Текст книги "Теплоход"

Глава восьмая

Ресторанная зала сверкала хрусталями, фарфором, серебряными ножами и вилками. На столах в литых подсвечниках горели свечи. На эстраде играл одесский джаз. Миловидные, с печальными глазами евреи исполняли музыку двадцатых годов. Певец Буйнов во всем белом, в облегающих брюках, эффектно подчеркивающих величину упругих семенников, напевал: «По улицам Милана шла девушка милая…»

Гости усаживались, где придется: Есаул оказался за столом, где по одну руку от него сидел Франц Малютка, по другую – посол Киршбоу. Напротив голодной улыбкой улыбался Добровольский, потирая венозные руки, приговаривая: «Ах, как я люблю рыбу! Рыбка – моя слабость!»

Официанты в сиреневых сюртуках с белыми розами в петлицах разносили блюда, любезно предлагая:

– Суп из плавников рыбы-молот, с плодами авокадо и устрицами острова Целебес… Печень голубой акулы с гарниром из светящихся водорослей Карибского бассейна… Шейка рака-отшельника в винном соусе из молодого шабли… – Ставили перед гостями пиалы с дымящимся золотым бульоном, серебряные блюда с ломтями янтарного мяса, фарфоровые рыбницы с дольками прозрачной плоти, чуть прикрытой сине-зелеными водорослями, источавшими свечение.

Есаул, не притрагиваясь к деликатесам, дал возможность Малютке утолить первый голод. Дождался, когда в его могучем зеве исчезнут хрящи морского угря, глаза электрического ската, мякоть норвежской семги, икра дальневосточной кумжи. Когда он с хрустом разжует отростки коралла, скорлупу лобстера и перламутровую раковину вместе с небольшой полинезийской жемчужиной.

– Франц, – обратился к нему Есаул. – Я продолжу мысль, которую не успел тебе высказать во время дарения подарка. Ты русский человек, плоть от плоти народа. Ты выбился в большие люди, стал богачом, угольным олигархом, но сохранил русскую душу. Тебе не наплевать, как живет остальной народ. Тебе не безразлично, будет ли Россия великой страной, или ее изгложут жиды, захватят чеченцы, оттрахает по полной Америка. Ты вырос в бараке, а родня твоя похоронена на простом деревенском кладбище. Вспомни свои корни, Франц!

Есаул использовал психологические приемы вербовки, которая удавалась ему, когда он, военный разведчик, вербовал агентуру в Германии, где познакомился с Президентом Порфирием, в Афганистане, где явился ему пророческий Ангел, в России, где, введенный в ближайший круг Президента, создавал свою личную агентурную сеть в партиях, в госбезопасности, в бизнесе.

– Мы с тобой русские люди, – пытался он воздействовать на подсознание Малютки.

– А че, я русский в натуре, – охотно соглашался Малютка. – Всего достиг без жидов. Из барака переехал на Успенку, и моему дому завидуют Юмашев и Танька Дьяченко. Квартира в Москве, в одном доме с Патриархом, – там у меня зимний сад с живыми бабочками из Бразилии, я на Пасху Святейшему полный сачок приношу. Братана моего, в которого кемеровские на стрелке две обоймы всадили, я в золотой гроб положил, памятник ему из розового мрамора высотой шесть метров у Церетели заказал, – братан был немного на Колумба похож. Я с Афона каждый год монахов самолетом вожу, чтобы они по братану панихиду служили.

– Франц, ты роешь русский уголь для русских электростанций и русских домен. Котельни с твоим углем греют русских людей. Не чета Абрамовичу, Вексельбергу, Фридману, сосущим русскую нефть и оставляющим бабки в офшорах. Ты думаешь, они будут тебя терпеть? Они видят в тебе конкурента, заставят взорвать твои шахты, выбросят тебя из бизнеса. Они закроют последние сталеплавильные цеха, прикончат Уралмаш и «Ижорские», «Электросталь» и «Магнитку». Они добьют русское авиастроение и автопром. Им не нужна русская наука и русская культура. Им нужна нефтяная труба из Сибири в Европу, в Китай и пятьдесят миллионов русских, которые обслуживают эту трубу. Ведь ты не с жидами, Франц? – Есаул будил в нем неприязнь к заносчивым олигархам, неохотно пустившим недавнего бандита в свой аристократический клуб. Пугал переменами, которые наступят, как только к власти придет Куприянов – отречется от мужиковатого спонсора, выберет новых элитных друзей – любимцев Америки, знатоков мировых финансов.

– Вася, правильно ты угадал. Жидов не люблю. Они тебе в лицо «гур-гур-гур», а за спиной хер показывают. Если бы не ты, этот пиздюк Добровольский меня в свой долбаный «Союз» никогда не принял. Я с ним и с его олигархами дольше часа в одной комнате не могу находиться. Другое дело, с конкретными пацанами, с которыми начинали на шахтах, соберемся, зафрахтуем яхту и плывем два дня туда, где «Титаник» накрылся. По пути маленько бухаем, о делах перетираем. Над «Титаником» бутылку шампанского вскроем, помянем. И обратно, в Россию, уголек добывать. Конечно, девочек на борт берем, в основном негритянский ансамбль песни и пляски. – Эти слова Малютка произнес шепотом, опасливо оглядываясь на Луизу, которая кокетничала с Куприяновым, обсасывая разноцветных рыбок атолла Бикини, засахаренных в клубничном соке.

Официанты неутомимо разносили блюда, поражавшие изысканностью морских даров. Казалось, их приготовил сам тележурналист Михаил Кожухов, специалист по туземным кухням, чья смерть наступила внезапно, когда он подавился жуком-плавунцом. Среди предлагаемых кушаний были глаза зеркальных карпов в желе из лепестков роз. Брюшко рыбы-меч, вымоченное в клюквенном соке. Криль в меду диких пчел. Камчатский краб с гарниром из незабудок. Гости, поглощая деликатесы, испытывали блаженство, которое монахи называют гортанобесием. Ибо, как полагают они, вкусовой зуд, распалявший гортань и язык, есть выдумка беса, который зримо, свивая хвост и скаля песью морду, витал над столами.

– Франц, ты помогаешь Куприянову, тратишь на него несметные деньги. Но он кинет тебя, как кинул многих. Он сдаст тебя Чубайсу и Дерипаске. Тебе вновь навяжут посредников, которые станут накручивать на себя принадлежащую тебе прибыль. Тебе перекроют рынок, заставляя потребителей покупать не уголь, а мазут. Твоих шахтеров подобьют на стачки, и они перекроют железные дороги, по которым ты перевозишь уголь. Они инспирируют тебе какую-нибудь страшную аварию на шахте и объявят кровопийцей. Подумай об этом, Франц. – Есаул будил в Малютке страхи, тревожил мнительность, сеял недоверие.

– Вася, ты много мне помогал, и этого я не забуду. Прошу об одном – не настраивай против Куприяныча. Я ему по гроб благодарен. Он ведь с Луизкой меня познакомил. А это дорого стоит. Увы, держит баба нашего брата за яйца. – Малютка улыбнулся детской виноватой улыбкой. Вонзил в панцирь морской черепахи клык, которому позавидовал бы саблезубый тигр.

Есаул потупил глаза. Вербовка не удалась. С другой половины стола на него смотрел Добровольский, ласковый, как вампир, выбирающий на горле живую пульсирующую жилку. Вслушивался в тихие, недоступные его слуху речи, старался по шевелению губ угадать их смысл. Улыбался, напоминая, что его, Есаула, жизнь находится в его, Добровольского, лапках.

Между тем на подиуме вместо одесских евреев и охрипшего от страсти Буйнова появился новоорлеанский джаз – восемь здоровенных жизнерадостных негров, один из которых был альбинос с рыжими волосами. Казалось, его долго вымачивали в хлоре, а потом окунали голову в куриный желток. Возникла бесподобная Тина Тернер, в длинном платье из блесток, стекляруса и искрящихся нитей. Стала исполнять негритянские спирчуэлз, импровизировала, как певчая птица, и не сразу в ней угадали певицу Долину, выкрашенную черной ваксой.

Поедание морских блюд возобновилось с новой силой. Гостям предлагался осьминог, у которого на каждое щупальце был надет башмачок из апельсиновой дольки. Псковский снеток в бордо урожая 1914 года. Хорда севрюги, охлажденная в крем-брюле.

После неудачной вербовки Малютки Есаул обратил свое внимание на посла Киршбоу – тот заглатывал студенистую медузу с засахаренной вишенкой в глубине.

– Ваше превосходительство, верно ли, что под Басрой погибло сегодня еще пятнадцать морских пехотинцев? Вы так изумительно складываете американский флаг, что впору и мне поучиться. Сложенные таким образом флаги прекрасно смотрятся на гробах, в которых покоятся герои.

– Эти проклятые шииты усвоили манеру обвешиваться фугасами и кидаться под наши транспортеры и танки. Исламский фундаментализм – не медуза, его так просто не съешь, – ответил Киршбоу, пропуская в пищевод студенистый, пахнущий морем сгусток.

– Вы обвиняете меня в том, что я придерживаюсь проиранских взглядов, настаиваю на строительстве атомной электростанции в Бушере. Но таким образом Россия сохраняет свое влияние на иранских имамов. Мы в состоянии удерживать их от слишком глубокого вмешательства в иракский конфликт. Куприянов, жалкая креатура Госдепа, порвет с Ираном, расторгнет ядерный контракт. И уже ничто не удержит имамов от развязывания полномасштабной войны. Вы будете только успевать сворачивать флаги. А ведь это дело не из легких.

Еще недавно, в разговоре с Малюткой, Есаул использовал психологические приемы вербовки, такие как обольщение, тайная лесть, скрытый подкуп. Теперь же, в разговоре с дипломатом, был пущен в ход тонкий шантаж, ненавязчивый торг, логика «национальных интересов».

– Василий Федорович, мы понимаем все издержки, связанные с приходом во власть Куприянова. Но они сполна искупаются вашим отстранением от власти. С вашим уходом исчезнут те антиамериканские силы в правительстве, армии, безопасности, которые вы насадили. Куприянов управляем. Мы сможем свести к минимуму риски его правления.

– Мне кажется, господин посол, в вашем сознании свили гнезда реликты холодной войны. Вы для нас – не враги, а старшие, желанные партнеры. Мы в вас нуждаемся. Китайская угроза заставляет нас искать вашей дружбы. Исламский фундаментализм для нас столь же опасен, сколь и для вас. Вы хотите, чтобы китайские дивизии дошли до Урала, и сибирская нефть стала питать китайскую цивилизацию? Хотите, чтобы Чечня и весь остальной Кавказ стал базовым районом «Аль-Кайды», которая соединит в антиамериканский халифат Турцию, Северную Африку и русское Поволжье? Ведь именно это произойдет, когда Куприянов станет Президентом России. Он – друг «свободной Ичкерии». Сторонник того, чтобы квота китайских переселенцев в Сибирь и Приморье достигла десяти миллионов в год. Вам это нужно?

– Василий Федорович, Куприянов во время своего последнего визита в Вашингтон обещал открыть американские военные базы на Кавказе, подобно тем, что развернуты в Средней Азии. Он обещал разместить вдоль Транссибирской магистрали позиции американских тактических ракет «Першинг». Более того, он дал согласие на американский контроль за вашим ракетно-ядерным комплексом, состояние которого внушает нам опасение. Вы же, Василий Федорович, держитесь за свои чудовищные устаревшие ракеты «Сатана», видя в них призрачную тень сверхдержавы. Пора угомониться, Василий Федорович. Времена Сталина невозвратно миновали. Русским не нужна сверхдержава. Им нужна спокойная, беззаботная, зажиточная жизнь, без аварий на ядерных станциях, без тонущих атомных лодок и непроизвольных пусков ракет.

Киршбоу говорил с Есаулом, как взрослые разговаривают с испорченным, плохо воспитанным ребенком, еще не решаясь шлепнуть его, но уже отказывая в родительском расположении. Так в Госдепе беседуют с послами из Коста-Рики или Колумбии, давая понять, что любого из них может постичь участь панамского президента Нарьеги, сидящего на цепи в одной из американских тюрем.

Морские яства сменяли одно другое. В маслянистые листья ламинарии были завернуты спинки молодых кашалотов, посыпанные ванильной и сахарной пудрой. Янтарно-желтый жир трески подавался вместе с грибами «дедушкин табак», производя тонизирующее действие. Глубоководные светящиеся змеи, будучи нарезанными на ломти и погруженными в абрикосовый джем, продолжали светиться нежно-зеленым, синим и розовым.

– Вы поддерживаете Куприянова, который не сможет удержать разбегающиеся русские пространства! Вы готовите восстание пространств! Бунт сбесившихся территорий! Великий евразийский хаос! Дремлющий континент поднимется на дыбы и рухнет на голову остального мира! Не мешайте нам восстановить евразийский порядок! Воссоздать евразийскую империю, которая будет другом Америки! Мы – не сталинисты, мы – модернисты! Видим в Америке великого союзника и партнера! – Есаул имитировал экстатичность, словно в бессилии пускал в оборот последний ресурс.

– Поздно, Василий Федорович, ставка сделана на Куприянова. – Киршбоу наслаждался видом истеричного, но уже безопасного противника. – Увы, Президент Порфирий уходит. Его банковские счета и зарубежная недвижимость будут сохранены, а сам он пополнит клуб русских экс-президентов, где ему будет уютно в обществе Горбачева и Ельцина.

– Но Россия превратится в грязевой вулкан! Будут непрерывные взрывы! К власти рвутся русские фашисты, которых нам пока что удается удерживать! Орудуют лимоновцы, которые на глазах превращаются в «Красные бригады» и «Баадер унд Майнхоф»! Они придут к власти и направят Россию против Америки!

– Я вас уважаю, Василий Федорович. Рад, что мы вместе плывем.

Так закрывают перед носом надоедливого просителя дверь, оставляя его с протянутой рукой и несчастным лицом.

Добровольский через стол пытался уловить суть разговора. Складывал синеватые губы в сосущую трубочку, как делает вампир, прокусив на горле жертвы горячую жилку. Есаул потупил глаза, выражая покорность судьбе.

Дама-мажордом, напоминавшая Регину Дубовицкую, ослепительная в своем вечернем туалете, почти не скрывавшем ее смуглого, с мраморными прожилками тела, возгласила:

– Дорогие мои, а сейчас вам будет предложен деликатес, присланный на корабль нашим большим другом, предводителем племени Каймановых островов, по совместительству директором одного из офшорных банков. Рыба, которую он нам дарит, водится на глубине трех километров, куда не достигают лучи солнца, и появляется на поверхности океана раз в году, в полнолуние, когда духи моря совокупляются с духами земли. Рыба зовется – айворадо, приготовлена по рецепту туземного жреца, апробированному покойным Михаилом Кожуховым. Прошу! – Она повернулась к дверям, взмахивая маленьким жезлом мажордома, усыпанным алмазами и сапфирами.

Четыре служителя в сиреневых сюртуках с белыми розами в петлицах внесли длинное тяжелое блюдо, на котором красовалась большущая рыба. Она была покрыта горячей душистой шубой из ломтиков яблок, долек мандаринов, нежных пластин ананасов. Лишь раздвоенный хвост, чуть загнутый, обжаренный по краям, выступал из-под шубы, дразнил воображение ломкими, хрустящими на вид лепестками. Над блюдом туманился жаркий дух, распространяя искусительные ароматы.

Диковинное яство опустили на стол, перед которым возвышалась башня фарфоровых тарелок, пленявшая свежестью и белизной. Гостям сменили приборы – серебряные ножи и вилки. Служитель, священнодействуя, словно жрец, занес над рыбой отточенный клинок и серебряный трезубец. Вонзил и то и другое, вырезая из рыбы ломоть, обнажая розовое дивное мясо, выпуская струю сладкого пара. Другой служитель подставил тарелку, рыбий кусок лег на фарфоровый круг, и жрец, ловко поддевая фруктовые пластинки и дольки, красиво обрамлял порцию. Одна за другой тарелки плыли к столам. Гости, не скрывая вожделения, склонялись над блюдами, вкушали нежное мясо, извлекали из рыбьей плоти редкие розовые косточки, откладывали их на специальные тарелочки. Слышались возгласы одобрения, тихие постанывания, вожделенные чмоканья.

Добровольский перестал шпионить за Есаулом. Всю свою страсть обратил на жаркий, лежащий перед ним ломоть, шевеля ноздрями, всасывая испарения, улавливая горячие, излетавшие из рыбы молекулы.

Кругом стучали ножи и вилки, слышались охи и ахи, хвалы шеф-повару, создавшему дивное блюдо, а также вождю Каймановых островов, приславшему подарок, и умелым ловцам, поднявшим из глубин диковинную добычу, и журналисту-гурману Михаилу Кожухову, вся жизнь которого прошла в жевании рыб, пауков и змей. Скоро серебряное блюдо, на котором внесли рыбу айворадо, опустело. Остался очищенный рыбий скелет с загнутым обугленным хвостом, да костяная голова с металлическими жабрами, среди которых мертвенно сияли лазоревые русалочьи глаза, слиплись измазанные майонезом и фруктовым соком золотистые локоны.

В завершение трапезы встала Луиза Кипчак, поводя ослепительными плечами. Подняла узкий бокал шампанского:

– Итак, наше плаванье длится среди увеселений и празднеств. Так пусть же этой ночью наш корабль превратится в чертог любви, в ковчег наслаждений, в храм эроса, куда слетятся боги всех времен и народов, покровители трепещущей плоти, демоны страсти, духи услад. Не отказывайте себе ни в чем. Отбросьте предрассудки. Импровизируйте, играйте в театре любви самые смелые роли. Фильм, который мы снимаем для ТНТ, соберет урожай этой первой ночи, которая да будет Вальпургиевой! – Она выпила шампанское. Малютка поднял ее на руки и с ликующим, блаженным лицом понес в каюту. Все торопились покинуть ресторанную залу, увлекали в каюты наперсников и наперсниц любви.

Корабль с опустевшими палубами, увитый гирляндами, переливался, как огромный алмаз. Скользил в тесном канале по черной воде, удаляясь от Москвы. Среди таинственных берегов, недвижных дубрав пролетал редкий огонь ночного автомобиля, начинало светиться розоватое зарево отдаленного предместья, высоко и туманно переливались теплые звезды, по которым скользила высокая мачта с изумрудным огнем. Казалось, на мачту присел крылатый, прилетевший из небес дух, многоглазый и многокрылый. Освещал своими атласными крылами творимое в каютах действо.

Глава девятая

Франц Малютка и Луиза Кипчак едва оказались вдвоем в своем великолепном люксе, тотчас же принялись разбирать груду занесенных в каюту подарков. Разбросав по сторонам невесомые наряды, блистая ослепительной наготой, Луиза выхватила из футляра подарок Куприянова – огромный изумруд «Слеза изумленного бога». Мгновение казалось, что она не знает, как поступить с драгоценным камнем, ищет достойное ему применение. Затем с силой и ловкостью погрузила волшебный камень в свое сокровенное лоно, отчего из жаркой тьмы потянулись наружу зеленоватые, словно морская вода, лучи. Луиза чувствовала в себе изумруд как чудесный плод, восхитительно тяжеливший чрево. Поводила бедрами, направляя лучи на потолок и на стены, где выводила загадочные письмена и орнаменты. Франц Малютка не мог оставаться безучастным к игре изумрудных лучей. Его вечерний костюм небрежным комом валялся у порога, его туфли были разбросаны по сторонам могучим взрывом. Всей силой любящего, неутомимого тела, всей страстью воина, стремящегося взять осажденную крепость, с упорством кладоискателя, знающего цену сокровищам, он пытался вернуть утраченный изумруд. То угадывал его в глубине бездны. То вновь терял ускользающее чудо.

Нырял за ним, набрав воздух, еще и еще, до изнеможения, старался вырвать звезду из преисподней. Наконец каким-то чудом ему удалось нащупать камень. Нырнул за ним, скрывшись из вида, долгое время оставаясь под водой, так что ловцы жемчуга на соседних пирогах уже решили, что он утонул – не выдержало сердце, разорвались легкие. Но через полчаса, когда друзья уже стали его оплакивать, направляя ладьи к побережью, он в буре брызг, словно кит, вырвался на поверхность, держа изумруд. Озарял пространства, возвращая светило небу.

– Милый, будь осторожней с камнем. Любая царапина снизит его цену на аукционе «Сотбис». А у тебя все такое острое и колючее, – утомленно произнесла Луиза Кипчак, поднимаясь с пола и перебираясь на кровать.

Однако любовь, если она истинна, не терпит пауз. Были востребованы следующие два подарка – губернатора Русака и волшебницы Толстовой-Кац. Луиза извлекла из музыкального ларца золотой фетиш, воздетый, как зенитное орудие. Это был языческий бог любви и плодоношения, идол, которому поклонялись сонмы любовников, кумир, перед которыми падали ниц великие сладострастники и куртизанки. Царственный, лучезарный, он гордо поднял свою небольшую, прекрасно сформированную главу, вызвал у Луизы Кипчак религиозное восхищение. Не зная, как угодить божеству, следуя инстинкту, унаследованному от прародительницы Евы в пору ее бурного романа со змеем, она схватила фетиш и ввергла в свое лоно. Божество, ощутив себя в храме, принимая знаки обожания, стало расти, вздыматься, источая свет торжествующего злата. Это был внутренний свет, который льется из глаз, давая понять, что носитель этого света испытывает неземное блаженство. Глаза Луизы стали золотыми, и она ладонями заслонила двери храма, куда проникло желанное божество.

Между тем Малютка исповедовал тот же культ, но поклонялся иному кумиру. Это была египетская статуэтка из голубой яшмы – обольстительная Нефертити, или, быть может, Клеопатра, или сама Изида, растворившая точеные ноги, открывавшая доступ к своим несметным сокровищам. Малютка, привыкший погружаться в шахты, там находя источник нескончаемых радостей, и на этот раз испытал влечение бездны. Створ, куда он устремил свое нетерпеливое естество, был окружен белоснежными лотосами и целомудренными лилиями, в лепестках которых трепетали золотые тычинки и блестели капли нильской воды. Молитвенно, закрыв глаза, он ринулся вглубь, как падают в затяжном прыжке парашютисты, упиваясь смертельной сладостью, испытывая блаженство падения.

Оба они, Луиза и Франц, соединились через акт богопознания, поклоняясь разным богам, но в одной и той же кумирне. Божества, которым приносились жертвы, переливали в них прану. Лишь изредка, из разных углов каюты они переглядывались, посылая друг другу воздушные поцелуи.

Золотой идол, которому исповедовалась Луиза Кипчак, переполнялся ее откровениями, взрастал, ярился, менял обличья. Превратился в гневного волка, метавшегося взад-вперед по клетке. В круторогого овена, наносящего тугие удары в стенки загона. В неистового скакуна, брызгающего пеной, стеклянного от пота, крушащего копытами преграду. Бог-оборотень стал моржом, чьи бивни резали и кололи лед. Африканским слоном, чей кожаный хобот ломал и валил деревья. Внезапно он стал Колоссом Родосским, который был виден из моря. Александрийским маяком, посылавшим свет кораблям. Петром Первым работы Церетели, которого с опаской облетали самолеты. Красноярским столбом, на вершине которого свил гнездо орел. Наконец он достиг размеров «Эмпайр-стейт-билдинг» – в студеной синеве, среди стеклянных вершин Манхэттена, на плоской крыше знаменитого небоскреба лежала обессиленная Луиза Кипчак. Ее бурно дышащий живот был окружен золотым свечением.

– Франтик, помоги, он застрял, – жалобно произнесла Луиза, и Малютка, ухватившись двумя руками, неохотно выполнил свои супружеские обязанности.

Страсть, если ей одержимы пассионарии, не терпит простоя. Луиза Кипчак схватила родовую реликвию – подаренный маменькой поясок, вырезанный из хобота слона, коим приводились в движение могучие силы жизни, заставлявшие великого демократа неутомимо служить России.

– Папочка плохой, очень плохой!.. – приговаривала Луиза, охаживая суженого. – Папочка мамочку плохо трахает, совсем обленился!.. Если так будет дальше, мамочка уйдет к Куприянову!..

Настал черед благодарить Словозайцева. Его авангардные туалеты пришлись впору обоим. Луиза обмотала вокруг шеи, грудей и бедер жемчужную нить, пропустила ее в теснину розовых ягодиц, куда почти никогда не заглядывало солнце, и царил вечный сумрак. Франц Малютка, почесывая исхлестанный зад, напялил галстук, узкий, как водоросль, на конце которого переливалась перламутром острая раковина. Малютка душил галстуком Луизу Кипчак, доводя ее до посинения. Хрипел над ней: «Люблю тебя, дорогая!» А она отзывалась гусиным сипом: «Туже затягивай, сука!»

Подарок посла Киршбоу – автограф Джорджа Вашингтона – не сразу нашел себе применение. Вначале Луиза стремилась засунуть его в себя куда только можно. Затем сделала из него птичку и стала пускать по каюте. Кончилось тем, что автограф великого сына Америки поместили в изящную рамку и повесили в изголовье кровати, где он висит по сей день, являясь гордостью Московского речного пароходства.

Из старой засаленной шляпы Боярского заскакали растревоженные блошки. Накинулись на Луизу Кипчак и Малютку, поселившись в их шевелюрах. Оба прервали любовные утехи, уселись рядом. Трогательно вылавливали друг у друга блошек, брали их на зубок, слабо похрустывали, напоминая двух влюбленных шимпанзе, исполненных нежности и умиления.

Им помешали мухи из стакана Жванецкого. Порвав газетку, вынеслись с несносным жужжанием, стали летать по комнате, норовя усесться на разгоряченные спины влюбленных. Малютка схватил шашку Деникина – подарок режиссера Михалкова, – вскочил верхом на Луизу Кипчак, пришпорил и с криком «Даешь Москву!» помчался вскачь, размахивая шашкой, разрубая на лету проклятых мух. Это длилось до тех пор, пока последняя обезглавленная муха не упала на землю, а Луиза Кипчак, вся в мыле, с жалобным ржаньем, косила на возлюбленного умоляющий фиолетовый глаз.

После этого они лежали на широкой кровати, животами вниз, и мирно курили сигары, подаренные спикером Грязновым. Причем вставили их не в рот, а совсем в другое место, выпуская сладкие дымы, для чего им приходилось равномерно выпучивать и вбирать животы.

Золотого соловья – подарок Попича – Малютке пришлось посадить на ту ветку, которая вырастала прямо из-под его мускулистого живота. Золотую пулю – подарок Дезодорантова – Луиза игриво взяла в рот. И началась стрельба золотой пулей по золотому соловью. Иногда Луиза попадала, и Малютка, чувствуя, как больно раненой птице, начинал реветь и стенать. Иногда же Луиза промахивалась, вместе с пулей пролетала мимо, ударялась головой о стену, и тогда раздраженный промахом Малютка с силой шлепал суженую по ягодицам, отчего у той пуля вылетала изо рта.

Они уже присматривались к подарку Есаула – чаше со стихом Дельвига, думая, как лучше ее употребить, чтобы не повторять предшествующие опыты. Но на глаза им попалась Камасутра – подношение Добровольского. Книга, обтянутая кожей кенийского козла, напоминала «Конституцию РФ», но содержанием сильно разнилась. Картинки, виртуозно выполненные художником Сальниковым, походили на иллюстрации из книжки «Сделай сам». Луиза Кипчак со свойственным ей молодым любопытством стала принимать фантастические позы, предлагая неповоротливому Малютке ими воспользоваться. Когда она сделала «вертикальный шпагат», упираясь одной ногой в пол, а другой в потолок, сверкая всеми бриллиантами, Малютка без труда справился с первым заданием и не хотел, чтобы милая отрывала от потолка ногу. Так что той пришлось немного побраниться, произнося: «А ну прочь, грязный кобель!» После этого она сделала «колесо», прижав к затылку мыски ног. Малютка стал вертеться, как белка в колесе. У него закружилась голова, как у космонавта на центрифуге. Захрустели кости, как при колесовании. Он проклинал индуса – изобретателя этой эротической пытки. Мышцы живота и спины набухли, и в этой позе его «заклинило». Как ни старались они разлучиться, как ни пытался утешать Малютка рыдающую подругу, ничто не помогало. Тогда оба они, изображая нелепую шестерню, перекатились в дальний угол каюты, где находилась кнопка вызова стюарда. Открыть замок им не хватило сил.

Когда дверь выломали, предстала пугающая картина двух «сиамских близнецов», сросшихся в самом неподходящем месте. Пришлось вызывать корабельного врача, пожелавшего тут же, с помощью хирургии, разлучить близнецов. Однако подоспел корабельный слесарь. Поддомкратил Луизу Кипчак. Накапал из спринцовки машинного маслица в место неудачного сочленения. Схватил кувалду и нанес удар по тем двум шарам, которые Малютка никогда не использовал для игры в бильярд. Что-то жутко треснуло, взвыло, взорвалось, и супруги распались. И тогда открылась суть неприятного инцидента – золотая пуля оказалась в самом неподходящем месте у Луизы Кипчак, послужила причиной ужасного спаривания.

После ухода ремонтной бригады супруги мало-помалу угомонились. Все реже Малютка превращался в бешеного кентавра. Все реже Луиза Кипчак походила на амазонку с распущенными волосами. Постепенно они утихомирились и заснули, целомудренно обнимая друг друга, как брат и сестра.

Скрытая камера запечатлела их бурную ночь. Оператор Шмульрихтер наблюдал на мониторе упоительные картины любви, мысленно их монтировал, помещал в еще несуществующий фильм. Иногда занимался мастурбацией, обморочно сникал и вновь припадал к мониторам, на которые из всех кают поступали изображения кипящей, огнедышащей оргии.

Есаул среди ночи покинул каюту и совершал обход корабля. Палубы были пусты, зато в коридорах из-за дверей неслись душераздирающие вопли оргии. Толстова-Кац хрипела, как кошка, в которую впились сразу несколько похотливых котов. Словозайцев хохотал и захлебывался, а когда смех превращался в клекот, слышалось нежное женское щебетание. Из-за двери Русака раздавался собачий вой, зубовные лязги, и садистский голос губернатора, задыхаясь, восклицал: «Не любишь!.. Не любишь!..» У Добровольского плакал ребенок, испуганный детский голос умолял: «Дядя, не надо… пожалуйста…» У Стеклярусовой слышалась горловая тувинская песня, звон бубна, и красавица игривым бельканто выводила: «У любви, как у пташки, крылья…» Персонаж, похожий на Боярского, томным голосом молодого гасконца кого-то упрашивал: «Милая, мать твою, ну примерь мою черную шляпу, кому говорю», и та, кого он упрашивал, голосом Жванецкого отвечала: «Ты измучил меня, дорогой». Круцефикс верещал: «Ой, ой, убери уголек из попки!», на что суровый бас Грустинова возражал: «Ты предатель, а мы таких в тюрьме завсегда опускаем».

Есаул обходил пустые палубы, слышал мягкий шелест воды. В хрустальной рубке, среди светящихся приборов стоял капитан Яким. Управлял кораблем, глядя на индикатор кругового обзора, где радаром высвечивались зеленоватые контуры берегов, зубчатые кромки леса, далекие холмы Клинско-Дмитровской гряды. Эхолоты непрерывно измеряли глубину канала. Гидролокаторы просматривали водяное пространство на случай, если возникнет донное препятствие, случайная помеха, поставленная злоумышленником мина или проплывет в акваланге подводный террорист. Лицо капитана было литым и суровым. В сумерках белоснежный мундир отражал свет приборов. Тонким лучом играл у пояса кортик.

– Какая обстановка? – поинтересовался Есаул, любуясь статью капитана, черными переливами канала, изумрудным огнем на носовой мачте.

– Обстановка нормальная, Василий Федорович. Все идет по плану, – сдержано отозвался капитан. Слегка потянул рычаг управления. Махина корабля бархатно качнулась, сменив на полградуса курс.