Текст книги "БП. Между прошлым и будущим. Книга первая"

Я прочел только что написанное тогда стихотворение «Свадьба». Вдруг он ушел в другую комнату… встал и ушел. «Не понравилось», – мелькнуло у меня. Я вошел туда, в соседнюю комнату, – он лежит на диване и у него на глазах слезы. «Ярослав Васильевич, – спрашиваю я – что, стихи не понравились?» Он говорит: «Дурак! Не напрасно…» – «Что, спрашиваю, не напрасно» – «Жизнь не напрасно прожил». Он увидел во мне частичку себя. Вот такой человек! И еще чего я никогда не забуду: когда я готовил к выпуску «Братскую ГЭС», Смелякова нарочно назначили редактором, потому что знали, как я его люблю.

Его таскали к Ильчеву, который делал ему свои замечания. Они знали, что с ними я не соглашусь, а Смеляков передавал их мне. И однажды он закричал на меня, увидев, что я соглашаюсь с ними… Мы дружили с поэтами того поколения. Я думаю, что-то случилось между нами и поэтами – постмодернистами, условно их так называю… Они начали не с построения собственного крана, а с попытки разрушить чужой. Очень жаль, что много энергии у них на это ушло. Сейчас, кстати, они перестают этим заниматься.

– И появится новое поколение, которое будет отрицать уже их. Диалектика… – предположил я.

– Уже появились другие, которые топчут Ерофеева… – согласился Евтушенко.

Напоролись на то, за что боролись.

– Ну, скажем, это – противостояние поколений. Но как объяснить, что внутри нашего поколения возникают схожие коллизии? – повторил я вопрос.

– Наше поколение, с одной стороны, вроде бы очень счастливое: нам нечего жаловаться на жизнь, потому что столько нам судьба отпустила при жизни, как мало кому. Мы получили столько любви, как мало кто. Но, с другой стороны, эта любовь не была как бы бесплатной. Мы заплатили за нее и нервами, и, так сказать, рискованными ситуациями. Это неправда, что всё было безопасно, что всё было разрешено. И вот что произошло: мы боролись за свободу слова, наивно думая, что когда она, эта свобода, наступит и когда отменят цензуру, будет мир и благоденствие.

А поэтому колоссальным ударом, просто психологическм шоком для поколения шестидесятников стало то, что появилась свобода слова и исчезла цензура – сразу же возникла цензура коммерческая, о которой я писал «цензура равнодушием». Люди стали бороться за выживание, многие наши читатели оказались в очень тяжелом положении. Кто были самые активные читатели в России? Традиционно – интеллигенция гуманитарная и техническая. Теперь они, пытаясь выжить, работают на трех-четырех работах.

Ты же знаешь, что кандидаты и доктора наук подрабатывают вечерами в казино барменами, швейцарами, торгуют, «челночат». Я встретил одного человека, дирижера провинциального театра – не хочу называть ни имени, ни города – который вместе с женой стоял на толкучке и продавал джинсы, привезенные из Турции. Не для того, чтобы заработать денег на роскошь – чтобы выжить!

Мы идеализировали свободу, она казалась прекрасной! А оказалась многоликой. И очень хорошо сказал Стреляный в разговоре с мной, я даже написал стихи основанные на этом. «Женя, – сказал мне он, – не жди свободы лучше человека!» Это правда! Сейчас всё наше общество проходит испытание. Абсолютно другое испытание, не похожее на те, что были раньше. И иногда цензура равнодушием или коммерческая цензура превращается в своего рода политическую – вольно или невольно!

Это всё очень сложно, все просто переходит в другое какое-то состояние…

С клеймом Бурбулиса на лбу

– У нас сейчас нет общества, а есть какой-то клан, и непонятно, какое общество формируется из этого. – Евтушенко помолчал, прихлебывая из бумажного стаканчика давно остывший кофе. – Поэтому показателен и тот факт, что нет до сих пор слов для нашего гимна. А для того, чтобы иметь для него какие-то слова, прежде всего нужно понимать – какое общество мы строим. Вот мы говорим: повысить материальный уровень, платить зарплату вовремя… Но ведь даже здесь, в Америке, где общество достаточно материально, разве кто-нибудь будет говорить о том, что деньги – смысл жизни, её цель? Даже люди, живущие по этому принципу, подобного не скажут, постесняются… Они будут говорить о каких-то других ценностях. Иногда искренне, иногда фальшиво, иногда ханжески. А у нас сейчас никто не занимается вопросами духовной жизни.

– Как же не занимается? – возразил я. – Есть даже президентский указ или что-то в этом роде – найти, разработать «национальную идею», объединяющую общество. Звучит, правда, забавно…

– Не делается такое искусственно! Это рождается в обществе, как рождается ребенок: надо, чтобы женщина забеременела, потом ребенка надо выносить.

– Ну, ладно, – переменил я тему. – Мне всё же кажется лично у Евтушенко могут быть основания вспоминать с некоей ностальгией советское время: государственные издательства, тиражи в сотни тысяч. А сейчас – он сам свои книжки издает. И сам же их продает. Да и тиражи у них, наверное, не по сто тысяч…

– Да, конечно. Сейчас у меня собрание сочинений будет выходить в частном издательстве «Вагриус» – тираж 25 тысяч. По сегодняшним меркам – колоссальный тираж для поэзии. Но скажу я тебе такую вещь: какая ностальгия у меня может быть по ГУЛАГу? Никакой ностальгии по диктатуре партии… никакой ностальгии по тому времени не может быть – когда, к примеру, каждый человек, кто хотел поехать за границу, проходил унизительные проверки. У меня не может быть никакой ностальгии по цензуре! Я знаю, как она унижает достоинство человека. По всему этому у меня нет ностальгии.

Хотя, если говорить честно, – в какой-то степени случилось то, что происходило в 17-м году: мы вступили в период насильственной акселерации истории. Если раньше была насильственная коллективизация, предположим, которая отбросила наше крестьянство, нашу деревню назад, то сейчас есть факт насильственной капитализации. И тоже искусственно акселерированной… А ведь дело в том, что, несмотря на диктатуру партии, несмотря на столькие преступления и ошибки, общество, защищаясь, выработало многое, чему завидовали в других странах. И это правда!

Всё-таки у нас, как нигде в мире, переводили друг друга в союзных республиках. Грузин Нодар Думбадзе, скажем, был всесоветским писателем – его читали, любили. А Чингиз Айтматов! Он что, только киргизский писатель? До сих пор все зачитываются им. Мы знали грузинскую поэзию. Мы ездили друг к другу. А сейчас… Вот приезжал недавно в Москву театр Роберта Стуруа из Тбилиси – его гастроли стали же сенсацией! Соскучились люди. Банионис как-то выступал: говорит, что народ тоскует по тому времени. Так всё сузилось сейчас! Вот, что мы потеряли, к несчастью…

Я тоже считаю, что Союз был обречен в том виде – это было ясно. Но, к сожалению, не дали стране шанса… А, может быть, все же, был шанс обновления её. Смотри, что получилось – между Грузией и Абхазией! Между Азербайджаном и Арменией! А что происходит сейчас в Таджикистане, где гибнут люди! Я очень люблю Михаила Сергеевича Горбачева, но здесь он был виноват. Хотя нельзя обвинять его в том, что он развалил Советский Союз сознательно. Он не разваливал его – он «упустил процесс». События начали его обгонять – и вот тут он упустил руль машины. А она пошла под гору, и он не мог ее остановить. Он начал делать неправильные вещи, окружил себя не теми людьми…

– Похоже, случилось то, что, по словам механиков, иногда происходит с трактором: мотор идет «вразнос» – и ничто его не может остановить, пока не кончится топливо.

– Да, точно! И вот этого мне жалко. Я тоскую по своим друзьям, которые живут в разных республиках. Вообще, люди стали разъединяться. По-честному говоря, русского колониализма не существовало: если кто и колонизировал нашу страну, так это партия – это у нее оказалась колонизаторская роль. И наказали сами себя: потому что русские крестьяне жили гораздо хуже, чем крестьяне в других республиках.

Это же совершенно ясно! Я написал стихи – не знаю, читал ли ты их, они были напечатаны в «Литературке»: «Когда парилки банный лист липучий пристал клеймом Бурбулису ко лбу, кто право дал им в Беловежской пуще решать им всей страны судьбу…». Это все сегодня забыли.

Ну да, Борис Николаевич хотел избавиться от Горбачева. Кравчук хотел сыграть на чувствах националистов, чтобы они забыли его коммунистическое прошлое. Пан Шушкевич просто шел у них на поводу. Они не понимали, что делают в этот момент! Потом они тоже упустили руль, и то, что произошло, оказалось непредвиденно. Так бывает в истории… Я думаю, что в каком-то смысле и Ленин вряд ли мог предположить, что произойдет, какая возникнет гражданская, страшная война, и всё остальное – когда он вступил, к сожалению, на путь мести за своего старшего брата. Он очень любил его – но получилась месть всем.

Вся надежда – на провинцию

– Отвлечемся от большой политики, – предложил я. – Вернемся к вчерашнему вечеру, к нашему залу. Мы понимаем, что собравшаяся аудитория не случайная: те, кто пришел – пришли именно на Евтушенко, именно на вечер «Панорамы». Мы понимаем, что эмиграция в определенной степени является как бы сколом советского – потом постсоветского общества: то есть всё, присущее различным категориям, существующим там, перенеслось сюда, сохранившись в людях.

Не похоже ли на то, что сегодня эта схожесть меняется, уходит? Здесь, находясь в относительно изолированном культурном пространстве, эмигранты сумели какие-то традиции сохранить; в нынешней же России, пропорции резко изменились – сегодня неизмеримо меньше осталось людей, способных, как когда-то, заполнить стадион, когда Евтушенко читает стихи. Так ли это?

– Общество сейчас расслоилось феноменально – чего не было раньше. Раньше были книги, которые читала вся страна. «Бабий Яр» или «Со мною вот что происходит» знали все. «Не хлебом единым» Дудинцева, «Живые и мертвые» Симонова все читали. А сейчас… я не думаю, что Брынцалов будет читать ту же книгу, которую, предположим, читает Чубайс. Понимаешь? Вот, что сейчас происходит.

– Ну, а сохранилась ли в сегодняшнем российском обществе такая ситуация, чтобы поэт в России был больше, чем поэт?

Заданный мной вопрос не обязательно относился исключительно к оставленной нами стране. Философы и специалисты обществоведения до сих пор не пришли к единому объяснению этого феномена: что за ним стоит. Загадочная русская душа? Особенности российской истории, формирующие народное сознание? Или – угнетающие его… Ответ Евтушенко мог бы каким-то образом, пусть косвенно, подсказать возможное объяснение.

– Ситуация-то сохранилась, но читатель стал сейчас нищим. Вообще, картина, хочу тебе сказать, следующая. Не буду ничего обобщать, но вот я ездил по уральским городам, где рабочим не платят зарплату по шесть и больше месяцев. Там не были стадионные толпы, но даже в этих маленьких городах собиралось довольно много людей – от 500 до 1000 человек. Там, где нога поэта не ступала давно, люди приносили книжки, чтобы получить автограф. И вопросы задавали… Всё-таки семена были когда-то брошены, они существуют. И семена эти могут долго лежать, прежде, чем в землю их опять бросят… Может быть, у нас земли нет?.. Она сейчас плавится тоже, так что не надо плакаться, что у нас такая плохая стала литература. Да, сейчас она в кризисе. И мне, например, не нравится, что пишет тот или иной из моих сверстников.

Здесь Евтушенко перечислил несколько хорошо знакомых имен – тех, с кем, главным образом, связано было наступление литературной оттепели в первые послесталинские годы.

– …Однако они существуют, они же талантливые писатели, – продолжил он. – Я обожаю ранние стихи того-то, – перечислял он, – или рассказы этого, но то, что они публикуют сейчас… Я в них верю! Может быть, человеку сейчас непросто… С писателем бывает так: трудно адаптироваться. А потом что-то происходит – и идет прорыв. Писатель, который однажды написал прекрасное произведение, он, конечно, несет эту возможность в себе. Это то же самое, как и в обществе, как в наших душах.

И, может быть, сейчас я тоже не на уровне своих лучших стихов. Но это не означает, что мы не сможем снова написать что-то такое. Есть и другие – очень хорошие поэты. Я прочитал Кушнера однотомник – замечательно! И кто еще сейчас потрясающе просто расцвел – Женя Рейн. Одно за другим – он пишет замечательные стихи.

Там и помоложе ребята есть – и среди них много хороших. Хотя пока не выплавляются большие поэты. Время сейчас не способствует появлению такой фигуры, такого национального поэта. Но это явление временное. Да и как же стать национальным поэтом, если нация сама не может понять, что она такое, и когда вокруг всё как-то плывет? Это пройдет. Я считаю, что у России – так же, как мы говорим о природных ресурсах, которые неисчерпаемы, – есть и человеческие ресурсы. Я бы сказал так: я видел столько хороших людей там, в глубинке, что это излечило меня абсолютно. Иногда в Москве видишь столько грязи! Хотя это всегда было: столько жестокости, столько желания ухватить…

Страна наша излечивается из провинции. Начинает вырастать – оттуда. Скорее всего она будет жить по принципу лоскутного одеяла. У меня были стихи, в которых я предсказал это. И я считаю, что она кусками будет выздоравливать, стабилизироваться. Мне одна женщина сказала как-то, когда я возмутился: «Ну, как можно, мол, забивать стадион и слушать такие песни, какие поёт Киркоров!» А она усмехнулась: «Знаете что, Женя, триумфальная вульгарность есть первый признак стабилизации».

С другой стороны, это всё внушает надежду…

Поэзия всё равно существует

Мы уже стояли перед светофором на въезде в аэропорт, когда я спросил Евтушенко:

– Ты удовлетворен приездом сюда?

– Просто счастлив! Я встретился со старыми друзьями, я увидел, сколько моих стихов, сколько строчек из них живет среди людей. А для читателей «Панорамы» добавлю: пусть они не забывают, что поэзия существует. Только из русских газет она сейчас уходит. Это очень, очень жалко!

– Наша редакция охотится за хорошими стихами, да находим их совсем нечасто…

– Сейчас гонорары в России настолько низкие, что существовать на них могут только псевдописатели, писатели чтива, такие, как некая Донцова и другие – их издают массовыми тиражами, – согласился Евтушенко. Даже Вознесенский в одном из последних интервью признался, что гонорара за последнюю книгу ему едва хватило на банкет после выступления. Это правда – он не притворялся!

Мне предлагали стать деканом факультета искусства в одном из университетов, с зарплатой 800 тысяч рублей, что примерно 130 долларов. Пенсия, которую я получаю – 400 тысяч рублей – где-то около 60 долларов. Люди вынуждены подрабатывать. Но стихи пишут.

Это Евтушенко произносил уже выходя из машины, и я выключил магнитофон. Выгрузив багаж, мы обнялись. Носильщики, подхватив чемоданы, скрылись вместе с поэтом за широкими стеклянными дверьми, ведущими к бесконечным коридорам аэровокзала, из которых совсем рукой подать до других городов, других стран.

До другой жизни?

* * *

Прошло время. Совсем недавно готовилась и моя встреча с читателями в ЦДЛ, звоню Евтушенко в Переделкино – не заглянешь? – так, без особой надежды, но и не пригласить не мог, а он говорит: «Знаешь, постараюсь, если вырвусь в город». Вырвался, хоть и к самому завершению, потом, естественно, спустились мы в «нижний» буфет, набралось там участников банкета человек тридцать, был и Щекочихин Юра.

В какой-то момент он наклонился к Евтушенко с бокалом в руке (или с рюмкой, что скорее), что-то сказал забавное в адрес Евтушенко, в шутку, конечно, Евтушенко вспылил, резко ему ответил… а через минуту они уже мирно беседовали за столиком, уставленным снедью и бутылками.

Отходчив Евтушенко, хотя и легко может вспылить: вот, совсем недавно случилось мне участвовать в проводимом Российским ПЕН-центром выборном собрании. Там произошел диалог – не просто на высоких тонах, на супервысоких – между ним и Сашей Ткаченко, директором ПЕНа, председателем на этом собрании. Добавлю – с активным участием в полемике Евгения Рейна… Здесь не место разбирать – кто был из них прав и кто – нет. А только, казалось, теперь станут врагами давние друзья – не стали. После собрания я застал их в фойе мирно беседующими – как ничего и не было. Это – хорошо.

Все бы наши так – куда там…

1998–2010 гг.

Илья Суслов

– Илюша, сейчас мы с тобой должны начать интервью, а я вот смотрю на тебя и, вместо того, чтобы, как это принято, задавать тебе вопросы, мне петь хочется. Что-нибудь вроде: «…когда мы были молодыми и чушь прекрасную несли…“.

Мы сидели с Ильей за садовым столиком и прихлебывали из совсем по-российски граненых стаканов остывающий чай.

Суслов улыбнулся:

– А я вспоминаю другую песню: ”Когда мы были молоды, ходили мы по городу…“. Слушай, Саша, сколько же лет мы знаем друг друга?

По прикидке выходило, что немало. Правда, никто из нас не вспомнил, где мы сталкивались тогда – то ли в ”Литературке“, куда я заходил еще где-то в конце пятидесятых на семинар к Наташе Озеровой (кажется, так звали молодую поэтессу), то ли на Суворовском бульваре, в Доме журналистов… Скорее всего, там, в подвале, где подавалось превосходное пиво с замечательными, изрядно подсоленными черными сухариками.

Все было просто, но трудно…

Вот о том, что было тогда и что случилось с ним после, я и расспрашивал моего собеседника. Не только читателя ради – но и как бы проверяя свою память. И не только о нем самом: тесная дружба связывает меня уже много лет с его братом Мишей, одним из лучших в свое время российских кинооператоров, а теперь и американских.

– Я могу тебе и про Мишку рассказать, – охотно подхватил Илья, – и про нашу историю. У нас одна из самых забавных историй эмиграции…

Я прожил в Союзе замечательную жизнь. Я был одним из самых счастливых людей в России! Почему? Я все сделал своими руками. Все! Вопреки советской власти, вопреки родной коммунистической партии. А удалось мне это потому, что я был честен и умел делать то, что я делаю. Конечно, меня не взяли в институт, куда я хотел попасть. А хотел я попасть на редакторский факультет Полиграфического, но это был 51-й год – и был ”процент”: принимать нашего брата еврея на тот факультет, куда я шел, дозволено было 0.6 % общего числа нацменов, поступающих в вуз. А я сюда готовился с 6-го класса! И сколько умных людей мне тогда говорили: ты идиот! Куда ты лезешь? Тебя не возьмут. Там берут одного еврея на весь поток.

Но я был единственный, кто получил четверку за диктант. А диктант был жуткий. Знаешь, такой: «Аполлинария Никитична разогрела конфорку…» и т. д. Там в каждом слове можно было сделать четыре ошибки. Точка с запятой, неправильно поставленная, считалась ошибкой. Ты вот думаешь, что точка, а там в диктанте стояла точка с запятой. И все получили тройки и двойки. Я получил четверку единственный, а они так посмотрели на меня: слушайте, Илья, очень хорошо – но всё же…

И я не попал на редакторский факультет, а взяли туда Витьку Фогельсона, которого ты, наверное, помнишь – потому что Витька Фогельсон, во-первых, был записан русским, и во-вторых, у него был колоссальный блат. Его туда приняли, и он стал замечательным редактором в издательстве “Советский писатель”. Он был редактором всей поэзии. А потом он женился на актрисе театра “Современник” Толмачевой и, мне кажется, что он не жив сейчас. Тяжелая это была работа – редактировать советскую поэзию.

И вот там, в институте, был человек с интересной фамилией Жидовецкий, который «брал». Он подошел ко мне и сказал: “Иди сюда, мальчик! У тебя мама есть?” – “Мама у меня есть”, – ответил я. И он мне сказал: “Скажи своей маме, чтобы она мне позвонила!». Я спросил: ”3ачем? Вы кто?“. Он сказал: ”Меня зовут Жидовецкий. Я завхоз этого института. Так пусть она мне позвонит“. Мама ему позвонила. И я сдал все экзамены на технологический факультет. Получил все пятерки.

Но я никогда не учил математику, физику – я все списал у соседа. Он получил тройку, а я пятерку. Потому что я красиво и чисто написал. И я стал инженером, потому что Жидовецкий получил от мамы то, что он попросил. Мама моя до сих пор не говорит, что она ему дала. Наверное, поделился с начальством, не дурак же он. Он не один работал – это была система коррупции. И это был единственный институт, куда нашего брата принимали. Хотя еще, правда, был Рыбный…

Кончил я институт – и меня стали отсылать в Казахстан, в город, где проводились ядерные испытания. Названия его не помню, какой-то маленький городишко. Мне давали 80 рублей, зарплату мастера цеха, и без права возвращения в Москву. Ехать туда было бессмысленно, это было равносильно смерти, и надо было как-то выкрутиться. Я говорю: ”Я не могу, я болен“. ”Что у вас болит, Суслов?“ – ”Горло“. В общем, я убедил, что ”у меня болит горло“, и мне дали свободный диплом. А под свободный диплом я устроился.

– Но как всё же случилось, что ты после окончания института не был загнан куда-то? – Надо ли напоминать читателю, как обходились с выпускниками московских вузов, не имевшими ”большой руки“ где-нибудь наверху, а тут – не в Хацапетовку какую-нибудь засылают, а оставляют в Москве.

– А меня загоняли. Но дело в том, что я в институте был популярен. Я был в художественной самодеятельности Полиграфического. Была у нас пара – Суслов и Бидерман, очень популярная в те годы. Были шоу, мы готовили институтские капустники и гоняли их по всей стране. Это потом, после нас уже пошли 1-й Медицинский – МОЛМИ, Авиационный. А мы были первыми. У нас были куплеты и пародии, мы пели песни, и всё было очень смешно. И меня все знали. Институт был очень маленький – 600 человек на пяти факультетах. Это потом он разросся. Художники, редакторы, технологи, механики и экономисты – пять факультетов.

Чтобы народ нигде не скучал

– В общем, все было просто – но трудно, потому что у меня в паспорте было написано не так, как надо. Была ”графа“. ”Суслов! Вы нам нужны, нам нужны мастера. Выходите на работу завтра. У вас паспорт с собой?“ Они открывали паспорт, и вдруг – Суслов Илья Петрович, еврей. Какая оплошность! Тогда действовали три партийных правила: не брать, не увольнять, не продвигать! И слышал: «Ах ты, черт, совсем забыл, только вчера взяли человека на это место. Я вам позвоню, когда у нас что-нибудь появится».

Ну, а потом меня всё же взяли на фабрику ”Детская книга“. И работал я там несколько лет начальником цеха. У меня в подчинении было 400 рабочих. Я был начальник! Разговаривал со всеми на ”ты“. Я – рабочему: ”Что же ты, Коля, по натуре и по валу план не выполняешь? Ты что, хочешь прогрессивки лишиться?“ А он: «Илья Петрович, не беспокойтесь, все будет сделано». И приносит мне цифры. Главное, чтобы цифры были! И я те цифры вычислял, и у меня выполнение плана было всегда на 104,8 %, что вело к прогрессивке.

Я был не только начальником цеха, а еще выступал в самодеятельности, которая стала потом полупрофессиональным эстрадным ансамблем ЦДРИ ”Первый шаг“. Я был конферансье ансамбля. Это был хороший ансамбль: из него вышли Савва Крамаров, Майя Кристалинская, Майя Булгакова, Илюша Рутберг, весь джаз Саульского, Гаранян, Зубов. Замечательный был ансамбль. Нас готовили к фестивалю молодежи в 57-м году. И там пели мою песню ”Москва, мой город, мой городсад, Тебя, мой город, обнять я рад!“ Я придумал слова, а музыку – Борис Фиготин. Потом мы с ним писали еще. Мои песни пела Шульженко. Она выходила и говорила: ”А сейчас я спою песню моего друга Ильи Суслова“.

А мы не были знакомы с ней… Я не знаю, почему она это говорила. Песня называлась ”Песня о старом друге“. Она начиналась так: ”На свете есть много хороших людей…“. И еще мои песни пел Трошин. Я для него написал комсомольскую песню ”Кто сказал, что прошли те года, о которых слагают легенды…».

Итак, я остался в Москве. Я был известный парень. А потом я стал членом правления ЦДРИ и открыл там клуб творческой молодежи в кафе “Молодежное”. Туда актеры и художники приезжали, там разрешали подавать коньяк, и мы проводили время совершенно замечательно.

И вот однажды на улице я встречаю своего старого институтского знакомого Осю Офенгендена. Ося был художником журнала “Юность”. Он был фронтовиком, вся грудь – в орденах и медалях. Он мне, заикаясь, говорит: “Слуша-ай, Иллю-ха! Идем со мной, ты будешь заведовать редакцией журнала ”Юность“. Если не ты, то меня сделают. А я не-не хочу, я ху-ху-дожник! Я ничего этого не понимаю, а ты всегда был начальник. Ты всегда был ”Илья Петрович“, а я для них ”Оська!“. Я говорю: ”Ты дурак какой-то, Оська! Ты же знаешь, я беспартийный, но еврей“. Он говорит: ”К нам назначили нового редактора, Бориса Полевого. Он, по-моему, еще не разобрался, что к чему, и тебя возьмут”. Я говорю: “Ты морочишь мне голову’”. Он говорит: “Идем со мной!”.

Он взял меня за руку, а у меня был обеденный перерыв на работе, на фабрике “Детская книга”, и отвез в конюшню графа Воронцова, где размещался Союз писателей СССР. А во флигеле налево – журнал “Юность”. Он меня вводит, и навстречу нам попадается Борис Полевой, который говорит: “Ося! Где вы пропадаете?”. А Ося отвечает: “Борис Полевой! Я вам привел заведующего редакцией журнала «Юность»”. Полевой говорит: “Вы кто?”. Я говорю: “Я Илья Суслов”. Он говорит: “Пьете?”. Я говорю: “Нет!”. – “Вы приняты”.

– Это было так, как я тебе рассказываю. Я остолбенел. У советской власти не было в правилах так принимать на работу. Ты должен заполнить анкету, ты должен пройти первый отдел. Полевой, правда, был секретарем Союза писателей, главным редактором журнала. Он – настоящий человек. Или – повесть о настоящем человеке. “Вы приняты!”. С дурацким вопросом: “Вы пьете?”… Кто спрашивает советского человека – пьет ли он? Конечно, пьет! Но он никогда не признается в этом. Кстати говоря, я тогда не пил. И я позвонил к себе на работу и сказал, что я ухожу. А потом я сказал: “Ося, а где гарантия, что он меня завтра возьмет? Может, он пьян?”. Да, когда он это сказал, из другой комнаты вышел Валентин Петрович Катаев, который сдавал ему дела. Я сказал: “Здравствуйте, Валентин Петрович”. Он сказал: “Здравствуй, мальчик”. И ушел. И Полевому бросил: “Вот видите, вот видите… ”. Что это значило, я не знаю.

Наутро я вышел на работу и стал заведующим редакцией журнала “Юность”. Я увидел, что они живут бедно, что у них канцелярские столы еще сталинские. И стены у них бедные, и всё у них омерзительно. Я забыл тебе сказать, что до этого я был председателем совета молодежного кафе “Аэлита”. Я открыл это кафе. Я вообще был зачинателем молодежных кафе. Тогда открыли два кафе: одно на улице Горького – “Молодежное”, второе на Садовом кольце – “Аэлита”, в Каретном ряду. И это были исключительно популярные кафе. Я написал статью в журнал “Молодой коммунист”: молодежь нуждается в этом, чтобы уйти с улицы. И там у меня еще был эпиграф из Достоевского: “Надобно, чтобы человеку было куда пойти!” “Мы будем воспитывать молодежь в молодежных кафе! – обещал я. – Мы будем их знакомить с писателями, поэтами, художниками, с культурой”.

И главное, – чтобы сняли с этих кафе план, потому что люди будут приходить к культуре, развиваться, а не выполнять план столовых Общепита. Когда это прочитал секретарь моего райкома партии, он меня вызвал и сказал: “А что же с планом будет?” Я ответил: “Это предприятие будет работать без плана. Я выберу директора, если меня выберут председателем совета. У нас будет еда вкусная и коньяк продаваться”. Просто я очень любил, чтобы продавался коньяк. “Чтобы народ нигде не скучал, – сказал я ему. – А плана не будет”. Представь себе, – он согласился, и у нас было единственное советское предприятие, где не было плана. Я тогда думал, что мы вообще единственные в мире, где нет плана.

Они мне помогут

– Я всегда был демократ, но не до такой степени, чтобы пускать в это маленькое кафе, где было всего 60 или 80 мест, всю Москву и весь Советский Союз. Я это сделал для себя и своих друзей. И для тех, кто там выступал. А там выступали бедные забитые джазмены, которых никуда не пускали. Они у меня играли на рояле, я сейчас фамилии запамятовал, все-таки это было очень давно, и барды – Юра Визбор, например… Пели замечательные песни. Приходил Евтушенко, приводил Роберта Фроста. Бедный Роберт Фрост… Американский поэт, старик, он никак не мог понять, куда попал. А ему объясняют, что это за кафе… Помещение было убогое, но разрисованные стены. Роберт Фрост постоял минуты две, хотя для нас и это было большое счастье.

Потом меня вызвали в КГБ. Я спросил: “А где ваш КГБ?”

– “А вот вы зайдете в райисполком, там есть одна комната номер 13, она всегда закрыта. Вы постучите, там человек в глазок посмотрит, и вы скажете: ”Я к полковнику Спиридошкину“ – или как там его звали… Я поделился со своими заместителями, и они сказали: иди, потому что у тебя нет выхода. А я думаю – что же это они мне приписывают? Или вербовать меня будут?

Я вхожу, а там ласковый дядька в штатском сидит и говорит мне: ”Илья Петрович, вы открыли молодежное кафе, это очень хорошо, но вам нужна охрана“ Я говорю: ”Какая охрана?“ – ”Вам нужен человек наш, который будет сидеть в зале и просто смотреть“. ”3а чем же он будет смотреть?“ – ”У вас много иностранцев, и наше присутствие просто по закону необходимо“. Я говорю: ”Кто же у меня будет сидеть?“. А он: ”Я вам сейчас покажу“. И в комнату входит член моего совета… А я думал, что он архитектор.

Он мне говорит: ”Ты не смущайся, я капитан. Я давно там сижу – и мы друзья“. – ”Как же ты мог скрыть от нас такой важный государственный вопрос?“ – спрашиваю я его. ”Это просто, чтобы вы знали, что если там завяжутся какие-нибудь неприятные дела, мы поможем“. Они мне помогут, да? Я думаю – не буду я связываться с советской властью, советская власть, знаешь, что делает… Я только спросил: ”Вы нам мешать не будете?“ – ”Мы вам мешать не будем. Вы же делаете важное дело“.

И он сидел у нас всегда – причем с большим удовольствием. Вот так нас терпели, терпели – а потом взяли и снесли бульдозерами. Не могли они это вытерпеть.

– Так они на вас обкатывали бульдозеры до художников? – заметил я, вспоминая знаменитую «бульдозерную», как её потом называли, выставку неофициальных художников в Измайловском парке в Москве.

Долго еще терпели! Потому что всё у нас было не по-советски. Это было жуткое антисоветское местечко, да еще еврейское. И стали меня исключать из комсомола за это. За что? – спрашиваю. За антисоветские выставки. Да и вообще, за что угодно. Я сказал: ”Вы не можете исключить меня из комсомола, потому что я уже выбыл по возрасту. Я в комсомоле был до 28, а сейчас мне тридцать, так что вы не можете этого сделать, и мне на вас плевать“. Я сказал это Васе Трушину, секретарю райкома комсомола – а нас там обсуждали всерьез.