Текст книги "Соседи по свету. Дерево, полное птиц"

Сердечная недостаточность

С детства голова мешала. В два года заполз в будку собачью, попытался избавиться. Вытащили, не дали псу полакомиться. Потянуло в бочку с дождевой водой, бултыхнулся, да дед ноги заприметил, не позволил небесной влагой воспользоваться. Тогда, естественно, не осознавал неистовой тяги жития без головы. Сейчас понимаю, сочувствую несмышленышу. Лишнее у нас в России это место. И бьют по нему, и за него же наказывают крепко. Всю жизнь мечталось поменять голову на еще одно сердце. С одним счастью не справиться. Куда только глобус головы не пристраивал, на какие аукционы не выставлял. Сердце в цене растет, мозги до ливера дошли.

В очередь записался, пересадки жду, вместо мозгов в голову обещают сердце впендюрить. Этой штукой, что сверху торчит, нашу жизнь понять невозможно. Предупредили, правда, зрения лишусь, слуха, обоняния и вкуса впридачу. Доктора боятся, бодаться начну. Нет, дорогие мои, бунт – головная боль.

Осязание – вот осознанная необходимость. Поцелуи пальцев прикарманили. Губы промолчали. На лицах факт плагиата отметиной куксится. Признаю, и пальцы кланяются, но в другую сторону, туда, где сердце от счастья бьется.

Пару слов о теории большого взрыва. Когда ладонь разорвало на пальцы, это было рождением человека. Дарвин дурачит, а вы верите. Попробуйте опустить голову до сердца, и всё станет на свои места. Занимайте очередь, пока не поздно. Воздух возможностей на вашей стороне. Спросите, где сердец столько набрать? А голова вам зачем? Вертите почаще, глядишь, и отвалится, главное, чтобы упала куда следует.

Ладно, юмор – явление потустороннее, вирус юмора занесен извне. На земле смеяться не над чем, начудили достаточно. Люди много внимания уделяют событиям, которых нет. Их отклик на прошлое, как на настоящее, деформирует сознание. Для стороннего наблюдателя человек смотрится существом замедленных реакций на происходящее, возможно, даже производит впечатление умственно отсталого. Немгновенность мысли, длительность преобразования в слово отталкивает человека от реальности. Голова давно отброшена назад, не туда ее, короче, занесло. Как включить человека в настоящее, как дать ему возможность счастья обладать тем, что есть на самом деле? Намекну. Вот я о пальцах да о пальцах. А почему? Другими частями тела держать неудобно. Если вы не используете возможности рук, диалоги выглядят, словно слепой глухому про радугу рассказывает. Доходит, что счастье не в голове? Вот и откажитесь от пережитка. Ищите его в других частях тела. Глупость ваших поступков из башки, нормальные органы на других орбитах вертятся. Живите настоящим, чего проще: кроме головы, помех нет.

Да, пересадка удалась. Доволен. Бьется во мне парочка таких чудес, что сказки поползли по телу и ничего не чешется. Желаете? Перестаньте жевать, моргать, рожи корчить. Включайтесь в процесс. Тут одна дамочка интересуется, с шеей как быть. А ну ее, от шеи шуму много. Хороший человек начинается с плеч. Подставляйте друг другу, драм не будет. Возьмите себя в руки, ощупайте. Потрогали? Я настоящее. Сердце я ваше. Вот оно и есть счастье. Прикиньте, если их два? Вот так. Правда – взрослая игрушка, взрывается.

Вступительный экзамен

Соседская девушка к нам порой забегала книги брать. Однажды вошла особенной, игривой. Ее, как котенка, было не унять. Ну, я шутливо шлепнул по попке, а она враз засветилась, похорошела вся. Потянулась ко мне. Разговорились ни о чем, а на самом деле о самом важном. Засиделись допоздна. Родители в соседней комнате давно спать улеглись.

– А ты красивый, оказывается.

Она гладила мое лицо, а я дышал майской теплотой ее пальцев.

– Давай просто так полежим, как брат с сестрой.

– Давай, а так можно?

– Тебя сестра целовала когда-нибудь?

– Не помню, может, в детстве.

Я гладил по плечам и чуть ниже, терся о пылающие щеки, путался пальцами в волосах. Я не умел целоваться, хотя всем рассказывал о своих неимоверных победах.

– Почему мы не можем так всю ночь быть рядом, разве от этого кому-то худо?

Язык я свой проглотил основательно, лишь осмелился руки опустить чуть ниже поясницы. Она поспела, как ягода на кустах августа, казалось, тронь покрепче – и соком брызнет, и весь дом проснется от удивления. Какже, весной август зашел в наш подъезд и припозднился до самого утра. Да мы и не спали почти, подремывали, чуть касаясь друг друга руками. В нарастающем свете утра она на какие-то святые минуты стала такой безнадежно беззащитной, выставив навстречу первым лучам маленькую грудку. Вернее, та сама вышла из-под рубашки навстречу солнцу.

Розовый детский сосок смущал, притягивал неимоверно. Мне так хотелось эту единственную желанную ягоду на белом снегу ее груди. Нагнулся дышать спелостью, свежестью святая святых, женской нетронутой грудью.

– Перестань, закричу.

Не сдержался, согрешил, поцеловал, не выдержал, повторил дважды. Она заплакала, отвернулась. Вышел на балкон курить. Она прислонилась кспине и спросила:

– Как будем дальше?

– А так и будем, по-соседски.

– Не шути, я серьезно.

– Ты приходи.

– Ладно, приду.

Она стала забегать вечерами, устраивалась подле меня с книгой и молчала.

– Родилась потрясающая идея.

– Ты хочешь пригласить в кино?

– Фу, как банально, давай целоваться учиться.

– Давай.

– Только по-настоящему.

– А я с тобой всё хочу по-настоящему.

Целый месяц тренировались, вроде что-то начало вырисовываться. Губы освоились, притерлись. Если она не заходила хотя бы пару вечеров, в сахаре исчезала сладость, хлеб терял какую-то свою изначальную нежность, вода становилась излишне пресной.

На лето родители отправили ее погостить к родственникам. Обратно вернулась невестой, с женихом намного старше ее. Но по-прежнему вечерами заходила ко мне заниматься привычным делом – поцелуями. Они с каждым разом становились не по-соседски страстными. Порой пытался руками любопытствовать, она уклонялась, укоряла по-взрослому:

– Не делай этого никогда больше, ты понял меня?

Ничего я не понимал, мне хотелось двух красных ягод августа на белом снегу груди. Про жениха не говорили, в основном целовались мучительно и молча. Поцелуи стали такой же потребностью, как вода, как ежедневный хлеб.

– Завтра утром дождись меня, не уходи из дома.

– Это приказ? Я вроде не жених.

– Да, приказ.

– От кого, можно поинтересоваться?

– От преподавательницы поцелуев.

– Зачем?

– Завтра узнаешь, потерпи, дурачок.

И пришла, и оголилась, и взошла на белые простыни, и место мне указала. И как мы тут вцепились друг в друга, будто с водой впервые встретились, захлебывались, отдыхивались. А руки неумолимо шли дальше и дальше, и казалось, открытиям не будет конца.

– Если ты никому не расскажешь, то делай со мной всё, что пожелаешь.

– Что значит всё?

– Всё-всё, до самого главного.

Нет! Я не мог! Не умел! Не хотел! Боялся! Осмелился лишь поцеловать нежную поверхность треугольника в мелких кудряшках русых волос.

– Как мило, как славно ты это сделал.

– Нам пора, скоро родители заявятся.

Мы вышли из подъезда пройтись, в себя прийти. Лето как-то убого сворачивалось в осень. Рябина пялилась на меня розовыми сосками глаз, тыкала ветками в спину.

– Вот два латунных кольца, возьми. Разбогатеешь, обменяешь на золото.

Взял, испугался, к друзьям убежал куролесить. Во время последнего вступительного экзамена, я тогда в театральный подал документы, она нашла меня там.

– Как мне поступить, скажи?

– Ну, твои же родители все давно решили.

– То родители, а не я. Как поступить, скажи?

У меня маячила театральная карьера, я умел хорошо целоваться. Меня ждали на последнем экзамене. Она вырвала руку и ушла. А нас отправили в колхоз убирать картошку. Она в это время вышла замуж. Я завел полевой роман с девчонкой из группы, выслушал кучу комплиментов по искусству поцелуя. Соседка еще какое-то время, по привычке, забегала ко мне за книгами, мы порой даже целовались. Мне хотелось красных ягод на белом снегу груди.

– Нет, нет, не твое. Ты хотел научиться целоваться?

– Хотел.

– Я тебя хорошо научила?

– Хорошо.

– Хочешь – повторим.

– Хочу.

Из института с успехом выгнали, отправили в армию. А она начала рожать. Нынче трижды бабушка, а я артист погорелого театра. Подрабатываю, где придется. В основном жду сна. Он моя единственная и желанная собственность. Жизнь не задалась. Сон не подводит, каждую ночь является спасать от жизни.

– Как мило ты это сделал.

– Ты никуда не торопишься?

– Нет, ты со мной, куда торопиться?

– Можно, повторю столько раз, сколько волосков на нём?

– Не спеши, там вечность.

– Она моя?

– Твоя, только никому не рассказывай об этом.

– Вот, возьми.

– Что это?

– Золотой обмен.

– А не поздно, соседушка?

– Поздно, да подлым быть надоело.

– Давай-ка почаевничаем, пока внуки гуляют.

– Можно, поцелую, как тогда?

– Дурак ты старый, я этими губами внучатам сказки рассказываю.

– А жить как?

– Руки мой, щец горяченьких плесну.

Девушка из декабря

Девушка в декабре вместе с подружкой вышла из подъезда и так славно улыбнулась, что подумалось – улыбка принадлежит мне. Глаза ее – две декабрьские ночи, и новогодние ресницы, и стройность, неподвластная зиме, и ладные следы от сапожек помутили рассудок. Ходил за ней полдня, у светофора не выдержал, предложил познакомиться.

– Не смейте покушаться на мою свободу.

И перебежала на другую сторону дороги, а я остался один в декабре. Его скудная медность обронила солнце мелочью на сдачу. Думал, доживу до весны и подойду снова. Птицы весной счастьем всех потчуют.

В ожидании время оживает, а ты замираешь, наблюдая за живым временем. Оно убегает, ты убываешь. Стыд несостоявшегося поедает целиком. Неоцененный, теряешь рост, вес. Весь прогибаешься вопросом-и так до первых птиц весны.

Март дал отмах, попросил продлить тот день девочки из декабря. Накупил ворох цветов, побежал дежурить к ее дому. Квартиры не знал, надеялся угадать по окнам, они похожи на глаза своих хозяев. На удивление, все окна оказались на одно лицо. Дом готовился к сносу. Он пустовал уже несколько дней. Вошел в подъезд, стал искать квартиру девочки из декабря. Обои обмирали от страха одиночества, в них шевелились тени ушедших вещей, краны что-то пытались подсказать пересохшими устами. С подоконников подмигивали покалеченные рюмки, стаканы, вазы и царапались оголенные провода. В одной из комнат оказались часы с забытой секундной стрелкой и две реснички. Вы не поверите, я их узнал – это были ее новогодние ресницы из тех дней декабря. Дотронулся – и током дернуло, и вспомнилось, и обожгло:

– Не смейте покушаться на мою свободу.

Руку так разнесло, что пришлось идти в поликлинику. Там дежурил старый, добрый доктор. Он сразу все понял:

– Парень, ты понимаешь, что произошло с тобой?

– Кажется, ударило током, доктор.

– Дурачок, просто кто-то подарил тебе две секунды своей жизни.

Гном

Нет, я не гном, но мой рост слишком мал. В школе на уроках физкультуры служил последней точкой. В армии после меня никого не ставили, стеснялись, хотя тянулся из всех положенных солдату суставов. Успокаивали древние греки: «С краю всегда на одного болтуна меньше». Вернулся в значках и лычках, весу добавляло, на рост не оказывало влияния. Купил туфли на каблуках, споткнулся, каблук сломал, на другой рукой махнул. Против природы не попрешь.

Прошлое подвело, деды мои маленьких баб любили. Настоящее не лучше, мне нравятся дылды длинноногие, высокое солнце их губ и горные перевалы горячих ключиц. Хемингуэй утверждал, что «в кровати все равны», да разве мне под силу такое вымолвить. Высокие дышат другим воздухом, недоступным для меня. Многоэтажки ходячие, всю душу порвали, она у меня карманная, сунул руку, сжал кулак и придавил. Хоть стульчик с собой таскай, вот такая тоска у гномов.

Втюрился я по самые уши в модель длинноногую. Слышал, Сергей Параджанов тоже небольшого роста. Однажды друзья предупредили, что заявятся с шикарной девицей. Он приоделся, ждет, и вдруг видит: входит дама баскетбольного роста, а за ней друзья от хохота давятся:

– Знакомиться будешь?

– Буду, но сидя.

Так что теоретически я довольно подкованный Карлсон. Посылал цветы корзинами, всякие открытки изящные. Даже осмелился звонить. От наглости такой колени подогнулись. Дотянусь до зеркала, гляну, а там карлик лупоглазый. Луплю себя по морде, луплю, а любовь не проходит. Она первой потребовала встречи. Отказать не мог, купил билеты в театр. Отправил в конверте вместе с сопроводительной запиской. Сходил в парикмахерскую, угробил кучу денегна взъерошенность волос. В театре заранее на кресле приладил подушечку, понятно для каких целей. Я, конечно, не Параджанов, ну, хотя бы посижу рядом. Обслугу околотеатральную оплатил основательно. Они в зал ее запустят после третьего звонка, как главная люстра погаснет. Гномы тоже не лыком шиты, головы у нас обыкновенные, но без обмана.

И вот настал момент: модель моя многоэтажная в полумраке протискивается между рядами, я ей ручкой приветливо машу. Усаживается, обвивая обворожительным ароматом духов. Я вынимаю заветную коробочку из кармана, короче – душу свою.

– Вот, Олечка, колечко для вас.

– Господи, как это мило.

Мы сидим на равных, плечо к плечу, голова к голове, а то, что ноги короче, одному полу известно. Будь, как будет, но первый акт за мной и рука ее с колечком в моей руке.

В одном из сценариев Параджанова гном, умирая, завещает похоронить себя по-человечески, в большом гробу. Антракт далек, как Антарктида, и я, ее наивный пингвин, влюблен по самое не могу в жирафу из Африки.

Когда полярники обнаружат ее следы на снегу, нашу любовь назовут сенсацией. Она головой обязательно заденет солнце, и льды растают. Первые цветы Антарктиды потрясут научный мир, море букетов захлестнет океан.

Накаркал. Она головой достала до главной люстры, и та предательски переоделась в платье из света. Зал рукоплещет, орет «браво». Моя любовь начинает подниматься со своего места. Я под свое вползаю, перебираюсь под кресло другого ряда и выбегаю из зала вон. Гномы могут быть великанами, но только один акт, на антракт нас не хватает. Аттракцион закончен, Карлсон в своей квартире пьян в стельку.

Она через пару дней позвонила:

– Куда вы так загадочно пропали? Я испугалась.

– Я был потрясен вами, в этом восторге весь и растворился. Голос есть, а тела нет.

– Что вы такое говорите?

– Я голос, который вас любит, извините за отсутствие тела.

– Вы шутите надо мной?

– Нет, не шучу, будут цветы, голос будет, но это все, на что я способен.

– Вы хотите избавиться от меня?

– Нет, я избавился от себя.

– Разве так можно?

– Понимаете, Ольга, я из сказки, а жизни до сказки не достать.

– Но колечко на моей руке разве сказка?

– Колечко – любовь, а любви всё по плечу – и сказка, и даже жизнь!

Суп из аистов

Расставаясь после двух суток счастья, мы обещали больше не встречаться, понимая, что и так хватили с лихвой. Но жизнь сжалилась. Моя любовь стояла на автобусной остановке, тщетно пытаясь застегнуть босоножку левой ноги. Та отчаянно сопротивлялась. Я бросился на помощь босоножке. Опустился на колени, руки перепутались, им мучительно хотелось снять совсем обувку, забрать желанную стопу в ладони и не выпускать ее никогда.

В те двое суток краска удивления и стыда не покидала ее, а мои губы, ладони не могли и на миг оторваться от удивительной красоты и стройности ног. А тут набросились десятки любопытных глаз, им было занятно – справлюсь с босоножкой или нет? Когда подъезжал очередной автобус, нас оставляли вдвоем. В паузах счастья я жадно целовал ее пыльные ноги, она перебирала мои волосы, передавая из одной руки в другую. Мне мучительно хотелось и ног, и рук, и всего того, что между ними.

– Прекрати, доломаешь окончательно. Отпусти меня.

– Последняя попытка, и можешь садиться в свой автобус.

– Перестань. Это невозможно. Меня ноги не держат, я сейчас упаду.

– Ты куда ехала, скажи?

– Не сходи с ума, отдай ногу, это моя нога.

Обезумев, начал гладить бедра. Она схватила мою руку и больно укусила, и уехала, а я остался, укушенный счастьем. Порой спрашивают: «Откуда отметина?» Да разве кому такое сказать, что я счастьем укушенный.

Этот шрам – единственный текст от нее, заскучаю, подниму руку к глазам и читаю, читаю, пока рука не валится от усталости.

До счастья мы встречались в разных компаниях. Был шапочно знаком с супругом. Однажды довелось пригласить ее на танец. Вот тут и произошло. Наши пальцы от голода так вцепились друг в друга, что нас со смехом еле-еле растащили по разные стороны. Мало ли что происходит с руками, они голове не подвластны. Долгое время не пересекались, да и надобности не испытывали, если не считать тоски, поселившейся в пальцах. Мне мои вдруг стали любопытны, я их разглядывал, пытался понять, что там такое происходит?

Столкнулись в местном аэропорту, каждый по своим делам летел в Москву, оказалось, одним рейсом, который всё откладывали и откладывали. Наши пальцы, не спрашивая, переплелись в том же, казалось, забытом узоре и зажили какой-то своей особенной, отличной от нас жизнью. Когда объявили посадку, наши места оказались в разных салонах, но пассажиры и стюардессы вошли в положение наших рук, в течение всего полета не беспокоили.

– Если браки совершаются на небесах, а на земле мы уже запятнаны браками, мы кто?

– Окольцованные аисты.

– Хозяева колец у нас с тобой разные.

– Забудь, они на земле хозяева. Наше с тобой небо безгрешно.

Долетели. Ей требовалось в одну ведомственную гостиницу, мне в

другую. Так бы и разбежались, ведомственность – штука жестокая. Пальцы не расцеплялись, и ноги не держали на земле. Забрались в какой-то автобус, устроились на последних местах и стали так обстоятельно целоваться, что водитель свет отключил в салоне.

– Мне завтра рано вставать, поспать бы чуточку, придумай что-нибудь.

– Разве у нас может быть завтра?

– Дурачок, я привезла отчет, от него зависит работа всего института. Сообрази, где бы нам соснуть самую капелюшку.

Я и сейчас плохо соображаю, а тогда? Да разве аисты могут думать, они дышат для того, чтобы любить.

Помог водитель, люди любят помогать аистам.

– Молодые люди, вам, может, комната нужна?

– Да, на двое суток.

Так оказались на квартире какого-то деда. Он выделил комнату с тремя казенными кроватями, заправленными строго по-армейски. Меня заговорщически затянул на кухню, предложил, пока бабка не вернулась с дежурства, попробовать бражки.

– Погоди, дед, минутку, мигом за закусью сгоняю.

Она сидела на краю кровати, что-то правила в отчете. Когда стал рыться в сумке, спиной почувствовал, как вся сжалась и почужела.

– Мы уже не аисты?

– Не мешай работать, иди, развлекай деда.

А дед поносил на все лады бабку, и мы пили с ним отменную брагу, настоянную на землянике. С каждой кружкой крылья аиста спадали с меня все ниже и ниже. Дед в конце концов уютно приземлился на взлетной полосе стола. Я опрокинул еще стаканчик для храбрости и поплелся в ангар комнаты зачехлять крылья после полета.

– Вместе стелить или ты спать отдельно предпочитаешь?

– Аисты не живут в разных гнездах, длинноногая.

– Ты напился, Аист?

– Глупенькая, со страха, от меня всегда хмельной земляникой тянет.

Оказалось, только аисты и могут быть так греховно счастливы. Наши усталые от полета пальцы заменили глаза, мы не могли наглядеться друг на друга. Столько открытий в одну-единственную ночь больше не случалось никогда в жизни. Первые слова взошли лишь под утро:

– Принеси из ванной мои колготки, я с вечера их простирнула.

Эта милая обыденность вызвала во мне прилив небывалой нежности. Никуда не пошел и не оставил на ее теле ни единой нецелованной клеточки. А она просила еще и еще, будто бы перед этим и ночи не было у нас. Солнце всходило и закатывалось, оно так устало, что ему сразу пришлось перевалить за полдень. Потом мы мирно, по-семейному пили чай на кухне, а дед доканчивал брагу. Когда в очередной рейс его голова коснулась взлетки, она взяла мою ладонь в свои руки, поцеловала и прошептала в самую глубину ладони, как в колодец:

– Спасибо тебе.

– За что?

– За бабье счастье. Пять лет замужем, а бабой с тобой стала.

В последнюю ночь дед подселил в комнату еще одного постояльца. Он нам не мешал, мы ему заснуть не давали.

– Странно, на мужа с женой не похожи, а оба при обручальных кольцах.

– Мы аисты, мужик, просто аисты, которых люди окольцевали.

– Дела, вот я атеист, а помолиться за вас почему-то хочется. Пойду. С вами не заснуть. Дай вам Бог счастья, птицы небесные.

Вот он нам его и дал. Сколько лет прошло, а пальцы от тоски светятся. Счастьем я укушенный, спина порой чешется, видно, крылья даром не проходят. Самая страшная штука в жизни – сама жизнь. Половой научила жить. С аистами такой напасти не происходит, небеса не дозволяют.

Однажды она позвонила, пригласила в ресторан отметить те двое суток счастья. Пришел с огромным букетом цветов, в новом дорогом костюме. Она ждала за столиком, заказ сделала: шампанское, салаты всякие. Под горячее принесли водку, выпили, аппетит разыгрался, пустился в воспоминания. Она была какой-то скованной, я не придал этому значения, думал, стесняется, столько лет не виделись. Пытался растормошить, а она ждала, оглядывалась часто. И вдруг успокоилась, пристально всматриваясь в меня. Подошел официант с подносом, там возвышались две дымящиеся тарелки первых блюд.

– Вот, пожалуйста, как вы просили, суп из аистов.