Текст книги "Красно-коричневый"

Вельможа опять положил на плечо Хлопьянова свою огромную лапу, словно заслонял его от опасностей и тревог.

Далеко, сквозь сосны, в открытые ворота дачи, въезжали автомобили. Осторожно разворачивались на лужайке, – джипы, мерседесы, «вольво». Вельможа, увлекая за собой Хлопьянова, шел им навстречу.

Пожимали друг другу руки, обнимались. Вельможа знакомил с гостями Хлопьянова, представляя его как старого боевого товарища.

Здесь был известный, уже немолодой писатель, выпускавшие толстые советские романы, лауреат и герой, на которого, едва начались перемены, обрушились нападки. Его обвиняли в бесталанности, в раболепном служении режиму, в подавлении литературных свобод. Он бесследно исчез с телеэкранов и с газетных полос, его место заняли другие, какая-то ядовитая и говорливая мелюзга, выступавшая по всякому поводу, кусающая налево и направо. Писатель был грузен, с болезненным грубым лицом, напоминавшим ком сырой глины, из которой было вылеплено выражение непроходящей обиды. Вельможа приобнял его:

– Веселей, дружище! Наше солнышко еще взойдет!

Здесь был известный на всю страну оборонщик, опекавший оружейные заводы, ракетные программы. Исчезнувший и затихший, как только демократические миротворцы устроили охоту на «соловьев генерального штаба», стали пилить и взрывать ракеты, уступать противнику театры военных действий. После неудачного августа о нем вообще не говорили и многие считали его умершим. Но вдруг он появился в новой роли банкира, покровителя искусств, созидателя храмов. Приоткрыв лакированную дверцу «вольво», ступив на лужайку лакированной остроносой туфлей, он белозубо улыбался Вельможе, и его свежее загорелое лицо сияло благополучием и успехом.

– Средиземноморское солнце тебе очень к лицу, дружище! – приветствовал его Вельможа. Среди приехавших Хлопьянов с удивлением узнал президента Азербайджана, изгнанного из Баку. Того, с кем однажды виделся в просторном президентском кабинете на фоне зеленого мусульманского флага. Сдержанный, величавый, он произносил исполненные значимости слова. А потом, после январского кровопролития, когда в городе грохотали пулеметы, машины десантников прорубали толпу, давили легковушки, и весь город, одетый в черное, хоронил убитых, – президент исчез из дворца. Теперь, скромно одетый, доступный, застенчивый, он обнимался с Вельможей, своим прежним помощником. Их лица сближались, щека прикасалась к щеке, и они, мягко улыбаясь, говорили:

– Салям!

Из черной «Волги» с трехцветным пропуском Верховного Совета вышел известный молодой депутат, любимец патриотической публики, чьи яркие обличительные речи звучали на съездах и митингах. Восторженные поклонники прочили его в президенты. Депутат был хорош собой, имел холеную бородку и усики, и его умные, чуть насмешливые глаза благодушно смотрели на остальных гостей.

Были и другие, неизвестные Хлопьянову люди. Невысокий крепыш с выправкой и седеющим бобриком, оказавшийся действующим генералом милиции. Широколицый простодушный увалень в дорогом атласном костюме и шелковом галстуке, оказавшийся главой администрации одного из уральских районов.

Все они заполнили лужайку перед домом. Шумели, жали друг другу руки. Вельможа, ловкий и подвижный, как крупный, вставший на задние лапы медведь, мягко кружил среди них. Для каждого находил свое особое выражение лица, особое дружеское слово:

– Пока мои домочадцы стол накрывают, прошу на веранду. Выпьем с дорожки, червячка заморим!

Сидели на веранде, на венских стульях, сняв пиджаки и галстуки. Вельможа, радушный хозяин, ухаживал за гостями. Наливал в толстые стаканы коричнево-золотое виски. Брал серебряными щипцами кубики прозрачного льда, кидал в стаканы, подносил друзьям.

В глубине дачи был виден стол под белой скатертью. На нем нарядно светился фарфор, блестел хрусталь. Все дышало довольством, надежностью. Хлопьянов в этом прочном благополучном укладе находил подтверждение недавно услышанному. Вельможа был реальным политиком, не был похож на взвинченных экзотичных оппозиционеров, с которыми сводила Хлопьянова судьба.

– Вы слышали, Федор Тихонович получил назначение! – банкир назвал фамилию, неизвестную Хлопьянову, но вызвавшую оживление присутствующих. – Совсем его, беднягу, прижали. Едва по делу ГКЧП не прошел. С трудом его отстояли. Говорю ему: «Давай, Федор Тихонович, иди ко мне, в мою фирму, нырни, отлежись!» А он: «Нет, у меня, говорит, другой план». Ну что ж, дождался, вошел в администрацию президента.

– А ведь Федор Тихонович – мой земляк! – радостно возгласил писатель, словно продвижение по службе упомянутого лица было его личной радостью и успехом. – Я его помню, когда он еще в комсомоле работал. Потом инструктор обкома, второй секретарь, первый! Какие он Дни литературы устраивал в области! Какие банкеты закатывал! У меня как раз собрание сочинений вышло, я ему подарил. Надо бы ему позвонить, напомнить о себе. Он к писателям всегда хорошо относился.

– Он приезжал к нам в Баку. Я просил его по одному деликатному делу переговорить с генпрокурором, – бывший президент, обрадованный известием, удовлетворенно кивал, будто возвращение опального и гонимого Федора Тихоновича во власть сулило и ему, изгнанному, подобное возвращение. – Он выполнил мою просьбу. А я, в свою очередь, сделал все, о чем он меня просил. Думаю, он помнит нашу поездку на Апшерон!

– Когда я учился в университете, студенты, как вы понимаете, были настроены весьма скептически к власти, – молвил молодой депутат. – К нам приехал Федор Тихонович и выступил перед студентами. Вначале я думал: какой-нибудь обычный партийный догматик. Станет поучать, разглагольствовать. А он вышел на трибуну и говорит: «Это я у вас хочу поучиться! Послушать мысли молодого поколения!» И два часа отвечал на самые острые вопросы. Это большой успех для всех нас, что Федор Тихонович вошел в аппарат президента. Он будет хорошим мостиком между администрацией и депутатским корпусом.

– Вот видите, – удовлетворенно заметил Вельможа. – По песчинке, по камушку, и, глядишь, гора вырастает! И не надо никаких демонстраций, никаких парламентских слушаний!

Они отхлебывали виски. Хлопьянов чувствовал губами приятное жжение горьковатого напитка, холод ледяного брусочка. Видел, что все эти люди связаны общим прошлым, соединены со множеством других влиятельных и известных людей. Движутся все вместе, через неудачи и временные поражения, поддерживая и помогая друг другу. Возвращают себе утерянные власть и влияние.

– Вы слышали последнюю выходку Банана? – похохатывал банкир, и Хлопьянов догадался, что Бананом он называет президента. – Это информация из президентской охраны. Он был в Красноярске, не пил, крепился. С самолета сошел нормальный. На заводах был нормальный. С интеллигенцией встречался нормальный. Но когда губернатор решил устроить пикник на берегу Енисея, он там сорвался! Сначала орал песни и всех заставлял петь! Потом устроил хоровод вокруг костра, упал на угли и прожег себе брюки! Потом заставил кидать в дерево пустые бутылки, кто из них самый меткий! Обезьянка, пресс-секретарь, настолько утомился этим буйством, что незаметно отошел, встал на берегу и отвернулся, чтобы не видеть безобразие. Банан заметил: «А-а-а, он с нами не пьет, брезгует!» Подкрался и пихнул его в воду! Тот брык – и стал тонуть. За ним охранники в реку, выловили, едва откачали. Представляете, – мокренькая мохнатенькая обезьянка тонет, вопит, лысенький лобик из воды торчит, а Банан ему с берега орет: «А говорят, дерьмо не тонет!»

Банкир хохотал, поворачивал ко всем свое свежее загорелое лицо. И все хохотали, радовались позору и сраму обезьянки, глумились над пьяным бесчинством Банана.

– А вообще-то, говорят, он очень плох, – заметил писатель, и в его словах прозвучала не жалость, не тревога, а злорадство. – У меня есть сосед по даче. Он специалист по восточной медицине. Мумие, иглоукалывание, массажи, всякие травки-муравки! Он по секрету сказал, что из Южной Кореи специально привезли известного восточного целителя. Тот лечит президента отварами, ядами, специями. Он, говорят, ночами от боли кричит! А это уже мозговое, это опухоль в ухе. С этим дольше полгода не живут!

Писатель содрогнулся, представляя гнилые внутренности ненавистного человека. Его сизую, в язвах печень. Багровую гематому мозга. Умирающее, покрытое синеватыми пятнами тело. Это зрелище одновременно и пугало, и вызвало радость.

– Я выступил на Верховном Совете с предложением медицинского освидетельствования президента, – улыбнулся молодой депутат, и в его улыбке было тонкое коварство умного прозорливого политика. – Нам нужна его медицинская карта, история его болезней. Нация должна быть уверена, что ее президент психически и телесно здоров. Если он не пьяница, не шизофреник, не эпилептик, если у него здоровая печень и сердце, а в мозгу нет гематомы, пусть пройдет освидетельствование у ответственной медицинской комиссии, и та доложит о результатах. – Депутат обстоятельно пояснял свои доводы, говорил умно и с достоинством, и в его словах было легкое самодовольство здорового и молодого человека, избалованного успехом, с незапятнанной репутацией, достойного кандидата в президенты, способного сменить больного, разрушенного хворями и истериками самодура.

– Все-таки, если сравнить нынешних руководителей с теми, что были в Советском Союзе, это небо и земля! – высказался бакинский изгнанник, и на его восточном, благообразном лице появилось выражение печали сочувствия. И то, и другое адресовалось к народам, которые по недомыслию отказались от прежних вождей и за это испили полную чашу страданий. – Эльчибей, он пьяница беспробудный, нельзя понять, что он говорит, какой-то бред! Гамсахурдия, сумасшедший, довел цветущую Грузию до разорения и войны! Тер-Петросян безвольный, продажный, при нем Армению в каменный век опустили, люди трением огонь добывают! И, конечно, больно за Россию! Она достойна иного лидера. Я не сомневаюсь, скоро его получит, – он многозначительно посмотрел в сторону депутата. Тот перехватил его взгляд, слегка улыбнулся, медленно закрыл и открыл свои красивые карие глаза.

– Друзья, не будем торопиться с выводами, – загадочно произнес Вельможа. – На свете все бывает. Кто мог ожидать, что Сталин, казалось бы самый невзрачный среди ленинской гвардии, вырвется вперед. Превратится из интернационалиста-разрушителя в великого государственника и собирателя России! Как знать, может, нынешний президент только так и мог пробиться к власти, разрушив Советский Союз и отдав себя в распоряжение демократов? Теперь, окрепнув, он скинет с себя весь мусор, как ту мохнатенькую обезьянку в Енисей, и мы увидим нового государственника, нового президента. К кому он тогда обратится за поддержкой? Кто знает, как управлять государством, как говорить с народом, как восстанавливать единую территорию? Это мы с вами! Поэтому не надо торопиться, друзья!

Он хлебнул виски, было слышно, как лед лязгнул о его крепкие зубы. Он умолк, дав понять собравшимся, что существует нечто вне их понимания, о чем не следует сейчас говорить, но что очень скоро обнаружится и изменит в корне их жизнь и судьбу.

– Не знаю, – усомнился банкир, и его загорелое радушное лицо стало вдруг твердым, жестоким, на нем проступили резкие линии, словно сошел грим. – Может, такое превращение и возможно, но чтобы ему поверил народ, он должен перебить, перестрелять всю падаль, которая привела его к власти! Загнать за Полярный круг всю эту сволочь, Гайдаров, бурбулисов, Козыревых, чтобы они восстанавливали Севморпуть. Вот тогда я ему поверю! Тогда к нему прийду!

– Да я бы этих мерзавцев… – вскипел, взбурлил писатель, налившись тяжелой, цвета свеклы, ненавистью. – Всех этих Рыбаковых, приставкиных, евтушенко, которые по америкам разбежались! дома нагадили и убежали, суки! Я бы первым делом аэропорты закрыл, и всех под замок! Награбил – верни! Алмазы верни! Золото верни! Нефть верни! А уж потом в кальсонах к израильской тетушке!

– А мы и списочки уже подготовили, – подхватил стриженный под бобрик генерал МВД. – У нас списочек есть, где кто живет, какие у кого доходы, где кто свои подписи ставил. Компромата у нас предостаточно!

– Они думают, если их уберут, мы тут в России без них пропадем! – уральский администратор, здоровенный детина, напрягал свое сильное тело под тесным атласным пиджаком. – Да на хрен они нам нужны! Мы в России сами управимся!

– Вы знаете мое отношение к положению в республике, – произнес бакинский изгнанник. – Война, разруха, коррупция! Но есть и положительный момент – уехали все армяне. Больше нет армян в правительстве, в армии, в безопасности. Испугались погромов и убежали! – В его персидских миндалевидных глазах сверкнули две красные, гранатового цвета, искорки.

– Нет, нам не нужны погромы. Мы будем судить государственных преступников открытым честным судом. Судом народов! И пусть весь мир узнает об их преступлениях! – молодой депутат твердо и непреклонно сжал губы, настаивая на принципе исторического возмездия, в котором ему, будущему президенту России, уготована особая роль.

– Ну хорошо! – довольный Вельможа прекратил полемику, которую сам и вызвал. Побудил всех высказаться, убедить друг друга, что они единомышленники, друзья, и всем очень скоро предстоят великие труды и свершения. – А теперь приглашаю к столу!

Обедали шумно, с аппетитом. Пили из хрустальных рюмок холодную водку. Заедали прозрачными ломтями алой семги, янтарной осетрины. Черпали серебряными ложками из глубоких тарелок севрюжью уху. Обжигались о кровяные, с пылу с жару, ломти говядины. В тостах звучала хвала хозяину. Отдавали должное его уму, трудолюбию, государственной мудрости, его верности и товариществу. Хлопьянов хмелел от водки, млея от обильной сладкой еды. Видел, что каждый из присутствующих обязан Вельможе. Каждому в разное время он сделал добро, и они это добро не забыли. Видели в нем лидера, умудренного товарища, шли за ним. И Хлопьянов шел, вверял ему свое будущее, обретал в нем проверенного, желанного руководителя.

Уже несли на стол кремовый торт, разливали в тонкие чашки благоухающий чай, когда зазвонил телефон. Вельможа, подойдя, сделал гостям останавливающий строгий жест, заставивший их умолкнуть. Говорил кратко, впол, голоса, кивая головой.

– Должен извиниться, – сказал он гостям, вешая трубку. – Вызывает премьер. Я прошу вас, пейте чай, угощайтесь мороженым, гуляйте, а я должен вас покинуть!

Стал собираться, натягивал на тугие плечи пиджак, повязывал галстук.

– Возьмите меня в Москву, мне нужно, – сказал Хлопьянов.

Они мчались в новой, пахнущей кожей и лаком «Волге». Мелькали сосняки, нарядные поселки, Москва-река с белым далеким храмом. Вельможа говорил:

– Я должен буду уехать на Кавказ, в Ингушетию. Получил назначение. Вызову тебя к себе. Будем вместе работать. Займешь ключевую должность на стыке армии, МВД и разведки. Впереди большие дела. Помни – «Новый курс»!

Хлопьянов был счастлив. Когда они проезжали посты ГАИ, милиционеры всматривались в номера пролетевшей «Волги», отдавали Вельможе честь.

Глава четырнадцатая

Он вернулся домой возбужденный услышанным, хмельной от выпитой водки. Ему захотелось поделиться новостями с Катей, сообщить, что, быть может, ему придется уехать, но ненадолго. Его поездка не будет похожа на прежние, разрушительные, когда покидал Москву на долгие месяцы, погружался в бойню Карабаха, Приднестровья, Абхазии. Возвращался обугленный, прочернелый от пепелищ, обезумевший от пролитой крови. И их встречи были исполнены ссорами, отчуждением, непониманием друг друга. Теперь же он уедет помощником крупного государственника, вице-премьера, работа с которым будет осмысленной, направленной на укрепление Родины.

Ходил по комнате, поглядывая на книжный шкаф, где тускло золотились корешки французских романов, которые мать читала в постели, и он, мальчик, засыпая, сквозь слипающиеся глаза, видел лучик настольной лампы, материнскую белую руку, золотую искорку на корешке развернутой книги.

Он хотел позвонить Кате, уже пошел к телефону, но телефон послал ему навстречу громкую тревожную трель.

Говорил Каретный:

– Нам нужно повидаться!

– Не могу, у меня другие планы на вечер.

– Это очень важно. Для тебя, для меня, для всех!

– Давай в другой раз. У меня назначена встреча.

– У тебя сегодня уже была встреча. Уже встречался со старым другом. Я тоже старый друг. Удели мне, пожалуйста, время!

Каретный посмеивался, шутил. Но в его смешках была едва различимая угроза. Он знал о встрече с Вельможей, и это испугало Хлопьянова. Он был под прицелом. За ним следили. Незримый световод, как паутинка, следовал за ним по пятам. И его дневная встреча, разговоры, лица гостей были известны Каретному.

– Спускайся к подъезду, я буду через двадцать минут, – сказал Каретный и, не дожидаясь согласия, повесил трубку.

Через двадцать минут к тротуару, у которого топтался Хлопьянов, подкатил кофейный «Мерседес», и Каретный, не снимая с руля руку в кожаной беспалой перчатке, в легком костюме и рубашке апаш, открывавшей сильную загорелую шею, радостно приветствовал Хлопьянова:

– Не сердись, что я тебя потревожил! Немного поработаем, а потом развлечемся! – он усадил Хлопьянова рядом с собой на сиденье. Двинул плавно машину, управляя одной рукой, покачивая на запястье золотым браслетом.

Они мчались по остывающей вечерней Москве среди красноватого знойного воздуха. Хлопьянов любил это вечернее освещение огромного, прожившего жаркий день города, в котором на краткий миг проступила загадочная латунь, – в листве деревьев, на фасадах домов, в лицах толпы, перед тем как погаснуть, наполниться фиолетовыми дымными сумерками. Хлопьянов с чутким выжиданием следил за Каретным, слушал его легкомысленную болтовню:

– Ну конечно, ты измотался!.. Столько хлопот, столько встреч… Шутка сказать, с Останкинской башней бодался! Слушать этих красных экзальтированных теток!.. Или бежать марш-бросок, это в наши-то годы, с молодыми тягаться!.. Или стараться понять весь этот бред о мистическом коммунизме и «русском фашизме»!.. Ты совершаешь подвиг… И конечно, устал, и конечно, немного выпил… Ничего, сегодня еще добавим!

Они мчались по Варшавке, похожей на шевелящийся слюдяной поток. Машины напоминали крылатых муравьев, чешуйчатую рать насекомых, готовых стеклянно взлететь. Как те муравьи, выползавшие из глубины муравейника, взлетавшие в густой, пропитанный смолой и спиртом воздух, где их били влет трескучие глазастые стрекозы, подгибая зеленые кольчатые хвосты. Хлопьянов старался угадать, куда они едут, что сулит ему веселая болтовня Каретного.

– Сегодня навестим ночной клуб… Немного развеемся. Отличные танцовщицы, лучший стриптиз в Москве. Не порнуха, эстетика! Балетмейстер из Парижа. Смотришь, и никакой похоти, никакого вожделения, только пластика, красота!

Они миновали ребристое, похожее на огромную губную гармонь здание онкологического центра. Стены были красными, окна слепо, раскаленно отражали солнце. Хлопьянов на мгновение представил и тут же прогнал видение – в палате худой, изъеденный до костей, лежит человек, водит измученными глазами, последний раз в жизни глядит на солнце.

– Вот говорят, «Новый курс», а имеют в виду курс старый. Хотят повернуть на старые ржавые рельсы. Но ведь это для бедных, в прямом и переносном смысле слова. Для анпиловских теток и зюгановских стариков с костылями и пенсионными книжками. Вельможа, как ты его называешь, уже совсем другой человек, не тот, кого мы знали в Кабуле, когда он вместе с Наджибом входил в Гюльхану. У него есть свое дело, свой коммерческий интерес, своя доля в нефти, в торговле металлами, даже в оружии. Он играет сейчас совсем другую игру!

Хлопьянов пугался осведомленности Каретного. Незримое око неотступно наблюдало за ним, подмечало все его встречи. Кто мог сообщить Каретному об утреннем визите к Вельможе? Содержание их разговора под соснами? Их беседу на светлой веранде? Может, тот, с седым бобриком генерал МВД. Или администратор района в атласном костюме. Или загорелый банкир. Или интеллигентный молодой депутат. Или маститый писатель. Или сам Вельможа поторопился сообщить о визите к нему Хлопьянова. И все они находились в услужении у Каретного.

В стороне, в пышной зелени, среди маслянистого блеска прудов возникло Царицыно. Розово-белые руины, стрельчатые готические арки, еще в заре, но уже в едва заметном синеватом тумане. И глядя на далекий дворец, вспомнил, как мальчиком вместе с мамой гулял по парку. Входили под липы, спускались к прудам, он кидал в тинистые заросшие воды сухую ветку, и в развалинах, среди душистой крапивы сидел угольно-черный, с красным дышащим зевом вороненок.

– Вельможа едет на Кавказ с правительственным заданием в ранге вице-премьера. Он должен вернуть Кавказу мир и стабильность. Но своим появлением он может потревожить секретные связи. Нарушить скрытые коммуникации, которых не было еще пять лет назад, когда Вельможа делал политику в Советском Союзе. Я говорю о транспортных самолетах, вылетающих из Риги и садящихся в Грозном. О грузе наркотиков из Баку и Гянджи, прибывающих в Назрань и Моздок. Вельможа или будет учитывать эти новые связи, или исчезнет!

Каретный повернул к Хлопьянову дружелюбное белозубое лицо, и Хлопьянов вдруг испугался за Вельможу. Испугался за себя самого и за всех, с кем встречался на минувшей неделе, – такая веселая жестокость промелькнула в лице Каретного.

Они подъехали к кирпичной двухэтажной вилле, выстроенной на недавнем пустыре, где еще виднелся строительный мусор, кучи щебня, воздвигались другие фундаменты. Вилла была окружена высоким забором, по которому пробегала зубастая спираль. На крыше белела антенна космической связи, мерцали глазки видеокамер. При их приближении железные ворота открылись, и они въехали на ухоженный двор. На бетонной площадке, чисто вымытые стояли две иномарки, в открытые двери подземного гаража выглядывала еще одна. Мускулистый охранник в камуфляже и пятнистой кепочке отдал Каретному честь, помог открыть дверцу.

По мраморным ступенькам они вошли под узорный, с вензелями, козырек и оказались на первом этаже виллы, превращенном в спортивный зал. На полу были постелены маты. С потолка свисали боксерские груши и кольца. Вдоль стен стояли низкие лавки, и на них в вольных позах сидели молодые люди, коротко стриженные, иные в спортивных костюмах, другие в легких летних пиджаках. Они напоминали спортивную команду, готовую сбросить легкие одежды, обнажить сильные натренированные мускулы, сцепиться в схватках, рассыпаться по залу в кувырках и прыжках.

– Это наш маленький тренировочный зал. Здесь можно привести себя в форму, – Каретный взмахом приветствовал парней и, не задерживаясь, вбежал по лестнице на второй этаж. Хлопьянов последовал за ним и оказался в гостиной. Коричневая дорогая мебель, мягкие кресла, резной нарядный бар, обитый медью, разноцветные, подсвеченные бутылки.

– А здесь можно поправить настроение, если вдруг стало тоскливо. А там, – Каретный махнул в соседнюю комнату, где виднелись офисные полки с паспарту, белели компьютеры, и кто-то, спиной к дверям, выводил на синем экране ряды электронных таблиц, – там наша картотека, банк данных… Садись, будь как дома!

Хлопьянов сел в кресло, утонул в его кожаной глубине. Сквозь распахнутые шторы виднелась вечерняя розово-лиловая даль, пруды с угасающей зарей, туманные, окутанные сумерками руины Царицыно, автомобильная трасса с бриллиантовыми, нагоняющими друг друга огнями.

– Это вилла номер два, – пояснял Каретный, – а попросту «накопитель». Мы здесь накапливаем подразделения, перед тем как отправиться на выезд. Помнишь, мы обстреляли тебя на Тверской вместе с этим азером-миллионером? Отсюда выезжали и сюда же, когда ты от нас оторвался, вернулись… Алкоголем не угощаю. После завершения выпьем.

Хлопьянов не спрашивал, после завершения «чего» они намерены выпить. Не задавал вопросов по поводу своего здесь появления. После первого свидания с Каретным, после присутствия на таинственной магической сходке он чувствовал себя вовлеченным в негласный заговор. Был приобщен к неясному и опасному действу. И все его шаги и намерения, все переговоры и встречи были на учете, введены в компьютер, приняли форму электронных таблиц.

Видно, Каретный угадал его мысли.

– Не думай, ничего особенного! Мы должны вытеснить из помещения одну паршивую фирму, которой там не место, которая и фирмой-то называться не может. Вышвырнем их из квартиры и поставим свою охрану. Власти извещены, препятствий не будет. Сила и закон на нашей стороне. А место это весьма любопытное, стратегическое!

Хлопьянов не спрашивал, почему надо было выхватывать его из дома. Везти на эту отдаленную виллу, подключать к мероприятию с неясными целями. Какое отношение имеет он, Хлопьянов, к этой фирме и к этому «накопителю». Он молчал, испытывая странную зависимость от этого человека, установившего глубинную и опасную связь между ним и собой. И чтобы не напрячь, не натянуть эту связь, он считал за благо молчать. Смотрел, как гаснут в лиловых сумерках бело-розовые развалины и желтая полоска зари отражается в вечерних прудах.

– А вот и Марк! Сейчас выезжаем! – сказал Каретный, выглядывая в окно, где в открытые ворота, влажно брызнув фарами, въезжала машина.

В комнате появился молодой человек, смуглый, подвижный, с черными вьющимися волосами, с резким горбатым носом. Его влажные красные губы в уголках рта образовывали подобие завитков, и весь его пылкий восточный облик, эластичные мускулы, натренированная легкость движений производили впечатление сильного чуткого зверя. Вызвали у Хлопьянова чувство опасности.

– Марк! – представился вошедший, пожимая руку Хлопьянову, продлевая рукопожатие чуть дольше обычного, впрыскивая в ладонь Хлопьянова свое тепло и силу. – Звонил в Мюнхен, все в норме! – повернулся он к Каретному, и они вместо рукопожатия ударили друг друга легкими товарищескими хлопками. – С паспортами улажено?

– Через два дня будут визы.

– Я подтвердил условия. Нет никаких изменений?

– Когда я тебя подводил?

– Никогда!

И они снова, в одно касание, хлопнули по рукам.

Каретный направился к выходу, увлекая за собой Хлопьянова и черноволосого, эластичного, как кошка, Марка. Крикнул сидящим внизу парням:

– На выход!

Те повскакали, упругие, дружные, как баскетбольная команда. В сумерках усаживались по машинам, чмокали дверцами, светили огнями. Четырьмя машинами выскользнули из ворот, влились в мерцающую, шелестящую трассу.

Каретный вел машину. Хлопьянов и Марк сидели сзади, и Хлопьянов в зеркало, висящее над головой Каретного, видел идущие следом машины сопровождения. Улавливал исходящий от соседа сладковатый запах одеколона, пряных благовоний и кремов, которые были втерты в его смуглую эластичную кожу.

– Не был в Москве восемнадцать лет. – Марк оживленно разглядывал мелькавшие дома, фонари, рекламы, лица женщин на тротуарах. – Видел все мировые столицы, а приехал сюда, и, представляете, сердце забилось! Родина, Москва златоглавая!

Хлопьянов старался понять, кто он такой, этот молодой энергичный еврей, который вернулся через восемнадцать лет в Москву и теперь едет с ними на сомнительное и опасное дело, и Каретный ведет себя с ним, как с другом, и при этом едва заметно заискивает перед ним, тушуется перед его молодой напористой силой.

Они проехали Якиманку с кирпично-стеклянным французским посольством и стройным нежным храмом Иоанна Воина. Взлетели на Каменный мост, оттолкнувшись от черного, словно выпиленного из графита Дома на набережной. Погрузились на мгновение в вечернее розово-белое зарево Кремля. Вывернули на Новый Арбат, в его неоновые бруски, брызги света, разноцветную, как ночные мотыльки, толпу. Свернули к черной, ртутной, льдисто мерцающей реке. И вильнув прочь с освещенных улиц, остановились у травяного взгорья, на котором стоял угрюмый каменный дом и темнело плохо освещенное, уставленное машинами подворье.

– Приступаем!.. По плану!.. – приказал Каретный, пропуская мимо себя выскакивающих из автомобиля парней. Они цепочкой устремились в подворье, пронося с собой саквояжи и свертки. Хлопьянов заметил, как один из них распахнул на бегу пиджак, сунул руку под мышку, где открылась и тут же исчезла кобура с пистолетом.

– А мы потихоньку за ними! – сказал Каретный, ловко пристраиваясь к бегущим, проскальзывая на подворье.

Двор был темен. Шевелились деревья. Различались деревянные грибки и детские песочницы. Кто-то вдалеке под одиноким фонарем прогуливался с собакой.

Группа скопилась у подъезда. Двое остались снаружи, блокируя подход. Другие, нажав дверной код, проникли в подъезд. Бегом, не пользуясь лифтом, устремились наверх, оставляя на каждом этаже по одному человеку. Достигли верхней площадки, где светилась неоновая лампа и висела на дверях вывеска какой-то фирмы.

– Работаем! – приказал Каретный. Позвонили в дверь.

– Кого надо? – послышалось изнутри.

– Откройте, милиция!

– Какая еще милиция?

– Пожалуйста, вот документы, – один из парней вынул какую-то книжицу, приблизил к дверному глазку.

Дверь приоткрылась. Натянулась блестящая цепочка. Появилось настороженное лицо, кусок пятнистой грязно-зеленой одежды. Тут же всунули ногу в щель. Зашипело, запульсировало голубое жало автогена. Переплавило цепочку. В открытую дверь рванулись, вломились, ударили наотмашь, с хрустом, лязгом, расшвыривая по углам выбегавших из комнат обитателей. Раздался крик, звон стекла, костяной стук удара.

Атакующие, работая кулаками, локтями, захватывали помещения, валили на пол ошалелых людей, заламывали им руки, защелкивали наручники. Двое с пистолетами, подняв вверх дула, заглядывали в ванную, в туалет, сбрасывали с полок какие-то картонки и кипы.

Захват завершился мгновенно. Четверо охранников лежали на полу, шевеля на спине скованными кистями. Один хрипел и отплевывался, пуская красные пузыри. Из глубины квартиры приволокли всклокоченного рыжебородого старика, который моргал сквозь очки слезящимися синими глазами.

– Вы ответите! – протестовал старик. – Это бандитизм!.. Преступление!..

– Файлы! – крикнул ему Каретный. – Мразь, где файлы?

– Вы за это ответите по закону!.. У меня лицензия от мэрии!.. Я пойду к прокурору!..

– Где файлы, сука! – Каретный достал зажигалку, запалил, поднес огонь под всклокоченную рыжую бороду, и она затрещала, загорелась, как сухая хвоя. Запахло паленым волосом. Старик завизжал и завыл:

– Файлы в ящиках!.. Больно!.. Вы за это ответите!.. Больно!.. В верхнем ящике файлы!.. Каретный прошел в комнату, стал рыться в ящиках. Вставлял в компьютер дискеты, что-то проверял и просматривал, прогоняя по экрану разноцветные строки.