Текст книги "На пути в прекрасное далеко. Приглашение к разговору"

Александр Вениаминович Рыхлов
На пути в прекрасное далёко. Приглашение к разговору

© Рыхлов А. В., 2019

© ООО «ИТК «Дашков и К°», 2019

Предисловие

 
У любого дела есть начало.
У любого дела нет конца.
И даже тень загробного венца
Не остановит вечного начала.
 
 
Другая жизнь продолжит свой поход.
Былая жизнь – первичный космодром,
Где был свой старт и был девиз – вперёд!
И вечный двигатель – сердечко-метроном.
 
 
У любого дела есть начало,
Чтоб наше сердце мыслям в такт стучало
И было повеление души:
Пиши!
Пишу, что вижу, то – пою,
(Что будет – не дано увидеть!),
А чтобы прошлое случайно не обидеть,
Ему я гимн во славу пропою:
Там наши корни, становой хребет
Земли Российской и её побед!
 

* * *

 
О чём эта книга?
О том, что мы были,
О том, как страдали,
О том, как любили.
О том, как уходим
То ль в землю, то ль в небо:
Там сказочно вроде,
Но я-то там не был.
А я ещё здесь и
Топчу свою землю,
И жизнь, что дала мне
Все блага, – приемлю!
Просторы Отчизны,
Обозревая,
Слагаю ей гимны
Не уставая.
А если уж сердце
Запросит покоя,
Святою российской
Водицей умоюсь,
Поклоны отвешу
Родным и знакомым,
Помолюсь небесам:
Им, как Божьему дому.
За мою откровенность
(Не отзвук пустой!)
Мою примут бренность
На вечный постой.
 

Приглашение к разговору

 
Я в свет исшёл, и ты со мною;
На мышцах нет моих заклеп;
Свободною могу рукою
Прияти данный в пищу хлеб.
Стопы несу, где мне приятно;
Тому внимаю, что понятно;
Вещаю то, что мыслю я;
Любить могу и быть любимым;
Творю добро, могу быть чтимым;
Закон мой – воля есть моя.
 

А.Н. Радищев. Ода “Вольность”

Вспомнить бессмертные строки из оды “Вольность” Александра Николаевича Радищева заставило меня не тщеславное желание сотворить для читающего мира что-то грандиозно одическое, а сделать ещё одно напоминание: современный мир жесток и жить в нём надо предельно раскованным, подготовленном к быстро меняющейся обстановке и обладать, как минимум, несгибаемой волей творить людям добро.

“Я в свет вошёл… вещаю то, что мыслю я”, – сообщил нам автор оды “Вольность” и революционного “Путешествия из Петербурга в Москву”, претворив свою гражданственную вольность в закон всей своей жизни.

И Пушкин, Александр Сергеевич, в письме к Петру Яковлевичу Чаадаеву просит, творя добро, не снижать накала вещания, заставляя сердце напоминать человеку о его духовном предназначении:

 
“Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы”.
 

Думается, посвящать Отчизне души прекрасные порывы не только обязанность любого гражданина, если он действительно Гражданин своей Родины.

Не может существовать страна, если её народ не влюблён в неё с детства, не очарован её красотами, рождающими в душе каждого человека великого всепобеждающего чувства патриотизма.

Возвращаясь в ХХ век, как не вспомнить величайший патриотический подъём советского народа, бросившего все силы на изгнание фашистских захватчиков с территории Советского Союза и окончательного разгрома фашистской Германии в её логове – в Берлине.

Тысячи тысяч советских людей, отнюдь не литераторов, движимые прекрасными порывами души, брались за перо, в окопах за огрызки карандашей и писали стихи во славу своего Отечества, его непобедимую Армию и всего советского народа.

Пламенные строки поэтических произведений закаляли волю и выковывали стальной характер бойцов на фронтах Второй мировой войны, а в Советском Союзе – Великой Отечественной.

Кем они были – в большинстве своём советские люди?

Когда дважды Героя Советского Союза, легендарного комдива, защищавшего Сталинград, а до этого командира 5-й воздушно-десантной бригады, участвовавшей в отражении агрессии в боях за Киев и Украину в 1941 году, Александра Ильича Родимцева попросили рассказать свою биографию, он отшутился:

“Моя биография поместится на одной странице: родился восьмого марта девятьсот пятого года в бедняцкой семье… С отрочества – пастух. С юности – солдат, в армии – с двадцать седьмого и, видимо, навсегда” (из книги А.И. Родимцева “Твои, Отечество, сыны”).

Могу без всякой натяжки сказать, что в ХХ веке каждый советский человек мог смело отнести к себе слова прославленного генерала России: родился в бедняцкой семье, с детства и отрочества – в сельской местности пастушок, в городе – подсобный работничек, ученик ремесленного училища; в юности – солдат; навсегда – строитель коммунизма; на веки вечные – патриот своей Родины.

И никто, и никогда, до самого 1991 года, не думал, что его любимая Родина, Союз Советских Социалистических Республик, перестанет существовать.

И никто, и никогда не догадывался, что объявленная до этого Центральным Комитетом Коммунистической Партии Советского Союза и Советом Министров СССР перестройка в политической и хозяйственной жизни страны окажется предвестницей развала Советского Союза.

Народ поверил партии и правительству, а когда разобрался, что принесла ему навязанная перестройка страны, как-то успокоился и даже воспрянул духом – не привыкать россиянам с бедою жить и с бедой дружить.

 
Перестройка, перестройка —
Душ советских перекройка
Людских судеб перетряска —
Общероссийский реквием.
 
 
Пришло время слишком наглых,
Время сильных, время ушлых,
Время умных, время властных,
Время денег и проблем.
 
 
Но у бедных – беда круче:
С демократией “кипучей”
Потерялась в совесть вера.
Вера в правду и добро;
 
 
Вместо Родины великой,
Вместо Родины могучей
Осталась Матушка-Россия,
Как Адамово ребро.
 
 
Может у кого на свете
Есть Создатель на примете,
Кто вкруг Матушки-России
Воскресит былой Союз?
 
 
Средь богачей таких не сыщешь,
Нет таких и среди нищих
Кто бы мог взвалить на плечи
Непосильный этот груз.
 
 
Так и будем жить все порознь,
Пока жизни новой поросль
Скажет: “Хватит травить душу
И оплакивать Союз!
 
 
Раз случилось то Несчастье —
Знать не те были у власти!
Значит, не было в то время
У народов крепких уз.
 
 
Поживём пока в разлуке,
Кой кого и на поруки,
Своих, внутренних, ретивых,
Несогласных можем взять.
 
 
Рукава опять засучим,
Восстановим и обучим,
Приведём в порядок пушки,
Чтоб спокойно жить и спать.
 
 
Ну а если кто-то бойко
Вновь навяжет перестройку,
Мы посмотрим, что за птица
Поднялася на крыло:
 
 
Много всякого урону
Имела Русь от пустозвонов —
Время их красивых сказок
Окончательно ушло.
 
 
А кто не гонится за славой,
Кто обижен за Державу,
Кто не тряс тугой мошною,
В Забугорье не сбегал,
Тот в любое лихолетье
Тесным строем беду встретит,
Крякнет, ухнет, врежет, скажет:
“Чтобы знал и всем сказал:
Русь – она, брат, не наглеет —
Если бьёт, то – наповал!”
 

Известно – любой развод пользы не приносит.

Любая обособленность бывших братских республик от России, неумение их собственных правительств организовать на должном уровне жизнь трудового народа породили всплески национализма, а то и фашизма и не только в среде молодёжи. То в одной республике, то в другой поднимает голову оппозиция, созывает народы на митинги, шествия не согласных, революционно настроенных.

Иногда проливается кровь.

Больно сознавать, что усилия советского народа построить справедливое общество на планете Земля пошло псу под хвост. Грубо, но справедливо, ибо это трагедия народов одной шестой части земной суши.

На дворе 2014 год.

Телевизоры пухнут от почти военных сводок с киевских площадей – идёт штурм правительственных зданий неонацистскими молодчиками Украины. Беда расползается по этой стране, ложится на плечи отдельного человека, болью отзывается в сердцах неравнодушных людей и прежде всего из республик бывшей единой страны. Беда не признаёт границ, тем более, что она накрыла действительно братскую для россиян республику.

И что – снова в бой?

Россияне в окопах не отсиживались, хотя ещё у многих бывших солдат Великой Отечественной в памяти тот горький июнь 1941 года, когда на нашу общую землю обрушилась война.

В отрывном календаре за 1985 год, на обороте листка, помеченного 24 июня, мне посчастливилось прочитать стихи Леонида Чашечникова:

 
“Давно война осталась за плечами,
И чаша горя выпита до дна,
Но каждый год июньскими ночами
Взрывается в России тишина.
И вновь кого-то память кинет в ужас
Разлук, смертей, голодного житья;
И кто-то вновь во сне увидит мужа,
По возрасту пригодного в зятья.
Погибшие остались молодыми —
Их не состарить и не воскресить.
За них, погибших, сделались седыми —
Вдвойне седыми вдовы на Руси”.
 

Сейчас “в ужас разлук, смертей, голодного житья” бросает Украину.

Россия прильнула к экранам телевизоров.

По российским просторам прокатилась волна – “Мы своих в беде не бросаем!”

Жизнь, конечно, не останавливалась.

Ночь сменялась днём. Рано утром молодые мамаши и папаши вели не выспавшихся деток в садик, выпроваживали школьников образовываться, а потом бегом, чтобы не опоздать, стремились к рабочим местам.

Автомобили вязли в пробках, гремели трамваи, посвистывали перегруженные народом электрички; басили, заявляя о себе, пассажирские поезда; тяжело, с надсадой, тащились грузовые.

Крестьяне обихаживали поля, лётчики и космонавты осваивали небо, рабочие заводов трудились у конвейеров и железоплавильных печей.

Солдаты повышали свою боевую готовность.

Украинская молодёжь вступала в армию Яроша, примеряя на себя фашистскую форму.

Писатели присматривались к жизни, отыскивая необходимые сюжеты для будущих произведений.

Из окон родильных домов громким плачем заявляло о себе новое поколение.

Надрывались телефонные аппараты, приглашая кого-то к разговору, на свидание, в гости.

В Москве, в крупных городах страны, отчаянно сигналя, лавируя внутри нескончаемого потока автотранспорта, продирались к больным автомобили “Скорой помощи”.

К кому-то стала часто заглядывать старуха Смерть.

Кому-то требовалась помощь ещё здравствующих.

… Написал последнее предложение и как в воду заглянул – позвонила хорошо знакомая женщина, жена моего товарища. Знал я, что он тяжело болен, и по срывающемуся голосу женщины понял – и в её дом пришла или приходит беда. Пока ехал по городу, пересаживаясь с трамвая на метро, с метро на троллейбус, а потом шёл пешком по дворам среди разбросанных в хаотичном порядке “хрущёб”, в голове роились вроде бы не к месту, но как бы предвосхищая неизбежное, стихотворные строчки:

 
Умер одинокий человек.
Никого из близких не осталось
И согласно дворовой молве
Достойно нёс по жизни свою старость
Чужие люди вскрыли ломом дверь,
Забрали деда бренные останки;
Никто не знает, где же он теперь…
Зато в его квартиру спозаранку
Затопали чужие сапоги,
Чужие руки скарб в узел сложили,
Перетрясли штаны и пиджаки,
Стащили вниз и в свой авто сгрузили.
Дверь опечатали бумажной полосой.
“Пока”, – старушкам во дворе сказали;
Им каждая качнула головой
В тёмных платках – знаках глухой печали
– Не хорошо! – промолвила одна, —
Не хорошо, не по-людски всё это:
Жил человек не враг, не сатана,
А вот душа его и ныне не отпета.
Да и квартиру надо бы прибрать:
Душе нельзя в немытой быть квартире.
– А там – замок!
– Бумажный… и сорвать
Его небесные нам силы разрешили б.
… Открыли дверь. Пахнуло нежилым.
Сор на полу. Разбитая посуда.
Здесь смерть была, а им, ещё живым,
Надо шагнуть в сей мир из нашего “оттуда”.
Старушки обошли нехитрое жильё,
Нашли совок и тряпку половую;
Сгребая в кучу сорное тряпьё,
На фотографию наткнулись фронтовую.
На фотографии весёлый капитан,
А за спиной – руины городские,
И их штурмует наш советский танк…
– Щас в армии фуражки не такие
– Фуражки – что! Народ ныне не тот:
Войны не видел, жизни той не нюхал.
Ему умерший человек – никто:
Знать в головах полнейшая разруха.
Как можно так – забыть фронтовика?
Он на войне нас видел не такими!
– Он всяких видел! Жалко мужика,
Что так безвестно этот свет покинул.
И надо дать его душе покой
И помянуть по русскому укладу.
Я фотографию его возьму с собой:
Не хорошо ей будет без пригляду.
 
 
…Сидели бабки в прибранных стенах,
Пригубливали за ушедших без возврата
И за того, кто не погиб в боях,
А умер в неизвестности – солдатом.
В этих стенах ему бы – пантеон!
Имя его поведать всему миру!
Но – он в земле! Душе его – балкон:
Кто-то другой въедет в его квартиру.
– Как можно так? Забыть фронтовика?
Молчат старушки, словно бы глухие…
Летят в беспамятство года, как облака.
Они как прежде…
Мы теперь другие!
 

В конце 20-го века нас, советских людей, подменили.

Мы стали чужими себе.

Нам стала рукоплескать изменчивая Европа, коварные Соединённые Штаты. Они не переставали видеть в нас своих врагов, но теперь у них появилась беспрепятственная возможность залезть нечистоплотной лапой своей пропаганды в наши души и хорошо наследить там.

Им удалось.

В советское время для заграницы мы были русскими, людьми одной национальности. Без стеснения гордо называли себя советскими. У нас была одна страна – Союз Советских Социалистических Республик. И он, Союз, под водочку и закусочку на беловежском застолье недобрых людей из России, Украины и Белоруссии приказал всем нам долго жить.

Ошарашенные таким вероломным решением бывших коммунистических руководителей славянских республик, узбеки “пошли” домой в свой Узбекистан, киргизы – в Киргизстан и стали кыргызами,

таджики – в Таджикистан,

туркмены – в Туркменистан,

грузины – в Грузию,

азербайджанцы – в Азербайджан,

армяне – в Армению,

латыши, литовцы, эстонцы – в свою Прибалтику,

молдаване – в Молдавию.

Печально то, что братья славяне – украинцы и белорусы! – тоже помахали России ручкой.

Все они ушли, перестав по заграничному зваться русскими или россиянами. Ушли, повесив бремя “коммунистических” долго вперед миром на действительных россиян.

Ушли и теперь наблюдают как Россия и россияне в одиночку противостоят заграничному окружению, агрессивному, не жалеющему денег на разжигание внутренней неприязни между народами России и братскими народами бывшего СССР.

В головах зарубежных политиков давно свил гнездо югославский вариант расчленения последнего форпоста когда-то всесильного и величественного СССР и, главное, – в этом гнезде поселилось неистребимое стремление посеять панику среди россиян, сломить их веру в незыблемость границ Российского государства.

Там за кордоном, понимают – если не сломать психологию и не нарушить душевное равновесие россиянина, на Русь идти войной нельзя – будет проигрыш. Понятие это пришло, как ни странно, при скрупулёзном изучении жизни советского человека, начиная с того периода, когда он всерьёз почувствовал себя свободным, заразившись революционными идеями марксизма обрушить царскую империю.

Разруха в после революционной стране, изнуряющий труд по восстановлению народного хозяйства, война с фашистами, снова изнуряющий труд по восстановлению народного хозяйства закалили характер россиянина, превратив его в несгибаемого борца за землю, на которой пришлось родиться и так трудно жить.

Незабвенная Ольга Берггольц однажды написала:

 
“Нет, не из книжек наших скудных,
Подобья нищенской сумы,
Узнаете о том, как трудно,
Как невозможно жили мы.
Как обманулись мы любя
Как мы любили горько, грубо,
Как на допросах, стиснув зубы,
Мы отрекались от себя.
Как в духоте бессонных камер
И дни, и ночи напролёт,
Без слёз, разбитыми губами
Твердили: “Родина”, “Народ”.
 

Советская Родина к своему народу была не матерью родной, а мачехой, но для самого народа роднее её никого и никогда не было.

Конечно, у каждого отдельно взятого россиянина есть своя Россия, своя жизнь в ней и, всё же, в главном стремлении жить по заветам страны, россиянин всегда со своей общей страной.

Та же Ольга Берггольц в интимной беседе с Родиной не очень-то злилась на неё и однажды не удержалась, сообщила, что Русь

 
“Гнала меня и клеветала,
Детей и славу отняла,
А я не разлюбила – знала:
Ты – дикая. Ты – не со зла”.
 

Это было написано в 1939 году. Впереди будут страшные 1941–1945 годы. Работа поэтессы на радио в осаждённом Ленинграде, где сотни тысяч горожан погибали от голода, холода, болезней или были убиты фашистами в ходе боевых действий. На чудом выжившую поэтессу выпала самая худшая из доль: видеть, как гибнет огромный город, как гибнут рядом родные для неё люди, а она, хрупкая, падающая в обмороки от голода, обращалась каждый день к уцелевшим ленинградцам по радио, и её голос вселял в их души уверенность:

“Страна нас не забудет! Придёт время, и мы победим!”

Истинно, когда нас много, когда нас миллионы и мы – россияне, мы – непобедимы!

Когда ты у смертной черты и, не смотря на своё российское происхождение, ты всё-таки находишься среди нас – миллионов! – в одиночестве, ты – обречён. Победа будет не за тобой.

Единственно, что тебя спасёт (и то лишь в памяти народной) – твоё Слово, твоё Дело.

Хорошо, если сумеешь прославиться, – твоё Слово или Дело прогремит на всю страну, весь мир – бессмертность тебе обеспечена.

Но как быть другим, чей труд незаметен, а он так необходим родному трудовому коллективу?

Но как быть стране без итогов труда любого коллектива, в котором есть частичка труда отдельного человека?

Он – человек, чей труд для страны незаметен, но равноправен с любой знаменитостью и потому имеет полное право заявить о себе народному сообществу в любом качестве.

Например – телешутом, шоуменом, вечным оппозиционером всему сущему и вящему и тем прославиться.

Труд такого народца хорошо оплачивается.

Можно стать работником умственного труда – писателем, поэтом, журналистом в любом качестве.

Воспевать труд рядовых тружеников полей, животноводческих ферм, фабрик и заводов, которым жизнь не уготовила другого занятия; как копать землю, доить молочное стадо, убирать навоз, а в городах обслуживать ткацкие станки, варить сталь и много чего делать на ещё работающих фабриках и заводах.

Причём освещать их жизнь надо не на грани примитива, а показать её в таком величии, как это делалось в советское время, где труд гегемона – рабочего человека! – возносился на небывалую высоту все известия.

Кем ещё можно стать у нас в России сейчас?

В России, которую покинули даже славянские республики!?

Только её горячим поклонником, патриотом, с большой буквы, ибо в сегодняшней России воспевается уже не труд на благо Отчизны.

И, притом, не стать, а быть Патриотом и не разочаровываться в ней, верить в её живучесть, смотря на хлипкие потуги её современных управленцев.

Патриотизм никогда не покидал просторы Российского государства.

Даже в лихие времена злато-ордынских набегов.

Он рождался в русской среде и волнообразно растекался среди других народностей, накрепко оседая в их душах.

Как говорит мой товарищ, к которому я еду: “Русский – он кто? Он – человек страны, главный её Патриот”.

Согласен!

Русский – он “всехный”, чуткий и отзывчивый. Ещё Достоевский видел в русских их всемирность, их все человечность. Чужое для русских чаще дороже своего, но – главное – русские открыты для всех и беззащитны перед всеми: их каждый хочет обидеть и унизить словом, а больше – делом… – Мам, а муха-цокотуха разве может по полю ходить?

– Может, может… Вадик, не мешай! Так вот – мы, русские, слишком совестливые, часто подвергаемся самобичеванию. – Мам, а муха-цокотуха разве может иметь денежки?

– Может, может… Что? Какие денежки? Ах, вот ты о чём…Я тебе потом об этом расскажу, а сейчас – не мешай! Так вот русские всегда готовы все беды мира взваливать на себя? Выдержим ли?

… Пока шёл, занятый мыслями о России, набрёл на разговор малыша и солидной дамы с мобильником у уха.

Оглядываюсь и вижу-заблудился среди вольно (без улиц!) застроенных пятиэтажек. И разговор дамы с кем-то меня удивил: мы с ней оба думали об одном и том же – о стране нашей. Только дама ещё убеждала кого-то:

– В стране с одной национальностью все едино счастливы! У них ничего не выпячивается, ничего не рушится, всеми не восстанавливается и всеобщей победе они не радуются. А у нас – многонациональе, и потому мы интернационалисты заядлые.

– Мам, а я не люблю мух – они злые и кусаются.

– А ты – люби! Муха, которая в книжке – хорошая! – возражает дама мальчику, а в сотовый телефон, смеясь, говорит: – Это я не тебе… Тут подрастающее поколение у ног крутится.

Мальчик роняет книжку, и мы с дамой одновременно кидаемся поднять её с не очень чистого асфальта. Чуть не сталкиваемся лбами.

– Ну вот – Корней Иванович едва не нанёс нам с вами увечье, – засмеялась дама, упрятывая “Муху-цокотуху” в пластиковый пакет. – Вы кого-то ищите?

Называю номер дома и улицу.

– Что – давно у них не были?

Оправдываюсь: как сменили квартиру – не был.

– Так вы уже пришли.

Женщина оценивающе оглядела меня и тихо сказала:

– Поздно вы пришли – беда у них… Пойдёмте – я покажу где… Мы соседи… Я только что с хозяйкой квартиры говорила… Хорошие люди у нас поселились, только вот беда к ним пожаловала. Вот их дверь… А наша – напротив… заходите, если что.

– Дядь, – мальчик ухватил мой палец своей тёплой ладошкой и решительно выпалил:

– А я тараканов на чай приглашать не буду.

– Господи – вот наказание моё! – Рассердилась дама, заталкивая ребёнка в открытую дверь своей квартиры, – и в кого ты такой? У других дети Чуковским зачитываются, а мой – слушать не хочет, ругается… по-своему, по-детски, конечно… А вы не стесняйтесь – заходите… Я догадалась, кто вы и вашу книгу я читала – Полина Владиславовна давала мне её почитать.

– А я вашу книгу не читал, – прокричал из-за двери мальчик. – Там нет картинок.

– Успеешь ещё, – засмеялась дама. – Хотя я так не думаю: молодёжь ныне книг в бумажном варианте не читает… Авы – звоните! Звоните!

Кнопка звонка провалилась в гнездо, но звука за дверью квартиры моих друзей я не услышал. Снова и снова мучил я чёрную кнопочку – за дверью молчание. Попробовал открыть дверь поворотом ручки и та поддалась.

– Слава Богу – вы пришли, – прошептала хозяйка квартиры, – дверь я не закрываю: медсёстры заглядывают, бывает без предупреждения… И звонок отключён – уж очень он у нас громкогласный.

Женщина говорила, терпеливо ожидая пока я раздевался, потом увела меня на кухоньку, указала на стул.

– Присаживайтесь. Я позвала вас, боясь, что дни его сочтены… Вдруг не застанете живого. Он, правда, не велел показывать его в беспомощном состоянии кому-либо, но против вас, я думаю, он не стал бы возражать. Хотя я с ним согласна: он стесняется, зная, что смерть, которая витает над ним, сделала его практически неузнаваемым. Смотреть сразу на него страшно… Сколько вы не виделись? Почти два года? Это много… Он ждал… я видела – мучился. Простите, что напоминаю, но вам знакомо … больничное ожидание. Когда мы здоровы – вокруг всегда друзья-приятели… Понимаете?

Как не понять?

 
Из поколения нам в поколение,
Без нужды и при горькой нужде,
Передаётся расхожее мнение,
Что друзья познаются в беде.
 
 
На работе, в гостях и на службе,
Когда нет рядом страшной беды,
Мы взахлёб похваляемся дружбой
Раскристально-чистейшей воды.
 
 
И всегда до тех пор будем спорить,
За примером пример приводить,
Пока сами не взвоем от боли:
Станет рваться последняя нить,
 
 
Соединяющая душу и тело.
Мы в смятенье посмотрим вокруг:
Хоть бы помощь какая приспела
Иль утешить пришёл лучший друг…
 
 
Друзья сразу, конечно, приходят,
Принесут кулёк фруктов с собой,
Поговорят о делах, о погоде,
Посидев, соберутся домой.
 
 
На прощание “сделают” ручкой,
Пожелают болезнь победить
И, чтоб долго словами не мучить,
Обещают ещё приходить.
 
 
Ободрённые их посещеньем,
Мы с надеждою смотрим в окно:
Ждём, когда долгожданным виденьем
Вдруг появится дружбы звено.
 
 
…Все мы звенья – и дружб, и любовей,
Вроде спаяны как никогда,
Но, когда подползёт к изголовью
Или боль, иль другая бед
 
 
Мы увидим: друзей стало меньше,
И любовь опустилась с небес;
Они вроде бы есть, но живейший
Пропадает к вам их интерес.
 
 
Здесь ругать никого и не нужно!
Надо просто усвоить себе,
Что друзья познаются лишь в дружбе,
Боль, беда остаётся тебе.
 

Зря вспомнил когда-то и будто в срок самим собой написанное стихотворение: внезапно вспотело лицо, тёпой волной стала накатываться слабость, которую скрыть от внимательной женщины не удалось.

– Простите меня… Сама не знаю зачем я напомнила вам про ваше больничное сидение! Хорошо, что вам удалось выкарабкаться…врачи и Бог помогли! А моему уже никто не поможет…

Смотреть на беспомощного, умирающего медленной смертью человека, невозможно. Это делать могут только свои люди, чьи руки, чьё постоянное присутствие помогают несчастному ещё как-то существовать в живом состоянии.

Свои! Ибо им скоро предстоит неизбежное расставание…

На предательский скрип двери от белоснежной подушки отделилась облысевшая голова, обтянутая желтеющей кожей, с черными провалами вместо глаз. Из-под одеяла высвободилась костлявая рука, потянулась мне навстречу.

Товарища моего здесь уже не было – на кровати лежала его мумия. Комната была наполнена стойким запахом тлена.

Его рот кривился и, мне думалось, разрывался от крика. Он прикрывал впадины глаз рукой, откидывал на подушку голову. Видимо ему казалось, что потолок и стены комнаты, где он лежит, рухнут на него и придавят к кровати его иссушенное болезнью тело. Луч солнца, что падает на спинку кровати, может исчезнуть и наступит темнота. Потускнеют и испарятся роящиеся искорки в золотой полоске луча, навалится забытьё, где человек уже себя не чувствует. Уйдут в незнаемое нескончаемые боли, терзающие его обтянутое тело синюшной от пролежней кожей.

– Пойдёмте, пойдёмте, – женщина легонько потянула меня за рукав пиджака и, уже прикрывая дверь в комнату с больным, проговорила:

– Теперь вы видите в каком он состоянии… Страшно глядеть, что с человеком делает болезнь. Главное – речь пропала… Раньше, вы знаете, он никогда ничего не боялся. Да и сейчас, видимо, как-то свыкся со своим состоянием и единственно, что его сейчас тревожит это боязнь своего забытья – вдруг это состояние навсегда, и он не очнётся, не оглядит стены комнаты, потолок, а самое главное – он не увидит книжные шкафы, в котором полки ломятся от подписных книжных изданий. Не всех книг удалось ему прочесть: семья, работа, быт коллективно отнимали время, а сейчас ему, прикованному к кровати, о чтении и подавно надо забывать. Нет сил ложку ко рту поднести – не до книг уже, не до чтения. Почему-то не очень хочет, чтобы я надолго задерживалась у его постели. Видимо в себя уходит, готовится к одиночеству. Общаемся посредством звонка.

Чёрная коробочка звонка над дверью ожила, призывно звякнула.

– Подождите меня – я быстро.

Женщина ходит к больному, красивая, ладная, сильная. В полуоткрытом пространстве двери видно как она мягкой матерчатой салфеткой освобождает больному лицо от влаги и, поправляя постель, подушку, говорит… говорит:

– Ну, что опять тебя взволновало? Я здесь, всегда рядом: ты же знаешь об этом. Не надо волноваться.

За стенами комнаты, небесное светило играет облаками и в комнату в знакомую щёлку изредка прорывается луч солнца.

Больной пытается его ловить, пальцы руки его сжимаются – лучик ускользает.

– Не спеши, успокойся, солнце никуда не уходит – оно с нами. С тобой, со мной.

Больной успокаивается: костлявая рука его тонет в женской, по-мужски натруженной. Он преданно смотрит на женщину, давая понять… что-что, а уж о солнышке он не волнуется: он боится потерять её, свою любимую женщину.

Может быть, находясь при смерти, он видит в ней мать и ощущает себя ребёнком? Эта моя мысль начинает обрастать неожиданными видениями. Каждый раз, когда ему необходимо в туалет, и жена его по-матерински наклоняется над ним, просовывает под него руки и рывком отрывает его от постели, он прижимается к её груди, мягкой, пахучей…

Вселенские запахи так не пахнут!

Каждый раз то ли от боли, то ли от пережитого волнения от тесного вынужденного общения с женой, на больного наваливается беспамятство. В руках исчезает напряжение, глаза закрываются, тело вытягивается, кожа на щеках идёт белыми пятнами…

– Знаю, как рождаются дети, – вернувшись, устало говорит женщина, – а вот как мучаются перед смертью взрослые, как умирают, не приходилось видеть. Видимо, скоро придётся.

Уйдя от больного и закрыв плотно за собой дверь, она на тесной кухоньке, не стесняясь, плачет. Тихо всхлипывает. Чтобы он не услышал.

– Всю свою сознательную жизнь, когда учился, работал, всё пытался понять, каждому новому человеку задавал вопрос: что это такое жизнь? Он как будто коллекционировал ответы, суждения людей. Даже стихи писал:

 
Кто расскажет по секрету,
Коли им не дорожит:
Что такое чудо – ЭТО?
Где к нему тропа лежит?
Только нету здесь секрета —
Так как ЭТО,
Так как ЭТО…
Так как ЭТО чудо – ЖИЗНЬ!
 

– Когда я с ним познакомилась, то в первый же день он мне под большим секретом сообщил: “А я знаю самое большое чудо на свете – это жизнь! И как любое чудо – это прежде всего Чудо! Чудо с большой буквы!”…

Сейчас его любимое Чудо покидает его.

Он мало болел. Два года назад пожаловался на болезнь желудка. Для любопытства пошёл в поликлинику провериться. Направили в больницу. Через двадцать дней вернулся с диагнозом – рак. Добрый доктор сказал: “Живи пока, радуйся – с годик, может, протянешь!”

Муж даже не расстроился. Жил активным московским пенсионером. Занимался с внуком, ходил на зюгановские сборы, и – главное! – больше стал читать; завёл толстую тетрадь… стихи стал писать. Не знаю – писал ли он стихотворения раньше, не знаю: не замечала, да и некогда было – работали всё-таки, но поэзию он обожал. Как-то решила навести порядок на его столе и в стопке книг нашла листок со стихами:

 
Ему открыто вымолвили: “Рак!”
Он год пожил, сказал:
“Тут что-то, брат, не так!
Пусть я не врач и в медицине не мастак,
Но что-то тут не так!
Да – что-то тут не так!”
 
 
Ещё он год пожил, спросил жену: “Где рак?”
Она: “Сама ищу, где этот самый рак!
Пусть ты не врач и в медицине не мастак,
Но ты ведь не нашёл где твой треклятый рак!”
 
 
А внук всерьёз сказал: “В реке, дед, сидит рак!
А у тебя живот болит… Бывает разве так?
И бабушка сказала, что ты не мастак —
Не можешь распознать, где боль живёт, где рак.”
 
 
По голове погладив внука, дед промолвил: “Рад,
Что врач ошибся, напугав меня противным словом – рак.
Долой со столика лекарств аптечный склад!
Долой халатов белых маскарад!
Вот так!”
 

Не долго хорохорился. Ещё когда голос у него был – пожаловался: “А жизнь я не разгадал и не прожил, как хотел до конца и, видимо, уже не успею… а хочется напоследок что-то путное вспомнить, а, главное, записать – тебе или кому ещё что-то пригодиться: то ли успеть прочитать или сопоставить с чем-то, или что-то суметь исправить”.

И женщина, как бы извиняясь, спросила:

– Он не успеет, а мы-то, остающиеся, сумеем? Жизнь у каждого разная и по-разному видится… Однажды я прочитала: “Жизнь наша – природная загадка и изучать её надо не останавливаясь”. Муж и не останавливался. К началу войны с фашистами он уже вовсю работал. Руки у него золотые, ко всему приученные. Глаза любопытные…

Женщина говорила, голос её убаюкивал, воскрешал прошлое.

Я слушал и невольно сравнивал пройденные этапы своего прошлого, прошедшие пути-дороги своих друзей; души некоторых уже покинули грешную землю, но доля их и каждого была по-советски похожей.