Текст книги "БП. Между прошлым и будущим. Книга первая"

– Ну, хорошо, рассмотрим другой ракурс: весь антураж 16-й полосы «Литературной газеты», её эзоповский язык определились той системой, в которой мы жили, так ведь?

– Ну да, это продукт системы, при которой за анекдот уже не убивали. А раз не убивают, значит он появляется.

– Система вызывает сатиру своей недостаточностью, своей уродливостью. Сегодняшняя российская система, к сожалению, достаточно уродлива и безобразна. Так где же тогда сегодняшние Горины, Аркановы, Сусловы? Их нет сегодня…

– Ну, почему? Остались Аркановы… уехали Сусловы. Мы вымрем, появятся новые люди, чей юмор, как русский язык сегодня, нам будет непонятен. Это другая страна, другая культура. Они задействуют, по их словам, русский новояз. Рекламируют по телевидению женскую косметику, и мужской голос за кадром с блатной интонацией говорит: ”Купите та-тата… Кто не знает, тот отдыхает!“. Если бы ты разговаривал сегодня с новым русским на их новоязе, то ничего бы не понял. Так что я не имею права писать об этой России. Я не имею права писать о новых русских. Я их не знаю – да и знать не хочу!

– Не так давно на эту тему была передача «Голоса Америки». Принимали в ней участие Аксенов, Лосев и я – по поводу сохранности русского языка и форм, которые он принимает… Интересный получился разговор. А ты считаешь, язык, которым заговорили в России, – это навсегда?

– Когда мы приехали сюда, я поступил на «Голос Америки», и со мной работали представители первой эмиграции. Они не могли слышать литературный язык нашей волны эмиграции. Для них это было дикостью! То было поколение людей, которые говорили ”аэроплан“, ”крестословица“… Слова, существовавшие до революции. Вторая эмиграция (работали и её представители у нас) была в массе своей малокультурная. Бывшие солдаты, они привнесли в речь язык тюрьмы, язык ГУЛага, язык армии. Мы чуть-чуть его исправили, конечно.

Тот, что приходит сейчас в Россию, – это тяжелый при-блатненный язык русской провинции и англицированного компьютерного текста, его терминология. Застрелиться хочется, когда я слышу: ”киборд“, ”скрин“. А русские газеты! Они все хвастают знанием английского – и англицизмы влезли в журналистский язык. Это все равно, как в Канаде украинка выглядывает в окно: ”Перестаньте сигать у виндовы, чилдринята!“. То же самое происходит в русском языке. Язык Тургенева… да кого сейчас волнует язык Тургенева! Русский язык – это язык-губка. Он впитывает. А есть языки-стенки: от них отскакивает. Есть языки, в которых запрещено применение англицизмов – французский, например. Извольте придумать французское слово! А Россия все больше впитывает англицизмы. Хотя, с другой стороны, это поможет интеллигенции быстрее интегрироваться в мировую экономическую систему: все они говорят на английском, все они знают компьютерный язык.

– Ну, так стоит ли об этом сожалеть?

– Вряд ли: язык идет вперед. Это страна идет назад. Я однажды написал фразу, и мне ее вычеркнула одна эмигрантская газета. Я написал ее, когда еще был Горбачев: ”Россия, как и ее партия, нереформируемы“. А редактор этой газеты сказал: ”Идут же, идут реформы, что он пишет такое?!“. И он взял и вычеркнул эту фразу – как моя цензура в свое время вычеркивала мне их из рассказов. Я ему позвонил и сказал: ”Слушай, это моя точка зрения. Я так думаю, Илья Суслов. Ты можешь сослаться на меня“. А он мне: ”Я просто не могу себе представить, что ты прав!“ – ”Ну, так, говорю, и напиши – что я не прав, но мою фразу оставь!“

Мы-другие

– Вот как раз об этом я и хотел тебя спросить, так сказать, под занавес: каким ты видишь будущее страны?

Илья заговорил сразу, не задумываясь.

– Отвечу. Россия выживет, если она будет состоять из нескольких ”Россий“. Она и сейчас распалась на регионы, которые совершенно не подчиняются центру, что бы там ни говорили. Она должна экономически распасться на несколько стран. Необходима дробность, которая обеспечит самодостаточность регионов и побудит их торговать друг с другом. Ну, например, Сибирь, Дальний Восток. Честно говоря, фактически уже отпал Сахалин. Давно не принадлежат управленческому центру России Курильские острова, о которых спорят наши русские националисты – это все ушедшие вещи, власти не могут их прокормить.

Идет война губерний и губернаторов между собой. Все стараются побольше нахватать фондов из центра, но деньги растворяются в воздухе. Людям не платят зарплату, шахтерам, например, годами. Учителям не платят зарплату. Если уже и учителям не платят, возникает ненависть к этому режиму, тоска по прошлому: будь Сталин жив, был бы порядок. При нем всегда цены снижали: на гинекологические кресла – на 10 процентов! На пудру сахарную – на 3 процента! А эти зарплату не выдают…

– Тем не менее, существуют политические амбиции тех, кто сегодня руководит страной. И существуют экономические интересы и связи – так что вряд ли легко произойдет распад. А если и произойдет – то всё это может вызвать гражданскую войну. Не страшно ли?

– Вот уж чего я не желаю России! Но я не вижу для нее будущего: потому что, когда страна ничего не производит, когда ей посланы миллиарды, а все это разворовывается, но зато появляются новые миллионеры, с неизвестно откуда взятыми деньгами… когда становятся банкирами в 30 лет, и у них по 100–150 миллионов долларов, когда появляются мальчишки, которые, приехав сюда, идут в ювелирный магазин и покупают своим женам кольца по 20–25 тысяч долларов… Или когда они покупают здесь, в Лос-Анджелесе, Версаль. Я видел этот дворец, купленный неким господином Ф. Я спросил, сколько ему лет? Мне сказали – 32.

Ты видел этот дом? Ты должен поехать и посмотреть. Это Версаль! Наверху горы снесена макушка и построен дворец. Гараж на 12 ”Роллс-Ройсов“. Окружено все это решеткой Пушкинского сада. Брокер, который это продавал, сказал мне, что это не единственный его замок. И я вычитал не то в ”Вашингтон Пост“, не то в ”Вашингтон Таймс“, что этот господин объявлен в розыск международной полицией и российской службой безопасности. Все его имущество конфисковано. То есть его прихлопнули. А деньги остались материализованными в виде дворца, которым будут пользоваться американские пионеры.

– Которых нет. Да и в России, кажется, тоже их не осталось. А ты там так и ни разу не был?

– Я уже сказал: нельзя вступить в одну реку дважды. Я боюсь встречи со старыми товарищами. Потому что мы уехали, а они остались. Поезд ушел. Как мы живем и как мы выжили – их не интересует. Все эти истории-байки, которые мы вспомнили сегодня, им до феньки. Что они могут мне рассказать? Они все в вещах каких-то… А мы – нет. Мы – другие.

Ты не можешь приехать в Россию, как я приехал в Прагу в прошлом году, например. Она меня поразила – это прекрасный, интересный город. Там ты себя чувствуешь американцем. Доллар там еще доллар. И ты себе можешь позволить то, что не можешь позволить в Швейцарии, где ты себя чувствуешь бедняком и нищим, сколько бы денег ты ни привез.

– В то время как в России сходить в ресторан – полумесячная зарплата среднего американца, – добавил я со слов бывающих там знакомых.

– А я не хочу ходить в России в ресторан и оставлять каким-то негодяям полумесячную зарплату! – живо продолжил Илья. – Кто эти люди? Я не чувствую никакого родства с ними. Я знаю о них все, потому что я в информационном бизнесе – я знаю о России все! Чувствовать это там и получать инфаркт я не хочу. Особенно я не хочу получать инфаркт от встречи со старыми товарищами.

– Ты и на Самотеку бы не зашел? – я имел в виду редакцию «Литературки», где столько лет провел за служебным столом мой друг и собеседник.

– Понимаешь, если бы я был там, то я бы зашел и на Самотеку, и в Безбожный переулок, и на 1-ю Мещанскую, и на Суворовский – где было столько выпито, в Клуб писателей на улице Воровского. Посмотрел бы – а меня, скорее всего, никто бы не узнал, потому что я очень состарился. Я бы тоже никого не узнал, потому что кого я знал – умерли. А с теми, кто жив, я виделся здесь. В Штаты они приезжают – ни они, ни я не чувствуем от этих встреч удовлетворения. Что-то ушло…

– Интересно. А вот брат твой с удовольствием туда ездит, – заметил я, имея в виду, что Миша вот уже несколько раз был приглашен туда работать над новыми фильмами. И работал.

– Он другой. Он менее политизирован, чем я. И, кроме того, он не просто творческий человек, он киношник – а это, так сказать, международный жанр. Он не сценарист и не режиссер, а кинооператор. Он видит кадр, композицию, а не действительность. Он видит искусство, а не жизнь.

Я здесь выжил, я работал, написал пять книг, которые там никогда бы не издал. А сейчас там не интересуются мной. Помню, мне позвонил за неделю до смерти Сережа Довлатов. Он, кстати, автор всех рецензий на мои книжки. Так вот, он сказал: ”Илья, со мной случилось вот что: меня напечатали в России! И более того, собираются издать собрание сочинений. Я почему вам звоню: потому что с вами произойдет то же самое. Я только хочу вам сказать, что мне это радости не принесло. Это чуть поздно. Я хочу вам сказать, что когда это с вами произойдет, это может не вызвать радости. Чтобы вы не боялись этого чувства“. Я сказал: ”До свиданья, Сережа. Спасибо“. Они и меня начали печатать при перестройке, а потом перестали. То ли я им неинтересен…

Илья задумался.

– То ли время переменилось, – добавил я.

– Да, – согласился Илья. – Время переменилось. Но они еще нас откроют. Мы – исторические писатели. Мы стали историческими писателями, потому что пишем об империи, которая больше не существует. Это – как дикари, которые победили Рим и пишут историю Рима. Это мы. А Рима уже нет! Нет Советского Союза. Нет Русской империи. И мы – как её осколки, как осколки "Титаника“ Они нас ищут. Открывают. Знаешь, сколько стоит осколок ”Титаника“? Огромные деньги – миллион долларов. Я не знаю, может быть, я очень резко говорю о России, но я не хочу врать. Я не считаю ее моей страной. Это страна, где я родился. Я не хочу принадлежать тому, что там сейчас происходит. Чувствовать себя частью этого.

– Но, во всяком случае, тебе не может быть безразлично то, что там происходит?

– Нет, нет! Конечно, нет. Но когда им будет нужен заместитель премьер-министра по пессимизму, они могут спокойно ко мне обратиться. Я могу работать без зарплаты. А писать про Ельцина, про Жириновского или про Ленина и Зюганова я не хочу.

– ”Поздно, Дубровский, – сказала Маша…“

– Правда, поздно, – согласился Илюша Суслов, мой старинный друг, а теперь и соавтор: записывая нашу беседу, я старался, по возможности, сохранить не только смысл сказанного им, но и замечательный колорит его живой и легкой речи.

Сентябрь 1998 г.

Александр Городницкий

Потом… – это после первых песен (автора которых я тогда не знал, ни лично, ни имени его), услышанных мной, прошли годы – об этом я вспомнил в первых главах. Так вот, потом прошло много лет, и здесь, в Америке, во время недолгой поездки, Саше – профессору Александру Моисеевичу Городницкому, ученому-океанологу, доктору геолого-минералогических наук, академику Российской Академии наук, но и Поэту – вдруг стало 60. И мы оказались в тот вечер в доме под Лос-Анджелесом у наших общих приятелей.

Сидели впятером – Городницкий, хозяева дома Марина и Юра Гурвичи, мама Юры и я. Был скромный, поскольку экспромтом собранный, но все же праздничный стол с юбилейным тортом. Была гитара, которую по завершении трапезы мы вложили Городницкому в руки. И он, не отнекиваясь, пел для нас. И, как мне казалось, для себя.

Потом… Потом он снова был в Лос-Анджелесе – уже не один. Аня, мало того что жена поэта, но сама поэтесса, оставила мне свой сборник с очень крепкими стихами…. А еще год спустя он звонил мне из Москвы, узнав о кончине моей мамы, рассказал об операции по высвобождению зажатого у него позвонками нерва и, помня о достававшей меня схожей проблеме, предостерегал от подобного шага.

И годом позже он снова в Лос-Анджелесе, снова ненадолго – в этот раз у меня.

О чем мы говорили? Да о многом. О чем могут беседовать сверстники, за плечами которых десятилетия, прожитые пусть по-разному, но большей частью в одном кругу и, соответственно, с немалым числом общих приятелей? За несколько часов до его отъезда в нашей прощальной беседе я попытался как бы собрать все воедино.

Хоть похоже на Россию…

– Давай, – предложил я, – назовем темы, к которым мы успеем за оставшиеся часы вернуться… Вот, к примеру, твои лауреатовские дела – это же потрясающе: премия имени Булата! А еще – бардовская песня за границей. И, если успеем, – наука и фантазии, здесь тебе тоже есть что сказать. Начнем с Окуджавы… – я едва закончил фразу, а мой собеседник уже говорил, сразу выделив самое для себя важное. Этот разговор продолжил тему, возникшую при первой нашей встрече – в Калифорнии…

– Когда умирает человек, „изменяются его портреты”, – замечала Анна Андреевна Ахматова. Но не портреты Окуджавы – и во всяком случае, не для меня. К моему счастью, я был дружен с ним в последние годы его жизни, когда он жил в Переделкино… Он и в жизни-то был мерилом совести, я бы даже сказал – одним из последних рыцарей нашего поколения. Известие о его смерти застало меня неожиданным образом – 12 июня я оказался на Южном Урале, где был председателем жюри фестиваля авторской песни. Светило яркое солнце, на склонах горы и вокруг озера сидело несколько десятков тысяч человек. А именно той ночью перед нашей встречей по Би-Би-Си передали известие о смерти Булата. Мы не поверили, звонили в Москву и даже просили по интернету проверить – так ли это. В 10 утра стало ясно, что это правда…

Читатель мог заметить: о чем бы мы с Городницким ни говорили, рано или поздно обращались мы к Окуджаве – над нами как бы витала незримо его тень и почти въявь слышался его голос. Добавлю: в тот день я никак не мог предположить, что публикация текста нашей беседы точно совпадет с днем памяти поэта, с очередной годовщиной его кончины. Однако совпало – безо всяких с нашей стороны специальных стараний.

– И вот, ярким солнечным днем, – продолжал рассказывать Городницкий, – мне предстояло объявить радостно настроенным людям о кончине Булата. Чудовищная миссия… По горе, где стояли люди, просто пошел стон.

А теперь мне присуждают премию имени Булата Окуджавы. Представляешь, что я испытывал, когда президент вручал мне ее? „Эта премия не мне, но самой авторской песне”, – сказал я ему. И еще я сказал Ельцину, что рад: вот, впервые в моей стране, в России, стала возможной премия за авторскую песню.

Ты же помнишь: ничего, кроме гонений и травли, не испытывали ее основоположники – Галич, Окуджава, Высоцкий – и ничего не получали от государства. А то, что в России вообще возникла такая премия – при всех недостатках и ужасах нашей жизни, криминале и тому подобном – я считаю важным критерием свободы. Об этом я сказал президенту, и он это воспринял: „Это не мне премия – это всем им! Спасибо, – сказал я ему, – за тех, кто не успел ее получить: я понимаю, что я лишь некая передаточная инстанция”. Ельцин пожал мне руку: „Правильно, это будет хорошая им память!”

Будучи одним из них, первых трех-четырех, не назвал себя Городницкий в числе основоположников… Отметив про себя это обстоятельство, его я поправлять не стал.

– А вообще-то, Ельцин понял, о чем идет речь? – не вполне адекватный вид тогдашнего российского президента давал мне основание задать этот вопрос: все же вряд ли сам он водил пальцем по списку – мол, „вот этому мы и дадим премию Окуджавы”.

Городницкий кивнул: вроде понял. Да ведь это и не столь важно – сказанное слышали не только те, кто стоял рядом, но миллионы телезрителей и радиослушателей.

– Премию мне вручали 11 июня, накануне годовщины смерти Окуджавы, потому что 12 июня праздновался День Независимости России.

„…Надо же, такая судьба: родился в день, совпавший два десятилетия спустя с днем, назначенным для празднования Победы… Умер в объявленный ныне праздник – День России”, – я достал с полки незадолго до этого вышедший сборник, в котором приведены были мои горестные заметки по следам кончины Окуджавы, и показал Городницкому этот отрывок.

– Помню, он был в „Панораме”. А Кушнер тогда отозвался: „И кончилось время, и в небе затмилась звезда”… Я не ожидал, что меня выдвинут на эту премию – меня поставили перед фактом. Выдвинула меня родная писательская организация города Ленинграда, Литфонд и газета „Вечерний Ленинград”, которая любила Окуджаву – он был почетным членом ее редколлегии.

В положении о премии была записана замечательная фраза: „За выдающийся вклад в русскую поэзию и вклад в авторскую песню, соизмеримый с вкладом Булата Окуджавы”. Я считаю это для себя величайшей честью. Будут еще лауреаты, но то, что я стал первым, ко многому меня обязывает. Я передал эти деньги Музею Булата Окуджавы.

Очень важно, чтобы такая премия существовала, чтобы существовало это направление – и дело вовсе не в том, что в денежном выражении это нечто символическое. Важно, чтобы имя Окуджавы осталось навсегда, как критерий нравственности не только в литературе, но в общественной жизни России.

Мне рассказывал потом Сережа Чупринин (гл. редактор журнала „Знамя”. – А.П.), который был в комиссии (потом и в газете появилась большая статья) о том, как это все обсуждалось: тогда выяснилось, что кроме меня не было вариантов вообще. Ким не выдвигался, но если бы предложили его, я бы снял свою кандидатуру. Вот сейчас подали предложение на Кима, и я думаю, что он получит премию все-таки (Юлий Ким эту премию получил. – А.П.). „Новый мир” выдвинул Новеллу Матвееву, но она перед этим получила Пушкинскую премию, а в один год две премии как бы не полагается…

Знаешь, в тот раз перед присуждением была большая борьба: вдова Булата, Ольга Владимировна, переживала, чтобы эта премия не ушла к эстрадникам-гастролерам – премия все же должна оставаться в рамках литературы. И пока это как будто так и складывается.

На премию Булата в нынешнем году достойные претенденты: Юлий Ким (я сам к этому выдвижению приложил большие усилия) – его выдвинула Московская писательская организация, Римма Казакова письмо подписала, Ассоциация российских бардов – общественная организация, где я являюсь президентом, и поддержал Литфонд. Журнал „Новый мир” выдвинул поэта Дмитрия Сухарева, это очень талантливый поэт.

В общем, все выдвинутые достойны премии, я их всех люблю, но Дмитрий Антонович Сухарев поступил блестяще: он возглавлял вечер 16 ноября в ЦДЛ – шел сбор средств в помощь Киму, который в Израиле ожидал операцию. Сухарев позвонил Киму, а на следующий день подал бумагу в Комитет по госпремиям, что снимает свою кандидатуру в пользу Кима. Сухарев – настоящий поэт и настоящий человек. Я снимаю шляпу перед ним.

Вперед – в арьергард!

– Говоря о будущем авторской песни, мы понимаем, что она будет жить ровно столько, сколько будут рождаться люди, способные продолжать эту традицию. Так вот, как, по-твоему, обстоят дела с теми, кого вы могли бы назвать своей сменой? – спросил я.

Городницкий ответил не сразу.

– Довольно сложно, хотя есть и в этом поколении талантливые люди. Окуджава считал, что авторская песня родилась на московской кухне – а эта полоса закончилась. Мне представляется, что самая характерная черта нынешней песни, которую по-прежнему зовут авторской, состоит в том, что она перестала быть авторской. Недавно в ”Новой газете” я опубликовал большую статью, назвав ее – „Из авторской песни выбыл автор”.

Дело в том, что я являюсь председателем жюри самого большого фестиваля в России – Грушинского, который каждый год собирает десятки тысяч человек. И я вижу, как все меняется, как все стремительно перемещается в сторону эстрады. Это явление перестало быть предметом литературы, это больше не поющие поэты, какими были Окуджава, Галич, Высоцкий… Просто пишутся неплохие тексты – и возникает как бы эстрада, но под гитару. И другие люди выходят на передний план, и все как бы размыто… Я в этом вижу настоящий кризис авторской песни. Хотя интерес к ней огромен не только в России, но и за рубежом.

– Интерес к чему – к песне того времени, с которого мы отсчитывали ее начало, или к песням, создаваемым сегодня? Все же время идет: может быть, оно естественно приносит с собой иные оценки и иные критерии? – я не успел договорить, а Городницкий уже отвечал:

– Критерии, конечно, меняются. Сейчас люди больше хотят развлечений. И – отвлечений. Им не так интересны уже страшные вещи, о которых писали Галич, Высоцкий… Но вот лирический герой Окуджавы был и остается всегда. На вечере памяти Галича 19 октября в Москве с грустью отметил, что в Большом зале Политехнического музея оставалось много свободных мест. Знаешь, самым поющимся автором после смерти, что может многих удивить, является Юрий Визбор. Концерты его памяти проводятся – причем при всегда битком набитых залах. Выходят диски, кассеты… И когда обращаются ансамбли к авторской песне, поют Визбора, в основном. Тому есть разные причины, я просто констатирую это как факт.

Что же касается сегодняшнего дня, – продолжал Городницкий, – очень интересно, что с авторской песней происходит то же, что происходило в наше время с литературой: существовали две русские литературы – одна в Советском Союзе, а другая в зарубежье. Так вот, сейчас авторская песня во многом переместилась в зарубежье.

В последние годы произошла очень интересная вещь: возникли клубы самодеятельной песни. Начались они именно с авторской песни – хотя на самом деле создали их люди, я бы сказал, сочувствующие авторской песне, сами поющие и пишущие. Конечно, среди них немало откровенных графоманов. Но, в конце концов, не в этом дело – я всегда с симпатией относился к этим людям еще и потому, что в самое трудное брежневское безвременье они внутри затхлого чудовищного полицейского государства создали свободно мыслящий социум.

Их было несколько миллионов человек – и благодаря им сейчас все это существует. И даже расширяется с развитием эмиграции – в Америке, Германии, в Израиле… Да, особенно в этих трех странах, где очень большая русская диаспора, в основном, еврейская, но и этническая русская тоже.

И дело тут не в чистоте расы: принадлежность человека к той или иной культуре определяется языком прежде всего, а вовсе не нашим, российским подходом – „по крови”. Вот сейчас образовались так называемые КСП – клубы самодеятельной песни – в Израиле, в Германии, в Америке, и каждый год там проводятся слеты, фестивали, конкурсы. Причем, они превращаются во все более массовое движение.

Камо грядеши

– Интересно, что главная проблема для культурной части русскоязычной эмиграции – это проблема утраты языка следующим поколением: ваши дети свободно переходят на английский, потому что языковая среда у них тает, как в колбочке свечка: вспомни, как на уроке физики нам показывали – нет кислорода – все чахнет. Я это видел в Германии – там дети переходят на немецкий. Эта проблема во многих семьях существует. У меня самого такая же проблема в Израиле.

И, представь себе, увлечение самодеятельной авторской песней совершенно меняет всю ситуацию. Я почему это знаю? В Германии, где мне пришлось провести два месяца после операции, я много общался с эмигрантами. И здесь, в Америке, когда приезжаю к вам… В этот раз в Лос-Анджелесе и в Сан-Диего я встречался с очень талантливыми молодыми ребятами – компьютерщиками, физиками, которые пишут тексты и поют. Есть несколько интересных авторов и в Сан-Франциско.

Они проводят фестивали, и, представляешь, дети, уже терявшие интерес к русскому языку, поют эти песни. Я видел сегодня девочку десятилетнюю, которая вернула себе язык – она поет Окуджаву и еще что-то. А петь ведь нельзя с акцентом и неправильно – это уже слух, это звуковое. Так происходит сохранение языка – через песню. И не только языка. А для их родителей это как бы утоление ностальгии и сохранение связи с их детьми.

Булат Окуджава в последний год говорил: „Знаешь, стихи пишутся у меня, а песни нет. Мелодии ушли все”. Я говорю: „Булат, наш с тобой разговор напоминает старый анекдот, когда один мужик другому говорит – я уже семь лет импотент, а тот отвечает: а я, тьфу-тьфу, только второй год”. И если ты обратил внимание, Саша, в книжке, тебе подаренной, очень много стихов, написанных за последние годы, а песен среди них мало… Вот, а сначала в нем одни песни идут. Мелодии как бы ушли, и я не знаю, в чем дело.

Но я точно знаю, что стихи и песни – это разные вещи. Если говорить серьезно, мне как-то сказал Булат, незадолго до смерти: „Понимаешь, Алик, раньше мы были в авангарде, вроде – мы первые дали „магнитофониздат”, а сейчас, обрати внимание, как все поменялось – мы в арьергарде, в этом разнузданном мире наркоты, хард-рока, прагматики, рынка и прочего криминала. Авторская песня – одна из немногих вещей, которая борется за человеческую душу”.

…Время, кто остановит твой бег? Часовая стрелка в третий раз обошла свой круг, а сколько еще оставалось, о чем было бы непростительно не вспомнить сейчас и не упомянуть. И я вспомнил:

Атлантида, любовь моя

– А знаешь ли ты, что определенной части твоей зарубежной аудитории грозят большие неприятности: говорят, что в ближайшие 30 лет Калифорния перестанет существовать, – здесь я плавно перехожу к твоей другой ипостаси. Итак – ты геофизик, – сказал я об ожидающих наш штат неприятностях как бы в шутку, но мой собеседник принял тему вполне серьезно.

– Я все же думаю, что Калифорния не перестанет существовать.

– Вот здесь, – показал я на гранки, – статья, что появится в выпуске „Панорамы”, который ты до возвращения в Москву не увидишь. Это компиляция, но подготовил ее наш сотрудник Лейб Плинер, человек весьма эрудированный.

И здесь как раз поднята эта тема. А именно: существует, утверждают некоторые ученые, 70 процентов вероятности сильного землетрясения в Калифорнии. А сильным считается по шкале Рихтера 6,5 и выше баллов. Недавнее Нортриджское имело силу 6,8 балла.

В одном из тезисов этой статьи сказано, что предвидеть землетрясение почти не представляется возможным. То есть можно сказать, с какой степенью вероятности оно произойдет – например, в течение 30 лет. Как произойдет тектонический сдвиг и где конкретно будет эпицентр землетрясения, более точно пока вычислить не удается. И я хотел бы спросить тебя: что ты по поводу этого предсказания думаешь?

– Я присутствовал в Москве два года назад как профессор геофизики (и выступил с докладом) на научной конференции „Геофизика XXI века”. И вот что сказал в своем сообщении доктор геолого-минералогических наук, кстати, один из главных духовных иерархов Московской духовной академии: землетрясения предсказать нельзя, потому что это промысел божий. А ты, между прочим, обратил внимание, что землетрясения бывают часто в тех регионах Земли, где происходят какие-то катаклизмы – войны, социальные волнения – в Армении (Спитаке), в Турции?

– И что – скапливается некая энергия, которая способствует? – поинтересовался я.

– Скорее, – наоборот, – не дал мне договорить Городницкий, – я здесь вижу обратное. По-видимому, существуют геопатогенные зоны, находясь в которых люди становятся агрессивными из-за того, что они в постоянном стрессе живут, живут в ожидании землетрясения. И это со временем становится у них явлением генетическим. То есть возникает обратная причинная связь.

В принципе, мы знаем, где могут быть землетрясения, но мы не знаем – когда. Помню забавный случай… Когда Звиад Гамсахурдия был президентом в Грузии, мне позвонили домой с радиостанции Би-Би-Си, из их московской редакции: профессор Городницкий, мы просим вас прокомментировать заявление Гамсахурдия о том, что большевики специально устраивают землетрясения на Кавказе, чтобы подавить независимость кавказских народов, в Грузии, в частности.

Ну, ответил я им, большевики многое умеют, но, слава богу, трясти землю они еще не научились, поэтому заявление Гамсахурдия расценивайте как политическую провокацию.

– Так уж и не могут! – У меня, действительно, были основания усомниться. – Недавно мне попались на глаза сразу несколько публикаций по поводу нового оружия – тектонического: создается серия направленных взрывов, влияющих на кинетическое состояние земных пластов – и в определенной зоне на расстоянии многих сотен километров возникают землетрясения…

– Ну, на это у нас нет ни денег, ни возможностей, – Городницкий задумался, видимо, проигрывая мысленно подобную вероятность. – В принципе, проводить серии подземных направленных взрывов огромными ядерными зарядами, чтобы сдвинуть там где-то пласты земли… теоретически это возможно, но практически – маловероятно. Пока это нечто из области фантастики. Что же касается того, что Калифорния вскоре погибнет – я очень сильно в этом сомневаюсь. Останется время – я бы взглянул на статью, о которой ты говоришь, чтобы ее прокомментировать.

– Здесь автор напрямую пишет о скорой гибели нашего штата, но вообще-то существует ряд публикаций, не вполне научных, я бы сказал, шаманских, в которых предсказывают это. Авторы – от Нострадамуса до современных ученых… – я продолжал упорствовать.

– Что ж, здесь действительно сейсмически активная зона, – не дослушал меня Городницкий. – Рихтовая зона, уходящая под Калифорнию. Ты не видел фантастический фильм „Гибель Японии” – о том, как не стало этой страны?

– Нет. Но здесь автор пересказывает теорию десяти тектонических пластов, которые движутся относительно друг друга, – добавил я.

– Если ты имеешь в виду теорию тектонико-литосферных плит, так у меня есть целый ряд книг на эту тему. Это общепризнанно, это все правильно, но при чем здесь Калифорния? Хотя, вообще-то, дно Тихого океана задвигается под Калифорнию с довольно большой скоростью – 5 см в год…

– И ты можешь что-нибудь по этому поводу сказать нашим читателям?

– Я могу сказать, что опасность землетрясений и сильных катаклизмов существует в Калифорнии, но вероятность того, что Калифорния вся утонет – этого не может быть, насколько мне представляется. Я же в свое время делал доклад в Израиле, и мне пытались там доказать, что Мертвое море превращается в океан, что Израиль отделится от арабских соседей и станет островом – а там существует разлом типа вашего Сан-Андреаса. Этот разлом „сработает” – и вот тогда только и кончится интифада: Израиль отделится от арабских соседей, к нему присоединится Синайский полуостров, и все это уплывет в океан. Они спрашивают меня: когда? А я отвечаю: скоро, через 5 миллионов лет.

– Значит, если тебе предложат и ты откажешься поселиться в Калифорнии – то не по этой причине?