Текст книги "Соломея и Кудеяр"

Они успели пару раз натереться здешним щелоком, разведенным каким-то травяным настоем, и ополоснуться, постегать друг друга вениками и снова ополоснуться – когда в дверь постучали, и женский голос громко позвал:

– Какую из вас Соломонией кличут? Выходь сюда!

В предбаннике оказались три пожилые, уже одетые вразнобой тетки: кто в сарафане, кто в безрукавке с юбками; одна в кокошнике – остальные в платках. Они без смущения стали ощупывать девочку пухлыми мягкими пальцами – ровно скотину на рынке.

– Тоща больно девка-то! – заметила одна. – Кожа да кости! Груди малы совсем, токмо соски и торчат.

– Чего же вы хотите от малой девы?! Пятнадцать лет всего! – вступилась за воспитанницу выскочившая следом Евдокия. – Грудь настоящая у бабы появляется, когда первый раз понесет!

– Без тебя знаем, не маленькие, – грубовато ответила повитуха. – Бедра да, широкие, рожать легко будет. А мясо… Мясо нарастет. Коли кость крепка, то и тело будет. Рот открой, дай на зубы глянуть…

Соломея послушалась, и тетка удовлетворенно кивнула:

– Крепки, хоть орехи коли! Ровно жемчуг сверкают.

– С лица гладкая, тело без оспин, – добавила вторая. – Родинок тоже немного, не портят.

– Без изъянов, в общем, – подвела итог третья и положила ладонь Соломее на плечо: – Ступай, девочка, парься.

Облегченно вздохнувшая красавица послушно вернулась в парную, еще раз ополоснулась из шайки – но настроение париться прошло. Девочка вышла, переоделась в чистую рубаху, зачерпнула ковшом из бочонка заботливо принесенный кем-то квас, попила.

– Тебе бы не квасу, а медку хорошо ноне пить, – присоветовала тетка. – От хмельного пития, известное дело, щеки румянятся и тело рыхлее становится. Девка пухлая да румяная завсегда краше кажется, тебе сие ныне на пользу. И спать хорошо бы поболее. Вот, душегрейку мою накинь, дабы не простыть, да в башню пошли. Ты ляжешь, а я на базар обернусь. Гляну, чем Тверь нынче богата.

Тверь оказалась богата копчеными судаками, каковых Евдокия принесла целых три себе и воспитаннице, да еще два для слуг. Наевшись и напившись досыта, да после баньки, да оказавшись на мягкой постели после полутора недель скудости и жесткой подстилки, Соломея не просто заснула – провалилась в беспамятство, вовсе не заметив ночи. Показалось – токмо-токмо веки сомкнула, ан чуть не над самой головой звонкий юношеский голос прокричал:

– Петушок пропел давно! Всем насыпано пшено! Сколько можно спать, девицы-красавицы?! Паруса ужо слежались, весла усохли, ушкуй застоялся. Пора в дорогу!

– Чего орешь как оглашенный? – услышала девочка недовольный шепот воспитательницы. – Не видишь, что ли, почивают все!

– Это ты, что ли, невеста великокняжеская из Корелы? – удивился голос. – Коли ты там первая красавица, я туда точно носа ни в жисть не покажу!

– Тебе-то что за дело, окаянный?

– Мне по повелению государеву велено невест из двери к престолу доставлять. Так что, какая ты ни есть, ан сбирайся!

– Не морочь мне голову, трепло базарное. Ни в жисть не поверю, что ты и есть князь Чаломеев!

– А я и нет! – весело согласился голос. – Али ты полагала, знатный муж самолично станет лодки гонять да кибитки пересчитывать? Не-ет, княже с воеводой здешним пирует да указания великомудрые отдает. Хлопоты же на нас, боярских детях. Так чего, матушка, поедешь в Москву, пред очи государевы казаться али передумала ужо? Невеста с возу, кобыле легче!

Соломея наконец-то открыла глаза и повернулась на спину. Теперь шумный гость стал ей хорошо виден: зеленые глаза, широкая улыбка на веснушчатом лице, сдвинутая вперед, почти к самым бровям коричневая тафья, синий расстегнутый кафтан, из-под которого проглядывала золотистая атласная косоворотка, красные полотняные штаны. Пояс добротный – тисненый, с украшенным шелковыми кисточками подсумком, замшевые ножны и чехол для ложки. Без сабли, правда, – ну да в мирное время оружие на Руси мало кто с собою носит. Усы и борода еле различимы. Похоже, и второго десятка парень еще не разменял.

«Симпатичный, не нищий, званием ровня, – подтягивая шерстяное одеяло выше к подбородку, машинально отметила девица достоинства незнакомца. – Тафья без вышивки… Нечто даже сестры нет, головной убор украсить? А уж невеста нареченная точно без подобного подарка не отпустила бы! Значит…»

Соломония спохватилась – и мотнула головой, отгоняя ненужные мысли.

Что ей за разница, обручен боярский сын али нет? Она ведь к княжичу государеву в невесты едет!

– Ну вот, разбудил! – вздохнула Евдокия. – Уйди, охальник, снаружи подожди! Дай девице подняться спокойно!

– Я-то подожду, – отступил паренек. – Да токмо недолго. Ибо чтобы в Клин затемно поспеть, нам поскорее отвалить надобно. А уж вы сами решайте, куда вам нужнее: в Москву со мною сейчас прямо али обратно в Корелу без поспешания?

– Да иди же, не понукай! – отмахнулась тетка. – Скоро мы, скоро!

Боярский сын вышел, и девочка, вздохнув, откинула одеяло.

Собралась Соломея споро. Да и чего сбирать, коли вчера токмо прибыли и разложиться не успели? Однако же вышла все едино последней. Ее соперницы были уже здесь – румяные, статные. Обе заметно более высокие и в теле, обе на пару лет старше, обе в бархатных платьях и кокошниках с жемчугами. Обеих сопровождали хорошо одетые бояре – вестимо, отцы или братья – и по паре служанок. Девочка же нарядилась в льняные рубаху и сарафан, хоть и с вышивкой, да голову платком повязала.

Однако веселый парень, окинув ее взглядом, одобрительно хмыкнул:

– Ан, пожалуй, и в Корелу заверну по случаю, – и крутанулся: – Пошли!

– Пешком?! – возмутилась одна из девиц.

– Уж прощения просим у княжьей милости, ан за сто саженей ехать возка не заложили, – развел руками боярский сын. – Не отвалятся, мыслю, руки у слуг ваших сундуки через калитку пронести?

Идти и вправду пришлось совсем недалеко. Сразу за соседней башней наружу, к реке, вела тайницкая калитка. А под ней у причала – покачивался вместительный одномачтовый ушкуй.

От корельского шитика московский ушкуй отличался лишь тем, что жилье у него размещалось не на носу, а на корме и был заметно меньше в размерах. Зато пар весел у ушкуя имелось целых четыре супротив двух.

Соломея в тесную каморку к соперницам и их родичам не полезла – встала у борта на носу, вдыхая прохладный речной воздух и следя за проплывающими мимо перелесками и распаханными полями, провожая взглядом проносящихся над головой ласточек.

– Не простудишься, красавица? – бесшумно подобрался рядом боярский сын.

– На небо посмотри, добрый молодец, – посоветовала девочка. – Зной такой стоит, что угореть впору.

– Не напечет, красавица? – поправился парень.

– Ты чего к деве юной лезешь, охальник? – забеспокоилась сидящая неподалеку на сундуке Евдокия. – Ну-ка, прочь ступай! Не про твой роток ягодка сия созрела!

– Я не лезу, мамаша! Я о красавице берегусь, – весело возразил боярский сын. – По государеву, заметь, повелению!

– Откуда ты такой взялся, оберегальщик, на нашу голову?! – тяжко вздохнула тетка.

– Кудеяр из Тишенкова я, мамаша, по отцу Семеныч, – с готовностью ответил парень. – А вы из каковых будете?

– Соломония я, Юрия Константиновича дочь, – ответила девочка. – Внука Сабурова.

– Сабур – это который Четам двоюродный брат? – встрепенулся Кудеяр. – Да мы же родственники! Мой прадед за Чета сестру свою отдал, у них детей трое родилось. Имение неподалеку от Костромы родовое.

– Какие же это родственники? – улыбнулась Соломея. – Седьмая вода на киселе.

– То смотря для чего, красавица, – живо возразил боярский сын. – Коли в Москве при дворе обитать, то одна семья, кровные родичи и помогать должны друг другу. Тянуть, возвышать, прикрывать. Родичи – они ведь завсегда лучшая опора! Ну, а коли свататься, то да, верно сказываешь. Какие мы родственники? Да никакие! Самое время породниться!

Девочка снова улыбнулась. Мысль о том, что Кудеяр Тишенков имеет полное право к ней свататься, показалась ей неожиданно приятной.

– У тебя хоть надел-то свой имеется, жених? – вроде как с насмешкой спросила она. – Куда жену молодую приведешь? Али весь твой дом седло да сабля?

– В новики в книгу Разрядную записан, значит, на службе. А коли служивый, земля полагается. Поместный приказ пару лет потянет, а опосля отрежет где-нибудь на Двине али в Каргополье. Куда они денутся? – резонно ответил паренек. – Все мы седлом и саблей начинаем, как же иначе?

– Иным новикам отцовская земля остается.

– Это коли един али двое. А коли четверо? На четверых самый богатый удел подели – и все нищими смердами вместо бояр окажутся…

Веселье Кудеяра заметно пригасло, и девочка поняла, что попала ему по больному месту. Видать, паренек как раз таким четвертым, младшим-безземельным, и оказался. Но пока она раздумывала, как утешить боярского сына, тот подался вперед, прищурился:

– Да это же Перунов дуб! Быстро сегодня добрались. Или за беседой так показалось? Рядом с тобой, красавица, вся жизнь как миг единый проскочит, только зазевайся! – опять взбодрился паренек, подмигнул Соломонии и побежал на корму.

Водный путь обманчив. Бывает – с порогами да перекатами, да супротив течения десять верст неделю одолевать будешь. А бывает как сейчас: вниз по быстрой Волге, да подгоняемый веслами ушкуй еще до полудня одолел почти тридцать верст. Коли пешему человеку – то, почитай, два полных дня пути.

Но от Перунова дуба Волга резко отворачивала на восток, даже к северу, и потому здесь великокняжеские невесты пересели на дожидавшиеся их возки.

Кибитки показались Соломее роскошными, богатыми: выстелены кошмой, крыты кожей, изнутри подшиты сукном. Однако ее спутницы, усаживаясь, презрительно фыркали носом. А их свита – и вовсе задержалась. Токмо служанки к госпожам забрались да часть вещей забрали.

– По-ошел! – не обращая внимания на недовольство путниц, махнул рукой Кудеяр, и повозки закачались, стуча обитыми железом колесами по камням.

Девочке из Корелы здесь было непривычным и странным все – поражала даже дорога, столь широкая, что по ней легко могли бы ехать бок о бок сразу четыре телеги. Дабы не допустить грязи в распутицу, тракт был отсыпан мелкой речной галькой, перемешанной с песком, через ручейки, даже совсем мелкие, каковые возок и так легко бы переехал, были перекинуты бревенчатые мостки шириной со всю дорогу, каждая верста отмечалась столбом с сарацинскими цифрами.

А уж сколько тут было путников! И верховые, и пешие, несчитаное количество кибиток, роспусков, шарабанов, бестарок, подвод и одноколок – люди ехали и попутно, и навстречу, кто-то обгонял их возки, кого-то опережали они… Соломея даже не представляла, что столько народу может оказаться вдруг разом в одном и том же месте! Пожалуй, в пределах ее видимости сейчас было больше повозок, нежели имелось во всей Кореле и окрестностях.

– Не укачало, красавица? – Кудеяр нагнал их верхом на чалой кобылке, поравнялся с сабуровской кибиткой. – Знамо, по камням трястись радости немного, да токмо водой добираться – это поперва Волгой до Нижнего Новгорода, а потом обратно Окой и Москвой-рекой чуть не до этих самых мест. Два месяца пути выйдет, не менее! А посуху за два перехода доберемся.

– Опять ты здесь, оглашенный! – вместо девочки ответила Евдокия. – Все пялишься и пялишься, пялишься и пялишься. Дырку скоро протрешь!

– Так то на пользу токмо при нынешней жаре, мамаша! – осклабился Кудеяр. – Чутка проветриться получится.

– У справной хозяйки дырок не бывает, – наставительно ответила тетка.

– Где же ее в наше время найдешь, справную-то? – притворно вздохнул боярский сын.

– Я одну знаю, – не удержалась Соломея. – Да не про твою честь таковая, добрый молодец!

– Ты ей передай, красавица, врут все про меня злые люди! – попросил Кудеяр. – Со мной знакомая твоя завсегда будет в холе и нежности, в тепле и заботе. Пусть токмо откликнется! Какова она собой? На тебя, надеюсь, похожа?

У девочки по спине от таких слов пробежал пугающий холодок. Вроде как и шутили они с пареньком, ан получалось как-то уж больно по-настоящему.

– Не болтай с мужчиной посторонним, боярышня, – попыталась осадить воспитанницу Евдокия. – Невместно сие.

– Какой же он посторонний? – возразила девочка. – Человек служивый, при деле. Поручение государево сполняет.

– Верно-верно! – обрадовался заступничеству Кудеяр. – Да еще и родич к тому же!

– Зубоскал ты пустой, а не родственник, – сплюнула в сердцах тетка. – Упаси господь от такой родни!

– А родню не выбирают, матушка. Уж какая есть, – развел руками паренек.

– Четыре брата и ни одной сестры? – поинтересовалась Соломея.

– А ты откуда знаешь? – изумился боярский сын.

– Да у тебя это на лбу написано! – ответила девочка.

– Вот проклятье! – Кудеяр толкнул тафью к затылку и потер лоб ладонью: – А теперь?

Соломея расхохоталась, Евдокия опять сплюнула и отвернулась. Заряна покосилась на сидящего на сундуке Тришку и придвинулась ближе к нему. Но холоп молчал, думая о чем-то своем, и девке оставалось только слушать щебет своей хозяйки и веселые прибаутки боярского сына.

За болтовней время летело быстро. В вечерних сумерках небольшой обоз великокняжеских невест въехал в Клин – точнее, в обширные слободы вокруг города – и закатился на один из постоялых дворов.

Здесь их, как оказалось, ждали. И комната для красавиц имелась, и места в обширной людской для челяди, и овес для лошадей, и даже ужин горячий.

Правда – платить за еду гостям пришлось из своего кармана.

Впрочем, никого из путников это не удивило. Ведь по издревле заведенному обычаю, князь награждал своих слуг землей, защитой и справедливым судом. Они же за то выходили на службу со своим оружием, лошадьми и припасами. И коли Великий князь призвал к себе невест – почему к ним должен относиться иначе?

Крышу над головой устроил, да еще и возки для дороги дал – и за то поклон низкий. Мог бы и не беспокоиться.

С рассветом девицы снова тронулись в путь. И опять, убедившись, что никто не отстал, вещи не забыты, телеги в исправности, боярский сын Кудеяр, к неудовольствию Евдокии и радости Соломеи, занял место возле задней кибитки, везущей корельскую красавицу.

И чем дальше, тем сильнее девочка ощущала, что с таким мужчиной рядом хоть всю жизнь не расставайся – не загрустишь и без внимания не останешься. Что и сам не обидит, и другим в обиду не даст.

* * *

Москва началась издалека, чуть не за полдня пути. Поперва все чаще и чаще встречались деревни, которые постепенно слились в единый просторный поселок, смыкающийся полями и огородами, а верст за пять до самой крепости – сошлись в единую череду и заборы. Тут и там тянулись к небу дымы, звенели наковальни, стучали молоты, на каждой встречной протоке и ручейке крутилось пусть маленькое, но мельничное колесо, приводя в движение маслобойные и трепальные механизмы, качая меха, вращая чистящие барабаны и вздымая кузнечные молоты.

Столица старательно трудилась, строилась, мастерила – и пахла соответствующе: углем и смолою, дымом и кислятиной, опилками и дегтем. Соломея ужаснулась тому, как можно жить в таком чаду – но, по счастью, ремесленные слободы были вынесены достаточно далеко по сторонам, и незадолго до вечера воздух сделался почти чистым. Вместо фабрик и мастерских теперь вдоль дороги тянулись постоялые дворы, конюшни, птичники и амбары, содержимое которых нередко выдавало себя то ароматом пряностей, то запахом копченостей, терпким благоуханием заморского вина, а то и густым духом благовоний.

Внезапно эти строения оборвались – и перед путниками открылись белокаменные стены за широкой, в две сотни саженей, луговиной. По подвесному мосту кибитки прогрохотали через речку – и великокняжеские невесты наконец-то оказались в Кремле.

Главная твердыня Руси размерами не сильно отличалась от других крепостей. Белозерская, новгородская, псковская, смоленская – были, пожалуй что, и больше. Но уж богатством и роскошью – этим с великокняжеской обителью не смог бы соперничать никто. Если в ней стояли храмы – то не просто церкви, а огромные и каменные, да еще и несколько. Если колокольня – то под небеса, в пятнадцать ростов взрослого мужчины. Если хоромы – то три ряда слюдяных окон, да с резными ставнями, да все в разные цвета раскрашены, и даже чешуйчатый тес на крыше – и тот расписной, сине-желто-зеленый. Коли крыльцо – то вычурное, с тремя изгибами широкой крытой лестницы, коли двор мощен – то не каким-то булыжником, а плашками из крепкого, как железо, мореного дуба.

Двор был широк, просторен и застроен самое большее на треть.

Впрочем, это тоже было обычно. Коли война – на свободном месте располагались исполченные для обороны города рати. Да и самим горожанам, под защиту стен спрятавшимся, – также место требовалось.

– Сюда поворачивайте! – Спешившийся еще в воротах Кудеяр повернул налево, между стеной и дворцом, привел обоз к еще одному, менее богатому крыльцу. – Все, выгружайте сундуки. Пошли, горницы покажу.

Не обращая внимание на злобное шипение тетки Евдокии, оберегающей честь своей воспитанницы, боярский сын подал Соломее руку, помогая спуститься.

Девочка колебалась ровно миг – а потом опустила свои пальцы на подставленную ладонь. И словно зябкие, колючие мурашки побежали от кончиков ногтей по всему телу.

Впервые в жизни к Соломонии Юрьевне Сабуровой прикоснулся посторонний мужчина. Ни отец, ни брат, ни родственник. Совершенно чужой мужчина, вполне способный стать ее мужем, ее любимым, отцом ее детей.

Боярышня сошла на плашки – и Кудеяр тут же отступил, сжав кулак. Он словно надеялся сохранить в своей ладони украденное прикосновение. Чуток поколебался и решительно тряхнул головой:

– Туфельки свои не растеряли, красавицы северные? Разминайте ножки застоявшиеся, ныне им потрудиться надлежит! Под самую кровлю пойдем, на третье жилье.

Предназначенные великокняжеским невестам горницы оказались просторны на диво – пожалуй, что двадцать на двадцать шагов размером, да с большим светлым окном и обитыми синим сукном стенами. Однако же Кудеяр очень быстро остудил девичий восторг:

– Мыслилось постельничей, не менее полусотни гостий сюда вселится. Однако же ныне лишь вас трое добралось. Посему располагайтесь, красавицы, но о возможных соседках будущих не забывайте. Княжнам с девами худородными жить невместно, посему одна горница княжеская, другая боярская, ан крайняя для детей боярских. Сиречь, для дочерей их. Мужам любым, отцам, братьям, холопам тут пребывать воспрещено. Здесь палаты княгини, женская половина. Днем, коли нужда возникнет, пустят. А на ночь в большой дворец отправляйтесь, в людскую тамошнюю. Время позднее, так что прощайтесь, и я путь туда укажу.

– Поутру явишься, поручение будет! – тут же упредила Тришку тетка Евдокия.

Кудеяр, разведя руками, улыбнулся Соломее, кивнул на прощание и скрылся за дверьми.

* * *

В тиши московского Кремля, под защитой толстых бревенчатых стен, девочка наконец-то всласть выспалась – провалявшись на войлочной подстилке аж до полудня. А когда проснулась – ее ждали копченая курица и большой кувшин хмельного меда.

– Ты лежи, спи, да поболее, – заботливо присоветовала тетка, наполняя резной ковш пенным пахучим напитком. – Ешь, пей, меньше двигайся. Тогда и щеки зарумянятся, и ликом шире да круглее станешь. Кудеяр, коли получится, вина заморского купит, от него девки еще краше лоснятся… От вина, сиречь, а не от баламута.

Однако залеживаться великокняжеским невестам не дали – во второй половине дня призвали в баню. И, само собой, в ней оказалось несколько пожилых женщин, внимательно осмотревших гостий. Вот токмо, в отличие от Твери, вслух повитухи ничего не сказали, молчком отпустили.

Соломония сперва побеспокоилась – но потом решила, что кабы негодной сочли, то погнали бы сразу, долго не выжидая. Раз оставили – все хорошо, бояться нечего.

На второй день, несмотря на увещевания тетки, она поднялась вскоре после рассвета и, сопровождаемая Евдокией, холопом и девкой, отправилась смотреть Москву. Как же можно – побывать в столице и не погулять?

Огромный город сразу обрушился на корельскую гостью шумом и многолюдством. Если в белокаменной твердыне было тихо и пустынно, мостовые пахли ладаном, а тут и там устремлялись к небу выбеленные храмы с золотыми куполами – то сразу за подъемным мостом через ров, отделяющий Кремль от Китай-города, в небеса тянулись качели и гигантские шаги, хохотали кружащиеся на каруселях девицы, пели скоморохи, рычали медведи, гуляющие на задних лапах, да еще в шароварах, кричали зазывалы, пытаясь утянуть прохожих в свои лавки. Коробейники норовили всучить кто пирожки, кто платки, кто свистульки; персы в ватных халатах звали покататься на слоне, а бессермены – на верблюде. На одном и том же прилавке смуглые старцы пытались продать и книги, и ковры, и благовония, напротив юную боярышню заманивали торговцы кошмой и складными креслами, под локоток пытались ухватить чеканщики и ювелиры, чуть не под ноги бросались люди, называющие себя портными и обещающие сшить лучшие в мире шубы и сарафаны…

Уже через полчаса привыкшей к тихим деревням и малым крепостям Соломее стало просто страшно. Ей быстро перехотелось искать продавцов тканей, бисера и катурлина – ярких толстых нитей для вышивания. Шарахнувшись от очередного мальчишки, что кинулся чуть не под ноги с туфлями из серой с тиснением замши, – боярышня развернулась, поспешила обратно через ров и с облегчением вздохнула, только оказавшись под стенами гигантской бревенчатой колокольни при храме Иоанна Лествичника. Перекрестилась, охнула:

– Евдокия, мы же уж две недели как в церкви не были! К обедне надо бы сходить да причаститься.

– Лежать тебе надобно да вино с салом кушать, – ворчливо ответила воспитательница. – Вона, кожа да кости одни! Кто на таковую позарится? А ты заместо как бока наживать, то на базар, то в церковь убечь норовишь!

– Надо, Евдокия, – упрямо покачала головой девочка. – Не то грех…

Соломея тут же свернула к ближайшему храму, выбрав не большие и торжественные, красующиеся на площади перед дворцом, а скромную церковь в проулке в углу за дворцом, вошла в прохладный дымный полумрак, у входа купила три свечи, зажгла огонь Параскеве за себя, Георгию за отца да у распятия, за милость Всевышнего. Затем направилась к священнику и сказала, что хотела бы покаяться в грехах.

Благообразный старец в вышитой золотой нитью рясе удивленно вскинул брови – однако же исповедь принял и даже епитимьи не наложил, сказав, что пропускать службы во время спешного пути простительно. Однако впредь советовал заутрени не прогуливать.

Соломония так и поступила: каждое утро теперь она отправлялась к службе, остальное же время проводила в светелке. Перебрала собранное в сундуке приданое, после чего села у окна вышивать праздничный сарафан, благо слюда пропускала достаточно света – ровно на крыльце сидишь, а не в доме. Нахрапистый Тришка, коего московский шум ничуть не смущал, все же нашел нужные лотки и купил бисера: яркого – малинового, золотого, синего, зеленого, пурпурного, голубого, огненного. Да еще и недорого – за блеклый, привозимый коробейниками в Сабуровскую усадьбу или предлагаемый свейскими купцами в Кореле, просили вдвое дороже. Посему девочка еще и кокошник свой смогла заметно улучшить, и понизь, волоса укрывающую, сделать новую, красивую.

В таком покое, молитвах и трудолюбии прошла неделя – после чего в верхнем жилье женской половины дворца в один из вечеров внезапно стало шумно и тесно. В горнице, что Соломея уже привыкла считать своей, появились сразу четыре молодые румяные девы, да еще со служанками, а две – и с престарелыми тетками, бдящими честь и воспитание юных боярышень.

– Прощенья просим, краса корельская! – перекрыл общую болтовню веселый голос боярского сына. – Однако же в Новагороде еще девицы юные нашлись. Вот, принимай соседок.

– Умчался, даже не попрощался… – вырвалось у Соломеи.

– Это потому, что в сердце с собою увез, – подойдя ближе, улыбнулся Кудеяр. – Мысленно завсегда рядом видел, вроде как и не было потому разлуки. Вот, посмотри… – Он достал из поясной сумки черненый серебряный браслет, по которому вились во множестве синие эмалевые капельки. Словно дождь летний на него пролился, да и застыл, сохранив в себе небесную синеву. – Вот увидел безделушку сию, ан к глазам твоим она так подходит, что не утерпел, взял для подарка. Прими, сделай милость!

Девочку бросило в жар. Ей не просто впервые в жизни дарили настоящее дорогое украшение. Это делал юноша, пробудивший у Соломеи симпатию и подарком ясно дающий понять, что и она сама вызывает у него ответные чувства. Это было объяснение в любви, отлитое в серебре и покрытое эмалью. И потому для корельской красавицы исчезли посторонние голоса, исчезли теснота и запахи утомившихся в пути великокняжеских невест. У Соломеи застучало испуганно сердце – словно у трепетной дичи в руках охотника, – налились краской лицо и уши. Она потупила взор и произнесла одно только короткое, но заветное слово:

– Да…

Боярский сын вложил браслет избраннице в руку, и от прикосновения пробежали колко мурашки вверх по руке, вырвались на плечо, растекаясь по спине, по груди, тут же напрягшейся, по шее вверх, на лицо – и жар спал. Соломею словно наоборот – в зимний холод бросило. Она надела браслет на левое запястье, вскинула глаза на счастливо улыбающегося молодца, прошептала:

– Я каждый день к заутрене в церковь Ризоположения хожу. Проводишь?

– На рассвете на женскую половину не пустят, – так же тихо ответил Кудеяр. – У крыльца встречу.

Он слегка поклонился, отступил к двери, позвав за собой гостей мужского полу, скрылся с глаз – и только после этого Соломея услышала горестное причитание тетки:

– Да как же ж-ж можно подарки-то у мужей чужих принимать! Ты же ж-ж уже и обязана ему выходишь, то на обещание похоже, и люди что подумают…

– Это просто браслет, Евдокия, – тихо ответила девочка. – Безделушка, и ничего более.

– Мужи бабам чужим безделушки не дарят! То либо женам, то ли и вовсе срамота! И не думай даже, одну тебя к заутрене не отпущ-щу! Глаза с тебя не спущ-щу с сегодняшнего дня!

– Не отпускай, – безмятежно согласилась Соломея. Она была совершенно, безнадежно счастлива. И все прочее в этот миг было ей безразлично.

* * *

Храм Ризоположения от входа в женскую половину великокняжеского дворца находился совсем недалеко, саженей триста, не более. Однако же молодые люди никуда не спешили, и путь у них получился долгий, заметно больше часа.

– Вовремя вы отъехать успели, – щурясь на солнце, сказывал Кудеяр, одетый лишь в алую косоворотку и синие полотняные штаны, заправленные в красные сафьяновые сапоги. Бритую макушку боярского сына прикрывала все та же простенькая коричневая тафья, в каковой он появился еще в первый раз, в Твери. – Почитай, тем же вечером туда сразу два каравана добралось, из Новагорода да со Пскова. Князь Чаломеев возрадовался всемерно, однако же братчину свою с воеводой не бросил. Токмо повод у побратимов поменялся. До того с горя да позора вино заморское переводили, теперь же от радости. Через день же еще и из Смоленска красавицы добрались да от Себежа. Всего ровно пять сотен числом. С одного Новагорода четыре ладьи! Сказывали, чуть не на неделю раньше вас из города отбыли. Как вы их опередили, уму непостижимо!

– Поспешали на совесть! – не стерпев, втиснулась в разговор тетка Евдокия.

Воспитательница семенила позади парочки, следя за безопасностью и непорочностью боярышни. Она постоянно норовила втиснуться между молодыми людьми. Получалось это плохо, однако же взяться при ней за руки Кудеяр и Соломея все же не рисковали. Даже просто плечами соприкоснуться – и то не получалось. Оставалось только разговаривать. Да и то набравшийся впечатлений великокняжеский слуга больше сказывал, а девочка – слушала.

– Вот уж все на девах сих припоздавших отыгрались вдосталь! – покачал головой Кудеяр. – Ох, сквитались за волнения предыдущие. И повитухи сквитались, и подьячие, и князья тоже повеселились. Одних восвояси отправляли за родинки на плечах али шее. Про лицо уж и не сказываю. Иных за то, что волос жидкий, коса с волосом чужим вплетенным али короткая просто. Кому из повитух бедра не нравились, кому зубы неровными казались, кому глаза малыми. Подьячим то возраст больно малым али великим казался, то родовитость сомнительна, родители в малом числе по коленам расписаны…

– Какая родовитость? – забеспокоилась Соломония Сабурова, что сама была из детей боярских. Ниже из людей свободных – токмо крестьяне.

– Да-да, – согласился Кудеяр, – князья наши, Сумароков да Чаломеев, многих завернули лишь потому, что недостаточно родовитыми сочли, дабы перед государем предстать. Вишь, дочерей боярских к тебе токмо четыре добавилось. Вестимо, родичи как-то побратимов умаслили. А писари в избе земской на то лишь смотрели, как родословная составлена. Коли что не нравилось, то прогоняли, и все. Чего им старания прикладывать, коли из десяти дев девять отослать надобно? Только к полусотне придирок ни у кого не нашлось. Их и доставил.

– Здесь тоже больше пяти сотен собралось, болтун костромской! – опять втиснулась в беседу тетка. – Голубке нашей, дабы средь них пред князем не потеряться, кушать хорошо надобно да отдыхать, а не по церквям темным, душным да дымным стоять али ноженьки свои в ходьбе пустой стаптывать. Обедать давно пора! А вы все ходите да ходите, ходите да ходите! К дому поворачивай, Соломеюшка. Хватит уже попусту время тратить.

Молодые люди послушались, свернули к дворцу. У крыльца, поднявшись на пару ступеней, девочка обернулась:

– Тафья твоя скучна больно, Кудеяр. Давай хоть крестиками вышью. Али коловратом могу. Или вязью сарацинской. Хочешь?

– О пущей радости и мечтать не мог! – сдернув свою тюбетейку, боярский сын протянул ее корельской красавице.

Соломея приняла головной убор, и опять касание мужских пальцев заставило ее вздрогнуть и зардеться.

– Что же тебе вышить, добрый молодец? – шепотом спросила она.

– Имя! – моментально ответил Кудеяр. – Имя главное, заветное, кое до часа своего последнего в сердце стану носить.

– А вдруг ошибусь? – посмотрела ему в глаза Соломея.

– Значит, судьба моя такая, – еле заметно пожал плечами Кудеяр. Однако его горящие глаза ясно доказывали, что ошибиться невозможно. – Завтра перед заутреней я тебя встречу. Да?

– Эк ты быстр, добрый молодец, – рассмеялась девочка. – За день вышить не успею. Хорошо постараться, и недели будет мало.

– Так ведь я не про тафью спрашиваю. Я про первую красавицу земли русской.

– Хватит уже проход загораживать, боярышня. Пойдем! – не выдержав, перебила Евдокия. – Вы так до утра прощаться станете. Завтра опять день будет, утром и договорите.

– Доброй тебе ночи, Соломея! – вскинул руку, прощаясь, Кудеяр.