Текст книги "Любовь, опрокинувшая троны"

– Это я его попросила, – призналась Ксения.

– Зачем?!

– Я имею право на маленький бессмысленный каприз?

Княжна от всей души расхохоталась и мотнула головой:

– А ты, подруга, оказывается, зело коварна! Разве кто-то в этом мире умеет охотиться на воронов? Они же никому не нужны!

– Разве наши мужчины не лучшие из лучших? – невозмутимо пожала плечами боярская дочь. – Вот пусть и постараются!

– Во-о-орон!!! – внезапно послышался истошный крик, и все подняли головы.

Крупная черная птица поднималась над небольшой рощей, в которой среди липовых крон просматривался черный шатер с крестом на острие. Видимо, там находилось местное кладбище.

– Ворон!!! – Охотники дали шпоры коням и понеслись за добычей, не разбирая дороги: перепрыгивая ограды, проносясь по капустным грядкам, перемахивая через пасущихся на лугу коров. Когда расстояние сократилось менее версты, боярин Захарьин сдернул колпачок с крапчатого сокола и подбросил его в воздух.

Тяжело и шумно взмахивая крыльями, хищник начал быстро набирать высоту – ворон же продолжал, покачиваясь из стороны в сторону, лететь куда-то на восток, не замечая опасности.

Кречет наконец-то забрался в самый зенит, сложил крылья, спикировал, камнем падая на черную дичь. Вот он ближе, ближе… Но в последний миг ворон внезапно качнулся в сторону, поджал одно крыло, и сокол проскочил мимо!

– Ты только посмотри! – восхищенно пробормотала княгиня Елена и резко отпустила поводья, пуская серую кобылку вскачь.

Хищник описал широкую дугу, снова стал забираться ввысь. Через несколько минут он оказался готов к новой атаке, опять разогнался с высоты, и тут ворон вдруг словно оперся обо что-то в воздухе, пропуская молниеносного убийцу перед собой, чтобы через мгновение продолжить свой полет. Пернатый охотник пошел на новый круг – ворон же вел себя так, словно не замечал ничего. Атака – мимо. Атака – мимо!

После очередного промаха сокол сменил тактику. Он не стал подниматься на головокружительную высоту, падением с которой трудно управлять, а начал сближаться с добычей на одной высоте – медленно, но неуклонно, с каждым взмахом крыльев. Ближе, ближе. Казалось, уж теперь-то ворона не спасет ничто! Но черная птица вдруг сложила крылья, свалившись в пике. Сокол рухнул следом, а ворон расправил крылья. Крапчатый кречет сделал то же самое, но, естественно, чуть позже, и провалился заметно ниже. А дальше произошло нечто и вовсе невероятное: ворон нырнул и обрушился на могучего хищника сверху! В воздухе закружилась схватка: птицы, падая, клевали друг друга, били крыльями, рвали когтями, шарахнувшись в стороны лишь в самый последний миг, в считаных саженях над кустами.

Раскинулись широкие крылья, с каждым взмахом поднимая тяжелые тела все выше и выше. Сто сажен, двести, триста…

Сокол резко повернул, снова сцепился с врагом без разгона. Птицы закувыркались в небесной синеве, роняя перья; рухнули вниз, но через несколько мгновений расправили крылья, разошлись в стороны. Ворон опять начал набирать высоту, а кречет… Крапчатый кречет отвернул к Федору Никитичу и буквально упал ему на перчатку.

– Устал, – с жалостью в голосе объяснила случившееся княжна. – Полдня на охоте! Наверное, уже полста раз бедолаге приходилось в небо подниматься и дичь для хозяина бить.

В этот миг Василий Иванович освободил от шапочки своего белоснежного красавца и подбросил вверх. Княжеский кречет увидел добычу, начал спешно забираться в зенит, спикировал… В последний миг перед ударом ворон перевернулся на спину, подставил лапы, ударил клювом. Птицы сцепились в схватке, закувыркались в недолгом падении, разошлись – ворон продолжил полет, а сокол, описывая широкие круги, опустился в кустарник.

– Вот же исчадье небесное! – пробормотала Елена.

Охотники выпустили третьего сокола, принадлежащего кому-то из бояр. Размером заметно мельче двинских кречетов, он, тем не менее, решительно кинулся в схватку. Упал на ворона… Промахнулся. Набрал высоту, упал… Опять мимо. Еще одна атака… Опять впустую.

Черная кладбищенская птица, похоже, сильно измоталась и вступать в схватку больше не хотела, только уворачивалась. Однако и охотничий сокол за долгий день тоже успел притомиться. Его подъемы на высоту становились все медленнее, атаки – реже.

– Ушел твой ворон, Ксения, – потрепав гриву кобылке, покачала головой княжна. – Не возьмут.

Она оказалась права. После пары совсем уже ленивых, медленных бросков мелкий сокол отвернул к хозяину. Черный победитель затяжной воздушной битвы продолжил свой путь к далеким рощам в гордом одиночестве, а охотники, о чем-то неслышно ругаясь, разъехались в стороны.

– Давай, милая, возвертаться в лагерь, – предложила зеленоглазая Елена. – Бояре догонят.

К удивлению Ксении, ее каприз пришелся боярам по душе. Вечером возле большого костра только и было разговоров, что об охоте на воронов, да о жестокой воздушной схватке, да о том, как старая черная птица легко ушла от трех соколов, ранив одного и вымотав остальных.

Князья ведь на охоту не с голодухи ездят, не за одной только добычей, но ради удовольствия. А что может быть интереснее, нежели выслеживание новой, незнакомой дичи, поднятие ее на крыло, науськивание соколов? Что может быть азартнее, нежели честная схватка равных по силе врагов? Таких впечатлений, как сегодня, охотники не получали уже довольно давно!

– Да уж, ворон – он в воздухе князь, – поднял кубок князь Шуйский, левой рукой крепко обнимая свою розовощекую улыбчивую Елену. – Храбрец, воин, победитель! Честь и слава такому ворогу! Вот с кого пример всем нам надобно брать. Един супротив трех не дрогнул и целым ушел. За ворона!

– За ворона! – согласились остальные охотники.

Мужчины и женщины выпили.

– Ах да, чуть не забыл… – Федор Никитич отставил пустой кубок, поднялся на ноги, распрямился во весь рост, повел плечами.

Ксения, оставшись без опоры, тоже поднялась.

Но тут боярский сын Захарьин вдруг развернулся, опустился перед спутницей на колено, расстегнул поясную сумку, вытянул из нее черное, с сизым отливом перо и двумя руками поднес Ксении.

– Но ведь ворон ушел? – не поняла женщина.

– Ты не просила у меня птицы, моя нежна горлинка, – напомнил боярин. – Ты пожелала от меня только перо! Перьев мы у него выбили изрядно.

– Быть посему, – приняла подношение Ксения. – Слово есть слово, и я исполню любое твое желание, чего ты только ни прикажешь. Сказывай, мой повелитель, какова твоя воля?

– Пока еще не зна-а-аю… – протяжно ответил Федор Никитич, наклонился вперед и шепнул в самое ухо: – Так просто ты от меня не отделаешься, вольная ласточка. Коли уж у меня появился такой шанс, я придумаю для тебя что-нибудь особенное!

Он наклонился еще чуть-чуть, нежно прикусил мочку возле сережки, усадил, опустился рядом, крепко обнял за плечо, подобрал упавший кубок и поднял над головой.

Обученный слуга тут же наполнил его вином.

– За усладу очей наших, бояре! – провозгласил новый тост царский брат. – За наших женщин! Куда мы все без них?!

Развлечение продлилось еще два дня. Или, вернее – на второй день охотники начали разъезжаться. И сверх того еще две ночи Ксения провела с любимым в его опочивальне… После чего из Кремля, со степенным боярином, пришло царское напоминание о дворцовом обеде.

– Как только я отлучусь, ты сбежишь… – не столько спросил, сколько догадался боярский сын Захарьин.

– Я же не могу находиться при тебе вечно, – пожала завернутыми в китайский шелк плечами женщина.

– Почему?

– Ну, а кем мне здесь оставаться, Федор Никитич? – слабо улыбнулась Ксения. – Содержанкой? Так ведь я тебя из любви сердечной ласкаю, и никаких подарков, никакой платы мне за то не надобно. Служанкой? Так любить по обязанности я тоже не хочу. Посему гостьей я в твоем доме была, гостьей и останусь. А гостье надобно рано или поздно уходить.

– И я опять не увижу тебя до очередного твоего каприза? Сидеть тут одному, как перст, да гадать, когда моя голубка снова прилетит?

– Зачем же гадать? – Гостья взяла его лицо в ладони. – Я же имени своего не скрываю. Боярская дочь Ксения Шестова, подворье отца моего на Арбате стоит. Коли соскучишься, сокол мой ясный, то… То… – Женщина запнулась, думая, как обмануть отцовское внимание. – То ты ромашку обычную сорви да человека какого с нею ко мне пришли. Я сразу обо всем и догадаюсь… – Ксения нежно поцеловала мужчину в губы. – Ты моя единственная радость, мой витязь, моя любовь, моя мечта, моя сказка. Только рядом с тобою душа моя поет, только рядом с тобою жизнь моя расцветает. Лишь намекни мне, что не забыл, я тут же птичкой быстрой к тебе прилечу и сердце свое раскрою.

– Лучше бы ты просто осталась, – ответил боярин.

Ксения поцеловала его снова и прошептала:

– Ступай, мой любый. Твоей лягушонке пора натягивать старую зеленую шкурку.

Где-то глубоко внутри боярский сын Захарьин надеялся, что его вольнолюбивая гостья передумает, останется. Но когда он вернулся из Кремля, в опочивальне все оказалось аккуратно прибрано, а кровать перестелена. Здесь не осталось ни единого следа строптивой недолгой гостьи.

– Третьяк, ты где?! – выйдя к лестнице, громко закричал хозяин дома. – Ты меня слышишь?!

– Иду, Федор Никитич! – отозвался откуда-то далеко снизу мужской голос.

Боярин стал спускаться вниз и столкнулся с приказчиком на полпути к крыльцу.

– Вели баню истопить, Третьяк, – распорядился боярский сын Захарьин. – Хлебного вина туда отправь да редиски. И пришли кого-нибудь не сильно занятого спину мне потереть!

– Будет исполнено, Федор Никитич, – понимающе поклонился слуга.

Царскому брату хватило всего три дня, чтобы понять: он легко сможет заменить капризную «лягушонку» на куда более молодых и бойких девок в постели, на куда более умных собеседников за столом и на куда более знатных спутников на прогулках. Однако он никогда не сможет заменить ее ни на кого в своей душе.

Юные прелестницы были сладкими и умелыми, изысканно старательными, но не было в их ласках той подкупающей искренности и радости, к каковым он так быстро успел привыкнуть. Собеседники были умны, но в них не хватало той самой строптивости и самоуверенности, что порою так злила боярина в Ксении. Они боялись возражать хозяину, спорить, перечить. Федор Никитич разговаривал словно бы сам с собой. В его спутниках отсутствовала та веселая бесшабашность, с каковой гуляла боярская дочь Шестова. Они не умели сорваться с места, закружиться, засмеяться, и уж тем паче – неожиданно обнять Федора и поцеловать, нежно прижаться – и оттолкнуть.

И даже хмельное вино больше не даровало царскому брату былой легкой безмятежности.

Раз за разом привычные за долгие годы развлечения оставляли в душе Федора Никитича горько-кислое послевкусие. Словно бы из его жизни оказалось украдено нечто очень важное, самое живое. Некая искорка, солнечный зайчик, воздушная свежесть. В ней остался только пустой, постылый ритуал.

Боярский сын Захарьин поймал себя на том, что рассматривает разбитую вокруг сирени цветочную клумбу. Здесь росли миндаль и розы, лилии и орхидеи, люпины и гладиолусы. Тюльпаны, нарциссы, маки…

– Третьяк! – вскинув палец, остановил приказчика хозяин подворья. – У нас ромашки есть?

– Чего? – замер спешащий куда-то с тяжелой корзиной слуга.

– Ромашки. Это такие цветы на тоненьком стебельке, с желтой серединкой и белыми лепестками по краям, – сжал пальцы в щепоть боярин.

– А-а-а, ромашки, – опустил корзину приказчик. – За Курьим погостом вся луговина сплошь ими заросла. Я сие место обычно отдельно велю обкашивать и опричь сена прочего сушить. Ромашка, Федор Никитич, зело полезна, коли у скота брюхо пучит. Вот тогда заместо обычного корма ее и даю.

– Уже косил?

– Токмо собираюсь.

– Молодец, Третьяк! – ухмыльнулся боярский сын Захарьин. – С меня за сию твою находчивость рубль. Ты просто словно в воду посмотрел!

Ксения сидела у распахнутого окна и крупным крючком вязала из порезанной на тряпочные ленты старой одежды коврик для сеней. У обеих дворовых девок Шестовых работы было невпроворот: брюкву запарить, подстилку в курятнике поменять, белье выполоскать, корову подоить, и потому рукоделием боярская дочь занималась в одиночестве.

Внезапно в ворота постучали, заглянувший через створку смерд в суконной шапочке громко спросил:

– Сие есть подворье Шестовых? Ксения, дщерь Иванова, здесь обитает?

– Здесь, здесь, – отозвался холоп, таскавший воду на конюшню.

– Тогда отворяй!

Воротины поползли в стороны, и на двор медленно вкатились три тяжело груженных возка.

Ксения охнула и выронила спицы: под ее окнами оказались три огромных, в два человеческих роста, стога из одних только свежих, пахнущих луговой влажностью ромашек!

Возничие деловито дернули узлы, держащие груз – и весь двор по колено затопило бесконечное множество цветов.

– Это еще что?! Откуда?! – послышался снизу голос Ивана Васильевича.

Ксения сорвалась с места, метнулась к лестнице, скатилась вниз, вылетела на крыльцо и повисла у отца на шее.

– Все хорошо, батюшка, это нам! – выдохнула она, не в силах сдержать широкой улыбки, и по очереди чмокнула отца в обе щеки.

– Платить не надобно, хозяин, – продолжая разговор, выгребали из телег остатки ромашек возничие. – Велено доставить. Про деньги ничего не сказано.

– Ничего не понимаю… – совсем растерялся боярский сын Шестов, однако дочку обнял. – Что происходит?

– У тебя же пять лошадей, батюшка! – рассмеялась Ксения. – Да еще две коровы, да поросята хрюкают. Вот и пригодится!

– Им же столько зараз не сожрать, – зачесал в затылке хозяин. – Это же все на сено сушить надобно… Где я все это стану раскладывать?!

Телеги развернулись и выехали со двора. Следом выскользнула и хозяйская дочка. Однако ошарашенный неожиданно свалившимся богатством Иван Васильевич этого, похоже, даже не заметил.

– На крышах, что ли, раскидать? – все еще ломал он голову. – Так ведь как бы дегтем не провоняло…

Ксения ворвалась в библиотеку, все еще хохоча, бросилась к полулежащему боярину, решительно его оседлав, и принялась целовать любимое лицо. Продолжая хихикать, обняла за шею, жадно впилась губами в алые уста хозяина подворья.

– Ну вот… – Федор Никитич захлопнул «Азбуковник» и откинул в сторону. – Все из головы вылетело. Хотел поразить тебя книжной мудростью, но теперь забыл, какой именно.

– Ты совершил страшную ошибку, мой ясный сокол, – сияя, сообщила женщина. – По совести, я должна поцеловать тебя хотя бы раз за каждый подаренный цветок. А их там столько, что не менее десяти лет расплачиваться надобно, коли не останавливаться.

– Тебе придется поторопиться, сладкая моя рыбонька, – отрицательно покачал головой мужчина. – У тебя только две ночи и один день.

– Что случилось?! – испуганно отпрянула Ксения.

– Да ничего страшного, ненаглядная моя, – смахнув сильной ладонью платок с женской головы, пригладил ее волосы боярин. – Гдовские рыбаки с чухонцами какие-то ловы не поделили. Трое в результате спора сего преставились, прочие добра всякого изрядно попортили. И теперича государь отправляет меня разбираться с сей досадой. Совместно с юрьевским епископом сыск провести и правых-виновных определить. Послезавтра выезжаю.

– Так скоро?

– Захотелось перед отъездом хоть краешком глаза на тебя посмотреть.

– До чего же, Федор Никитич, мне от твоих взглядов жарко! – покачала головой гостья и распустила завязки сарафана.

Ксения вернулась домой к полудню третьего дня, тихо прокравшись на двор через заднюю калитку, и неожиданно для себя наткнулась на отца, который босиком и в полотняной рубахе ворошил разложенные во всех свободных углах охапки ромашек.

– Здравствуй, доченька, – распрямившись, оперся на вилы Иван Васильевич. – Ну давай, сказывай. Опять, верно, баять станешь, как к заутрене до рассвета убегала?

Женщина, поняв, что попалась, предпочла понурить голову и промолчать.

– Ты, Ксюшка, верно, всех вокруг за дураков считаешь?! – повысил голос боярский сын Шестов. – Мыслишь, не догадываемся вовсе, что постель в светелке твоей по ночам то и дело пустует?! Да еще паломничества твои частые… Ладно, тебе ныне позора бояться поздно, но ты о родичах своих подумай! Твой разгул бесстыжий ведь на всех пятном ляжет! Али думаешь, блуд тайный никогда наружу не всплывет? Тебе ведь тридцать лет уже! Пора о душе подумать, о покое, о царствии небесном! Ох, верно мне сказывали, покуда дочь вожжами хорошенько не воспитаешь, она за ум-разум не возьмется и совести не найдет!

– Потерпи, батюшка, скоро уж все закончится, – пообещала Ксения. – Совсем немного осталось.

И она осторожно проскользнула вместо Ивана Васильевича в дом.

8 сентября 1590 года

Москва, Арбат

– Ксения Ивановна, купец к тебе просится! – Седобородый и сгорбленный холоп Лишка, служивший боярскому сыну Шестову чуть ли не с самого его рождения, растерянно почесал в затылке и посторонился.

В светелку, широко улыбаясь, вошел восточный торговец в чалме и полосатом халате, с коричневым, как гнилая деревяшка, да еще и приплюснутым сверху лицом. Прижав ладонь к груди, гость низко поклонился и выставил вперед цветок в шелковом мешочке:

– Сия лилия, любезнейшая моя госпожа, есть прекраснейшая из всех существующих, любимица султанов, ханов и падишахов, лучшее украшение дворцов и гаремов! Выбор прекраснейший из всех возможных, услада глаз твоих на долгие годы!

Цветок и вправду был хорош. Пять бутонов на трех стеблях, каждый размером с кулак ребенка. Широко раскрытый зев с желтым бархатистым краем, темно-вишневая серединка со множеством желтых крапинок.

– Токмо упаси тебя Аллах сажать его в землю! – округлив глаза, предупредил купец. – Его место, о краса подлунного мира, его удел парить перед окном, вкушая свет дня и радуя тебя чудесными красками. Все, что надобно сему цветку, так это купание раз в несколько дней в подогретой воде. Она совсем как человек, любезнейшая госпожа. Она не переносит грязи и холода, она любит тепло и омывание.

– Это все, конечно, хорошо, – кивнула Ксения. – Но с чего ты взял, что сие растение мне вообще надобно?

– Как с чего? – изумился цветочник. – Зашел ко мне сегодня боярин знатный, поведал, что цветок сей прекрасный ты намедни выбрала, плату оставил и сюда указал донести.

Только тут боярская дочь Шестова и сообразила, откуда и почему в ее светелке появилась эта изысканная индийская красота!

– Ступай, сама дальше разберусь, – схватила лилию Ксения и решительно выставила торговца за порог. – Лишка, проводи!

Хлопнув дверью, она крутанулась, открыла сундук, выхватила охотничье платье, переоделась, как можно тише выскользнула из дома, пробралась через двор и выскочила через заднюю калитку. Уже через час она вошла в двери подворья на Варварке, быстрым шагом пробежала к крыльцу, взметнулась наверх, легкими кивками отвечая на низкие поклоны слуг. В верхнем жилье женщина немного поколебалась, где искать хозяина, повернула к опочивальне. И да, действительно, Федор Никитич находился здесь. Совершенно обнаженный, он посапывал сном младенца, утонув глубоко в мягкой перине.

Гостья улыбнулась, присела на край постели, пару раз провела ладонью по телу от шеи до бедер. Затем наклонилась и стала его целовать.

– Ксения? – поднял веки царский брат. – Хивинский торгаш успел обернуться так быстро? А я вот после бани… Сомлел малость от пара.

– Молчи и не шевелись, боярин! – потребовала женщина. – Не мешай мне любоваться моим любимым.

Федор Никитич подчинился, отдав свое тело ее рукам и губам. Но его терпения не хватило даже на четверть часа. В какой-то миг он застонал, схватил Ксению за плечи, перекинул через себя в постель и воцарился над нею со всею жадной мужской страстью.

И была ночь, сладкая, как мед, и был день, нежный, как пух, и снова была ночь, полная ласк и истомы, и было утро, когда боярская дочь Шестова наконец-то смогла оторваться от сильного и красивого тела царского брата.

– Мне нужно тебе кое-что сказать, мой ясный сокол, – отодвинувшись на край перины и подбив подушку под плечо, заговорила гостья. – Ты только не беспокойся, все сии хлопоты я с легкостью решу сама. Просто… Просто, наверное, тебе тоже надобно об этом знать.

– О чем? – подпер голову ладонью боярин.

– Наши встречи не прошли бесследно, мой любимый. Вот уже больше двух месяцев, как я хожу тяжелой.

– Ты беременна?! – У Федора Никитича округлились глаза. Можно было подумать, до сего мига он даже не догадывался, откуда берутся дети! – И что теперь будет?

– Плод можно либо вытравить, – поморщилась Ксения, – либо родить. Родить и отдать кому-нибудь на воспитание. Коли платить серебро за присмотр и уход, будет расти себе чадо в покое и благополучии, и я даже смогу его навещать. Я полагаю сказать родителям, что хочу поселиться страдницей в Горской обители. Они давно уже этого от меня ждут и потому поверят. Сама же поеду в Заволочье, найду хорошую семью, договорюсь… Ну, а через полгода или через год, как сложится, вернусь и скажу, что в монастыре не понравилось.

– Полгода… – эхом повторил боярин.

– Полагаю, в конце месяца надобно будет отъезжать. Иначе живот заметен уже станет.

– Ты опять собираешься сбежать… На целых полгода! Даже на год. На целую вечность!

– Я не хочу убивать нашего ребенка, – шепотом ответила Ксения. – Травить его не стану.

– Потерять тебя на полгода… И лишь ради того, чтобы наше дитя выросло простым смердом?

– Если ты захочешь, то, как подрастет, можешь дать ему доход. Тогда он станет служилым человеком.

– Полгода, год… – откинулся на спину Федор Никитич. – Детей в чужие руки…

– Зато они будут живы. Их в любой день можно будет навестить, обнять.

Боярин с силой потер ладонью лоб, болезненно поморщился и сказал:

– Я знаю способ лучше. Я знаю, как сделать так, чтобы ты никуда не убегала, не уезжала, не пропадала, как обойтись без расставаний, без хитростей и тайных знаков, как сделать так, чтобы все твои ночи принадлежали мне, а дни… И дни тоже были моими. И все вечера, и все рассветы. Ты просто выйдешь за меня замуж!

– Нет, не выйду, – покачала головой Ксения. – Я знаю, мой любимый витязь, ты благороден, честен и хочешь поступить по совести. Но я не могу стать твоей женой. Я порченая, старая и худородная. Твоя супруга должна быть достойна тебя, должна иметь благородное происхождение и безупречную судьбу. Мне же, мой могучий кречет, вполне хватит твоей любви. Я буду твоей, покуда в твоем сердце останется для меня хоть малый уголок… А когда настанет час, то просто уеду к нашим детям. И буду счастлива.

– Ты выйдешь за меня замуж, – ответил Федор Никитич. – Мы никогда больше не расстанемся ни на миг, дети будут расти рядом с нами, и тебе не придется к ним уезжать.

– Я благодарна тебе, мой любимый, но твое благородство излишне, – мотнула головой женщина. – Я никогда не желала венчания. Не хочу, чтобы через пять или десять лет ты проклял меня и себя за сей светлый порыв. Чтобы твои друзья шептались у тебя за спиной, показывая на меня пальцем, а родичи укоряли неравным браком. Для моего счастья вполне достаточно твоих ласк. Ничего более мне не надобно.

– Ты, наверное, не поняла, боярская дщерь Ксения свет Ивановна, – подмигнул гостье Федор Никитич, снова поднимаясь на локоть. – Я не прошу тебя стать моей женой. Я тебе приказываю!

– С чего это ты вдруг стал мною командовать?! – тут же вскинулась Ксения.

– Вспомни про перо ворона! – засмеялся боярин. – Ты поклялась исполнить любую мою прихоть! Вот и выполняй. Желание ты услышала. Теперь ступай домой и готовься к свадьбе. Завтра я пришлю сватов. – Мужчина чуть наклонился и легонько щелкнул Ксению по кончику носа: – Собирайся домой, мой лягушонок! Сегодня ты наденешь свою зеленую шкурку в последний раз. К концу месяца станешь моей целиком и полностью. До самого последнего мгновения и до самого крохотного волоска!

В этот раз Ксения вошла на отцовский двор через калитку и оказалась тут же замечена стоящими на крыльце родителями.

– Ксюшка, ты опять за свое?! – стукнул кулаком по перилам старый боярин, одетый ради свежего дня в суконный кафтан с беличьим воротником и заячью ушанку. – Токмо я радоваться начал, что ты в разум вошла, ан ты опять ночами дома не ночуешь, баба гулящая! Совсем стыд потеряла!

Матушка молчала, стягивая на груди овечью душегрейку, однако смотрела укоризненно.

– Все, ты меня довела! Коли словам никак внять не способна, стало быть, сейчас вожжи принесу!

Боярская дочь тем временем поднялась по ступеням крыльца и тихо сказала:

– Папа, а я замуж выхожу…

– Ишь ты, сподобилась… – чуть понизил тон Иван Васильевич. – Правда, что ли? Кто же вдруг на тебя польстился, горемычная?

– Боярский сын Федор Никитич…

– Это который с Петровки, что ли, мясом торгует? Жилкин земляк?

– Это который с Варварки, – покачала головой Ксения. – Царский брат.

– А чего же тогда не сам царь-батюшка?! – моментально взвился боярин. – Али султан сарацинский с персидским шахом?! Тьфу, совсем умом тронулась с гулянками своими! – в сердцах сплюнул Иван Васильевич. – Женихи ей уже с пьяных похождений мерещатся. Пошла прочь с глаз моих, ведьма бесстыжая!

Ксения перечить не стала, но в дверях обернулась:

– Вы бы все же приготовились сватов встретить. А то нехорошо как-то получится.

Женщина вошла в дом, и Мария Ивановна быстро перекрестилась:

– А вроде как серьезно она сказывала, Ванечка?

– Может, что и так, – неуверенно пожал плечами боярин. – Может, поманил кто-то обещанием таковым для разврата? В ее-то положении за любой посул, ровно утопающий за соломинку, ухватишься! – И Иван Васильевич тоже осенил себя крестным знамением, вздохнул: – Эх, горемыка наша горемычная… За что же ей выпала таковая судьба мучительная?

Ксения тем временем поднялась к себе в светелку, сняла платье, разложив на лавке проветриваться. Подняла крышку сундука, достала шкатулку с драгоценностями: парой жемчужных сережек, янтарными бусами, иконкой в серебряном окладе, бисерными нарукавниками. Достала из сокровищницы перо ворона и откинулась с ним на постель. Подняла над лицом и подула. Легкое перышко взмыло ввысь, затем начало опадать. Женщина опять подула, заставив его взмыть обратно, подула снова… И неожиданно для нее самой глаза Ксении защипало от слез.

К полудню нового дня Арбат заполнился шумом и движением. На утоптанную глинистую колею стремительно въехали полтора десятка холопов. На добрых конях, в новой упряжи, в атласных цветастых рубахах и суконных шароварах, заправленных в высокие сапоги, опоясанные ремнями с костяными накладками, сии рабы выглядели так, что иной боярин изошел бы от зависти. Вслед за ними на улицу вкатились запряженные четверками лошадей тяжелые крытые возки – обитые парчой и бархатом, с золочеными колесами, со стенками, крышей, задками, с резными передками, со множеством бубенцов, что звенели на конской упряжи. И все бубенцы, знамо – из чистого серебра.

Три роскошных, ценою в каменные хоромы, возка остановились возле подворья боярского сына Шестова. Холопы спешились. Одни метнулись ставить скамеечки под ноги выходящим на свет божий князьям, другие кинулись к воротам, сперва постучав, а затем нагло их перемахнув и разведя створки.

Князь Василий Шуйский, князь Андрей Куракин и князь Борис Черкасский по прозвищу Хорошай-мурза, одетые в крытые парчой собольи шубы с длинными, прорезанными посередь рукавами, в высоких бобровых шапках, со сверкающими из-под воротов самоцветными оплечьями и золотыми цепями степенно, бок о бок, вошли на двор, опираясь на посохи из вишни и мореного дуба, обитые медью внизу и серебром поверху, да с оголовьем из яхонтов и смарагдов – вошли на двор, остановились перед крыльцом, подняли глаза на замерших наверху растерянных хозяев.

– Ты, что ли, Иван Шестов будешь? – грозно поинтересовался Василий Иванович.

– Я… – сглотнул боярский сын.

Князь Шуйский переглянулся с сотоварищи, и они одновременно ударили посохами по тесу нижней ступени.

– У вас товар, у нас купец, красный удалой молодец! – громко провозгласили гости.

– Ой, мамочки… – только и выдохнул Иван Васильевич и схватился за сердце. А его супруга, не в силах справиться с предательской слабостью в коленях, отвалилась к дверному косяку…

* * *

На свадьбе боярского сына Федора Никитича и боярской дочери Ксении Ивановны гуляла вся Москва. Вроде как и незнатными людьми молодые уродились – ан жених от великой радости накрыл столы для всех желающих и на Варварке, и на Арбате, да еще и в Замоскворечье, и в Белом городе. Так отчего же и не повеселиться, не порадоваться за молодых? Не выпить хмельного меда, не позвенеть в колокола, не покричать здравицы, не подраться с друзьями – ибо что за свадьба-то без драки?

Даже сам государь Федор Иванович не погнушался на этой свадьбе посидеть, вина заморского испить, «совета и любви» пожелать. И не один пришел – с супругой Ириной, крепкая любовь к которой вот уж двадцать лет в царе не угасала, да с братом жены Борисом, тоже уж четверть века в своей половинке души не чающем. Вот они – примеры настоящей любви и истинной супружеской верности! Глядя на такие семейные пары, любой зануда поверит, что нет для человека большего счастья, нежели вечные брачные клятвы принести!

Три дня гуляла вся Москва на свадьбе царского брата и Ксении Шестовой. А после того молодые собрались в паломничество по святым местам, в долгое свадебное путешествие, затеянное с обычной в таких случаях целью: чтобы родить первенца подальше от любопытных глаз. Там, где некому будет посчитать срок, прошедший между днем венчания и днем появления на свет счастливого младенца.

– Поперва в Сергиев Посад. – Внутри богатой, крытой кожей и обитой бархатом кибитки Ксения сидела у мужа на коленях, мягко пощипывая его бородку. – Оттуда в Горский монастырь, из него – в Белозерскую обитель. Оттуда до Вологды рукой подать, и аккурат к марту мы попадем в Павло-Оборскую пустынь. Там нашего мальчика и окрестим. Хочу, чтобы это сделал тамошний инок отец Пафнутий.

– Полагаешь, это мальчик? – погладил живот жены Федор Никитич.

– А кто еще может родиться у лучшего мужчины обитаемого мира? – поцеловала кончик его носа Ксения.

– Моего сына должен крестить московский митрополит, а не монах захудалого монастыря! – твердо заявил боярский сын Захарьин.

– Не спеши, мой милый, дай я тебе кое-что расскажу, – погладила мужа по щеке женщина. – Когда-то очень давно в моей жизни случилась беда, огромное несчастье. Если бы не оное горе, то сидела бы я сейчас хозяйкой на какой-нибудь усадьбе да девок дворовых гоняла. И никогда бы в жизни не встретила тебя, не познала бы настоящей любви, не стала бы счастлива. Но ведь тогда я не знала, что, пережив позор, ступила на дорогу к тебе! Тогда я думала, что рухнула в пучину безнадежности, намеревалась наложить на себя руки… Но нашелся инок, который убедил меня поверить в Промысел Божий. Смиренно пройти свой путь и узнать, что за награда ждет меня в конце? Если бы не он, то лежала бы я сейчас в сырой земле за кладбищенской оградой, а не целовала тебя в сахарные уста! Так неужели сей монах не достоин права принять нашего сына в лоно церкви? Назови мне хоть одного митрополита, более достойного, чем он!