Текст книги "Соломея и Кудеяр"

Александр Прозоров
Соломея и Кудеяр

Часть первая
Дочь корельского воеводы

Глава первая

11 июня 1505 года

Окрестности крепости Корела

Нынешняя весна выдалась ранней и теплой, незаметно перейдя в жаркое лето, и потому уже в конце мая кое-где на южных склонах холмов и каменистых россыпей неприхотливая лесная земляника стала показывать красные бока. К середине же июня многие поляны и опушки буквально зарумянились от обилия сладких ягод, маня жителей редких приладожских селений небывало щедрым урожаем. На одной такой полянке, между весело журчащим где-то под кустами ручьем и просторным озером Вуокса, сидели на корточках неподалеку друг от друга пять совсем юных девочек, не спеша заполняя берестяные лукошки.

Раскрасневшиеся от жары, розовощекие, с длинными косами за спиной, выглядели они почти одинаково: серые сарафаны из грубого домотканого полотна, надетые поверх таких же серых, но ситцевых рубах, от которых наружу выглядывали только длинные рукава; белые платки на головах, из-под которых опускались на спину русые и черные косы, у некоторых из-под подола выглядывали кончики кожаной обувки. Однако же пояса девочек ясно доказывали, что они отнюдь не ровня. В двух ягодницах простолюдинок выдавали толстые, сплетенные из матерчатых обрезков кушаки, с которых свисали замшевые мешочки и короткие, с ладонь, ножи с засаленными рукоятками; другие три девочки были опоясаны настоящими ремнями в три пальца шириной – украшение куда более дорогое. Ножи и ножны у них были новые, вместо мешочков – аккуратно сшитые замшевые с тиснением поясные сумки, а у одной нож оказался не с простой деревянной рукоятью, а с костяной, и ножны украшали белые, костяные же, резные накладки. Не каждый боярин или купец подобное баловство мог себе позволить – юной дочери дорогое украшение на пояс повесить.

С ясного неба, голубизну которого лишь слегка разбавляли редкие кучевые облака, светило солнце, счастливо пели в кустарнике птицы, журчал ручей. Со стороны озера слабый ветерок тянул влажной прохладой, смешивая ее с ароматами луговых цветов, стрекотали тут и там кузнечики – и быстро мелькали белые тонкие пальцы, переправляя алую сладость то в лукошко, а то и в рот, увлажняя красные девичьи губы.

– Соломея, а чего ты ленту себе в косу не вплетешь? – неожиданно спросила ягодница с самым богатым поясом. – Тебе ведь вроде уже пятнадцать? Стало быть, женихов привечать впору!

– Токмо весной исполнилось, – подняла голову девочка постарше, опоясанная ремнем. Круглолицая, курносая, с пронзительно-голубыми глазами. – Ты сама-то, Купава, вон тоже не торопишься!

– Мне матушка ноне повелела до осени потерпеть, как молодой боярин Саженев из ополчения вернется, – широко улыбнулась кареглазая Купава. – Это который Федор, Дерванов сын. Батюшки ужо обговорили. Как переплетусь, так сразу сватов и зашлют. Вот и жду. Коли потороплюсь, другой кто может появиться. Отказывать придется, а сие обида. Вражда ненужная появится. А уж когда листва пожелтеет…

Девочка пригладила свою толстую косу и забавно фыркнула носом. Похоже, именно ради этого хвастовства перед подругами она и затеяла весь разговор.

– А я, как вырасту, обязательно за князя замуж выйду! – клятвенно заверила вторая опоясанная ремнем девочка, лет одиннадцати на вид. – За самого молодого и красивого!

– Ох, Мария, Мария, – засмеялись старшие подруги. – У князей для замужества княжон в достатке найдется, до детей боярских не снизойдут!

И Купава степенно уточнила:

– Так уж исстари заведено, что князья на княжнах женятся, бояре на боярках, купцы на купчихах, смерды на смердках, мастеровые на мастеровичках. И дети боярские тоже на ровне своей женятся, а не на знати родовой. Куда уж нам к князьям в родичи набиваться!

– А я все равно за князя выйду! – упрямо насупилась девочка.

– А меня бы за Тришку замуж выдали, боярышня, – внезапно подала голос одна из простолюдинок. – Он холоп, я девка дворовая. Нечто мы не ровня?

Тоже голубоглазая и круглолицая, внешне она чем-то напоминала сестер, однако смотрелась уже достаточно взрослой – лет восемнадцати, если не более.

– Да сколько тебе уж сказывали, Заряна, нельзя Тришке жениться! – укоризненно вздохнула Соломея. – Холоп он, на службу с батюшкой али братом моим выходит, в порубежье со схизматиками и басурманами рубится, татей ловит, в походы ратные выступает. А ну, убьют его в сече, что тогда? Вдовой с сиротами останешься, кто кормить вас, растить и одевать станет?

– Батюшка твой, Соломония Юрьевна, тоже в походы исполчается, и ничего, – буркнула себе под нос девка. – Троих детишек завел.

– Мы, Заряна, дети боярские, мы с земли и службы кормимся, – наставительно ответила пятнадцатилетняя девочка. – Коли чего с батюшкой случится, надел останется, по миру не пойдем. Брат мой ныне аккурат там, за хозяйством приглядывает, пока батюшка здесь, в Кореле воеводой служит.

– Так и нас с Тришкой в насельники переведите! – встрепенулась девка. – Землица-то у вас есть, боярышня, сама сказываешь. Нечто пахарь новый лишним вам скажется?

– А Тришка-то твой согласится за сохой ходить, Заряна?! – весело поинтересовалась Купава. – Чай, не для того он в холопы закупался, чтобы землю копать и хвосты коровам крутить. Жить парень пожелал страшно, но весело. А ты его в хомут запрячь норовишь!

– О, легок на помине! – Девушка выпрямилась, прикрывая ладонью глаза от солнца. – Скачет…

И правда – звонко цокая подковами по часто выпирающим из тропинки камням, через луг промчался всадник, осадил скакуна неподалеку от девочек, резко поклонился с седла:

– Возвертайтесь в крепость, боярышни, батюшка кличет!

Разгоряченный конь хрипел и крутился на месте, не в силах понять, отчего его так внезапно остановили, но холоп уверенно держался в седле: широкоплечий, высокий, в синей атласной рубахе и красных суконных шароварах, заправленных в бордовые сапоги, опоясанный длинной кривой саблей. Бородой и усами Тришка еще не обзавелся – так, пушок слабый курчавился на верхней губе и на подбородке, – однако голову уже брил, закрывая макушку мягкой, вышитой шелковой нитью, войлочной тафьей, как именовали на Руси свои, местные, тюбетейки.

Заряна чуть не застонала при виде красавца, насмерть разбившего ей сердце, но остальные девочки только встревожились:

– Что случилось? Свеи?! – Первой мыслью у жительниц порубежья была, понятно, о войне или набеге соседей.

– Не, – мотнул головой Тришка. – Вестник с Новгорода приплыл. Грамоты привез, указы княжеские. Юрий Константинович как глянул, аж в лице изменился. Меня сразу в седло и за вами послал.

Девочки переглянулись. Мысль о возможной опале показалась им куда более страшной, нежели возможный набег немногочисленных и плохо вооруженных соседей-схизматиков.

Боярский сын Сабуров получил место корельского воеводы «в кормление» как награду за перепись земель Онежской пятины – работу трудную, долгую и кропотливую. И если вдруг его труд показался дьякам Поместного приказа нерадивым – расплачиваться за незаслуженную оплату придется многократно. И службой, и лишениями.

– Поспешайте, боярышни! – кивнул еще раз холоп и пнул пятками чалого скакуна, снова пуская в галоп, кинул через плечо: – Сообщу, что упредил!

Соломея, с грустью глянув в лукошко, полное едва на треть, вздохнула:

– Ладно, Мария, пойдем, коли надобность такая. Заряна, догоняй.

* * *

Крепость Корела, срубленная из толстенных, в полтора обхвата, северных сосен, возвышалась на каменистом острове у самого истока Вуоксы, вытекающей из озера в суровую Ладогу, и надежно перекрывала схизматикам путь на Русь жерлами десяти пушек, способных стрелять каждая каменным ядром размером в человеческую голову. Однако, при всей своей неприступности, она имела серьезный недостаток – малые размеры, всего сто на полтораста шагов. Во время войны, при осаде, здесь могли худо-бедно вместиться все жители города и окрестных деревень – но для обычной жизни она была, конечно же, слишком тесной. Посему в мирные годы твердыня использовалась скорее как большой амбар, в башнях и стенах которой, под надежной охраной караульных, у людей хранились съестные припасы, оружие и ценные вещи, сами же корельцы жили на южном берегу реки, в просторных избах, возле бань, хлевов и огородов. Здесь же находились и базар, и ремесленные мастерские, и купеческие путевые сараи. Возле южного берега тянулись также причалы для торговых кораблей. Здесь, конечно же, стояла и воеводская изба, в которой платилась пошлина, собирались подати и в которой именем Великого князя вершился суд по случающимся между жителями спорам.

В знойный летний полдень город стоял почти пустым. Весь скот жители выгнали на пастбища еще на рассвете, сами разошлись по делам и работам. Шум, стуки и перекрикивания доносились только со стороны причалов, где перед новыми дальними походами ремонтировались потрепанные штормовой Ладогой или побитые о скалы камнистой Вуоксы корабли – корельским плотникам работа всегда находилась, только тес успевай подвозить.

Девочки быстро пробежали по пыльным улицам, нырнули на огороженный тыном воеводский двор, через заднюю дверь вошли в избу, оставив лукошки на кухне, перешли на чистую сторону дома и постучались в дверь воеводской горницы:

– Звал, батюшка?

– Заходите, заходите! – Воевода Сабуров одет был по-домашнему: длинная красная рубаха выпущена поверх штанов и опоясана кушаком, на бритой голове – только любимая выцветшая тафья, когда-то вышитая покойной супругой. Длинная седая борода, расчесанная, мирно покоилась на груди. Юрий Константинович сидел за столом, усыпанным свитками, три из которых были развернуты и прижаты, чтобы не скручивались, один – чернильницей и ножом, два других – просто окатанными камушками. – Наконец-то! Заждался уж совсем!

– Случилось что, батюшка? – опасливо прокрались в комнату девочки.

– Еще как! – несильно стукнул кулаком по столу воевода. – Гонцы наши, вестимо, на улитках по дорогам скачут, по три месяца от Москвы до нас добираясь! Еще в марте указ великокняжеский подписан, ан сюда его токмо сегодня доставили! Теперича тебе, милая, надлежит всего через две недели в Твери перед повитухами предстать. Путь долгий, часа лишнего на сборы не остается. Иначе не поспеть.

– Куда, батюшка? – все еще не понимали сестры.

– Разве я не сказал? – удивился воевода, поднял со стола один из свитков и взял его между ладонями: – Государь наш, Великий князь Иван Васильевич, сына женить намерен. Ради счастия чада своего желает он самую красивую деву со всей Руси для него сыскать. Ради того повелел своим указом во всех городах и всех землях самых первых красавиц определить и ко двору на смотр представить. Из тех красавиц самую прекрасную его сын выберет и с нею обвенчается, дабы потомки рода великокняжеского не токмо знатностью всех превосходили, но и обликом своим. Вот так, Соломеюшка моя. Краше тебя никто из девиц мне неведом, посему и выбирать нечего. Ты от Корелы ко двору и поедешь.

– Куда? – охнула девочка, ощутив в животе острый едкий холодок.

– А я?! – возмущенно воскликнула Мария.

– Милая, ты же еще маленькая, – улыбнулся младшей дочери отец.

– Сами вы маленькие! – выкрикнула Мария и, еле сдерживая слезы, выскочила из горницы.

– Хорошо, Зубарь в городе был, выручить согласился, – бросил свиток обратно на стол воевода. – Обещается уже завтра к крепости Ладожской тебя доставить. Дальше самим придется, его шитик токмо в обузу выйдет. Срок совсем малый, дабы до Твери поспеть. Тетка вещи твои уж уложила, по разумению своему, сундук холопы к причалу понесли.

– Почему в Тверь-то, батюшка? – только и нашлась что спросить Соломея.

– Повитухи… Осмотреть должны, чтобы здорова была, изъянов никаких… Все же невеста государева. Идеальна быть должна и обликом, и состоянием своим… – Юрий Константинович опять разворошил свитки, нашел под ними отделанную резной костью небольшую шкатулку, обошел с нею стол, встал перед дочкой. – Вот… Это мамино, матушки твоей. Серьги, кольца, ожерелья, браслеты… Украшения… Пусть удачу тебе принесут, Соломеюшка.

Воевода передал шкатулку девочке, отступил на шаг и широко ее перекрестил:

– Ну, с богом! В светелку к себе поднимись, посмотри, может, еще чего взять захочется? Переоденься в дорогу, там тебе приготовлено. Я покамест тоже оденусь, проводить… – Не удержавшись, он обнял дочку еще раз и решительно приказал: – Все, ступай!

Меньше чем через час они уже подошли к причалам, вытянувшимся вдоль берега Вуоксы: боярский сын Юрий Константинович, переодевшийся в подбитый горностаем красный суконный кафтан и соболью шапку – теплые не по погоде, но по воеводскому месту положенные, – и юная Соломея, Соломония Юрьевна, теперь уже не в полотняном сарафане, а в ситцевом, обильно вышитом красной и синей нитью, в украшенном бисером голубом кокошнике и со спрятанными под полупрозрачным шелковым платком волосами.

Вслед за девочкой Заряна несла небольшой мешочек с вещицами, каковые показались нужными в пути самой Соломее, да гордо вышагивал Тришка, составлявший собою единственным всю воеводскую свиту.

Все четверо остановились на причале возле одномачтового шитика – сшитого из досок кораблика шагов пятнадцати в длину и четырех в ширину, по темно-синим бортам которого вились сарацинской вязью причудливые зеленые травы с алыми цветами.

– Здрав будь, боярин! Доброго тебе дня, Юрий Константинович! Здравия желаем, – завидев воеводу, стали торопливо кланяться корабельщики. А один из них, тощий и высокий, с длинной и узкой, похожей на селедку, рыжей бородой, добавил: – Уложили уже вещи-то, батюшка! Евдокия Ивановна прибирается.

– С богом, доченька, – повернув к себе, обнял девочку боярский сын Сабуров. – Жаль с тобой расставаться, да грех такую возможность отнимать. Коли не попытаешься, всю жизнь корить себя станешь. Ну, а не получится, то и ладно. Стало быть, не судьба. Вот, держи грамоту к воеводе тверскому. Отписал, как положено, что краше тебя на ладожских берегах не сыщешь.

Воевода чуть отступил, передал дочери туго скрученный свиток и размашисто ее перекрестил.

– Что же я… – растерянно оглянулась на кораблик девочка. – Одна?

– Почему одна? – удивился Сабуров. – Тетка Евдокия с тобой… Хотя…

Боярин заколебался. Он, похоже, сообразил, что пожилая приживалка ни расторопной служанкой, ни подружкой для бесед, ни защитницей в долгом пути быть не способна. Приглядеть, позаботиться, опытом своим в делах рассудительных подсобить – это да. Но чтобы в нынешнем переменчивом мире со всеми хлопотами управиться, степенности и рассудительности зачастую слишком мало. И Юрий Константинович решительно махнул рукой:

– Тришка, Заряна, на борт! С Соломеей поедете. Головой за нее отвечаете, смотрите у меня! – Он внушительно сжал кулак, погрозив им холопу.

– А-а-а… – растерянно раскрыл рот паренек, но перечить не рискнул, решительно махнул рукой, поправил на боку саблю и поднялся по сходням. Следом забежала на шитик девка.

Воевода последний раз поцеловал девочку в щеку и помог ей подняться по сбитому из жердей помосту. Корабельщики засуетились, сдергивая с причальных быков канатные петли, поднимая весла, отталкиваясь ими от причала.

Судно медленно, с некоторой степенностью, откатилось от берега и, подхваченное течением, покатилось на восток, к Ладожскому озеру. Юрий Константинович прошел до конца причала и долго смотрел шитику вслед, на стоящую на корме щуплую фигурку. Смотрел до тех пор, пока корабль не скрылся за излучиной. Только после этого он перекрестился и честно признался самому себе:

– Лучше бы ты под отцову руку, доченька, вернулась. Ровно сердца кусочек оторвался…

* * *

Юная Соломония, столь внезапно выброшенная из дома в огромный мир, тоже не испытывала большой радости от выпавшего на ее долю шанса. Она стояла и смотрела на корму до тех пор, пока не ощутила, как кто-то принялся распускать ее косу.

– Ты чего? – обернулась девочка на служанку.

– Пора, боярышня. – Заряна показала Соломее атласную синюю ленту, взятую из походного мешочка. – Ты отныне на выданье. Посему косу с лентой положено носить. А то как же скажут: в невесты собралась, а себя за девочку малую держит? Невместно оно получится. Смешно.

– Когда еще спросят, Заряна? Токмо до Твери – и то еще плыть и плыть.

– Да кто же его знает, боярышня, когда взгляд нужный на тебя падет? – Пальцы служанки продолжали споро перебирать ее волосы. – Лучше уж заблаговременно переплестись, нежели в нужный миг неготовой оказаться. А ну, нам навстречу уже струги с гонцами высланы? Подплывут, спросят: «Где невеста великокняжеская?!» А ты простоволоса!

– Скажешь тоже, Заряна… – улыбнулась девочка и наконец-то отвернулась от уходящего назад берега. – Пойдем вперед, я хоть сяду. А то качает уже вовсю.

Шитик же тем временем по коричневым водам Вуоксы вытек на простор Ладоги и с шелестом развернул оба огромных треугольных паруса, плавно поворачивая на юг, поперек крутых белопенных волн.

* * *

Зубарь, сын Кулыча, происходил из семьи олонецких купцов – однако в торговле ему никогда не везло. Хорошо, коли продавал себе в убыток, хоть не так обидно. Но чаще купленные в далеких краях дорогие ткани плесневели, посуда серела или бурела, вино кисло, еду портили мыши или жучки… Ну, не любили боги Зубаря, не помогали!

Зато корабельщиком он был знатным; ветра и течения чуял нутром, мели замечал издалеча, суда свои любил – и ушкуи, струги, ладьи и шитики отвечали ему взаимной любовью, слушаясь руля, не трескаясь и не протекая, и никогда при Зубаре не портилась оснастка и не рвались паруса.

И быть бы разорившемуся купцу кормчим у более удачливого конкурента – однако судьба свела мужчину со слугой Великого князя, получившего указ составить опись северных земель. Несколько лет Зубарь провел на службе у боярского сына Сабурова, плавая по заливам и протокам Онежского озера, помогая вымерять расстояния между мысами и селениями, переписывать ловы и пашни, рисовать леса и наволоки. Платила казна скупо, но постоянно, и потому очень скоро бывший купец расплатился с долгами и остепенился, начав даже подумывать о женитьбе. С делами же торговыми порвал окончательно, переделав трюмы своего шитика в удобное жилье, разделенное на три светелки – для себя, боярина и команды. Теперича сходить на берег им требовалось разве только для бани да припасами дорожными запастись. В остальном же – якорь бросай, где темнота застигла, да и спи. И сказки свои для Поместного приказа Юрий Константинович тоже мог прямо на борту в светелке своей составлять.

Понятно, что для боярского сына Сабурова Зубарь готов был на все – и совершил настоящее чудо, уйдя на простор Ладожского озера так далеко, что и берега не различить, и не спустив паруса, не встав на отдых даже в ночной темноте. В то время как юная Соломея спала в отцовской каюте, корабль, мерно раскачиваясь, храбро резал невидимые черные волны – и с первыми лучами солнца вошел в устье Волхова, уверенно пробиваясь против течения под косым ветром, едва не опрокидывающим судно.

По счастью, рисковать, черпая левым бортом воду, пришлось всего несколько часов. Незадолго до полудня шитик домчался наконец до устья реки Ладожки. Пролетев на всех парусах мимо длинной череды причалов, Зубарь приказал свернуть полотнища только под стенами крепости, резко переложил руля и, быстро теряя скорость, выскочил носом на отмель перед самым Ладожским перекатом.

Несколько корабельщиков спрыгнули за борт. Стоя по колено в воде, приняли сундук, несколько дорожных узлов, поймали на руки и перенесли на берег путниц – Тришка, сняв сапоги и засучив шаровары, гордо выбрался сам.

– Удачи тебе, Соломония Юрьевна! – пожелал девочке Зубарь.

Корабельщики навалились на борта, приподнимая нос и сталкивая шитик на воду, поймали сброшенные им канаты и ловко вскарабкались наверх, в то время как течение уже уносило судно обратно на север.

– Спасибо! – помахала им рукой дочь воеводы.

– Послезавтра уж в Кореле будут, – не без зависти вздохнула тетка, оглаживая свой коричневый одноцветный сарафан. – Нам же еще ехать и ехать… Вы, боярышня, покамест здесь посидите. Я схожу, возок какой найду али хоть телегу.

Дородная Евдокия, тяжело дыша, стала забираться по тропинке, огибающей крепостную стену.

Здешняя твердыня была не в пример Корельской – каменная, каждая из двух возвышающихся над путниками башен размерами в половину всей Корелы, а в высоту – сажен пятнадцать, не менее. Причем сия огромная стена уходила вдоль берега вдаль на добрых две сотни сажен – не из всякого лука от одного края до другого стрелу добросишь.

Впрочем, главной защитой Господина Великого Новгорода как от иноземных ворогов, так и торговых конкурентов, желающих просочиться в русскую глубинку, была не сама крепость, а череда бурных и мелководных волховских порогов, проходимых только в весеннее половодье. Ведь крепость, как бы сильна и неприступна ни была, можно захватить, одолеть. Людей можно подкупить, обмануть, запугать. Пороги же ни победить, ни перехитрить невозможно. Хочешь не хочешь, победитель ты али проситель, ан все едино: к берегу приставай, выгружайся. А тут уже и перекупщики дожидаются. И куда деваться, коли своим ходом пути дальше нет?

Однако для Соломеи эта трудность оказалась лишь на пользу – ибо тракт меж Ладогой и Новгородом был оживленный, извозом изрядное число людей занималось. Оглянуться не успела – а по тропинке уже спустился вслед за теткой усатый мужик, бодро ухватил сундук за боковую петлю, перекинул на спину, свободной рукой взял крупный узел, утробно гукнул:

– И-и-эх… За мной пошли, гости дорогие! В целости доставим!

Прочие мешки подобрали Заряна и Тришка, потрусили за мужиком. Все вместе они обогнули башни, на утоптанной площади перед воротами погрузили в кибитку, крытую рогожей поверх каркаса из прутьев. Женщины забрались внутрь, холоп же пошел следом, дабы паре лошадей было хоть немного легче. Мужик тоже садиться на козлы не стал – взял в руки вожжи, тряхнул:

– Н-но, родимые! – и широко зашагал возле переднего колеса.

– Зело торопимся мы, сердешный, – обосновавшись на сундуке, обратилась к возничему Евдокия. – Можно как-то побыстрее до Новгорода добраться?

– Коли серебро есть, красавица, то все можно, – пожал плечами мужик. – Если лошадей на свежих поутру перепрягать, то запряженных без отдыха днем гнать получится. Тогда до темноты не десять верст, а все двадцать можно проходить. Через пять ден уже в Новгороде будете!

– Устроишь сие?

– Отчего и нет? – Возничий тряхнул вожжами, заставляя лошадей ускорить шаг. – Дворы по пути все знакомые. Знают, что коней не испорчу. Полушка же лишняя никому не помешает. Куда же вы так торопитесь, гости дорогие? На свадьбу али на похороны?

– В Тверь, – лаконично ответила тетка.

– В Тверь лодка надобна, туда телегой не добраться, – задумчиво сказал мужик. – Коли не стругом, а челноком плыть, то и вовсе любого верхового опередить можно.

– Полагаю, мил человек, у тебя и средь лодочников знакомые имеются?

– Который год на дороге сей кормлюсь, – пожал плечами возничий. – Путников повидал без счета, и у каждого нужда своя. Иные каженный день на постоялом дворе отдыхают да в баньке парятся, а иные последнюю рубаху снять готовы, лишь бы несколько дней в пути дальнем выручить. Есть средь знакомцев моих и те, кто для торопыг сих старается. Недалече отсель, в Грузино. На челне легком возят. Быстро, ровно у Сирин-птицы на спине. Коли пары монет не пожалеете, гости дорогие, могу свести.

– Тетушка, зачем? – не выдержала Соломея.

– Отец твой повелел серебра не жалеть, но прочих девок новгородских нагнать, – ответила Евдокия, поправляя платок, обрамляющий круглое, с оспинками лицо, и высунулась из-под качающегося края рогожи наружу: – Будут тебе монеты, милок. Вези!

Бригадир гребцов запросил с путников аж три рубля серебром. Деньги совершенно лихие, за таковые на торгу пять коров-двухлеток купить можно, да еще на козу останется – однако приживалка, следуя воеводской воле, торговаться особо не пыталась, и на рассвете боярская дочка и ее спутники погрузились в легкий, длинный и узкий берестяной челнок, связанный из ивовых прутьев и сосновых корней.

Ватажники и сами напоминали обликом прочные, как сталь, сосновые корни – худущие и жилистые. Все пятеро, как на подбор, с рыжими бородами, примерно одного роста и возраста. То ли друзья-погодки, то ли и вовсе братья. Работали они молча и слаженно – видать, притерлись за долгие годы. Длинные широкие лопасти мелькали с частотой по гребку на два удара сердца, входя в воду совершенно без брызг и выскальзывая с тихим шипением, а челнок шелестел по поверхности, словно раздвигая прелую прошлогоднюю листву.

Возничий не обманул – легкая лодочка даже против течения мчалась так быстро, что могла бы обогнать бегущего человека. Ватажники почти не отдыхали – еще бы, за такие-то деньги! – и к концу второго дня уже добрались до Новгорода. Задерживаться не стали – пока светло, сразу повернули во Мсту и до темноты успели подняться по ней на несколько верст.

Новым днем рыжие бородачи преподнесли новый сюрприз. Когда лодка домчалась до нижнего переката, гребцы не стали пристраиваться в хвост череде стругов, ношв и ушкуев, ждущих своей очереди к волоку, дабы одолеть препятствие по смазанным салом дубовым полозьям. Мужчины приткнулись к берегу под самым порогом, споро выгрузили немногочисленные пожитки, легко подняли челнок на руки, перенесли по берегу на полтораста саженей, за торчащие из русла камни, второй ходкой отнесли вещи и снова вышли на воду.

Невелика хитрость – а полдня пути всяко спасла.

Порогов же на Мсте, известное дело, целых пять!

На седьмой день пути путники добрались аж до Вышнего Волочка. Здесь, уже знакомым способом, ватажники опять обогнули волок, пронеся лодку вдоль двухпутного деревянного настила по самой обычной тропинке, опустили челнок в воды пока еще совсем узенькой Тверцы – и уж вниз по течению даже не понеслись, а буквально полетели. И к полудню нового дня впереди засверкали золотом многочисленные церковные купола.

Всего за десять дней юная Соломония Сабурова одолела путь, который обычно занимает никак не меньше двух месяцев, и двадцать первого июня гордо прошествовала через Торопецкие ворота богатой купеческой Твери.

21 июня 1505 года

Тверской детинец

Тверской воевода князь Сумароков был тучен, седобород, морщинист и страдал одышкой. Однако же гостей встретил в тяжелой бобровой шубе и бобровой же высокой шапке, шумно пыхтя от жары. А как иначе? Знатному человеку в шубе на людях появляться надобно, а не в рубахе и штанах, ровно смерд нищий шастать. А уж тем паче – в казенных палатах сидеть, на кресле судейском. Сиречь – при должности.

Прочитав грамоту Юрия Константиновича, он поднял голову, негромко кашлянул:

– Славно, славно. Хоть корельский воевода распорядителен оказался, и то добро. Мои-то тверские-то красавицы еще неделю тому в Москву отъехали, а с севера доселе ни единой весточки. Не иначе, брезгуют новгородцы Великим князем, норов свой опять показывают.

– Как брезгуют? – изумленно вскинула голову Соломея.

– Нешто так ни единой и не явилось, батюшка? – куда более размеренно переспросила ее тетушка.

– Четверо приплыли, – вскинул пальцы князь. – С Тихвина да с Олонца. Да и из тех половину повитухи завернули. Одну больной сочли, другую – бедрами узкой. Тяжело такой рожать-то, как ей род великокняжеский продлевать? Князь Чаломеев аж запил от позора. Полагал ко двору не меньше полусотни красавиц отборных доставить, ан в руках всего две оказалось. Ты третьей станешь. Исполнил, называется, поручение государево. В Москву хоть не возвертайся, засмеют.

– Не огневается Великий князь на Новгород-то за обиду? – забеспокоилась Евдокия, но тверской воевода не ответил, отмахнулся:

– Подворники вас к Полковой башне проводят, там располагайтесь. Баня протоплена. Как рухлядь уложите, сразу парьтесь идите. Устали верно, с дороги-то?

– Как не устать, батюшка? – поспешила пожаловаться тетка. – Ночевали-то на земле голой, где тьма застанет. Подстилку кинем и спим. И кушали на ходу токмо рыбу вяленую али соленую да пироги, коли у берега купить удавалось, водой речной запивая…

Но воевода, тяжело пыхтя, лишь отмахнулся. Он, похоже, задал вопрос разве что из вежливости, в душе мечтая побыстрее избавиться от посетительниц и скинуть наконец жаркую тяжелую шубу… Соломония поняла это первой, поклонилась, дернула Евдокию за рукав:

– Пошли, тетя. У князя, верно, дел важных в достатке.

– За мной, за мной ступайте, – подсуетилась стоявшая у дверей женщина в простом белом сарафане и сине-красном платке. – Вы, верно, твердыни нашей и не знаете вовсе? Ну, тогда и до бани тоже провожу.

Полковая башня стояла примерно посередине восточной крепостной стены, аккурат напротив воеводских покоев, отделенная от них огромным пятикупольным храмом, каменным, с выбеленными стенами, золотыми шатрами и высокими узкими окнами, забранными слюдой. Бревенчатая башня на фоне богатой церкви выглядела скромно: высотой ниже чуть не вдвое, а шириной – так и вчетверо. Между тем пять ярусов рубленого укрепления могли вместить сотни две воинов, если не более. Судя по тому, что внутри под стенами лежали грудами тюфяки из травы, она для того и предназначалась, ополчение в случае войны принимать.

– Вот, укладывайтесь, где душе угодно, – щедро предложила их провожатая. – Ваши землячки на третьем жилье поселились. Можете к ним подняться, а можете другое выбрать.

– Лучше здесь, боярышня! – взмолилась Заряна, что вместе с холопом несла сундук да еще и узел через плечо.

– А хотите, потом куда лучше переберетесь, – предложила женщина. – Вы пока рухлядь с мальчиком оставьте, я вас до бани провожу. Может статься, разбирать и не понадобится.

Евдокия и Соломея переглянулись, и тетка сказала:

– Обожди чуток, милая. Я токмо исподнее чистое достану.

Баня стояла, понятно, на берегу Тверцы – и женщинам пришлось еще раз пересечь мощенный дубовыми плашками двор. Зато внутри низкой широкой избы их ждало настоящее блаженство: горячий влажный воздух, полные котлы горячей воды и бочки с холодной да ароматный щелок, белый, черный и зеленый на выбор.

Похоже, тут совсем недавно кто-то мылся: полки были еще влажными, тут и там на стенах и полу прилипли березовые листья, и воздух еще хранил травянисто-можжевеловый аромат ошпаренных веников. Но путниц это не смущало – для того ведь бани и рубят, чтобы не простаивали. Воды кто-то натаскал, шайки-ковшики приготовил – за то работнику низкий поклон и благодарность. Женщины торопливо скинули в предбаннике одежду, плеснули на раскаленные камни воды, с наслаждением вытянулись под самым потолком, пропитываясь жаром и покоем, сбрасывая усталость.