше не догадывался? Пахло кровью, сердце стучало в висках.

Кто-то его о чем-то спрашивал, он отвечал невпопад. Мысли путались. Он знал только одно: он должен идти вперед.

Это был госпиталь. Наверное, это был госпиталь. Он все время входил куда-то, открывал какие-то двери. Из-за одной двери на него обрушился поток воды, его сбило с ног, а потом рядом с ним шлепнулся человек. Он был мертв. У него были розовые волосы.

Он встал и побежал. По дороге попался лифт. От волнения он еле нашел какую-то кнопку.

Лифт привез и остановился. Когда двери открылись, он вышел в помещение. Там было тускло. Свет шел сверху. В помещении не было дверей. Он ощупал все стены – нет дверей. И дверь лифта пропала.

Нет, нет, нет, она не могла пропасть. Она только что была рядом. Пока он ощупывал стены, ему показалось, что помещение медленно сжимается. Сначала незаметно – миллиметр за миллиметром, а потом все быстрей и быстрей.

Он закричал, но крика не получилось. Рот его раскрывался и беззвучно закрывался, а потом его кто-то схватил за руку, ощупал грудь…

– Тащ-ка!

– А?!!

– Тащ-ка! Пора вставать!

Господи, это был сон. Он зажег свет – прикроватная лампочка над головой. Вахтенный его разбудил. Пора на вахту.

– Да, да, уже встаю.

Он лежал на своем обычном месте – второй ярус в четырехместной каюте. Подволок прямо над головой и койка вмурована в стену – со всех сторон потолок и стены, словно лежишь в ящике.

Но почему словно? Ящик и есть. Каюта на подводной лодке. Где я?

Ты только что сказал: на подводной лодке. Семидесятые сутки похода. Автономка. Автономное плавание. Автономное плавание одинокой подводной лодки в океане на глубине сто метров.

А под нами – пять тысяч метров. Черт, надо вставать. До заступления на вахту еще целый час. Так что успеем привести себя в чувство.

В умывальнике он подставил лицо струям холодной воды. Никак не прийти в себя. «Где я?» Хороший вопрос. Хорошо, что не «Кто я?». Надо сходить к доктору за таблеткой.

– Док! – он ввалился в амбулаторию. – Женя! Дай таблетку.

Доктор Женя. Женька хороший врач. Настоящий. Сейчас он что-нибудь придумает.

Женя сидел за столом и писал. Он оторвался от своей писанины.

– Опять голова болит?

– Черт ее знает. Ватная какая-то, сердце колотится, а пот просто градом льет. Снилась какая-то чушь.

– Садись, давление померим.

Когда док оборачивал ему руку, ему вдруг показалось, что трубки в руках дока извиваются, как живые змеи. Он на них глядел как зачарованный. Трубки пошевелились и улеглись, успокоились, а он все никак не мог оторвать от них взгляд.

– Нормально! – сказал Женя через некоторое время.

– Что?

– Нормально.

– Что нормально?

– Давление, конечно.

– Ах да. Сколько?

– Сто двадцать пять на восемьдесят пять.

– Это нормально?

– Нормально. Нижнее немножко повышено, а так– ничего.

– А пульс?

– Пульс? Замерим и пульс.

Женя взял его за запястье и уставился в секундомер.

– Шестьдесят шесть твой пульс.

– Только что колотилось так, что я думал, выпрыгнет из груди.

– Всякое бывает, – вяло улыбнулся Женя.

– Ты считаешь, что я вру?

– Почему? Бывает. Ну приснилось что-то.

– Не что-то. Я все помню: коридор, люди, двери и этот, с розовыми волосами.

– Ну и что?

– Женя, это мне каждый день снится. Всегда одно и то же, и ты говоришь, что все нормально?

– Ну что тебе снится каждый день?

– Всегда один и тот же сон!

– Ну и сколько он тебе снится? Не семьдесят же суток подряд?

– Не семьдесят.

– Ну вот видишь.

– Что «видишь»?

– Будет сниться семьдесят суток, вот тогда и будем искать причину Ну приснилось пару раз.

– Не пару.

– Пустырника попьешь?

И тут его осенило:

– Женя! Ты мне не веришь?

– Ну почему?

– Я же тебе говорю: мне снится.

– А я тебе говорю: выпей пустырника.

От Женьки он ушел, проглотив эту гадость.

Заступив на вахту, он налил себе чай, чтоб запить эту дрянь, и упал в кресло. Фу! Глаза закрылись сами, и он сейчас же ощутил, что руки его увеличиваются, растут, а пальцы раздуваются, заполняют все пространство поста.

Он проснулся за мгновения до доклада в центральный пост: «Замечаний нет!» – встал и подошел к зеркалу.

В зеркале он увидел не себя. Там был глаз. Огромный. На все зеркало. Немигающий такой. А потом глаз отодвинулся. Вглубь. И стало видно старика. Там стоял старик. Иссушенное лицо, под глазами мешки. Он протянул руку к зеркалу старик потянулся навстречу Он только на мгновение задумался: касаться зеркала или нет, а потом коснулся.

Он не ощутил твердой поверхности. Это было так, как будто ты опускаешь руку в воду: рука вошла бесшумно – ни холода ни тепла. Глаза вылезли из орбит, волосы вздыбились, пот заструился по вискам.

Рука вошла в зеркало уже очень глубоко. «Так! Главное не пугаться, – почему-то сказал он сам себе, – и тогда мы медленно выйдем из него. Испугаешься, и оно затвердеет. Осторожно вынимаем руку», – и он вынул руку.

Поверхность зеркала разгладилась – совсем как вода. Теперь там было его отражение.

Он отступил, медленно сел в кресло.

Ну и что это было? И вообще, было ли это? А может, это ему все привиделось? Конечно привиделось! Конечно!

Он вскочил, подошел к зеркалу и приложил к нему руку – зеркало было твердое и холодное.

Привиделось! Конечно! Фу!

Чушь. Этого не бывает. Не может быть. Он в своем уме, в уме, все хорошо. Он рассмеялся. Смех получился деревянным, но это был смех. Он давно не смеялся.

И тотчас же наступило расслабление, он добрался до кресла, тело растеклось по нему, глаза закрылись, под веками забегали солнечные зайчики, потом стало темно и сыро. Он вглядывался в темноту пытаясь разглядеть в ней хоть что-нибудь, потом он увидел человека. Тот сидел напротив. Он был странно одет. В какие-то одежды, что ли. Старинные. И еще этот человек говорил. Голос был слабым, ничего не слышно, но тут звук его усилился. Человек говорил на непонятном языке, но через какое-то время он вдруг осознал, что понимает его речь.

– Бог дает нам эту землю. Мой народ будет владеть ею по праву. Всем будет править закон. Закон будет править миром. И его миру даст мой народ – мен гу!

– Да, великий хан!

Последнюю фразу произнес он. На том же самом языке.

Он не успел удивиться, потому что тут же попал в бой. Летели кони, стрелы, копья, сшибались, падали, сцепившись, люди – шла резня. Дикая резня. И он был в самой ее гуще. Зрение его будто бы раздвинулось, время текло медленно. Он успевал увидеть все, все, что делается перед ним, сбоку и за спиной. Он уворачивался от ударов и наносил их сам.

А потом ему нанесли удар наискось, через все тело, с правого плеча и до пояса. Рассекли.

И он упал.

В этот момент он очнулся. Болело плечо и все тело. Правая рука висела плетью. Он со стоном дотащился до зеркала, там он стянул с себя курточку и уставился в свое отражение.

От правого плеча наискось до пояса шел безобразный шрам.

– Женя, что это?

Он немедленно был у Женьки.

– Что произошло? – спрашивал Женя. – Где ты так? Ударился?

– Я у тебя спрашиваю, что это, а ты у меня? Я не знаю, где это! Не знаю! А если бы и знал, то ты мне все равно не поверил бы! Ты же мне не веришь?

– Погоди! Не ори! Дай пощупать!

– А-а-а!!! Больно же!

Женя отдернул руку.

– Нож? Ты сам себя порезал?

– Я? Сам себя? Я что, похож не сумасшедшего?

– Подожди, но рана-то старая! Шрам же совсем старый!

– А болит!

– Сильно?

– Так, что я сейчас сдохну! Дышать трудно! Я стоять не могу!

Он свалился на стул. Женя смотрел на него во все глаза. Он сидел, сморщившись.

– Ну что ты на меня смотришь так? Мне даже говорить тяжело.

– Погоди, сейчас обезболим.

Женя сделал укол. Что он вколол, неизвестно, но боль утихла, стало даже смешно. Он рассмеялся. А потом он начал говорить, но как-то глупо. Глупость какую-то. И язык заплетался:

– Великий хан сказал, что мы пойдем через степь, и весь мир будет нашим, потому что мы дадим этому миру закон. Закон будет править миром. Это очень важно. Очень. Миру нужен закон. Этот мир забыл закон. Это очень важно. Все должно быть законно. – Мысль начала путаться. И вдруг он перешел на другой язык. Слова сыпались и сыпались. Он говорил скороговоркой. Женя вслушивался в эту речь. И это было не бессвязное бормотанье. Речь. Вполне осмысленная.

Женя уложил его на кушетку. Он закрыл глаза, но продолжал бубнить. Потом он опять заговорил на русском:

– Сеча! Рубились! Я убил его. Вместе с конем. Рассек до седла. А этот напал сзади. Я успел повернуться, успел.

А теперь он спал. Дыхание успокоилось. Женя держал его за руку и измерял пульс. Сначала он никак не мог его сосчитать – неужели двести? Потом получилось сто, потом девяносто, восемьдесят, шестьдесят, сорок.

Сердце почти не прослушивалось, а потом – пятьдесят, шестьдесят, семьдесят – чудеса.

Шрам исчезал на глазах. Он сначала побледнел, потом медленно начал сжиматься, а после и вовсе исчез. Женя ничего не понимал – шрам был только что. Он ощупал – ничего, ни малейшего намека.

Наш герой спал. Его звали Димой – мы вам его еще не представили.

Дима спал. Женя накрыл его одеялом и сел рядом – черт знает, что это!

Такого не бывает. Не должно быть. Он нес какую-то тарабарщину. Нет, там все было осмысленно. Это не бред. И шрам. Шрам может появиться и исчезнуть на глазах? На семидесятые сутки похода?

Дима очнулся.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил его Женя.

– Где я?

– В амбулатории.

– Давно я здесь?

– Часа три.

– А вахта? Я же стоял на вахте!

– Подменили тебя. Ты больше не стоишь на вахте.

– Почему?

– Потому что у тебя давление скачет и сердце шалит.

– Ты думаешь, что это сердце?

– А ты думаешь, это что?

– Я ничего не думаю. Я не знаю.

– Сердце. А может быть, нарушение мозговой деятельности. Может, что-то с сосудами. Нарушение кровоснабжения.

– Нарушение…

– Только не бойся.

– Я не боюсь… Так ты думаешь, что все это из-за нарушения…

– Кровоснабжения мозга. Может быть. Что-то ему – твоему мозгу – не понравилось, и он выдает видения. А может, ты отравился. От этого тоже могут быть глюки.

– Отравился…

– Ну да. Розовые сны.

– Розовые…

– Цветные.

– Нуда…

– Ты что-нибудь помнишь?

– Все как в тумане…

– Вот видишь!

– А шрам?

– Какой шрам?

– Мой шрам!

– У тебя был шрам?

Дима глядел на Женю во все глаза:

– Слушай… ты чего? Ты мне опять не веришь?

– Во что не веришь? Ты про что?

– Я про удар мечом.

– Мечом? Это был меч?

– А-а-а! Так все-таки был? – Дима обрадовался. – Был меч!

– Хорошо, – усмехнулся Женя, – допустим, был!

Дима немедленно нахмурился:

– Ты со мной разговариваешь как с больным.

– А я должен с тобой разговаривать как со здоровым?

– Я не сумасшедший!

– Да? А как ты объяснишь то, что только что говорил на древнемонгольском языке?

– А я говорил?

– Да!

– Ты знаешь монгольский?

– Я знаю слово «Чингисхан»!

– И я говорил, что я – Чингисхан?

– Не знаю, – Женя смотрел на него внимательно, – но ты долго говорил. И это был не бред. То есть бред, конечно, но уж очень осмысленный.

– Ты считаешь, что я болен?

– А ты как считаешь? Мечи? Что там еще? Копья? Стрелы? Исчезающие шрамы? Что еще? Действительно, у тебя колоссальное здоровье! Дай я послушаю сердце.

От Жени он ушел через несколько минут. Ночь. В отсеках только вахтенные, и потому все вокруг так пустынно. Кажется, корабль сам идет под водой. Такое космическое чудище. Он шел и шел по бесконечным проходам, перебирался через переборки, люки – его будто несло потоком, совсем как клетку крови внутри организма, и отсеки то увеличивались до небес, то стремительно сжимались. Фу! Надо прийти в себя. Вот сейчас вроде получше.

Мир вокруг точно обрел дополнительный, неведомый ранее объем, стал многослойным.

Многослойный мир. Вот оно: мир стал большим. Тут много реальностей. И все они живут рядом. Просто они не сталкиваются. Вернее, они сталкиваются, но не для всех.

Он зачем-то пошел не в нос корабля, где была его каюта, а в корму. Он открыл дверь в шестой отсек. Как только он отрыл переборочную дверь и боком нырнул в шестой, он тут же застыл на небольшой площадке рядом с дверью. Дальше отсека не было. Был огромный огненный мир. Он стоял над ним на высокой площадке, а внизу – метров пятьсот, не меньше, и вперед, на сколько хватает глаз, простиралась долина, охваченная потоками лавы. Горело все: и земля и воздух. Где-то там, внизу, угадывалась шевелящаяся масса. Это были люди. Они копошились в лаве, вскидывали руки, извивались и почему-то не сгорали. А над всем этим миром летали огромные хвостатые твари. И все это покрывал гул. Это был гул топки.

Он медленно отступил обратно в пятый отсек, закрыл дверь, постоял, а потом опять ее открыл – за дверью был шестой отсек. Все исчезло – огненный мир исчез.

Сердце уже не колотилось как бешеное. Оно просто учащенно билось – он начал ко всему привыкать.

Ну? И что теперь? Опять идти к Жене?

Он пошел к штурманенку. Штурманенок – младший штурман, или командир группы, Сашка Тушин – был другом. Сашка – жизнелюб и балаболка. Он его заболтает. Ему надо сейчас, чтобы кто-нибудь его заболтал. Каюта штурманов помещалась в том же втором отсеке, что и его каюта, и Сашка должен был быть на месте – он недавно сменился с вахты и, конечно же, еще не спит, лежит и читает книжку.

– Привет! – обрадовал он приходу Димы. – Что там с тобой стряслось?

– Ничего не стряслось. А что?

– А доктор прискакал в центральный пост как ужаленный и попросил тебя с вахты подменить.

– Доктор?

– Ну да! Говорит: головные боли. Что с головой-то?

– С головой? Пока на месте.

– Ну и ладно! У меня вчера тоже разламывалась. Тут Гумилева читаю. Не читал?

– Нет.

– Он вообще считает, что ига не было.

– Чего?

– Ига.

– Какого ига?

– Как какого? Монголо-татарского!

– Ига? При чем здесь оно?

– Ну как же! Он думает, что все это вранье, и монголы, наоборот, сохранили Русь!

– Русь? Ах да, Русь. Да. Они дали закон. До этого была резня. А монголы приучили Русь уважать закон.

– Ты тоже читал?

– Я? Нет. Я не читал.

– Откуда знаешь?

– Откуда? Так ведь… откуда… читал, наверное. Просто не помню. Вернее, помню что-то…

– Там еще про то, что Великая Степь жила с Русью в таком состоянии симбиоза.

– Да. Руссы слово нарушили. Им веры нет. Коварство есть. А когда коварство за спиной, жечь надо. В том коварстве все виновны – и стар и млад. Огонь очищает.

– Врешь, читал ты Гумилева.

– Может, и читал. Не помню. Слушай, Саня, – Дима смотрел как-то странно, отрешенно, что ли, – а тебе никогда не казалось, что действительность у нас не одна? Что их несколько? И они могут существовать параллельно друг другу? Как возможные варианты? А потом все накладывается, и остается только один путь.

– Когда накладывается?

– В самом конце, когда уже не может быть по-другому.

– Это ты у Стругацких читал?

– У Стругацких?

– У Стругацких.

– Кажется, да…

Когда он вышел от штурманенка, то столкнулся со старпомом в проходном коридоре второго отсека.

– Осеев! – окликнул его старпом.

– Я, Владимир Алексеевич!

– Как здоровье?

– Нормально!

– Вахту стоять можешь?

– Конечно.

– А доктор сказал…

– Да ерунда это, Владимир Алексеевич! – заторопился Дима.

– Ерунда, говоришь?

– Точно.

– Ну гляди… – протянул старпом с сомнением.

Дима повернулся и пошел к переборке. Перед тем как перейти в соседний отсек, он оглянулся на старпома. Там стоял не старпом. Там стоял старик с розовыми волосами. Все лицо его было сморщено, глаза закрыты.

– Женя! – Он вошел в амбулаторию. Женя был на месте.

– Что опять?

– Только не подумай…

– Я и не думаю. Что у тебя снова?

– Ты меня выслушай.

– Ну?

– Я все время хочу понять.

– Что ты хочешь понять?

– Ты мне дашь сказать?

– Ну?

– Понимаешь, тут есть какая-то логика.

– У тебя бред наяву и в этом ты ищешь логику?

Дима обмяк на кресле. Помолчали, потом он начал говорить:

– Пойми, мне пойти не к кому и поговорить об этом не с кем.

– Так.

– Тут есть логика, есть!

– Хорошо, расскажи какая.

– Я все это вижу, переживаю.

– Ты это видишь, переживаешь, хорошо.

– Да нет, не так! Я сейчас сформулирую все. Я будто нахожусь здесь, а потом сразу не здесь, понимаешь?

– Так, дальше.

– Этот мир не линейный, понимаешь?

– Что это означает?

– Еще раз: я не сошел с ума.

– Хорошо, не сошел.

– И все, что я вижу, это реальность, Женя.

– Допустим. Что мы считаем реальностью? Твою речь на монгольском? Исчезающий шрам?

– И речь и шрам!

– То есть ты хочешь сказать, что все это было?

– Было.

– Хорошо. Видишь ли, существует такая штука, как шизофрения, и все, что там видят больные, им представляется абсолютной, совершенной реальностью.

– Хорошо, но шрам же исчез.

– Дима, все, что мы знаем о мозге человека, – это три процента. Он, твой мозг, способен на такое, что не снилось ни одному фантасту. А если я скажу тебе, что человек силой одной только мысли может переноситься и в прошлое и в будущее, ты поверишь?

– Конечно! Все так и было!

– Что было?

– Я переносился. Вот именно!

– Дима! Хорошо. Допустим, ты переносился. Ну и что? В чем ты тут увидел логику?

– А ты знаешь, что я подошел к зеркалу и увидел там, в зеркале, не себя, а совершенно другого человека!

– Один ноль в пользу шизофрении.

– Уверен?

– Нет. Но похоже. Что еще?

– Я рукой по локоть ушел в зеркало.

– Хорошо, ушел, и что потом?

– Потом я вышел, пятясь назад.

– Вышел, здорово. Ну и где здесь логика? Пока все это в пользу ненормальности.

– Но может, логика состоит в том, чтоб обратить мое внимание?

– На что хочется обратить твое внимание?

– Я не знаю.

– Вот видишь? Ты не знаешь, а говоришь, что это логика.

– Разрешите? – в проеме командирской каюты стоял корабельный врач.

– Да! – командир взглянул на него удивленно, а потом пригласил: – Заходите.

– Товарищ командир, у нас проблема с Осеевым.

Через какое-то время.

– Так вы считаете, что это шизофрения?

– Я и сам не знаю, товарищ командир, у нас же на корабле ничего нет. Никакого оборудования. Тут анализы надо делать. У него навязчивые идеи… это похоже на шизофрению. Что-то вроде мании преследования.

– Давайте с самого начала. Он может стоять вахту?

– И может и не может.

– То есть?

– Сами знаете, по кораблю все распространяется очень быстро. Мне бы не хотелось, чтоб об Осееве говорили как о шизофренике. Он командир подразделения, он им руководит, и тут такое. Его видения не опасны, и я всегда рядом. Но…

– Но?

– Конечно, лучше бы поместить его в стационар.

– То есть всплываем в конце боевой службы, даем радио, мол, на борту больной, и идем в базу? И за боевую службу нам ставят два балла. А в базе выяснится, что он просто устал и все это от головной боли. Так?

– Товарищ командир, давайте не будем спешить.

– Хорошо, не будем. Что предлагается?

– Давайте освобождать его от вахты при малейшем подозрении на якобы головную боль. Я начну давать ему успокоительное. Пройдем небольшой курс, а там и до базы недалеко.

– Хорошо. Держите меня в курсе. Нам надо продержаться девять суток.

– Я понял, товарищ командир.

Через сутки командир решил поговорить с Димой. Он из каюты вызвал на связь центральный пост:

– Есть центральный!

– Осеева ко мне.

– Есть!

Через минуту к нему в каюту постучался Дима:

– Разрешите, товарищ командир?

– Да, заходите. Как вы себя чувствуете, Осеев?

– Нормально.

– А головные боли больше не беспокоят?

– Побаливает иногда.

– Врач уверен, что вам нужно пройти курс лечения. Попринимать успокоительного.

– Он вам докладывал обо мне?

– Конечно. Это же его обязанность. Все должны быть здоровы и на своих местах.

Для этого у нас на корабле и имеется врач. Так что, Осеев, продержимся или нам всплывать по вашему поводу?

– Из-за головной боли?

Дима ворвался к доктору:

– Что ты обо мне сказал командиру?

– Я? Ничего. Доложил, что периодически тебя надо подменять с вахты, чтоб ты прошел у меня небольшой лечебный курс.

– Курс? Он же только что говорил со мной. Спрашивал, продержусь ли я до конца похода. Что ты ему рассказал?

– Дим, ты успокойся и сядь.

– Какое там успокойся! Он же меня шизофреником считает. Что ты ему рассказал?

– Так! А теперь спокойно, ладно? Сядь!

Дима наконец сел.

– Ну! Говори!

– Поставь себя на мое место. Я о тебе ничего не рассказываю командиру, а потом у тебя случается очередное видение, во время которого ты входишь в зеркало и остаешься там навсегда. Так? И что тогда? Первый вопрос ко мне: «Где вы были, товарищ военврач? Мне надо было доложить».

Дима обмяк. Он понимал, что Женька прав, и еще он понимал, что никто ему здесь не верит.

– Командир спрашивал меня, дотяну ли я до берега.

Женя положил ему руку на плечо:

– Он и меня об этом спрашивал. Я сказал, что ничего не ясно и никакой паники в этом деле быть не должно. Давай попробуем всякие травки, может быть, снотворное слабенькое.

После приема снотворного Женька уложил Диму на койку.

– А если мне опять что-нибудь привидится?

– Боишься спать?

– Ну, если честно…

– Если честно, то боишься. И не спишь, чтоб сны не снились. Так?

– Так.

– А они от этого еще больше снятся. Правильно?

– Правильно.

– Не бойся. Это хорошее снотворное. Спи. Ничего не привидится. Я рядом посижу.

– Только ты…

– Я же сказал: я рядом.

Дима проваливался в сон медленно. Он закрыл глаза, дыхание стало ровным, тихим, и вдруг он открыл глаза – в них стояло безумие.

Степь. То была степь до горизонта. Лава всадников. Она неслась и неслась. Он открыл рот, но воздух был такой плотный, что он стал задыхаться. Всадники неслись на что-то черное вдали. Оно было похоже на море. Потом это черное море начало увеличиваться, вырисовываться – это были ратники. Очень много копий. Копья враз опустились и стали ждать лаву. Лучники справа и слева от него приготовили луки. Они будут стрелять на скаку. Он тоже натянул тетиву. Она тугая, упругая. Раз – и стрела отправилась в черную массу, он мгновенно приладил следующую. Лава на всем скаку начала обходить, обтекать это черное море тел и копий.

Женя уставился в Димино лицо. Пот струился по нему Пульс. Надо пощупать пульс. Он взялся за руку – сто пятьдесят. Ну что тут делать? Ждать? А если сердце не выдержит? Женя схватился за шприц.

Меч очень тяжелый. Просто не удержать в руках. Он как живой, того и гляди вырвется. Он сжал его сильней, еще сильней. И все-таки хватку надо ослабить, иначе в руке не будет того удара – от плеча. Бить надо от плеча и всем телом. Все тело участвует в ударе, а он – удар – стекает на самый кончик лезвия. Все должно сойтись – сила удара, сам меч и его цель – чье-то верткое тело. Лезвие входит в него – и во все стороны летят брызги. Будто и не тело это вовсе, а вода. Вода. Словно ударяешь кнутом по водной глади.

Он ударял и ударял по водной глади. Гладкая такая поверхность, а брызги во все стороны. Плохо он бьет – не должно быть брызг. Лезвие должно входить в тело так, что ничего не заметно, и какое-то время оно – тело – все еще скачет, а потом оно медленно распадается на части.

Медленно. Но теперь это его тело. Странно. Его меч поразил собственное тело. Он так стремился к тому, чтобы удар был правильным, а потом оказалось, что это его собственное тело, и он распадается на полном скаку. И до земли. Он долетает до земли и падает мягко – никакой боли, страданий – вообще ничего. Очень тихо. Не слышно ни хрипа, ни стука, ни звона, ни криков. Пыль. В пыли что-то крутится, крутится. Тела какие-то. Много тел. Эта пыль живая. Она состоит из тел.

Это на первый взгляд пыль, а так – это множество тел. Они живут, вырастают, множатся, а потом умирают. Это все пыль. Пыль.

Женя сделал укол. Пульс сделался не таким частым. Дима успокаивался. Теперь он тихо лежал. Очень спокойно. Зазвонил звонок. Женя вздрогнул. Звонок громкий, требовательный. Он взял трубку. Звонил командир:

– Он у вас?

– Так точно.

– Что там?

– Спит. Я сделал укол.

– Ваше мнение?

– Пока все хорошо, товарищ командир.

– Дотянем?

– Пока нет сомнений.

– Хорошо. Держите меня в курсе.

– Есть!

Пустыня. Пыль улеглась. Она куда-то делась, пропала. Очень твердая поверхность. Ровная как стол. Солнце встает. Огромное солнце выглянуло, а потом стало вырастать. Он стоял и смотрел на этот диск.

– Нравится? – За спиной раздался низкий голос.

Он обернулся. Там была женщина. Она была закутана в белую материю. Ей было лет сорок-сорок пять. Красивые черты лица. Она смотрела вдаль и говорила:

– Это я его погубила. Не надо было его отпускать.

– Кого? – спросил он.

Женщина словно не услышала его вопрос:

– Не надо было его отпускать. Но разве они слушаются. Никто никого не слышит. Я все говорю и говорю. Все попусту.

– О ком вы говорите?

– О нем. О ком же еще? Он был послушным мальчиком. Когда же это случилось? Когда он перестал меня слушаться?

Он вдруг понял, что она его то слышит, то не слышит, а может быть, и не видит. Она погружена в свои мысли. В мысли. Их много.

– Они вырастают, а потом им больше никто не нужен. Как же с этим смириться? Мне никак не справиться с одиночеством. Пустота. Как солнце в пустыне. А ведь все так хорошо начиналось: он – офицер.

Женя вглядывался в лицо Димы. Оно было бледным. Пульс– сорок. Температура – тридцать пять. Надо что-то делать.

Вода. Сначала капало где-то. Он не мог найти где. Где это капает? Он искал, искал. Потом вода начала прибывать. Он слышал шум падающей воды, но ее нигде не было. Должна же быть вода. Он искал. А потом – удар, и вода появилась отовсюду. Она начала стремительно заполнять отсек. Он метался, старался сказать, предупредить. Некого было предупреждать – в отсеке он был один. Вода заполнила его всего. Только маленькая воздушная подушка еще оставалась. Сильно, резко заболели уши – это давление возросло. А вода соленая, значит, из-за борта. А потом он начал задыхаться: пошел газ – едкий, удушливый. Он нырнул, чтобы только не вдыхать этот газ. Все вокруг поплыло и стало ненужным.

Женя сидел, откинувшись на спинку стула. Он ничего не мог сделать. Пульс опять сто пятьдесят, и пот течет. Это был конец. Сейчас он умрет.

– Пойдемте, я покажу вам его комнату, – женщина повела его в дом.

Это был одноэтажный дом. Он стоял в пустыне, весь залитый солнцем. Они прошли долгим узким коридором и вошли в комнату. Эта комната была ему знакома. Он знал в ней каждый уголок.

– А вот его кровать, – сказала женщина.

Он узнал кровать.

– Он очень любил читать книжки. От этого портится зрение. Сколько раз я ему говорила: не читай на ночь. А еще я покажу вам его фотографии. Он очень красивый мальчик, правда?

С фотографий на него смотрел он сам. Это были его фотографии, и комната была его. Вот только женщина была ему совершенно незнакома.

– Почему вы говорите о нем в прошедшем времени? – спросил он.

– Он умер, – просто сказала она.

Женя просто сидел и смотрел. Он был бессилен что-либо сделать. Дима был бледен, дыхание едва прослушивалось.

– Как все это произошло?

– Он никак не мог запомнить одно стихотворение, – женщина его словно бы не услышала. – Он учил его целую неделю. У него всегда было плохо с тем, что он не понимал. Если не понимал, то и не запоминал.

– Как это случилось? – повторил он вопрос.

– Что случилось?

– Как он умер?

– Он утонул.

– Где?

– В воде, конечно, – она совсем не удивилась его несообразительности. – Он захлебнулся.

– Он купался?

– Купался?

– В том смысле, что он пошел плавать? На речку?

– На речку? Вы видели здесь речку?

– А он утонул здесь?

– Да нет же, конечно! Слушайте, а вы действительно его друг?

– Я?

– Да. Вы сказали, что вы его друг и приехали повидать его мать.

– Я так сказал?

– Вы еще говорили, что вместе с ним служили.

– Я служил?

– Да. Он же на лодке утонул.

– Он утонул на лодке?

– Конечно. Была авария. Я это не очень хорошо понимаю, но он задохнулся в отсеке. На подводной лодке. Там пошла вода.

– Вода… конечно, – он будто что-то припоминал, – конечно… пошла вода, да, да, это была вода…

– Пошла вода, и он утонул.

– В отсеке был только он?

– Да, он помог всем выйти, а сам не успел. Он всегда всем помогал. Еще с детства. Такой добрый был мальчик. Его все любили. А у вас там его тоже любили?

– У нас?

– Ну да. На подводной лодке.

– На лодке…

Она посмотрела на него очень внимательно.

В этот момент он открыл глаза. Женя сидел рядом.

– Женя, – он не узнал свой голос.

Женя выглядел так, будто с ним разговаривал мертвец.

– Женя, я умру от воды.

– Если я не пойму что с тобой, ты умрешь гораздо раньше.

– В отсек пойдет вода, и я задохнусь.

– Ты еще кому-нибудь об этом говорил?

– Нет. Я узнал это только что.

– Ты только что в обмороке валялся. Как ты мог что-то узнать?

– Мне сказал мать.

– Чья мать?

– Моя. Я там был, Женя.

– Где ты был?

– В пустыне. Это было в пустыне. Понимаешь, там есть дом и в нем комната. Это моя комната, Женя.

– Ты мне сейчас свои видения пересказываешь?

– Я умер, Женя. А потом я пришел к себе в дом.

– В пустыне?

– Да. Ты мне не веришь?

Женя помолчал, опустив голову, потом он ответил, только смотрел он не в глаза:

– Я тебе верю. Что там еще было?

– Ничего. Она показывала мне фотографии.

– Твои?

– Мои.

– Давай-ка еще раз измерим температуру, пульс, давление.

– Не надо. Я чувствую себя нормально.

– Надо.

С давлением и пульсом все было действительно нормально.

Температура – 36.

– Еще поспишь?

– Нет. Не хочу спать.

– Надо поспать. Сон лечит.

– А если я опять что-нибудь увижу?

– Не увидишь. Это очень хорошее снотворное. Просто провалишься и все.

После снотворного на глаза навалилась тяжесть.

В амбулатории раздался телефонный звонок.

– Ну, как он? – спросил командир.

– Дал еще снотворного. Спит.

– Хорошо. Держите меня в курсе.

На остановке кроме него стояло несколько человек. Долго не было автобуса, он начал замерзать. Холодно пальцам ног. А потом холод начал подниматься вверх по ногам. Они сделались деревянными. Будто стоишь на ходулях. Холодно, очень холодно.

А вот и автобус подошел. Он вошел в автобус, но в автобусе не было дна. Там шли жердочки, металлические трубы, за которые все и держались и на которых все стояли.

– Как же тут стоять? – спросил он у какой-то старушки.

– А так и стоять. Цепляйтесь руками, а ноги поставьте вот тут, – старушка показала, куда надо поставить ноги. – Он потому и приехал, что без дна. А так бы не приехал. Далеко ехать. Целиком не доедет.

Встряхивало на каждой ухабине. Он хватался за поручни и совсем не чувствовал ног.

– Пойдем, – дети взяли его за руки и отвели в комнату. Там они уселись на полу. – Мы будем играть в кораблики. Ты возьмешь вот этот кораблик, а мы – этот, и мы будем их сталкивать. Бум! Видишь, твой кораблик упал. Он ранен. Он сейчас утонет.