Текст книги "Я"

Картинки моего горького детства стали преследовать меня со всей беспощадностью. Но если раньше, буквально несколько лет назад, они вызывали у меня бесконечные переживания, желание сделать все для их скорейшего исчезновения, то теперь я ощутил жалость, сострадание, легкую иронию по отношению к этим людям, к человекам вообще. А ненависти в моем сердце уже не было. Я как бы примирился со статусом cosmicus, существующего бок о бок с ними . Повзрослев, прочитав много умных томов, я узнал больше о себе, лучше изучил их . И вдруг открыл в себе незнакомые прежде душевные нити, связывающие меня с этими порочными существами. Нет, никаких симпатий к ним во мне не было и не могло быть. Но если до сих пор я был уверен, что путивльца охраняет ум, что им движет исключительно сознание, то тут вдруг открылось нечто новое, сердечное! Я и не предполагал, что у меня есть сердце, – не как технический орган, а как чувствующий. Что это? Насколько необходимо оно cosmicus – не как аппарат насыщения клеток кислородом, но как чувствующий лоскуток материи? Чувствующий не глобально, а периферийно, не за весь космос, а за самого себя. Я поймал себя на мысли, что появившиеся во мне мягкость и терпение по отношению к человекам есть результат того, что во мне «открылось сердце». Я стал не злиться на них , а иронизировать по поводу их несовершенства. Я начал приходить к пониманию, что их пороки – не от злого умысла, что, может быть, встреча cosmicus с ними случилась несвоевременно. Если бы я встретился с кроманьонцами через миллион лет, то их генный ансамбль был бы уже рационально изменен мутациями, то есть самой природой. И я бы увидел наделенных универсальным разумом путивльцеподобных существ, рядом с которыми комфортно было бы жить где-нибудь во Вселенной. А на кого сейчас сердиться? С кого спрашивать, что я сам не вовремя оказался в Путивле? Но тут другая мысль возникла словно бы наперекор предыдущей: «Если не заменить человеков в ближайшее время, то через миллион лет встретиться будет не с кем. Не услышанный, не востребованный, не воспринятый разум кончает жизнь самоубийством. Такие случаи описаны давно. Жаль». Именно после этих размышлений я стал называть их «мои незамысловатые кузены». Тут я пришел в себя, осмотрелся, взглянул на название улицы и понял, что почти у цели. Пройдя еще два строения, я оказался у дома номер одиннадцать по Большому Козловскому переулку. Меня встретил вахтер: «Куда?» – «Я принес обувь по просьбе Микеты Михайлова. Для его дочери». – «Кто ты такой, паспорт есть?» – «Есть удостоверение дворника музея Серова». – «Ты чего гонишь, какой ты дворник? У тебя прикид за пять тысяч долларов! Открой сумку, рыжий», – взялся охранник за дубинку. Я распахнул полиэтиленовый пакет. Он осмотрел обувь и спросил: «Ты чего, правда дворник?» – «Да». – «Хорошо платят или торгуешь картинами? Сколько твой Серов стоит?» – «Бог его знает. Платят нормально, картинами не торгую, цену серовским полотнам не знаю». – «Слышишь, хватит дурить, а? Небось, башмачками тоже приторговываешь?» Я подумал: «Ну, как можно злиться на несовершенство? Он-то абсолютно не понимает, и вокруг него тоже никому в голову не придет, что их жалеть надо. На бракованную вещь не злятся, на ее производителя собак не спускают. Не станешь же лаять на природу… Ну так что, пустишь? Или у тебя обувь оставить?» – взглянул я на него в упор. Здоровый мускулистый парень, лет тридцати. Глаза зеленые, небольшие, как оливки в борще столовой «Вперед, Россия!». Широкие скулы, большой рот. Срезанный подбородок. «Чего уставился?» – поднимает он дубинку к поясу. «Жду». Охранник с недовольным видом снимает трубку: «Тут шефу принесли обувь. Говорят, что они заказывали. Чего делать? Слушаюсь! – Потом передает трубку мне: – Ответь!» «Расскажите, о чем идет речь?» – услышал я в трубке мужской голос. «Михайлов просил меня купить дочери обувь. Я ее принес. Вот вам вся история». – «В сумке только обувь или еще что-то?» – «Ничего другого. Восемь пар обуви!» – «Вы получили деньги под расчет? Или хотите оставить сдачу?» – «Деньги я вовсе не получал. Он просил купить зимние ботинки и демисезонные туфли». – «А почему восемь пар купили? На чьи деньги?» – «Или возьмите пакет, или соедините меня с Михайловым», – недовольно бросил я. «Минутку… Он сейчас занят, но просил, чтобы вы оставили обувь у охранника». – «Больше ничего не сказал?» – «А что вы еще от него ждете?» – «Как что?..» Впрочем, я тут же передал трубку охраннику, положил на пол покупки и вышел на улицу. Этот небольшой эпизод лишь усилил желание как можно быстрее вмешаться в генетику человеков. «Какие несчастные: у них совершенно нет способности смотреть на себя со стороны!» Я медленно поплелся по Бульварному кольцу к себе в Староваганьковский переулок. От непривычки носить модельную обувь на ноге вздулся пузырь. У Государственной библиотеки меня подобрал партийный «Мерседес» и доставил на фирму «Вигона», где я сразу был препровожден в шикарный кабинет господина Удочкина. На вид ему было лет тридцать пять – сорок. Короткие светлые волосы, едва заметная бородка, бегающие глаза, небольшой вздернутый нос. «Слушай, “Вперед, Россия!”, я уже устал спонсировать вашу контору. Можешь сказать Степанычу, что мою фирму со всех сторон обложили чиновники. Каждый просит, тянет, выцарапывает. Устал! Порой хочется все бросить и уехать в Мексику. Какой тут бизнес! А он еще присылает всяких экспертов и безмозглых ученых… То им книгу надо помочь напечатать, то командировку во Францию оплатить, то денежное пособие выдать! Они спорят, кто придумал Евросоюз, а я должен деньги платить! Нынче достает меня из инвестиционного фонда какая-то пустопорожняя, амбициозная тетка – то ли Плинкина, то ли Млинкина. Так и хочется послать ее на х… Теперь с этим митингом. Возьми деньги, но больше в этом году на меня не рассчитывайте. А если Степаныч не снимет осаду чиновников и экспертов, то в будущем году я найду себе более комфортную крышу. Запоминай и все дословно повтори своему шефу. – Он небрежно положил на стол сверток. – Как обещал, в пакете пятьдесят тысяч. Забирай! Вопросы есть?» – «Нет! Все понял. Так я пошел?» – «Перед получением денег вы, словно ужи, увиваетесь вокруг Удочкина, а взяли деньги – уноситесь как угорелые. Больше сказать нечего?» – «Прошу прощения, господин Удочкин, я курьер, других полномочий у меня нет. Могу лишь обещать, что ваши слова передам Куракину. Чего вы от меня еще ждете?» – «Ничего! Что сказать курьеру? Но вид у тебя, как у заморского джентльмена! Давай, пока! Не забудь передать Степанычу: работать на бюрократов и никчемных ученых устал! Пошли они все на х…». «А может, это я обычный человечек, только немного сумасшедший? – вдруг подумалось мне. – Или не немного, а полностью. И все размышления о несостоятельности рода homo sapiens – лишь плод моего болезненного воображения. Ведь мать у меня была наркоманкой, отец убийца, – в глазах человеков я какой-то потомственный выродок! Они , возможно, знают обо мне значительно больше, чем я сам о себе. Я нигде не принят, меня никто никогда никуда не приглашал. Ни одна девушка не захотела со мной знакомиться, ни один парень не захотел со мной говорить – а их в библиотеке сотни! Конечно, значительно меньше, чем в магазинах – там их миллионы, – но все же есть! Коллектив библиотеки меня не замечает, музейные работники уже несколько лет чуждаются Караманова. Из театра меня выгнали, в офисе партии “Вперед, Россия!” я несколько месяцев лишь драил полы, мыл окна и унитазы, ухаживал за цветами, – на меня никто не обращал внимания. Михайлов попросил купить обувь – и даже не принял, не сказал спасибо, не вернул деньги! Однозначно, они ко мне относятся как к идиоту. Бесчувственному существу, роботу: подай, принеси, убери, подмети! На что еще способен Василий Караманов? Как это все выдает людей! Они видят во мне пустышку, кретина. Ну, кто из них в моем возрасте с удовольствием метет улицы? Неудачник! Психически больной! Неполноценный! Ведь все прочие находятся в постоянной погоне за финансами, за положением в обществе, за местом в тусовке, за сексуальными удовольствиями. А кто я? Если меня эти устремления не волнуют, а они наиболее типичны для россиян, то как ко мне относиться? Кого во мне видеть? Такое ощущение, что я действительно сумасшедший! Может, оставить эту мою идею, которая выдает во мне умалишенного, и найти счастье в жизни моих незамысловатых кузенов? В нынешней жизни? То есть не думать ни о каком будущем? Исключительно сумасшедший может размышлять о проектах, которые реализуются через жизни многочисленных поколений. Когда-то и где-то там, в неведомом! Типичный человек мечтает получить все в своем отрезке времени. Что ему будущее? Зачем прошлое? Действительно, перестать воспалять разум и принять их принципы существования. Ведь это не так уж сложно! Зарабатывать деньги я уже научился: трюки, использованные мной у подъезда Генерального штаба, сохранятся у них на все времена и во всех сферах. Дуришь офицера, пенсионера, почтальона, всё ведомство, страну в целом. Богач! Олигарх! Красота! Вон сколько таких дурил в обществе! Оно пухнет от них . И все востребованы: на экранах, на площадях, в Кремле! Им пишут оды, сочиняют стихи, музыку, их назначают министрами, советниками, народными артистами. Попробовать? А вдруг получится? Учредитель фирмы “Я” – Василий Данилович Караманов. Предприниматель Караманов: доктор наук; академик РАН; заслуженный юрист; мастер спорта международного класса; член высшего совета партии “Вперед, Россия!”; приближенный Патриарха; постоянный участник встреч предпринимательской элиты с Председателем правительства; главный спонсор общественного движения “Возрождение казачества”; член редколлегии журнала “Высота взгляда”; депутат Государственной Думы; министр федерального правительства; любовник Монаровской, Покамады, Ролиной; заместитель председателя Правления банка “Аллегро”; друг мэра, собутыльник спикера Мелезнева, советник секретаря Совбеза; попечитель приюта незаконнорожденных детей олигархов; член общественного совета по соблюдению закона о предоставлении личных свиданий заключенным “Матросской тишины”; колдун Роисеева, приятель Биронова, завсегдатай давосского экономического форума, тамада первомайского застолья крупнейших работодателей России! Вот так вам всем! Состоялся Караманов? Начнете любить Василия Даниловича? Станете приглашать его на тусовки, поить чаем, кормить шашлыками, целовать в губы, лезть к нему в постель, петь дифирамбы, присваивать почетные звания? А ведь альтернатива всему этому золотому времяпрепровождению очень сомнительна! На их взгляд – просто сумасшедшая альтернатива. Что привлекательного можно найти в жизни молчаливого дворника, в тюфяке, набитом ветошью, в дряхлом сарае, в чтении мало кому известных авторов, в раздумьях над новым генетическим ансамблем путивльца, в постоянных экспериментах, в бесконечных пробах? Что во всем этом соблазнительного? Кто в состоянии обменяться такими жизнями? Кто посмеет пренебречь первой во имя второй? Кто предпочтет незаметное, жалкое существование, которое влачу я? У кого найдется такая сила духа, такой размах воли, чтобы заняться чем-то другим, кроме ублажения собственного Я? Забыть соблазны человеческого мира, не обращать внимания на шикерию, игнорировать роскошь, презирать почести, не интересоваться богатством, закрыть сердце перед женщинами, пропускать мимо ушей хвалу, чихать на внешний вид, на приближенность к сильным мира сего! Разве есть такой россиянин? Можно ли с ним встретиться? И все же, если взглянуть на себя их глазами, я абсолютно ненормальный. Тихий, но спятивший, выживший из ума. С утопическими фантазиями шизофреника. – Тут я усмехнулся: – Вот-вот, все, что сейчас пришло мне в голову, – это мнение человеков. Именно они так думают. И пусть они считают меня сумасшедшим, это даже весьма кстати. Но я-то знаю себя, как никто другой! Попытаться изменить их биологический вид к лучшему – вот истинная добродетель путивльца, существа совершенно новой мутационной эпохи. Они никогда не ценили благодать природы. Они понимают ее как собственность, не подозревая, что являются ее стволовым продолжением. Но мой искренний призыв к началу нового витка эволюции, к активному участию в собственном биологическом совершенствовании не вызовет у них никакого энтузиазма. В их генах закреплена лишь потребность к спросу! Поэтому я должен четко понимать, что для всех окружающих Василий Караманов – идиот. С этим мнением необходимо смириться, ничего другого ни в коем случае не доказывать». Успокоившись, вновь обретя внутреннюю уверенность, я взглянул в окно автомобиля и прочел название улицы – Милютинская. Мы подъезжали к небольшому строению, к дому номер семнадцать. «Мерседес» притормозил. Здесь в полуподвальном помещении располагалась профашистская партия «Национальное негодование». Прихватив с собой пакет с деньгами, я спустился в партийный офис и спросил господина Покорного. «Среди нас господ нет, уважаемый товарищ», – сказала молодая прокуренная женщина в ярко-желтой кофточке. Она была маленькая, щупленькая, с мешками под глазами. Пачка сигарет висела на шнурке прямо на ее плоской груди. Так обычно женщины носят ювелирные изделия. «Прошу садиться! Товарищ Покорный сейчас к вам выйдет. Как доложить?» – «Скажите, пожалуйста, что приехали с улицы Льва Толстого», – мне не хотелось называть партию, от которой я прибыл. «Льва Толстого, от движения “Вперед, Россия!”?» – «Точно». – «А, ну тогда проходите в кабинет». Господин Покорный оказался невысоким, толстеньким, заросшим бородой человечком. Без удивления, но крайне почтительно он поднялся со стула, протянул небольшую ручонку и сказал: «Я жду вас уже целых три часа! Привезли?» – «Да. Все, что вам обещали, вот в этом пакете». Он лихорадочно принялся разрывать бумагу, в которую были упакованы деньги. Увидев перед собой десять пачек пятидесятидолларовых банкнот, господин Покорный судорожно схватил их, прижал к груди и пропищал: «Революционный инструмент получен. Мало! Мало! Но можно действовать! Дайте мне деньги, и я переверну мир! Скажите, – обратился он ко мне, – есть ли возможность поднять ставки? Хотя бы еще десять тысяч, лучше, конечно, тридцать! Наша партия остро нуждается в долларах, евро, фунтах, рублях. Соображаете?» Мне показалось, что он играет в легкое помешательство на идеологии. «Прошу прощения, я всего лишь курьер. Этот вопрос вам надо задать Куракину». – «А у вас деньги есть?» – «Да». – «Сколько?» – «Пять или семь долларов». – «Дайте их нам! У нас огромные расходы: шутка ли, поднять семь тысяч человек! Дайте, дайте ваши деньги!» Я протянул пятидолларовую купюру. «Вы сказали – семь, а даете пять? Почему экономите на наших затратах? Революция – дорогое дело!» Я отдал еще два доллара, думая совсем о другом, а Покорный между тем продолжал: «Я безоговорочно предан идее обновления России. Больше всего меня злят олигархи. Они стали теперь скупать крестьянские земельные наделы. Куда мы денем аграриев? Их больше тридцати миллионов! “ГУЛАГ для богатеев!” – вот предвыборный лозунг нашей партии. Вы понимаете масштаб зова?» Его писклявый голос вернул меня к реальности. Я сказал: «Господин Куракин хотел узнать, как вы подготовились к митингу». – «Мы готовы на пятьдесят тысяч семь долларов, и не больше! Пусть прибавит еще пятьдесят, тогда мы будем готовы на сто тысяч семь долларов. Так и передайте! У нас тридцать плакатов, на которых наши девушки в партийной форме целуют вашего опасного конкурента Паренаго. Пятьдесят транспарантов с надписью: “Паренаго вместе с нашей партией переделает Россию и весь мир”. Сто постеров, на которых Паренаго шагает в наших рядах, двести портретов, на которых он красуется в партийной форме, с подписью: “Голосуйте за кандидата партии „Национальное негодование“!” Довольны? Скажите Куракину, что мы можем удвоить наглядную агитацию. Тогда у вашего конкурента не останется ни одного шанса. В округе, где проводится голосование, партия имеет три процента. Не наша публика. Мы сильны в других регионах, в других слоях общества. Что это означает для вас? Паренаго наберет не больше пяти процентов! Ваш кандидат проходит в городскую Думу. Празднуется победа! Еще пятьдесят тысяч долларов, и дело сделано. Скажите об этом Куракину». Я спокойно слушал пылкую речь партийца. Он не подыскивал слова, а говорил быстро, словно заученными фразами. «Хорошо», – отозвался я и поднялся из полуподвала на улицу. Поучительный пример полного разлада в генной машине человеков увидел я на примере Покорного. Бездна их духовной действительности утомила меня своей безобразной непредсказуемостью. Я вновь подумал, что у путивльцев над всем должен господствовать разум. Через двадцать минут я был уже в офисе партии «Вперед, Россия!». Около часа пришлось ждать Куракина, делавшего доклад на каком-то совещании. Я доложил ему о встречах с Удочкиным и Покорным. Он почти не слушал, то и дело разговаривая по телефону, и в какой-то момент остановил меня: «Слушай, Василий, меня эти стоны страждущих совершенно не интересуют. Откажется Удочкин оплачивать наши счета – закроем его бизнес. Разговор тут короткий. У нашей двери стоит очередь таких типов. Не мы их ищем, а они сами просят нас принять капиталы для выборов. Да, именно так! Предложение фашистов интересное. Чтобы окончательно раздавить Паренаго, необходимо доплатить этому Покорному требуемую сумму. У меня мало времени, так что слушай: без моего звонка сам отправляйся к Удочкину и потребуй деньги для партии “Национальное недовольство”. Если он откажет, скажи ему, что Куракин пригрозил закрыть бизнес. Думаю, он даст тебе необходимую сумму. Деньги отвезешь в офис фашистов. По этому вопросу все. Потом заедешь в типографию “Основной инстинкт” – это на Пресне, – возьмешь у них семьдесят тысяч листовок в поддержку Паренаго и тридцать пять тысяч долларов – откат за размещение заказа. Производство листовок оплачивал наш спонсор, трастовая компания “Мамон”. Все это передашь в консалтинговую фирму “Ямин и дочери”. Они обязались под утро в воскресенье расклеить эти листовки на лобовые стекла автомобилей всего округа. На листовках специальный клей, просто так их не сорвешь. Тут нужен адский труд. Так что наш конкурент Паренаго надолго застрянет в печени избирателей. Затем заедешь к Горпиницу, водитель знает адрес. Возьмешь у него взрывпакет и доставишь к началу встречи с избирателями партии “Родная сторона”. Встреча состоится в зале “Россия”. Там передашь его Рылобойщикову – ты должен его знать, он частенько околачивается в четырнадцатом кабинете. Напомнишь, пусть взрывает пакет минут через пятнадцать после начала встречи. Не волнуйся, к настоящей бомбе он не имеет никакого отношения. Это специальный газ: вонища такая, словно всех опустили с головой в яму с дерьмом. Через минуту все разбегутся. Встреча будет сорвана. Голосов избирателей у них окажется меньше, чем у нас. Теперь ступай. Я должен уезжать. Завтра утром доложишь». Я вышел из кабинета, спустился к себе в каморку и присел на стул: «Неужели это их типичный образ жизни? В этом и есть их политическая этика? Имидж элитного сословия? Чем выше каста, тем безобразнее мораль! Чем богаче новые русские, тем аморальнее их поступки. Даже в тюрьмах и лагерях я такого вероломства не встречал! Надо бежать от них . Немедленно укрыться в одиночестве». Я снял с себя модный костюм иностранного производства, развязал галстук, расстегнул сорочку, стащил ботинки и облегченно вздохнул. Возникло такое ощущение, что я вернулся в привычную, правда, временную среду. Стремление к новой путивльской жизни захватывало все неотступнее. Но внутренний голос успокаивал: «Подожди, Караманов! Еще немного надо потерпеть. Скоро, скоро все начнется». Самоуверенной походкой, преисполненный решимости действовать дальше, преступить все границы дозволенного, но добиться своего, я навсегда оставил офис партии «Вперед, Россия!». По дороге в свою лачугу я вдруг вспомнил, что думал некоторое время пробыть среди ученых, чтобы провести дополнительные эксперименты. Что они дадут нового? И какую науку выбрать? Мне нужны были один-два эпизода общения с учеными человеками, чтобы понять их полезность в моей программе. Пойти к математикам? Это неопределенно и долго. Обратиться к физикам? В качестве эксперта по «единообразию концепции несимметричного тензора поля» или другой темы? У солидных физиков необходимо оформлять специальный допуск в их центры. На это могут уйти месяцы. А мне время терять нельзя. Постучаться к генетикам? Боюсь, они чрезвычайно консервативны, можно оказаться в трясине, выбраться из которой будет не так-то просто – и, опять же, на это потребуется время. К биологам, химикам, экономистам? Экономисты – самые мобильные. И к ним напрямую обращаться вовсе не надо: выбрал на компьютере статистику, взял карандаш и готовь анализ! Сейчас начало апреля 2004 года. Значит, за 2003 год цифры в статистическом ведомстве уже есть. Вот и тема: «Анализ экономического развития России за 2003 год». Пишу работу, прихожу в исследовательские институты, предлагаю обсудить. Есть контакт! А он-то мне и нужен. Значит, можно изучить их особенности и меру полезности в создании совершенно нового букета генов. Ну, отлично, довольно быстро определился. Завтра же начну работать. Зайду в интернетовский библиотечный зал и стану просматривать динамику показателей, нарабатывать материал для статьи. С этими мыслями я дошел до своей хибары в Староваганьковском переулке и завалился на тюфяк, ощущая облегчение от того, что так быстро порвал с сословием политических интриганов. Тут мне пришло в голову, что среди всех слоев общества дворники – самые независимые. Впрочем, делать такое умозаключение я не вправе, так как не знаком ни с одним из своих коллег по уборке дворов и улиц. Потом мысли стали расплываться, преобразуясь в не совсем ясные, короткие, призрачные видения. Запустение воцарилось вокруг меня. Наконец, я отчетливо увидел перед собой выгребную яму, и какой-то незнакомый, напористый голос приказал: «Эй, рыжий, начинай!» «Что он имеет в виду?» – подумал я. Голос тем временем продолжал: «Пока не вычистишь эту трехметровую колдобину, не видать тебе путивльского царства!» Поначалу растерявшись, я, однако, быстро взял себя в руки: «Что он меня пугает? Я же не человек, работы не боюсь. Трехметровая яма? Ну, сколько мне надобно? Два часа, три, пять? Ради биологического прогресса я готов на все! Если вопрос стоит так, то хоть сто лет буду вычищать!» Глубокая путивльская сосредоточенность позволяла работать азартно, напористо. Справа и слева от меня росли горы людских отходов. Запах стоял удушающий. Но казалось, прошел не один год, а уровень дерьма в яме не уменьшался. Он возрастал. И незнакомый голос пропал, и людей никого вокруг не было, а я все продолжал и продолжал работать. Наконец, оказавшись выше пояса в шлаках, я задумался: зачем мне был навязан этот сизифов труд? Что это за намек? Кто-то посылает мне сигнал, что мир путивльцев никогда не наступит? Чепуха! Обязательно придет наше время! Это у них ничего не получится. Тем временем я оказался уже по горло в дерьме. От горизонта до горизонта во все стороны простиралось море вонючих шлаков. Чтобы продолжить борьбу и доказать всем, и прежде всего самому себе, что cosmicus – это новый эволюционный этап развития разума, я поплыл. Стремительно и воодушевленно. Со смердящей стихией я боролся очень долго: день и ночь десятки тысяч раз сменяли друг друга. Но силы нисколько не покидали меня. Более того, они росли. Когда я, наконец, увидел на западном горизонте ленточку голубизны, то вначале подумал, что это мираж. Но по мере приближения к этой полоске я стал слышать шум волн, крики чаек, ощутил соленый бриз моря. Я уже видел прозрачную, наполненную солнцем воду, игру дельфинов, полет летучих рыб. «Как это, – подумал я, – где же этот самый рубеж между фекалиями человеческими и райскими кущами путивльцев? Что, между уходящим и приходящим биологическими видами нет никакой твердой границы? Заканчивается желтая отвратительная жижа – и буквально тут же начинается прекрасный мир путивльцев? Значит, между нами нет даже одного шага? Неужели я так близок к людям? Ведь нет никакой промежуточной линии, где в мутной жидкости смешивались бы два вида – homo sapiens и cosmicus, где появилась бы порода, потерявшая некоторые черты человеков, но еще не успевшая обрести во всей полноте приметы путивльцев. Ведь между ослом и лошадью имеются мулы, между тайгой и тундрой – лесотундра, между рыбами и млекопитающими – земноводные, между днем и ночью – сумерки. Почему же ничего нет между кроманьонцами и путивльцами? Но между неандертальцами и кроманьонцами тоже ничего не было! Пару тысяч лет они существовали вместе, а потом неандертальцы вымерли. Видимо, чтобы из людей сотворить истинных путивльцев, понадобится тысячелетие. А как мне одному с этим справиться, если главный вопрос – значительное увеличение продолжительности жизни – не решен? Я просто не успею! Например, пауку, чтобы из Путивля добраться до Владивостока, понадобятся тысячелетия. Давай, Караманов, точно подсчитаем: между этими городами – восемь тысяч километров, то есть восемь миллионов метров. Домовый паук в день преодолеет десять, пусть двадцать метров. В любом варианте, чтобы покрыть этот путь, он затратит от одной тысячи ста до двух тысяч двухсот лет. Так и я – откуда мне взять такой ресурс времени? Остается одно: решить проблему бессмертия. Как, одному? Да! Пока одному. Ведь я совершенно один в течение, казалось, вечности преодолевал человеческие фекалии и добрался-таки до путивльского океана! И никакой помощи homo sapiens не чувствовал. В будущем обществе люди абсолютно не будут востребованы. Я первый поставлю им шлагбаум. Они не в состоянии принять вызов эволюции!.. Но паука ведь можно взять в спичечную коробку и самолетом доставить во Владивосток. На это уйдет не больше десяти часов! То есть я могу использовать новейшие технологии для ускорения мутационных процессов и добиться бессмертия еще при собственной жизни. Только для себя? Конечно, никто из них мне там не нужен! Но есть живущие маститые ученые, чьи книги я с удовольствием читаю: Джеймс Уотсон, Виктор Маккюсик, Джозеф Стиглиц, Илья Пригожин, Роберт Мертон, Леонид Корочкин, Алексей Абрикосов, Юрий Алтухов и еще десятки, сотни людей. Как поступить с ними ? Восхищаться их мыслями, но не замечать их отсутствия? Провожать их в вечное ничто без капли сожаления, без горечи утраты в себе самом?» Тут во мне опять проснулся голос сердца, что было совершенно не по-путивльски: надо найти компромиссное решение этого тяжелейшего вопроса… Где же, однако, берег? Куда плыть? Сколько еще осталось? Или для того, чтобы стать истинным путивльцем, мне вначале необходимо превратиться в существо, живущее в воде? Впрочем, этой неожиданной мысли я нисколько не испугался, даже усмехнулся, подумав: а из кого же тогда лепить cosmicus? Вокруг нет никакого другого материала, кроме меня самого. Неужели только из Василия Караманова? Если обстоятельства вынуждают, то готов с удовольствием принять вызов! Я продолжал плыть по лазурной глади моря, а берег никак не показывался. Но я не искал никакого утешения, мне нравилось находиться одному в безбрежных просторах океана. Я мечтал покорить эту сияющую бездну, стать ее интеллектуальным хозяином. Надо отметить, что путивлец Василий Караманов никогда не мечтал о материальном благополучии. Деньги, ценности, другая собственность не интересовали меня вовсе. Если бы я оставил жизнь в Москве, в любом другом городе, мне не с чем было бы прощаться: дома, наполненного аксессуарами комфорта, я не имел и никогда не стремился иметь. Он был мне не нужен. Аскетическая обстановка лачуги способствовала вечному стремлению к одиночеству, побуждая к чисто путивльским размышлениям. Впрочем, и какое бы то ни было величие, кроме величия разума, было для меня анахронизмом. Что такое роскошь и почет для cosmicus? Это только у моего незамысловатого кузена они могли вызывать восторг. Стремление к ним попросту не заложено в наш генный ансамбль; так чем же тут гордиться? И еще: именно в это время я обнаружил в себе совершенно феноменальную способность – ничего не есть. Я пил океаническую воду, она была совсем не соленой. И другого ничего не хотел. Это обстоятельство радовало меня: я вспомнил свои соображения о том, что путивлец должен быть рентабельным, и на себе почувствовал, как эти соображения реализуются. Другое обстоятельство еще больше удовлетворяло меня: всю жизнь я мечтал о полном одиночестве – и вот получил его! Полное! Бескрайнее! Не успел я об этом подумать, как прозвенел будильник. Я очнулся, нехотя, через силу открыл глаза, ухмыльнулся тому, что все, что я принимал за реальность, было лишь сном. Мысли продолжали проясняться, я полностью очнулся, собрался, позавтракал и вышел на работу. Во время уборки музейного двора я вспомнил о своем решении подготовить анализ состояния российской экономики. И почувствовал некоторую растерянность: этот проект был задуман в реальности – или во сне? Четкого ответа на этот вопрос я никак не находил. «Помутнение памяти? Что-то новое происходит в моей голове». Закончив работу, я вернулся в сарай, помылся, переоделся и направился в Государственную библиотеку. Свой труд я назвал так: «Российская экономика в тисках ошибок». На две недели я вошел в него полностью: настойчиво знакомился со статистикой, анализировал цифры, размышлял о ходе реформ, о возможности административной перестройки. И только после того, как собрал многочисленные материалы, я все свободное от основной работы время уже не покидал лачугу и на стареньком компьютере тщательно набирал статью.

Экономическая аналитика и несколько публицистических мыслей легли в основу моего материала. В нем не было ничего особенно выразительного или впечатляющего. Это были мысли независимого исследователя, объективные и бескомпромиссные, которых так не хватает современной России. Когда работа была завершена, я купил пачку бумаги – интернета у меня не было, – распечатал текст и решил направиться по адресам научно-исследовательских институтов и редакций газет. Меня чрезвычайно интересовало, как оценят труд путивльца столичные эксперты. Редакции многих центральных газет находятся в самом центре города, то есть рядом с музеем Валентина Серова. Мне понадобилось пятнадцать минут, чтобы пешком добраться до «Вестей». При входе в редакцию останавливает охранник: «Вы к кому?» – «К редактору», – отвечаю я. «К самому Михаилу Божокину? Он вас ждет?» – «Нет. Я здесь ни с кем не знаком. Принес экономическую статью. Хочу предложить ее газете». – «А, тогда пройдите к телефону. Номер справочной указан на панели». Я набрал указанный номер. Женский голос посоветовал оставить материал на проходной. «Я позже спущусь и сама заберу его. Звоните через пару дней», – произнесла дама. После этого я направился в «Столичные новости», редакция которых находилась напротив газеты «Вести». Потом съездил в другие общероссийские газеты. Ни один из сотрудников редакций не согласился со мной встретиться. Каждый предлагал лишь вестинский вариант: оставить статью на проходной. «Они , видимо, думают: что там мог написать Василий Караманов, неизвестный автор?» – мелькало у меня в голове. На следующий день я направился в Институт экономики, потом в Научно-исследовательский финансовый институт, затем в Институт мировой экономики, а уже под конец рабочего дня – в Институт экономики переходного периода. Попытки установить контакт с научными сотрудниками этих центров оказались вообще нулевыми. Телефонный разговор обычно был очень коротким. Я едва успевал сказать: «Добрый день, я подготовил аналитическую статью о состоянии российской экономики и хотел показать вам», – как слышал короткий комментарий: «У нас выдача рецензий – платная услуга: одна страница стоит двадцать долларов. За чтение же одной вашей страницы мы берем два доллара. Начинайте разговор с другого: согласны ли вы с тарифами и какой у вас объем текста». Я заикался, совершенно не зная, что ответить на такой неожиданный вопрос. Честно говоря, я и не подозревал, что за вхождение в научные круги надо платить! На этом разговор заканчивался… Страна, в которой я жил, все больше огорчала меня, и я сожалел, что не мог изменить окружающий мир мгновенно. Медленно возвращаясь в свою дворницкую хибару, я снова думал о том, что сегодня человеки находятся в состоянии глубочайшего кризиса. И речь здесь не о морали – биологическая катастрофа ожидает их ! Через несколько дней я позвонил в «Вести». Знакомый женский голос небрежно бросил: «А, Караманов, прочли вашу статью. Но она огромная – в ней пятнадцать страниц. Это целая газетная полоса! За полосу мы берем тридцать, даже пятьдесят тысяч долларов. Я говорила с редактором, он согласился разместить ее за двенадцать тысяч долларов. Принесете деньги наличными – через два дня материал будет опубликован. Алло, вы еще на линии?» Потрясенный, я повесил трубку. Что же я написал такого, что за публикацию необходимо платить столь огромный капитал? В ней что, реклама товара cosmicus? Что, между строк они прочли, что я беру гонорар за опутивливание? И этот гонорар исчисляется пятизначными долларовми цифрами? Я стал вспоминать некоторые абзацы моего материала, чтобы еще раз попытаться понять, в чем тут дело. Я писал: «Никакого тайного соблазна или злого умысла анализировать состояние российской экономики современного этапа у меня нет. Мотив, вынуждающий меня в первый раз обратить ваше внимание на грубейшие ошибки экономической политики власти, можно найти в гражданском чувстве, в том состоянииума и сердца, к которому медленно, но приходят россияне. В этом чувстве сквозит дух добродетели и боль за судьбу нации». За такие строчки газетчики берут деньги? Может, за другой абзац они решили выставить счет? «Россия переживает жесточайший кризис. Мы стали мало читать, забываем Гоголя, Достоевского, Толстого. Мы не хотим слышать Чайковского, Мусоргского, Шостаковича. Перестали восхищаться полотнами Брюллова, Верещагина, Левитана. Мы больше не помним таких великих имен, как Павлов, Ландау, Вавилов, Тамм. Мы больше не хотим знать Карамзина, Соловьева, Ключевского. Мы уверились, что российский дух нуждается лишь в поп-культуре, поп-политике, поп-науке, поп-экономике. Что все академическое и вечное нам вредно, как мороз молодой поросли. Но как после этого можно всерьез говорить о том, что мы живем в самодостаточной, богатой стране?» Именно эта открыто высказанная мысль побудила их требовать доллары? Современная Россия поменяла веками существовавший порядок: раньше эксперты получали гонорары за свои труды – теперь, видимо, они облагаются поборами за право высказывать свои мысли. Что это – признак расцвета новой цивилизации или ее упадка? Впрочем, возможно, все дело в том, что в аналитическую статью я включил пассажи явно не из лексикона ученых-экономистов. В редакции наверняка была бы другая позиция, если бы весь текст выглядел, например, так: «Если же рассмотреть динамику промышленного производства в территориальном разрезе, то обнаруживаются и вовсе поразительные явления. Подавляющая часть прироста промышленного производства обеспечена в районах добычи нефти и газа, производства металловв Москве и в Петербурге. Столица обеспечила свыше сорока процентов роста промышленности в стране. Кстати, в Москве наиболее быстро развиваются отрасли, связанные с нефтяной промышленностью – нефтехимия, фармакология, нефтяное машиностроение. Прирост промышленности в Петербурге на двадцать шесть процентов произошел за счет крупных военных заказов по экспортным сделкам. В абсолютном же большинстве регионов России наблюдается стагнация производства. Страна все более и более превращается в нефтяное Эльдорадо типа Венесуэлы и Нигерии, где за пределами столицы и нефтяных регионов господствуют деградация производства и беспросветная нищета». Я никак не мог понять смысл тарифа: двенадцать тысяч долларов. Какой прок ученому платить такие деньги, чтобы опубликовать статью в ежедневной газетенке? Тут я вспомнил еще один абзац и подумал: видимо, в России за критику правительственного курса авторы платят газетчикам. Например, именно этот пассаж мог вызвать у редакторов «Вестей» жажду наживы: «Объем ГКО-ОФЗ к концу 2003 года составит около 30 миллиардов долларов. При сохранении современных тенденций к увеличению темпов эмиссии ГКО-ОФЗ их пирамида уже через четыре года в 1,5 раза превысит пирамиду, созданную перед дефолтом в середине 1998 года. Дефолт и его разрушительные последствия для экономики Правительством уже забыты. Самое поразительное, что никакой потребности в создании новой пирамиды государственных ценных бумаг нет. В 1994–1998 годах все возрастающая эмиссия ГКО-ОФЗ мотивировалась чиновниками как средство, необходимое для покрытия растущего дефицита федерального бюджета. Однако эти времена прошли. Из года в год бюджет сводится с профицитом. Зачем же тогда строить новую финансовую пирамиду, наращивая внутренний долг? Никакого ответа на этот вопрос Правительство не дает». Успокоив себя тем, что их мир полон византийских тайн и парадоксов, я с еще большей осторожностью позвонил в «Столичные новости». Некто Токучаев стал рассказывать о финансовых проблемах, о неясном будущем газеты. Я заторопился положить трубку и подумал: правильно, что прервал разговор. Было бы очень неприятно опять услышать коммерческое предложение. Может, этого и не случилось бы, но зачем рассказывать мне о проблемах редакционной кухни? В другие газеты я звонить не стал. И, судя по тому, что мой материал «Российская экономика в тисках ошибок» не был нигде опубликован, поступил разумно. Мой труд вызывал лишь финансовый интерес: все требовали доллары. В результате эксперимента с учеными и прессой я уже окончательно понял: культурный кризис – это лишь внешнее проявление генетического разлома человеков. Мой опыт «хождения в люди» закончился ничем. Точнее, он начался с желания понять, можно ли что-то полезное найти у них для путивльцев. Но вся практика общения с их миром убедительно доказала: «чего-то полезного» в них нет или почти нет. Тут неизвестно почему я вспомнил Герберштейна: «У русских соблюдаются удивительные церемонии: человеку с небольшим состоянием нельзя въезжать на лошади в ворота дома какого-нибудь вельможи. Для людей бедных и неизвестных труден доступ даже к обыкновенным дворянам: те весьма редко показываются в публику с той целью, чтобы сохранить более весу и уважения к себе». Эти наблюдения – двухсотлетней давности. Но человек по-прежнему не принадлежит самому себе, он является заложником своей генной архитектуры. Правда, есть в них еще некоторые тайны, но в основном все понятно, и уже ничто не вызывает у меня жажду познания. Только на один вопрос я не мог найти ответа: как поступать с авторами замечательных книг, чьими мыслями я восхищаюсь. Но тут неожиданное предположение словно встряхнуло меня: «Так, может, другие люди тоже располагают немалым количеством интересных мыслей, просто их быт отвратителен?» Напрашивался элементарный вывод: существует огромная пропасть между геном, ответственным за мыслительный процесс, и геном, определяющим поведенческую линию. Видимо, как раз здесь закодирован их непреходящий порок: мысль постоянно противоборствует с чувством. Из-за противодействия сердца разум никак не может полностью раскрыться, показать свою мощь. Он как бы под замком, сердечные флюиды тормозят его взлет. Моя задача – снять этот порочный код. Да-да, именно с этого необходимо начать! На следующий день я проснулся с твердым желанием приступить к своей главной работе. Это желание было давним, но, честно говоря, я ранее не совсем понимал, с чего именно начинать. Во что вбить первый гвоздь? И тут совершенно неожиданная идея пришла мне на ум: необходимо судебное расследование, в котором будут проанализированы все «за» и «против». Но для чего это делать, тут же испуганно спросил я себя, если вся программа опутивливания человеков заложена лишь в моем сознании? Кто же выступит истцом, если об этом никто не знает и знать не может? А я им сам и окажусь – под псевдонимом и в человеческом обличье. А адвокатом? Я сам им буду – в адвокатской мантии. А прокурором? Я напялю на себя форму прокурора с погонами. А судьей? Я сам, в седом с кудряшками парике, опущусь в кресло с высокой спинкой. Но кто будет свидетелем? Я сам стану участковым, подглядывающим в замочную скважину за всеми событиями. А кто будет обвиняемым? Опять же я сам, в китайском костюме и вьетнамской обуви! Когда начнется процесс? Немедленно! Вот подмету в последний раз улицы, переоденусь – и моя берлога в Староваганьковском переулке станет местом судилища. Все шестеро участников вдруг зааплодировали, заулыбались, сладко зачмокали, как будто только и ждали этого решения. Кажется, они вовсе забыли, что существуют лишь в моем воображении. Вот те на! Оберни плод воображения в человеков – тут же они начинают о своих особых правах заявлять. Но Василий Караманов найдет на вас управу! Я был уверен, что для моего исследования необходим правовой статус. Для принятия окончательной концепции – решение суда! Для смелых решительных действий – приговор! Чтобы никто никогда не посмел меня назвать выскочкой! Мол, придумал черт знает что и неистовствует с вариантами мутаций, скрещивая абсурдное, смешивая несовместимое, сливая в единый коктейль зловонное и благоухающее, чистейшее и заразное. Я даже стал быстрее убирать улицы, чтобы немедля выйти на суд. Надо было спешить. Все стало наконец понятно, все выстроилось в логическую линию, и сознание успокоилось. Прежние поиски собственного Я обрели, казалось, покой, в котором я так нуждался с самого детства. Я торопился на суд, но чувствовал себя совершенно спокойно. Я был уверен, что сегодняшний день завершит мои мучительные искания, даст мощный импульс к развитию дела всей моей жизни. Пусть никто не сомневается: мне, обвиняемому, есть что сказать! Но я готов был слышать и упреки. Даже обвинения. Я вбежал в свой сарай, быстро разделся, над умывальником помыл лицо и руки, надел свежую рубашку, костюм, причесал свои рыжие волосы и громко, торжественно объявил: «Встать! Суд идет!» Все повскакивали со своих мест. С этого мгновения я уже всем своим существом принадлежал судебному процессу. Я верил, что для вопрошающих и отвечающих есть только одна единица измерения – поток мутаций. Выравнивается генная архитектура – и все правовые и морально-этические составляющие навсегда тонут в сознании. Прокурор лениво приподнялся, зевнул, опять уселся на стул и продолжил читать журнал «Красная площадь». Судья, устроившись в кресле с высокой спинкой, первым взял слово: «Уважаемые господа! Сегодня в нашем суде слушается дело по иску гражданина России Ивана Спесивцева к гражданину России Василию Караманову. Предмет иска: в суд поступило заявление от истца, Ивана Спесивцева, в котором он утверждает, что господин Караманов Василий самостоятельно, не имея на эту деятельность государственной лицензии, проводит опыты по генетическому изменению человека. Что противоречит российскому законодательству». «Что за псевдоним – Спесивцев? Мог бы что-нибудь получше придумать», – мелькнуло у меня в голове. «В этой связи суд считает необходимым, – продолжал судья, – выслушать стороны по существу вопроса. Пожалуйста, господин Спесивцев, вам слово». Я смотрел на руки судьи, двигающие по зеленому сукну стола лупу на длинной костяной ручке, и старался верить в разум моих незамысловатых кузенов. Но истец выглядел весьма озадаченно. Он как две капли воды походил на вздорного столичного чиновника. Того самого бюрократа, который властвует над всем российским бытом. Его бегающий взгляд выдавал мздоимца, еще не определившегося, на чем же тут можно заработать. Впрочем, он долго не рассусоливал: видимо, нащупал жилу, приободрился и начал прямо по существу: «Я располагаю данными, что Василий Караманов с самого раннего детства возненавидел людей, неизвестно по каким причинам стал считать себя сверхсуществом, которое назвал “путивльцем”, или cosmicus, и всю свою жизнь посвятил поискам мутационных формул, чтобы, не запрашивая разрешения российского Правительства, приступить к изменению генетической модели наших сограждан. В своей частной лаборатории в Староваганьковском переулке в самое ближайшее время господин Караманов хочет придать этому процессу интенсивную динамику. Я как субъект российского права категорически против этого амбициозного псевдонаучного покушения на человека. Прошу суд запретить господину Караманову заниматься вмешательством в генную структуру людей. Для этого в России имеются многочисленные научные центры: Институт биологии гена имени Вавилова и Институт общей генетики РАН РФ, Институт генетики и селекции микроорганизмов, другие исследовательские учреждения. Ну что нового в генетике могут дать нам изыскания старательного московского дворника? Провинциала без среднего даже образования? Все, чем он хочет заниматься, смертельно для нас. Повторяю: смертельно, господа! Лучше пусть дальше метет свою территорию. Моет полы в музее Валентина Серова. Там проку от него куда больше. Он уже освоил профессию, наловчился, приобрел стаж, получает премиальные. Его в отпуск надо отправить. Пусть едет в Анапу. Морской воздух быстро проветрит замусоренные мозги. Это как сапожник без сапог, так и дворник с мусором в голове! – В этом месте истец рассмеялся – дескать, удачное сравнение придумал! – Отпуск даже положен по трудовому законодательству. А он его нарушает. За все годы работы уборщиком он ни разу отпуском не воспользовался. Надо оштрафовать музей! За нарушение закона каждый субъект хозяйствования обязан платить. А ему после отдыха надо возвращаться на свою работу, жениться, купить квартиру, растить детей, и пусть живет себе, как приличный человек. Требую запретить ему даже думать об этом совершенно дурацком, античеловеческом проекте. Он что же, вздумал смеяться над нами ? И кто? Дворник? Таких чудаков в нашей России полным-полно. Все прекрасно знают, что дурак – он и есть слабоумный, какого бы толку ни была его причуда. Они все заканчивают жизнь или тюрьмой, или тяжелейшим алкоголизмом, или неизлечимым психическим расстройством. Ваша честь! Я вместе с вами хочу спасти скромного, безобидного человека и хорошего работника от порочной, взбалмошной идеи. Впрочем, дай ему волю, обеспечь правовым полем – ведь удавит всех! Не пожалеет ни детей, ни стариков! Если мое глубокое убеждение стоит вашего внимания, господин судья, то я заявляю: Караманов чрезвычайно опасен для российского общества. Требую наложить судебный запрет на его исследования. У меня все, я закончил». Воцарилась тишина. Казалось, каждый перебирал в памяти свои самые убедительные аргументы. Они больше походили на персонажей романов Льва Толстого и Михаила Булгакова, чем на плод моего воображения. Прокурор, оглядываясь по сторонам, старательно, даже как-то настойчиво смахивал с пиджака перхоть и ковырялся пальцем в ухе. Адвокат прилежно, тщательно выводя каждую букву, записывал в блокнот, видимо, текст выступления или редактировал реплики, которые хотел бросить в лицо участникам процесса, при этом глядя на них с нескрываемой злобой. Милиционер, напротив, томно закрыл глаза, явно показывая, что испытывает самые приятные ощущения. Казалось, что все происходящее на суде его не касается. Но это было неправдой: правая рука участкового находилась под столом, он сложил дулю и направил ее в сторону адвоката. Судья, щелкая указательным пальцем по левой щеке, раздумывал. Он старался казаться спокойным и мудрым, как и подобает первому лицу в суде, и в основном молчал. Его скучная мина настораживала меня. «Неужели он не понимает, какой вулкан бушует в моем сознании!» Наконец, он бросил на меня острый взгляд, как бы опомнился и заявил: «Слово предоставляется обвиняемому. Прошу вас, господин Караманов. Что скажете по существу предмета иска?» – «Ваша честь, начну с главного: я не скрываю ни от суда, ни от российской общественности, что уже давно вынашиваю идею скорейшего генетического изменения человеков. На то есть у меня множество причин». – «Вы не имеете никакого права говорить как Господь Бог или Президент страны! Вы дворник, Караманов! Я протестую! Обвиняемый не имеет права делать такого рода заявления – что, дескать, у него есть причины изменить род человеческий. Подобные публичные высказывания можно расценить как оскорбление суда!» – прервал меня прокурор. «Ваша честь, – вскочил адвокат, – или мы дадим господину Караманову возможность высказаться, чтобы провести судебное расследование, или ничего не поймем в этом запутанном деле». – «Согласен! – сказал судья. – Обвиняемый, продолжайте». Я взглянул в сторону милиционера: из-под стола по-прежнему глядела на адвоката пухлая дуля. «Что он хочет этим сказать? – подумал я. – Впрочем, посмотрим, процесс только начался». Перед выступлением мне хотелось собраться с мыслями. В моей голове мелькали тысячи самых экспрессивных выдумок, одна озорней другой, но разум просматривал их беспристрастно, как опытный режиссер – отснятые кадры, тут же бракуя ненужное и сохраняя полезное. Поэтому я был холоден в мыслях и горяч в аргументах. «Ваша честь, когда ученые занимаются генетическим изменением сельскохозяйственных продуктов – кукурузы, пшеницы, сои, сахарной свеклы и так далее, – почему не слышно протеста общественности? Почему она молчит? И не просто молчит, а бойко пользуется этими продуктами в своем рационе питания. Что заставило их решиться на такой беспрецедентный поступок в истории цивилизации – изменить генетику злаков, фруктов и овощей, складывавшуюся не одну сотню тысяч лет? И что, изменился вкус хлеба? Картофель потерял способность вариться? Из свеклы стало невозможно добывать сахар? А из рапса теперь нельзя давить масло? Что, с гречишного поля пчелы не собирают мед? Нет! Проблема в том, что все осталось как прежде. Как в далеком прошлом! В этом и есть самая большая беда! Ваша честь! После того, как власть в России полностью перешла к экономистам, людской генный ансамбль стал подвергаться атакам безраздельной рентабельности. А повышение рентабельности в первую очередь зависит от уровня динамики спроса. Чем активнее спрос – тем меньше затраты, тем выше рентабельность. Таким образом, экономические законы стали деформировать и так недоразвитую генную архитектуру моих незамысловатых кузенов. Их интеллект стал снижаться. Попса захлестнула основы биологического вида. Человеков становится все больше, их число постоянно растет, но количество разума сокращается. Он скудеет. Вот в чем беда! Для того, чтобы пшеница стала давать больше урожая с меньшими затратами, чтобы рапса собирали с гектара не четыре, а десять тонн, чтобы при жиме из сои получалось не сорок три процента масла, а все восемьдесят, их надо генетически модифицировать. То же самое необходимо проделать и с людьми! Для того, чтобы человек стал рентабельным, чтобы он принял вызов высшего разума осваивать космос не с помощью экрана телевизора, а самостоятельно, чтобы его интеллект был в состоянии прокормить не только его самого, семью, соотечественников, а еще множество голодных и обездоленных, чтобы он ел, пил, дышал значительно меньше, чтобы комфортно чувствовал себя при самых невероятных температурах, чтобы, наконец, он стал бессмертным, то есть приобрел исключительно высокую рентабельность, – он тоже должен подвергнуться генетическому ремонту и обновлению». Бесконечные, но похожие переплетения всего жуткого, человеческого, того самого ненавистного, что стало вызывать у меня отвращение еще в раннем детстве, в последнее время уже меньше занимали меня. «Это оттого, – думал я, – что я стал редко размышлять над их поступками. Сделав окончательный вывод, что они нуждаются в срочном моем вмешательстве, я стал меньше интересоваться их образом жизни. Диагноз был поставлен, и дальнейшее изучение этого биологического вида потеряло всякий смысл. Разве найдется кто-нибудь, владеющий самодостаточным разумом, кто поспорит со мной концептуально, кто заявит, что землянину всего этого не нужно, что все это какая-то ахинея? Просмотрите тома лучших из человеков, вдумайтесь в их мысли, абстрагируйтесь от бытовой реальности. Ведь она всегда такая лживая, распущенная до безобразия… Ваша честь! В природе не существует инструментов, способных заглушить мое стремление смоделировать новый биологический вид – cosmicus! Ни один существующий разум не найдет доводов, чтобы убедить меня, что мой план преступен, что программа невыполнима, что идея безнравственна. Какой аспект ее можно объявить порочным, если речь идет о совершенствовании биологического существа? О самодостаточности, о новом уровне разума! Я говорю о путивльцах, сверхчеловеках, которые расселятся по всей Вселенной. Люди сами не хотят шагнуть за пределы своих возможностей. Почему? Вот что я исследую. Загнанные геном спроса и потребления, они с моей помощью должны освободиться от этой крепостной зависимости. Ведь для этого нет никаких препятствий. Им не хватает только дерзкого желания, поиска и уверенности в успехе. Ваш Вернадский писал: “homo sapiens не есть завершение создания, он не является обладателем совершенного мыслительного аппарата. Он служит промежуточным звеном в длинной цепи существ, которые имеют прошлое и, несомненно, будут иметь будущее!” А Циолковский продолжил: “Прогресс организмов шел непрерывно и не может остановиться на человеке”. Если вы поддержите мой проект, Ваша честь, то вам явится далекое будущее, и не неизвестно когда, а сейчас, сегодня, при вашей жизни. С надеждой на вас, с гордостью за великое дело – я закончил». – «Да, закрутили вы, молодой человек, – озадаченно заметил судья. – Что тут скажешь? Лихо! Придется расследовать иск дальше. Пока картина смутная. Господин прокурор, пожалуйста, вам слово».