Текст книги "БП. Между прошлым и будущим. Книга вторая"

– Маргарита Иосифовна Алигер, которой он на одной встрече с интеллигенцией… – Алексин на мгновение смолк, припоминая подробности. – Помню, был страшный гром, ливень, под навесом интеллигенция собралась, и был такой представитель Союза писателей РСФСР – Соболев, написавший, кстати, довольно сильные романы.

Сверхпатриот, хотя и беспартийный. Он был гардемарином, из дворян, и при начальстве всегда старался свою верноподанность демонстрировать. Причем, до такой степени он это вдохновенно делал, что ему как бы становилось плохо с сердцем и его увозили. Именно, как бы…

Когда на этой встрече он еще раз сыграл такую сцену, Маргарита Иосифовна Алигер с места как-то отреагировала на это негативно. И тогда Хрущев, который хорошо уже выпил, сказал: «Нам беспартийный Соболев дороже партийной Алигер». И тут же спрашивает (я слышал сам, поскольку очень недалеко сидел) у Шепилова (помните, человек с самой длинной фамилией «и-примкнувший-к-ним-Шепилов»), вальяжный такой барин, который изображал из себя большого либерала.

А именно он был редактором «Правды» в те времена, когда шло убиение так называемых космополитов – талантливых критиков, людей не причастных ни к какой политике… Этим Сталин готовил движение к депортации евреев, ко всем чудовищным своим деяниям, к расстрелу Еврейского антифашистского комитета и прочим безумствам.

Так вот, тогда Шепилов, как секретарь по идеологии, вёл эту встречу, – и Хрущев его спрашивает: «Как ее отчество, как ее отчество?» Шепилов говорит: «Маргарита Иосифовна». И Хрущев обращается к ней: «Ну, Рита! Ну, Рита, выйди!» Она выходит. Он ей протягивает руку, говоря: ну, вот, партия тебе протягивает руку! А она ему не протягивает. Вы можете себе представить это при Сталине? Сталин протягивает руку, а она не отвечает тем же. Это был 58-й, уже после XX съезда партии. При Сталине расстреляли бы всех, кто видел, кто слышал. И вместо того, чтобы совершить нечто сталинообразное, он похлопал ее по плечу: «Ну, не обижайся на старика, я пошутил».

Когда ему было 77 лет (это мне рассказывала Маргарита Иосифовна), он уже был давно никем, она позвонила ему и поздравила с днем рождения, а он разрыдался и сказал: «Ну, наверное, не так уж ты на меня тогда обиделась». Помнил. Все он помнил…

– К нему Эрнст Неизвестный приезжал на дачу, тоже простил его бесчинства на известной выставке в Москве, когда он с подначки советчиков орал на художников: «Пидарасы!» И тогда – разрешите, Анатолий Георгиевич, – обратился я, – еще вопрос: а какую оценку вы сегодня дали бы Горбачеву, вернее – его деятельности на посту Генсека?

– Михаил Сергеевич, конечно, фигура – для занимающего эту должность. И я думаю, что он был полон добрых намерений, и что замыслы его были замечательными. Демократия, гласность – это не слова! Эта реальность пришла в Россию. А намерен ли он был сделать это? – да, он этого хотел и много раз говорил об этом.

Кстати, он очень уважительно относился к Евтушенко и, когда Жене приходилось трудно, а Горбачев в те времена был секретарем крайкома комсомола, – он его защищал. Конечно, он представить себе не мог того, что сейчас получилось. Я думаю, он хотел сохранить неограниченную власть Генерального секретаря ЦК КПСС, совместив ее с большей демократичностью, хотел добиться признания мировой общественности, – чего он и добился.

К сожалению, когда началось осуществление этой перестройки и когда выявились методы, которыми он ее осуществлял… – Алексин задумался, как бы подбирая правильные слова. – … Прежде всего – те, кого он привел с собой, и те, кому он доверил святое дело вести страну в направлении демократии. Когда он выбрал вице-президентом с третьего захода, вопреки мнению Верховного Совета, Геннадия Янаева… Тогда я понял – это всё!

– Но ведь был с ним и Яковлев, – а именно его называют идеологом перестройки, – не вполне принял я аргумент собеседника.

– Да, да, конечно… У меня с Александром Николаевичем очень хорошие отношения. Хотя он и был завотделом агитации и пропаганды ЦК, тем не менее, всегда от них отличался.

– Чем? – поинтересовался я.

– Тягой к демократизму и безусловным стремлением избавиться от всякой жесткости, от бестактного давления на деятелей культуры. Потому он и был отправлен как бы в ссылку – правда, в Канаду. Но все же – не в Магадан, как отец моей жены, например. Или все друзья нашего дома…

Горбачев от Александра Николаевича избавился, заменив его Лигачевым. Ну и кто же были потом в ГКЧП? Как раз те люди, которых он привел, – Язов, Крючков…

Наш дальнейший диалог, посвященный Горбачеву, звучал примерно так:

– Может он перепугался, что не туда идет? Тогда и эти назначения объяснимы, и более понятна его идея. Ведь и правда, мог же человек сообразить, что рубится не то что сук, на котором так удобно сидеть, но и ствол всего дерева. А этого он мог и не очень хотеть.

– Да, вероятно перепугался… Тот же Крючков – ведь он в 56-м в Венгрии участвовал в подавлении восстания. В общем, в результате, он сам окружил себя будущими членами ГКЧП. И однажды свершилось то, что свершилось… Но в то же время, я не могу не сказать, что он историческая личность и его имя будет безусловно и навсегда связано с демократическими устремлениями. Я с ним неоднократно встречался и даже книги ему дарил с автографами: в начале перестройки мы все распахнули свои сердца.

– Знаете, я несколько раз слушал его выступления. Пока он говорит – слушаешь его, долго слушаешь, а потом, когда он кончает свою речь, спрашиваешь себя – а что же он сказал? Мне на это как-то даже переводчицы жаловались. Как вы думаете, это у него намеренно или автоматически сложилась такая «партийная», что ли, манера говорить?

– Я думаю, это нехватка культуры. Все его «начать» и «углубить»…

– Вы говорите о речевой культуре или общей?

– Общей. Те же «начать» и «углубить» – я думаю, это не просто ударения… это где-то его уровень. Я очень благодарен Раисе Максимовне, она всегда ко мне сердечно относилась как к писателю и даже где-то о том написала. Вот в моей книге я вспомнил о некоторых просьбах ее, которые я не выполнил, потому что они были связаны с событиями в Вильнюсе.

Знаете, была такая история… Шел пленум Фонда культуры, надо сказать, она очень много сделала для этого Фонда, да и для культуры вообще. Она любила меценатство. И вдруг – меня ищут, я прихожу (а это было в Октябрьском зале Дома Союзов), она сидит печальная, как Ярославна на городской стене в опере «Князь Игорь».

«Ой, как хорошо, что вас нашли! Только что выступил литовец – такая провокация, такая провокация. Вот, видите, стоит заяц». Смотрю – на столе стоит копилка детская, в ней прорезь, ушастый заяц, встряхнул, и монетки внутри него зазвенели. «Выступил литовец, – продолжает она, – и сказал, чтобы я передала этого зайца Михаилу Сергеевичу. А это ребенок собрал деньги, чтобы Горбачев за них освободил вильнюсский телецентр от ОМОНА».

Я говорю: «Вы знаете, Раиса Максимовна, мы с вами находимся в очень трагическом помещении». – «А что такое?» – «Вот здесь, в Октябрьском зале, проходили все процессы 1936-1938-х годов. И вот с этой трибуны, где я только что выступал, Вышинский Андрей Януарьевич произносил свои людоедские речи. А тут, где мы с вами сидим, сидели Бухарин, Радек и ждали своей судьбы, которая заранее была предрешена, естественно.» – «Какой кошмар! Какой кошмар! Вы знаете, у меня тоже дядю… А у Михаила Сергеевича раскулачивали дедушку». Я, между прочим, давно заметил, что у власть предержащих есть стремление показать, что они живут жизнью народа. Народ, мол, страдает – и они точно так же. Что они в страданиях вместе с народом.

Горбачева говорит мне: «Вот опять! Вы помните, как мы вырывали портреты маршалов из школьных учебников истории – и опять ребенка втравляют в политику!». Я отвечаю ей: «Это, конечно, ужасно!» – «Давайте же напишем с вами об этом статью». Я говорю: «Давайте, Раиса Максимовна».

Прихожу домой и моя жена (а Таня, она мудрей меня) говорит: «Толя, ты не должен этого делать!» Я спрашиваю: «Почему?» – «А почему ты пишешь статью с женой Генсека? Я знаю, что ты хорошо относишься к Михаилу Сергеевичу и к Раисе Максимовне, она звонила нам не раз. И все поймут, что это не она писала, а ты один». Я говорю: «Что же делать? Я ей пообещал». «Нужно написать так, чтобы она не могла это подписать».

И я написал статью, но ни слова об ОМОНе, ни слова о мальчике из Вильнюса. Я написал только одно – «Оставьте детей в покое, их-то хоть не тащите в свои политические игры, пусть они занимаются играми детскими, а детство бывает раз в жизни». Приношу к ее помощнику, замечательный человек, референт Геннадий Семенович Гусенков, знает пять языков, полиглот, интеллигент высшего класса. Прочитал он и говорит мне: знаете, Анатолий Георгиевич, это очень хорошая статья, ее завтра опубликуют в газете «Советская культура», но Раиса Максимовна не сможет подписать это: видно, что она ее не писала».

Наутро она сама звонит: «Анатолий Георгиевич, знаете, очень хорошая статья, но почему же вы так вот как-то, политически, обошли вопрос?» Я отвечаю: «Раиса Максимовна, пусть прозвучит это нескромно, но я ведь не только Государственную премию имею, я имею и международные премии – европейские, американскую, я включен в Международный почетный список Андерсена.

И вот, представьте себе, я с этими всеми своими регалиями навалюсь на ребенка. Как это будет выглядеть? А кроме того, если я это сделаю, мальчику памятник поставят возле телецентра и он станет национальным героем – вот тут-то уж мы втянем его в политику по уши». Она не согласилась со мной.

Мне сказал как-то один человек, который общался с ними и был при этом очень прогрессивным: «У них особенность у всех такая – и у Брежнева, и у Хрущева в том числе: вы должны быть согласными с ними во всем. Если вы в чем-то не согласны, вы перестаете быть им интересны. Они, правда, на этом проигрывают, они гибнут, потому что не прислушиваются к людям, которые честно хотят дать им какой-то совет. Они слушают холуев».

Ничего после нашего разговора не случилось. А Горбачев пригласил меня на следующую встречу с интеллигенцией, обнял, как будто ничего не было. Но представьте себе, что было бы, если бы я не выполнил просьбу жены товарища Сталина. Можете представить? Да был бы проклят весь мой род во всех поколениях. Значит, все-таки новое время наступило, и это время принес с собой он.

– Раиса Максимовна действительно со-руководила страной? Или это преувеличение?

– Мне казалось, что она играла очень большую роль. Он к ней прислушивался – и во всем. Что касалось сферы культуры, это было хорошо, и еще она очень тяготела к заботе о детях.

– Но говорят, что она была не очень грамотной, рассказывают о всяких казусах, которые с ней случались.

– Это другое дело. В принципе же, речь идет об исторической фигуре, трагической на мой взгляд. Горбачев захотел что-то кардинально изменить, но методами старыми. И люди были избраны из старого аппарата. А если бы с ним были такие, как Яковлев, работавший не очень долгий период, я думаю, перестройка была бы успешной. А пришли янаевы, крючковы, язовы… Лукьянов. Представляете – вот их руками он хотел осуществить перестройку!

И последнее: я, в принципе, за многое благодарен – и ему, и Раисе Максимовне. А еще хочу подчеркнуть – всё же, даже в самые страшные времена, были люди, которые оставались людьми. Вот это очень важно! Когда отца моей жены Тани, сына немецкого банкира, приехавшего строить социализм и арестованного по личному приказу Кагановича, совершенного людоеда, везли в Магадан, он сквозь решетчатое окошко вагона-тюрьмы выбросил в снег, в тайгу, в никуда письмо жене, написанное на папиросной бумаге. И оно дошло!

Значит, нашелся человек, который это письмо обнаружил где-то в тайге и доставил его адресату, понимая при этом, что если бы об этом узнали, он получил бы 25 лет без права переписки.

Я был мальчиком и печатал свои бездарные опусы, незрелые стихи свои в «Пионерской правде», где на редколлегиях выступали такие верноподданные товарищи и говорили: ну, чему может научить или с чем обращается к своим сверстникам сын врага народа? А главный редактор газеты Иван Андреевич Андреев (я этого имени не забуду никогда) и ответственный секретарь Рафаил Абрамович Дебсамес, зная, что мы с мамой погибаем, физически погибаем, нам не на что жить, выплачивали мне гонорар, что было тогда нарушением всех законов: я ведь был несовершеннолетним и к тому же сын «врага народа».

Они выписывали одному очень честному человеку, литсотруднику, эти деньги, которые он мне передавал. Деньги были очень смешные, деньги были очень маленькие, но они нас спасли. И вот эти два случая мне говорят о том, что во все времена, даже самые жуткие, находятся люди, которые не перестают быть людьми.

Когда мальчики балуются…

– Анатолий Георгиевич, последний вопрос. Я хочу показать вам одну фотографию, которую я привез из Москвы, на ней человек, его зовут Николай Петрович…

– Он продает эти газеты…

– Совершенно верно. Вы знаете его? По сути дела, это единственное место, где я смог бы обнаружить подобного рода литературу в продаже – газеты «Завтра», «Лимонку», что-то еще… Самое интересное: за час примерно, что я был невдалеке, кроме меня никто у него не купил ни одной газеты. Все говорят об опасности фашизма в России, но мне она не показалась очевидной – за то, правда, недолгое время, что я был в Москве. По-вашему, там действительно существует серьезная угроза фашизма? Не от нее ли вы уехали? Словом, почему вы оказались в Израиле?

– Я уже говорил о выступлении в Бетховенском зале Большого театра на встрече Ельцина с интеллигенцией. Председательствовал на ней, что мне очень понравилось, замечательный писатель Борис Васильев – один из самых порядочных людей, которых я знал. Он дал мне слово первому, и я сказал про опасность фашизма в России, про легальное существование антисемитизма. Это все было напечатано в «Литературной газете», и называлась статья «Диалог с президентом».

Да и телевидение показывало мое выступление много раз. Ельцин поддержал меня, актриса Мария Миронова, мать Андрея Миронова, другие… Но с той ночи нам стали звонить каждый день, в четыре часа утра, и под звон граненых стаканов они орали в трубку: «Тебя, жидовская морда, мы вздернем на фонаре». Ну и т. д.

И хохот там пьяный… Я не испугался, я ко многому привык – «сын врага народа». Таня – «дочка врага народа» – вообще воспитывалась в детском доме, она блокаду в Ленинграде пережила. А я видел все – и 37-й, и 50-й, и 53-й. Но было очень противно.

Я пошел к министру внутренних дел той поры, это 1993-й год, и рассказал об этом. «Да что вы, Анатолий Георгиевич, подняли такой шум, ерунда все это, не стоит тревожиться. Ну, мальчики балуются…» Я говорю: «Я не люблю, когда мальчики балуются с фашистской свастикой на лацканах. Я не люблю такие игры этих мальчишек. И звонки эти ночные». – «Ну, что вы, – отвечает он. – Правда, в списке вы есть». И показывает мне список – Фронта национального спасения. «Вы в списке первым, но не потому, что они первым вас хотят, – вы по алфавиту… Видите, вы на букву «А». Смотрю: «Алексин Анатолий Георгиевич, адрес». И в скобках написано: «вестибюль, дежурная». Я, вообще-то, человек мягкий, но тут во мне что-то взыграло.

Вскоре меня попросили открыть мемориальную доску на здании, где находился Еврейский антифашистский комитет, расстрелянный 12 августа 1952-го года – одна из самых злодейских акций Сталина. И я открыл доску вместе с послом Израиля Арье Левиным, с женой Переца Маркиша Эстер и с дочерью Михоэлса Ниной. Это тоже показали по телевидению. Потом попросили меня провести вечер Михоэлса. Я и это сделал.

Вот тут уже юдофобы разъярились до невозможности. Тут уже их душа не выдержала! Это, кстати, тоже зависть. Бездарные люди всегда ищут виноватых в своей бездарности. Эпиграмму на Сергея Смирнова помните? «Поэт горбат, стихи его горбаты. Кто виноват? Евреи виноваты!» И они развернулись во всю. Вот тогда я сел писать роман «Сага о Певзнерах» – о судьбах еврейского народа.

У меня есть прообраз – Герой Советского Союза, убежденный сталинист, с именем Сталина он ходил в атаки; его семья, его трое детей, у него тройня родилась в день, когда наши взяли Берлин. И в книге – его судьба, его детей, его жены, красавицы Эсфирь, и друга их семьи Абрама Абрамовича, который тайно влюблен в жену Певзнера. Он тоже фронтовик, тоже герой войны.

Семья «унесенных ветром»… кто – где. И жанр книги определен так – роман с вырванными страницами. Первый абзац в нем такой: «Я вырываю страницы, я вырываю страницы, чтобы второстепенность не заглушила смеха и не спрятала слез. Но стены смеха на свете нет, а Стена плача пролегла от Иерусалима по всей земле». Это трагический роман, но там пятьдесят анекдотов, которые рассказывал мне в свое время мой друг Леонид Осипович Утесов.

Когда-то выяснилось, что моя бабушка Соня, которая погибла в гетто, – была предана дворником, с детьми которого она занималась: он ее выдал, предал – хотя в ней немцы и румыны не опознали еврейку, она была русоволосой и курносой. Бабушка погибла. Утесов Леня, а он был почетный гражданин Одессы, сказал мне: я разыщу его. Он потратил на это полмесяца, позвонил и сказал: Толя, он удрал с румынами, его найти нельзя. Так вот, у Утесова были мудрые анекдоты на все случаи жизни – и в моей книге Абрам Абрамович рассказывает анекдоты Утесова.

Я написал этот роман, о нем узнал Ицхак Рабин и через посольство прислал мне письмо. От его имени руководитель администрации главы правительства писала: «Г-н Рабин просил Вам передать, что если Вы прибудете, то найдете на земле обетованной обетованную для Вас встречу, признание и т. п.» И для начала министерство иностранных дел для нас устроило месячную поездку по Израилю.

Мы с Таней побыли там и влюбились в эту страну. Я потрясен: это звучит банально, но за 50 лет создать на песке, как по Маяковскому, страну-сад, – это непостижимо! Причем, мощную страну! Мы любим Израиль. Правда, у меня двойное гражданство – российское тоже сохранилось. У меня в Израиле за шесть лет вышло четыре книги. А еще ежемесячно – четыре-пять встреч с читателями. Они приходят на эти встречи, приносят мои книги, привезенные из России – и это так трогательно, что они нашли место в багаже для этих книг!

А кроме того, в России вышло семь книг в течение одного года – собрание сочинений пятитомное, по инициативе издательства «Терра», и одновременно вышли книга воспоминаний «Перелистывая годы» и книга повестей для подростков – в Нижнем Новгороде, в издательстве «Три богатыря». Теперь мы живем в Израиле, и я хочу честно сказать, что это не в последнюю очередь связано с медицинскими проблемами: там спасли жизнь жене, сделали операцию, которую бы никто не сделал, даже хирурги в Америке.

А мне спасли зрение. Я вижу одним глазом, у меня очень тяжелая форма глаукомы. Кстати, не могу не сделать комплимент и в адрес американской медицины, коль у вас практикуют такие специалисты мирового класса, как мой старинный друг Самуил Файн. Так радостно было здесь с ним встретиться. Для меня он давно уже стал олицетворением истинного целителя, который высочайшим искусством своим сумел отобрать у недуга, угрожавшего жизни, мою любимую жену Таню… Бесконечная ему благодарность!

У нас и в Израиле очень много друзей. Даже и премьеры относились ко мне очень сердечно, беседовал со мной не раз Ицхак Рабин, когда роман вышел, прислал мне письмо, где поздравлял меня с этим событием. Для меня свята его память.

– Я подозреваю, что самое последнее письмо в его жизни было адресовано «Панораме» в связи с 15-летием, – вспомнил я, – оно у меня хранится. Мы тогда еще не успели получить это письмо, а уже пришло сообщение, что он погиб.

Чтобы судьба совершилась

Кажется, только что я пообещал, что задаю Алексину последний вопрос. Оказалось – не последний, как это и бывает обычно с собеседником, с которым не хочется завершать разговор.

– В связи с Израилем: когда вы смотрите там телевидение, на экране вы видите главным образом еврейские лица – что нормально. То же и в Америке: вы не удивляетесь тому, что много евреев на телевидении, и что владельцы телевизионных каналов во многих случаях имеют еврейское происхождение – все они здесь просто американцы.

Но вот и в России я увидел в телепередачах немало еврейских лиц: среди ведущих, редакторов и авторов, владельцев программ и их участников, и т. д. На фоне того, что происходит в стране, не кажется ли вам, что подобное положение в определенной степени может способствовать росту антисемитизма? Нетрудно же представить себе реакцию простого россиянина, замученного невзгодами нынешней жизни и задуренного пропагандными речами красно-коричневых лидеров?

Сегодня, пять лет спустя, когда я снова в Москве, и вернулся к записи нашей беседы, мне кажется, лиц «некоренной национальности» (замечательный эвфемизм, не так ли?) на телеэкране заметно поубавилось. Неужто и нынешние руководители российского телевидения, или даже те, кто над ними, разделили высказанные мною сейчас опасения? И приняли соответствующие меры…

А тогда, недолго помолчав, Алексин ответил:

– Трудно сказать… я и сам вижу, что евреев там немало. Самое главное – лучше бы этого вообще не замечать, – чуть подумав, продолжил он.

– Как в Штатах, – согласился я. – Здесь людям просто не приходит в голову задаться вопросом, кто там на экране – Кац или Смит… Ваша собственная дочь – ведущая одной из передач нью-йоркского телевидения – кому-нибудь приходить в голову связать ее происхождение с проблемами собственной жизни? Но дело, по-моему, не только в компании Макашевых. Вам не кажется, что такая ситуация в принципе может явиться для определенной части российского населения раздражителем – вроде празднования Хануки в Кремле?

– Для каких-то слоев населения, может быть, да. Но эти люди не будут представлять большинство в России, нет. Я в этом абсолютно убежден! А то, что мы по старой привычке все это замечаем, говорит, что проблемы еще существуют и негодяями будет это при случае использовано. И все-таки, я думаю, что макашевы и баркашовы сегодня не могут иметь никаких шансов. Хотя любые проявления фашизма, даже если он не опасен в глобальном смысле, должны пресекаться. Они должны быть просто невозможны!

– Вполне русский мальчишка в одной из передач, которую я видел в Москве, предложил, как рецепт выхода страны из экономического кризиса, попросту распродать немалую часть России: на глазах у нескольких сот, собравшихся в студийной аудитории и миллионов телезрителей, он стал кромсать карту – «Вот эту часть, Камчатку, можно отдать Японии – пусть они купят ее. Вот эту часть, Карелию, с удовольствием возьмут скандинавы…». И т. д. А на деньги, которые мы выручим, будем улучшать жизнь людей в оставшейся части страны»…

– Это печально. Я русский писатель – писатель всегда принадлежит к той культуре, на языке которой он пишет. И я человек верующий. Лев Давыдович Ландау, которого я знал (не могу сказать, что с ним дружил, но он ко мне очень хорошо относился…), однажды сказал: «Толя, физик, который сомневается в существовании высшей силы, влияющей на все события, происходящие на Земле, это не физик. Но мы можем только знать о существовании этой силы, а все остальное мне неведомо».

Так вот, я хочу верить и молю Бога о том, чтобы Россия обрела ту судьбу, которой она достойна: потому что это великий народ, во всех сферах жизни, культуры, науки, он подарил миру такое количество великих людей, гениев! Россия – страна, которая заслуживает доброй судьбы, и я хочу, чтобы эта судьба свершилась!

На следующий день Алексины улетели – в Нью-Йорк, где уже не первый год живет со своим американским мужем их дочь Алёна, которую они нежно и беззаветно любят. Между прочим, я неоднократно был свидетелем их телефонных разговоров, из которых уверился, что чувства эти не просто взаимны, – но они как бы соревнуются друг с другом – кто успеет произнести в короткой беседе больше нежных слов.

Это ли не счастливые люди?

1998–2000 гг.