Текст книги "Жара"

4

В городе о Максимилиане по-прежнему знали очень мало, практически ничего. Но все источники утверждали, что ему там очень нравилось. Вот только на жару жаловался – об этом разные данные свидетельствовали. Говорил, что она его изнуряет. Это и заметно было: и так от природы худой, он от этой жары еще больше стал… ну, что называется, истощаться.

Рассказывали, что однажды, в нахлынувшие минуты откровения, он стал сетовать на то, что его страна имеет слишком большие размеры, а государство настолько сильное, что люди даже не решаются высказать хоть какое-то альтернативное мнение и в основном вынуждены шушукаться по углам. Опять же, не каждый с каждым шушукаться будет. С другой стороны, при всей этой силе правительству трудно управлять такими просторами, да еще и с неблагоприятным климатом. Население тоже весьма специфическое. Большая часть его истово верует в свое мессианство, полагает, что многие действия – даже и насильственного характера – непременно следует предпринимать в силу некоей Высшей необходимости; опять же эта большая часть считает, что именно они и только они могут уберечь весь мир от всяческих напастей. Для этой группы характерен напор и агрессивность. В свою очередь другая, гораздо меньшая часть, вынашивает идею спасти от столь жутких заблуждений ту первую, большую часть, но ввиду постоянных неудач достичь на этом поприще хоть каких-то результатов ускользает в некие труднообъяснимые романтизм, мечтательность и отстраненность. И, наконец, те, которые не только несогласные, но и деятельные – их там не то что за часть, даже за группку не считают, – те либо уже покинули пределы государства, либо намереваются это сделать как можно быстрее.

Вне всякого сомнения, уверял уже другого своего собеседника Максимилиан, пейзаж, что постоянно находится перед глазами, способен влиять не только на сиюминутное настроение индивидуума, но и на его характер, и такая особенность имеет далеко идущие последствия. Неудивительно, что бескрайность просторов оказала решающее влияние на ментальность тамошнего населения, окружающий мир стал для него менее конкретным и более расплывчатым. Исчезающий где-то вдали горизонт позволял ощутить слияние с бесконечностью. Естественно, это порождало очень возвышенные чувства, но параллельно с этим вызывало и определенный страх перед повседневной обыденностью, порождало некую безоговорочную подчиненность высшим государственным инстанциям.

Столица государства тоже производила неоднозначное впечатление: она славилась своей удивительной способностью отпугивать всех приезжающих иностранцев. Строилась она предыдущими правителями по особому плану: казармы чередовались с широкими пространствами-плацами, что давало великолепную возможность проведения на них то обычной муштры, то воинских учений, то подготовку к парадным шествиям в праздничные дни. Да и по остальной стране – чистые улицы военных городков, отлично смазанные механизмы, форма с иголочки, оглушительные салюты – все это буквально одуряющим образом воздействовало на тамошнее население и уводило его от ненужных размышлений. Милитаристский дух буквально витал в воздухе…

Ни на какие сходки и малочисленные митинги Максимилиан никогда не ходил, а все же однажды случайно услышал, как какой-то оратор кричал в мегафон о том, что слишком сильное государство может быть опасным для собственного народа. Это было созвучно с его собственной оценкой ситуации, Максимилиан даже замедлил свой шаг, чтоб услышать еще и другие интересные мысли. К сожалению, стражи порядка уже волокли этого оратора в рядом стоящий автомобиль специального назначения. Именно тогда он и понял, что хочет обычной нормальной жизни, а значит, что-то нужно радикально менять: да-да, в том числе и территорию поменять, и историю с географией, и климат холодный – в противном случае можно попросту сойти с ума.

К такому решению Максимилиана подстегнуло и само правительство, постоянно обещавшее населению, что вот-вот начнутся улучшения и народ заживет так, как никогда прежде. Некоторые улучшения и действительно воспоследовали, но одновременно все почувствовали себя словно зажатыми в тиски. Один из источников утверждал, что Максимилиан якобы очень четко озвучил свое мнение – что, мол, для него совершенно недостаточно было одних только экономических улучшений. Что ему нужны были улучшения и другого плана, а вряд ли этого там следовало ожидать. И что у него времени, чтобы ждать, когда все это, может быть – гипотетически, – и улучшится кардинально, а не только экономически, нет, и что жизнь коротка, и что жить ему нужно сейчас, а не когда-то потом.

В глобальном плане тоже имелись причины, побуждавшие его к принятию столь радикального решения. Властями все настойчивее стал выдвигаться постулат «наш исключительный мир! наше неповторимое общество! наши уникальные ценности!!!». Такое вот противопоставление в планетарном масштабе. Выходило так, что весь остальной мир, равно как и все остальные ценности, вроде как становились чужими, неправильными и ненужными. С подспудной мыслью, что могут быть и враждебными. Не означало ли это, что от большей части того замечательного багажа, что накопило человечество, в какой-то момент заставят отказаться? Максимилиан говорил, что не совсем был готов к такому повороту в своей жизни. И это тоже было одним из аргументов в принятии им окончательного решения.

Вообще-то он даже и курьезные случаи о своей стране рассказывал. Что там, в обычном среднем городе, где он проживал до переезда в столицу, всего один ресторан был, два кафе и так называемая гостиница. Ходить некуда. То есть кофе ты должен дома потреблять, а значит, и общения никакого не прослеживалось. И город их как-то странно назывался – «Радостный» в переводе на наш язык, или «Счастливый», или «Благолепный» – источники страшно почему-то путались, но это неважно, потому что, в сущности, это практически одно и то же. И потом, страшно подумать: ни одного борделя в телефонном справочнике найти невозможно было! На что тот мужчина, которому Максимилиан сообщал эти подробности, вначале страшно возмутился, потом пришел в невероятно расстроенное состояние, затем его охватили жалостливые чувства по отношению к страждущим на той стороне озера, и он беспрестанно повторял: «Ну, разве ж это жизнь? И как же так можно над людьми издеваться?!» В итоге все дело закончилось тем, что у бедолаги хватило сердце и пришлось вызывать скорую. После этого случая Максимилиан пришел к выводу, что не все из жизни его страны можно и нужно рассказывать счастливым представителям местного населения.

Другие источники сообщали о том, что якобы работа брокера его не особо интересовала, он к ней относился как к промежуточному этапу своей жизни. Его в основном захватывало все, что было связано с дизайном, а больше всего увлекала цветовая гамма, сочетаемость цветов. В финансовый вид деятельности его родственники буквально затолкали, уверяя, что впереди у него будет безбедная жизнь. Максимилиан поначалу был страшно этим огорчен, но через какое-то время перестал комплексовать по этому поводу, а впоследствии даже и был им благодарен, потому как понял: если не располагаешь особыми средствами, то вначале нужно получить такую профессию, чтобы она приносила доход, а потом уже делать то, что тебе по душе. По-иному ведь никак не получится.

Кстати, как так вышло, что ему удалось провезти через все границы два чемодана, доверху набитых самой разнообразной одеждой, этого никто не знал. Многие свои одеяния он ухитрялся приобретать в столице, но кое-что конструировал и сам. Проблема состояла в том, что, в конце концов, и купить можно было, и самому что-то сконструировать, вот только особо расхаживать в этих прекрасных вещах не получалось – режимом не приветствовалось, чтобы кто-то чересчур выделялся из массы. Он надеялся, что хоть в нашей стране сможет время от времени что-то доставать из своего роскошного гардероба и появляться на людях. Но так вышло, что и у нас с этим у него ничего не получилось из-за этой обязаловки постоянно быть при костюме, – так что для него это была довольно ощутимая неприятность, а может, даже и страшный удар и, как знать, может, именно тут и зародились истоки предстоящей драмы.

Говорили и о том, что поначалу новая страна не совсем еще была понятна Максимилиану, но он не сетовал: как-никак у нее совсем другие история и устои. Он не унывал и, наверное, не без оснований считал, что со временем все образуется. Был еще один важный момент, который вселял в него уверенность: следует отметить, что в большинстве случаев к нему относились весьма доброжелательно. А это привносило во все его действия необычайное воодушевление.

А, вот еще что может быть важным для понимания всей этой истории с брокером Максимилианом! Все в городе обратили внимание на его лицо. Какое-то особенное оно у него было, свидетельствовали источники. Необычайно интересное лицо – а попробуй сейчас вспомнить, как же оно на самом деле выглядело, так и не получится ничего. До того особенное лицо у Максимилиана было, что зрительному восстановлению никак не подлежало, как ни пытались многие хоть какую-то черточку его припомнить, а ничего не выходило – его образ постоянно куда-то уходил в сторону, чтобы потом напрочь стереться из памяти.

5

Сегодня, после того как «квартирный вопрос» был решен, у меня первый полноценный рабочий день. В восемь двадцать пять Жан протер мне лицо, шею и руки специальным лосьоном – он даст мне возможность пребывать в относительно благополучном самочувствии до самого моего вхождения в здание биржи, – помог надеть пиджак, поправил галстук и водрузил на голову котелок.

– Идите не спеша, запомните это золотое правило. Это с работы – перебежками, а туда – исключительно не спеша, – напутствовал он меня.

В восемь тридцать я спускался с этажа в приподнятом настроении. Консьерж был на месте – важная личность в доме! – с ним нужно быть в приятельских отношениях. Я ему протянул заранее заготовленную плитку шоколада.

– Представляете, вчера натолкнулся на настоящий бельгийский!

Консьерж широко улыбался. Контакт был установлен, теперь его нужно будет только поддерживать. Но постоянно. Консьерж услужливо открыл мне парадную дверь – воздух, который меня окутал, уже был теплым, можно сказать, достаточно теплым, но мне было понятно и другое – какие-то остатки утренней свежести еще блуждали в атмосфере и на работу я смогу дойти благополучно.

– Идите исключительно не спеша, господин брокер, – той же фразой, что и Жан, напутствовал меня консьерж. – Золотое такое у нас правило. Годами нарабатывалось.

Все эти дни, и сегодня тоже, замечаю, что утром и днем люди здесь одеты кое-как, можно даже сказать, небрежно – я это списываю на жару. Конечно, я не имею в виду лиц, состоящих при должностях. А вот вечером немало людей одевается в дорогие вещи, с претензией, но со вкусом у них явные проблемы. К сожалению, у меня нет никакой возможности выйти в том, что у меня есть! Как жаль… Эх, показать бы, что я с собой привез!

В девять тридцать господин управляющий проходил по залу, подошел к моему столу и поздоровался за руку. Это все видели, я ловил завистливые взгляды и в какой-то степени чувствовал себя не в своей тарелке.

Во время коротких заминок с котировками я опять имел возможность подумать о том, как буду добираться домой, и окончательно утвердился в правильности предлагаемого моими коллегами варианта. Тут уж никаких колебаний быть не должно: добираться домой следует перебежками через эти два тематических кафе. Системы охлаждения там работают превосходно. И далее по маршруту к парку с кратковременными остановками по необходимости. Я опять вынул из ящика поминутный график моего перемещения и план города. Врано скользнул по ним взглядом и бросил:

– Не волнуйся, мы все помним, не бросим тебя! «Желтый дом» – «Каторжане» – далее каждый по своему маршруту, твой решающий рывок к парку, но мы покажем, где тебе еще можно будет останавливаться в случае необходимости. Лучше всего – в локале «Прохладительная услада» и у лавкодержательницы Клодетты. Сегодня же, как и обещали, опробуем этот пробег. Наш тебе своеобразный подарочек будет.

– Работа будет продолжаться до 14 часов, – добавил Ладислас, – потом прозвучат склянки, извещающие о том, что торги закончены, и через каких-то две-три минуты ни единого человека уже не должно оставаться в здании биржи. Начальник службы охраны лично опечатывает двери главного зала и отдельных кабинетов – на этом биржа закрывается до следующего дня.

И действительно, ровно в четырнадцать часов мы побросали все как есть – еще одна удивительная тут вещь для меня, потому что там, где я стажировался, после работы все нужно было убирать в стол: бумаги, папки, карандаши и ручки, – выскочили из здания и на мгновение остановились под козырьком, чтоб собраться с силами для рывка до «Желтого». Почти сразу мне сделалось дурно, я еще никогда не выходил тут на улицу в самый солнцепек. На лбу выступила испарина, меня словно обдало жарким пламенем, должно быть, такие ощущения испытывают рабочие у мартеновской печи. И этот сразу же проступивший пот по всему телу какой-то особенный: как будто кто-то сразу смазал тебя всего тонким слоем чего-то липкого и приставучего.

– Ну, вперед! Muovi il culo![3]3
  поторапливайся! (ит.)


[Закрыть] – подал клич Врано, и мне ничего не оставалось, как только подчиниться этому призыву.

– Не отставай! – крикнул Ладислас, и я еще быстрее побежал за ними в сторону «Желтого дома».

Когда мы ворвались в двери кафе, пот катился по моему лицу такими крупными каплями, что могло создаться впечатление, будто все лицо у меня было в слезах. Младший кельнер ничуть не удивился и бросил в мою сторону чистое полотенце.

– Ладно, сейчас тебе полегчает, – приободрил меня Ладислас. – Вовсю работает охлаждение, это раз. А второе – вот мы сейчас забьемся в самый дальний угол и прикроем тебя, чтоб никто ничего не видел, и ты снимешь пиджак. Хоть на пару минут. И вообще, первый полный день не считается, да простит нас Господь, Генеральные правила и департамент человеческих ресурсов!

Врано с Ладисласом начали так радостно и громко смеяться и хлопать в ладоши, что и мне тоже, чтоб не казаться белой вороной, пришлось поступить так же – бить в ладоши и чуть ли не подпрыгивать вместе с ними.

Нам тут же плюхнули на стол по кружке холоднейшего пива, я припал к ней, словно к материнской груди.

– Надо поесть, а то сил не хватит добежать! Чтоб ты знал, тут есть отличные блюда. К пиву обязательно нужно что-то брать, а то развезет по жаре, и домой не добежишь. В прошлом году старший брокер М., на что опытный человек, а выпил целых три бокала, ничем не закусывая, так упал прямо на улице, его подобрали санитары и сразу же в больницу препроводили. И как это в газеты не попало – ума не приложу.

Мы опять отпили по большому глотку, и Врано заказал какую-то мачарицу.

Немного придя в себя, я стал, как и в первый день, рассматривать картины на стенах. На всех были изображены идиоты. Как поодиночке, так и целыми компаниями. Особенно выигрышными были те, где целыми компаниями: там просматривался определенный сюжет и, подключив собственную фантазию, можно было что-то домысливать, но одиночные тоже были очень хороши. Сюжеты были самые разнообразные, но разглядывать картины поподробнее не было времени, потому что вскорости кельнер принес нам чечевичную похлебку с копчеными ребрышками, посыпанными мелко нарезанной маринованной капустой и все это в одной громадной миске. По сути, это была не миска, поскольку она была не круглая, а нечто вроде небольшого треугольного корытца. Кельнер развернул его края в наши стороны и вручил каждому из нас по ложке. Ни Врано, ни Ладислас ничуть этому не удивились, живо схватили свои ложки и принялись расправляться с этим кулинарным шедевром. Мне ничего не оставалось делать, как и самому приняться за это варево с самого краешка. Не показывать же моим новым друзьям, что для меня это несколько непривычно! Ох уж эти южане, чувствую, придется мне привыкать ко многому!

Расправившись с этим шедевром, мы побросали ложки, Ладислас расплатился за всех троих с распорядителем – «старший кельнер Бобер» было написано у него на бадже – и скомандовал:

– Ну ладно, подкрепились немножко и славно. Побежали дальше!

После подкрепления бежать было, с одной стороны, тяжелее, а с другой – легче, сил все же прибавилось. Каким-то образом нам удалось добежать до «Каторжан» без особых происшествий. Там не было модной двери, зато на входе всегда стоял портье, так что нам не пришлось ни толкать, ни открывать дверь, он это сделал за нас – мы просто ввалились в очередную прохладу.

Чувствуется, что совсем недавно и «У каторжан» тоже было полно народу, но сейчас остались самые стойкие. Обслуживание тут было получше, может, потому, что было меньше посетителей. Но все равно почти все столики были заняты и распорядитель отвел нас в самый дальний угол. Официант, скорее всего балканского происхождения, не стал ничего бросать, как в «Желтом доме», а подошел и вежливо протянул мне холодную салфетку со льдом.

– Вижу, как вы мучаетесь. Приложите к затылку и подержите немного, потом переместите ко лбу – поможет.

– Спасибо. – Я скользнул глазами по его баджу: «официант-стажер Здравомир».

Официант-стажер улыбнулся мне:

– Добро пожаловать, господин брокер. Надеюсь, вы будете к нам захаживать. Всегда будем рады! Я вам сейчас и сухую салфетку принесу.

Мои друзья сразу стали показывать мне каторжанские стихотворения, они заботливо были взяты дирекцией заведения в рамочки. В одном некий каторжанин сетовал на то, насколько далеко его забросила судьба, а семья живет без него уже столько лет, жене трудно содержать одной целый выводок детей, а ему еще тянуть лямку целых пять лет. Другой документ был более оптимистической направленности: после освобождения от повинности один мужчина и одна женщина решили сочетаться законным браком, после чего городские власти выделили им участок земли под застройку и даже предоставили внушительную ссуду «на развитие собственного дела». В следующем документе говорилось о том, что на одного смотрителя смирительного дома N 14б/18е неоднократно поступали жалобы на то, что он чересчур усердно и непозволительным образом телесно наказывал вверенных его надзору заключенных женского пола. Он пользовался слишком толстыми пучками розог и вместо положенных девятнадцати ивовых прутиков применял розги и в двадцать семь прутиков и даже свыше тридцати. Дамы очень мучились впоследствии, потому что раны на ягодицах долго не заживали. В конце концов, о его жестокостях было сообщено в Главную коллегию судей. После нескольких заседаний, во время которых перед ее членами в качестве «вещественных доказательств» продефилировали дамы со слишком красноречивыми доказательствами виновности этого смотрителя, последнего решено было отстранить от занимаемой должности и немедленно рассчитать.

Все было настолько необычным и захватывающим, что пока Врано с Ладисласом что-то оговаривали с официантами, я подбежал к какой-то уж слишком большой черной рамке на стене напротив, чтобы ознакомиться и с другими бесценными документами эпохи. В этой рамке были вклеены вырезки из газет о том, как однажды на город обрушился сирокко. Тут его еще называют «африканским прорывом». На многих каторжан он настолько плохо действовал, что их помещали под наблюдение врача и выдавали соответствующие успокоительные препараты, но все равно одна группа – целых десять человек – несмотря на эти чудные препараты, каким-то образом умудрилась обмануть охрану, покинула территорию лечебницы, а потом и всего лагеря и пустилась в бега. Зачем каторжане это сделали, было совершенно непонятно, все они были на хорошем счету, образцово работали и исправлялись, до освобождения им оставалось всего два месяца. Тюремное начальство даже не заковывало их в цепи – уже не видело в этом смысла, они везде свободно передвигались. Газета приводила их фамилии, имена и портретные особенности, даже поместила карандашные рисунки для того, чтобы населению их легче было идентифицировать. Действия правительства были впечатляющими: по тревоге подняли не только всю полицию, а и воинские подразделения, подключили гражданское население и перекрыли границы со всеми сопредельными государствами. В следующей газетной вырезке, озаглавленной «Сирокко свирепствует», писалось о том, что если ссыльных поймают, то им грозит новое заключение, вплоть до десяти лет строгого содержания. Выходило так, что их побег был абсолютно бессмысленным, даже абсурдным, и не укладывался ни в какое логическое объяснение. И рядом приводилось мнение лечащего врача, что этот труднообъяснимый случай, безусловно, случился по причине жары, что она повлияла на каторжан именно таким образом, что у них отключились все разумные центры в мозгу. И тут же газета выдвигала предположение, что вовсе нельзя исключать того, что в их городе сумасшествие и каторжанство идут рука об руку. Правда, об этом не в передовице написали, а в самом низу, так что не каждый читатель мог всю страницу осилить до самого конца. И наконец, в рамку была вклеена третья вырезка из той же газеты, но уже через год после этого происшествия. Статья так и называлась – «Год спустя». В ней как бы подводился итог: сообщалось о том, что беглых усиленно искали по всей стране – и тщетно. Они словно в воду канули, будто испарились. Одним словом, исчезли, а как и куда – никто этого сказать не мог. Газета предполагала, что, поскольку правительство очень плотно перекрыло все подступы к границам, то беглым ничего другого не оставалось, как только выдвинуться из нашего города вниз, к одному из портов на Средиземном море, оттуда перед ними уже открывался целый спектр возможностей. Но как они могли туда попасть? Разумнее всего было добираться по железной дороге, хотя как это можно было сделать, если и там везде стояли посты и все контролировалось? Предположить, что они могли отправиться туда в пешем порядке, потратив на это две недели и передвигаясь по местности, которая без устали прочесывалась, и остаться при этом незамеченными, было сверх всякой фантазии. Под самый конец статьи журналист позволил себе несколько язвительных абзацев по адресу «чудесной и слаженной работы правительства, полиции и пограничников, которые провалили по этому делу все, что только можно было провалить». А под самый конец даже пофантазировал: мол, от мощного африканского ветра обособился какой-то боковой ветерок, но тоже неслабый, он подхватил этот десяток каторжан и понес их вдоль столь тщательно охраняемой железной дороги вниз к морю и даже не стал их сбрасывать в какой-то из портов, а переправил через сотни и сотни километров дальше и благополучно приземлил их уже на той стороне моря, где они все прекрасно обустроились, обзавелись семьями и продолжают благополучно пребывать по сей день.

Я перед этой рамкой стоял как завороженный – как же так могло получиться, что целая группа – десять человек – вот так взяла да и исчезла? Ну неужели их всех ветер унес, пусть хоть и мощный?! Я все всматривался в этот листок бумаги – удивительное историческое свидетельство, – но Врано уже тянул меня за стол.

Зная, что мои новые друзья и сами здесь приезжие, я без всякой опаски для себя поинтересовался у них:

– Раз тут отбывали наказание заключенные обоего пола, а потом обзаводились семьями, значит ли это, что их потомки – нынешние обитатели города – могут иметь какую-то повышенную предрасположенность к психическим заболеваниям?

Ладислас молчал и, как мне показалось, даже слегка отвернулся в сторону. Врано посмотрел на меня несколько помутненным взором, но ответил:

– Видишь ли, тут эти вопросы предпочитают обходить стороной. Не то, чтобы это было табу, – слышал, что в специализированных изданиях на эти темы идет открытая и свободная дискуссия, – но так, чтобы в широкой прессе или в разговорах…

– А если еще и учитывать их, каторжан, гипотетические, хотя и вполне вероятные, контакты с умалишенными… Хорошенький коктейльчик получался бы на выходе… – не знаю, что на меня нашло, но я почему-то никак не мог успокоиться, настолько это было мне интересно.

Все-таки я решил подправить свою формулировку:

– Во всяком случае, я имею в виду тех сумасшедших, что страдали нетяжелой формой…

– О! Ну ты даешь! Знаешь, у нас в последнее время набирает обороты… как же это слово?

– Корректность, – подсказал Ладислас.

– Да, да, корректность…

– Это что еще такое? – я никак не мог унять свое любопытство.

– Это когда некоторые вопросы вообще предпочитают не затрагивать, – раздраженно ответил Ладислас.

Только сейчас я понял, что, пожалуй, зашел слишком далеко. Но Врано, в попытке уменьшить неожиданно возникший между нами накал страстей, взял меня за локоть и развернул в противоположную сторону зала, явно намереваясь показать мне что-то особенное. Или, может, кого-то?

– Вот, смотри, с противоположной стороны, видишь… – зашептал он мне прямо в ухо. – Это мадемуазель Вероника, весьма примечательная особа. Помешана на всем итальянском, так что предпочитает, чтобы ее называли не мадемуазель, а синьорина. Но мадемуазель к ней как-то прикипело намертво, она с этим уже смирилась. И тоже из ваших. Стриженая, эмансипе… У нее мама была суфражистка. Можно сказать, мадемуазель Вероника в какой-то степени последовательница этого движения в современном его варианте. Пошла дальше. Вообще-то, в нашем городе она не ко двору, местные – народ чрезвычайно консервативный.

– Это раньше быть стриженой означало, что женщина либо синий чулок, – скептически заметил Ладислас, – либо же слишком политизированная… Сейчас все поменялось, так что вообще ни черта не поймешь.

– В любом случае она без комплексов, человек свободной профессии и свободных взглядов, – продолжил Врано. – Кстати, ее любимое выражение – «Бывают такие случаи, когда нужно отдаться волнам чувств и естественных физиологических порывов. Ни о чем не думать. А потом – ни о чем не вспоминать. Как будто ничего и не было». Нормально, да?

– Оно-то нормально, – бросил вечно скептический Ладислас. Было заметно, что он несколько взгрустнул. – Только вряд ли многие могут похвастаться успехами…

Я скосил глаза в его сторону – может, он пытался чего-то добиться, а дело увенчалось фиаско? – но как ни в чем не бывало поинтересовался:

– Что ж она делает тут в такую жару?

– А ей все равно. Ей уже никакая жара не страшна – акклиматизировалась. Да вот она к нам и идет, мы хорошо знакомы.

И действительно, мадемуазель Вероника уже сидела за нашим столиком, с ней было очень легко, разговор завязался сам по себе. Она и правда была весьма примечательной особой: большие серые глаза, красивое правильное лицо, открытый честный взгляд. Может, излишне стальной, так мне показалось. Из украшений и побрякушек на ней вообще ничего не было. Ногти были коротко острижены, маникюром и не пахло. Она была одета в широкую мужскую рубаху цвета хаки и в такие же широкие антрацитового цвета штаны. Хлопок, хлопок и еще раз хлопок – казалось, она этим во всеуслышание заявляла: «Там, где я, там все натуральное, и никакой химией не пахнет. И вообще: я одеваюсь исключительно для себя, и мне совершенно все равно, что там об этом будет думать мужская часть населения». Впечатление было такое – и оно не вызывало никаких сомнений, – что если бы завтра прозвучал призыв выступать на поля сражений, то мадемуазель Вероника была бы в числе первых.

Мои друзья предупредительно отошли к барной стойке, дав нам возможность побеседовать. Естественно, как и все в городе, мадемуазель Вероника о моем приезде знала, а о себе лишь сказала, что вот уже полгода как она считает себя начинающей художницей, однако пока что к собственно творчеству еще не приступала. Следует прежде всего хорошенько обдумать сюжет произведения, его композицию, цветовое решение и все прочие детали, и пока она все еще пребывает в состоянии поиска. Я согласился с ней в том, что прежде всего нужно определиться, что называется, en grandes lignes[4]4
  концептуально (франц.)


[Закрыть] и только потом приступать к, собственно, задуманному.

Когда все общие моменты беседы истощились, я спросил ее:

– Вы давно тут?

И сразу понял, что этого не следовало спрашивать. Сам по себе этот вопрос выглядит безобидно, но стоит на него ответить, как сразу могут посыпаться и другие, гораздо более конкретные. А это не те вопросы, которые следует задавать в первые минуты знакомства. Оставить свою страну и оказаться в другой… это сложный вопрос. У каждого свои собственные причины.

Она внимательно посмотрела на меня, взгляд у нее в этот момент был скорее пренебрежительным, закрыла свои большие серые глаза, потом открыла их, ее брови двигались с ироничным подтекстом, как бы говоря: «Ну-ну, детка, почему бы тебе не попробовать и еще чего-нибудь разузнать? Только учти – тут работа для асса».

Не удивительно, что я стушевался и решил больше ни с какими вопросами не лезть. Мадемуазель Вероника, словно пожалев меня, все же ответила, как мне показалось, философски:

– Каждый хочет находиться где-то в другом месте, чем он находится в настоящее время. Non e véro?[5]5
  разве не так? (ит.)


[Закрыть]

Я покраснел. Услышал ответ и, в то же время, с намеком на меня самого. Я решил следовать в том же фарватере и на всякий случай сказал, что и меня, пока я был дома, мучило это самое желание – оказаться в другом месте. Я ничего не придумывал, сказал истинную правду. И поэтому про себя решил, что, может быть, мы с мадемуазель Вероникой являемся родственными душами.

МВ – кстати, тоже неплохая аббревиатура! – немного отошла и высказала еще одну мысль:

– Вообще-то правильно поступили те, что уехали и забыли, откуда они.

Я ничего не стал ни подтверждать, ни опровергать. Хватит с меня.

Разговор разговором, но мысленно я начал сравнивать МГ и МВ, решено – именно так я и буду их называть для краткости. Я толком не успел приступить к этому занятию – мои напарники уже делали мне знаки, что нам пора выдвигаться.

– Вижу, вижу, – сказала МВ и нацарапала на вырванном из блокнота листке свой телефон.

Я подошел к барной стойке, выпил заказанный мне стакан ледяной «Бадуа», и мы выскочили на крыльцо. Тут наши пути расходились: Врано с Ладисласом должны были бежать в свою сторону.

– Счастливчик! – крикнули они мне на прощание. – Завидуем тебе безмерно. Нам через весь город тащиться, а тебе всего лишь два квартала пропахать и потом через тенистый парк! Не забудь – будешь чувствовать, что теряешь силы, – подбегай к дереву и пересиживай! А после парка, если будет мучить жажда, можешь забежать в лавку к Клодетте!