Текст книги "Шелопут и фортуна"

III

Год прошел. Снова абитуриентские волнения. Люся, проигнорировав мой совет пойти в иняз, сделала еще одну попытку попасть в медицинский и опять не прошла по конкурсу. И приняла решение учиться в техникуме. Заведение это пользовалось хорошей репутацией, находилось невдалеке от славного УПИ (Уральский политехнический) и было, мне кажется, под его крылом.

Существование в одном городе парадоксально ослабило нашу внутреннюю связь. Мы отчасти осуществляли Люсину идею «напоминать о своем существовании» записками, получаемыми на главпочтамте (с той поры почтамт на долгие годы стал неотъемлемым звеном моего быта – сначала в Свердловске, потом в Челябинске и, наконец, в Ростове). Мне это казалось удобным. Быстро узнал: все в порядке – и душа на месте.

В то время мне хотелось как можно раньше начать настоящую редакционную службу. Я, помнится, был увлечен перспективами радиожурналистики, связанными с только что пришедшими в нее магнитофонными возможностями. Радиокомитет располагался недалеко от нашего университетского здания, тоже на улице 8-го Марта, и я повадился туда захаживать – просто для знакомств. Как знать, чем это могло кончиться, если бы через некоторое время мне счастливо не подвернулся мой незабвенный «Резинщик».

Конечно, мы с Люсей встречались, хотя у нее тоже была уйма дел. Но сейчас уже не могу вспомнить ни темы разговоров, ни даже хотя бы дальнего послевкусия от них. Помню танцы, ощущение не слишком податливой к моему ведѐнию тугой, пружинистой фигурки, аромат ее легких, светлых, будто сами собой свивающихся в кольца волос. И глаза. Все те же, голубые, то лучащиеся, то темнеющие… И – не те.

Я тогда совсем недавно прочитал «Обрыв» Гончарова. Навечно, как выяснилось, запомнился портрет Ульяны, которая «смотрела каким-то русалочьим, фальшивым взглядом». Я считаю, писатель сделал открытие, важное для всех мужчин: русалочий взгляд – великий сигнал, не подвластный его владелице. «Глаза перестали искриться, а сделались прозрачны, бесцветны <..,> вот он, этот взгляд, один и тот же у всех женщин, когда они лгут, обманывают, таятся…»

«О чем она… молчит?» – думал я после встреч с ней. И был не в силах задать ей этот вопрос. Вот если б это было в пору нашего эпистолярного романа…

Видимо, Люся мыслила так же. И однажды я на почтамте вместо привычной записки о ее делах или назначении свидания получил большое письмо.

«Наверняка удивился, получив сие послание, но… Саша, у тебя ведь тоже часто было такое настроение, когда тебе хотелось написать мне письмо.

Саша, я долго думала, колебалась, но все-таки решила тебе написать. О чем? К сожалению, нам, кажется, еще о многом нужно, или по крайней мере можно говорить! Но основой моего послания послужил твой последний визит. Саша, ну зачем ты ходишь ко мне?! Ведь я ничего тебе, кроме плохого, не принесла, а ты все-таки упорно остаешься человеком. Не знаю, с чего начинать.

Понимаешь, Саша, меня смущает одно: причина твоих посещений. Сашенька, милый, пойми же ты наконец – я не хочу, не могу причинять тебе боль, делать тебе неприятности. Это я преследовала в течение всей нашей дружбы с начала наших отношений, но – увы, ты же сам лучше меня знаешь, что неприятностей я доставила тебе немало. Но пойми еще и то, что я не хотела этого делать, это получалось у меня независимо от самой меня. На этот раз ты учти еще одно обстоятельство – все, что я пишу сейчас – это ото всей души, откровенно, честно и т. п. Ведь тебе не надо доказывать или по крайней мере вспоминать то, что в последнее время (это было летом) я тебя иногда обманывала (почему – это я тебе тоже объясняла. – Я же сейчас совершенно ничего об этом не помню! – А.Щ.), а сейчас я хочу писать тебе без каких-либо намеков на ложь.

Так вот, Саша, я еще раз задаю и тебе, и себе вопрос – зачем ты навещаешь меня? Правильно, с одной стороны это и грубо, и нетактично, и т. п., а с другой стороны это вполне существенный вопрос, и давай попробуем его разрешить вместе. Сначала первое. Ты скажешь, что приходишь просто как хороший товарищ, что ты и объясняешь каждый раз. Да нет, пожалуй, даже и не подойдет первое-то. Ведь ты всегда, прежде чем заговорить со мной, обязательно пояснишь, зачем и почему ты оказался в моих краях, и всегда получается, что ты забежал ко мне нечаянно. Саша, пожалуй, не стоит играть в прятки, ведь мы уже достаточно взрослые, чтобы разбирать и называть вещи своими именами. Я, например, расцениваю твои оговорки по-своему – ты совершенно теперь меня не уважаешь. Да, как это не неприятно, но это факт. Да и я, пожалуй, соглашусь с этим. Честное слово, я не стою твоего уважения, тем более если ты остался все таким же, нисколько не изменившись в худшую сторону.

Но, Саша, милый, ну что я могу поделать с собой!! Ну, неужели я виновата в том, что мне от природы дано такое сердце, которое не может по-настоящему любить. Вот именно любить, а не наслаждаться мимолетными увлечениями. Ведь я все еще как дура, ничего не смыслящая в жизни, жду чего-то сверхъестественного, какого-то потрясающего чувства. Но все больше и больше убеждаюсь в том, что его наверняка не будет. Как посмотришь вокруг – все живут точно так же, как и я. И – живут, и не мечутся как загнанная тигрица в клетку. А я, чего мне надо? Честное слово, не знаю.

И опять я возвращаюсь к первому вопросу, о твоих посещениях. Сашенька, ты скажи мне прямо – ты что, любишь меня все еще, а? Или, может быть, что-либо похожее есть? Скажи мне откровенно. Не буду вдаваться в пояснения, но мне кажется, у тебя этого уже нет, или по крайней мере не может быть подобного. Почему? Это тебе больше известно. Но мне вот, например, даже по твоему отношению ко мне ясно, что любить ведь невозможно того, кого не уважаешь (а ты тем более не можешь так поступать). Ну ладно, я, пожалуй, соглашусь с тем, что ты даже не уважаешь меня. Тогда непонятно, зачем ты меня посещаешь, ищешь встреч. Зачем?

А теперь еще одно… Саша, ты ведь видел того парня, что был около меня в то время, когда ты пришел. Сейчас мы с ним в очень хороших отношениях. Как мы сошлись, это, мне кажется, тебя меньше всего интересует, но понимаешь, Саша, у нас очень много общих интересов – как-никак ведь мы учимся вместе, в одном техникуме. И вообще он, кажется, неплохой парень. Короче говоря, мне нравятся наши отношения, по крайней мере сейчас. И их нельзя сравнить с тем, что у меня было летом (ты ведь знаешь, о чем я говорю).

(Нет, не знаю! Или что-то с памятью моей стало? А может, всю жизнь был лопух-лопухом и самое существенное проходило мимо моего внимания и сознания.)

Ну вот, Саша, еще и это говорит много само за себя. Ты понимаешь, мне вдвойне важно знать твое отношение ко мне. Если ты действительно от нечего делать иногда забегаешь ко мне, то, мне кажется, не стоит это делать. А если как действительно хороший товарищ, то, конечно, с моей стороны глупо, грубо и т. д., что я так поступаю с тобой. У меня как какое-то неприятное пятно на душе до сих пор стоит в памяти твое последнее посещение. Саша, прошу тебя, прости, пожалуйста, за все! Но на сей раз я действительно не могла поступить иначе. Ты это тоже понимаешь, после моего послания особенно.

Еще хочу сказать, Саша, не суди, пожалуйста, очень строго, прошу тебя! Поверь – у меня тоже не до конца испорчено все, кое-что хорошее было, есть и, думаю, останется и у меня. Даже я верю в это. Почему я прошу тебя? Да пойми, Саша, твое мнение для меня важнее всех, какие когда-либо существовали для меня. И если у тебя действительно очень плохое мнение обо мне – это для меня самое ужасное. Да, в этом случае мне ничего не остается делать, как признать себя почти конченным человеком, но… еще не до конца. Этого я пока не признаю и не признаю никогда.

Если сможешь, ответишь мне, хорошо? Хотя бы сообщи, получил это письмо или нет. А теперь, Сашенька, не навещай меня, по крайней мере некоторое время. А то меня каждый твой визит приводит в смятение, волнение. Каждый раз приходится почти целый день ходить самой не своей. Возможно, это опять эгоизм. Ну как знаешь, рассуди меня. Это не играет существенной роли, правда ведь?..

Твое исчадие неприятностей –

Люся».

Гениальная примета «русалочьего взгляда», подсмотренная в женской натуре острым цензорским взором (был какое-то время, еще до «Обломова», на такой службе Иван Андреевич Гончаров), сработала тогда, как безотказный детектор лжи. Впрочем, она и впоследствии исправно действовала в случаях приватного общения с лицами противоположного пола. Вот только у Гали я ни разу не увидел ничего русалочьего. У нее бесспорно были причины что-то таить от меня, и она, не сомневаюсь, это делала. Но никогда ее глаза не переставали лучиться, ни разу не делались прозрачными, бесцветными – фальшивыми… То ли из-за глубокой, до черноты сгущающейся кареглазости, то ли потому, что не всякое утаивание равнозначно лжи.

…Получив такое письмо Людмилы, я должен был что-то решать. Но это так только говорится. На самом деле все определяет не своенравный вердикт разума, а невидимый компьютер, находящийся внутри нас – не только в клетках головного мозга, но и спинного, и в распылениях крови, и железах внутренней секреции (в них особенно), и во всем, из чего состоим, пока обретаемся на этом свете.

Краеугольный камень постижения любви мужчины к женщине был заложен во мне двумя французами XVIII века в подростковую пору, лет в 13-14.

…Я рос чрезвычайно библиотечным мальчиком. Моя мама, учительница математики, была по совместительству библиотекаршей НСШ – неполной средней школы (учившей только до седьмого класса). Я с маломальских лет вместе с нею в приемные часы, обозначенные на двери, хозяйничал в этом пыльном и волшебном хозяйстве. Самое замечательное время было в летние дни так называемой инвентаризации, когда на титуле и на семнадцатой странице каждого издания ставились новые каталожные номера, и книги кантовались не на скучных полках, а беспорядочно высились на полу разновысокими нестойкими, шатучими башнями, и было так удобно высматривать среди них самые занимательные или просто не попадавшиеся ранее на глаза.

Как бы там ни было, а к семи или восьми годам я прочитал всю мамину школьную библиотеку, и однажды меня застали за идиотским занятием: от нечего делать читал книгу по буквам задом наперед. Пришлось отправить ребенка в Дом культуры, где на первом этаже была городская детская библиотека. Но, между прочим, на втором там была и взрослая, и не знаю уж как, но очень скоро я оказался записан и в нее. Так и пасся (от слова «пастись») – и на первом, и на втором.

И был такой день, когда я принес домой (как ни странно, по-моему, из детской библиотеки) две книги: «Манон Леско» и «Исповедь сына века». Помню, первая привлекла мое внимание именем автора: аббат Прево. Что это такое, какой еще аббат?.. А почему я взял вторую книгу, Альфреда де Мюссе, по сию пору не знаю. Может, какие оккультные силы ввязались?

Эти две книги, как заряды из двустволки, навсегда поразили мое сердце. Они были только о любви – по крайне мере так я их воспринял, и никогда больше – ни до этого, ни после – не отождествлял так себя с литературными героями. Одному из них в начале повествования было 17 лет, другому – 19. Какую счастливую жизнь им, отчаянно влюбленным (причем небезответно) в прекрасных девушек, сулила судьба… Если бы не… эти прекрасные девушки. А еще и другие – тоже прекрасные…

Господи, чего они не вытворяли с нами (я ведь был безраздельно и Октавом, и кавалером де Грие), как подводили нас и изменяли, как подставляли… И главное – врали!

Но, что самое удивительное, – и любили! Оказывается, эти непонятные существа, коварницы и лгуньи, способны ценить силу, постоянство чувств и быть щедрыми в ответ. Невероятные парадоксы болезненно осваивали то с дарами, то с ударами судьбы и Октав, и де Грие. Возможно, тогда во мне и зародилось еще невыразимое, но определенно обозначившееся ощущение чего-то – то ли благодати, то ли трагизма… Через много (для меня) лет Библия даст этому ощущению язык и слово: «любовь не перестает». Сплавившиеся со мной герои попадали под людские гонения и общественные осуждения, под преследование властей, совершали ошибки, подчас роковые, поступки, которых потом стыдились… но в итоге с неизбежностью выходили на ту же колею своей непреодолимой любви.

Мужчины неистовствовали и, как умели, наказывали легкомысленных пассий, но не могли избежать своего счастья-мученья, своей любви-судьбы. Я внутренне плакал за них и над ними – когда их обделял рок. Я им завидовал в моменты торжества любви. Переживая их чувства, ощущал, что прикасаюсь к тайне смысла жизни.

Я в ту пору любил солнечноголовую девочку Дину Гребневу, одноклассницу, но она об этом не знала.

В одном интервью Галина Николаевна сказала, что любовь может быть и в шесть лет, причем чувства эти такие же сильные, как и в других, более поздних сердечных тайфунах, преследующих человека. Я это мнение писательницы, признанной тысячами читателей спецом по любовному волнению души, считаю ошибочным. У меня в первом классе тоже была «любовь» – Нина Фотина. Я с удовольствием рассказывал о том, какая это хорошая девочка, и родителям, и бабушке… Но разве эту малышовость можно было сравнить со «зрелыми» переживаниями, возникшими от одного факта наличия на белом свете Дины? Тогда моей самой драгоценной вещью была стибренная у нее большая стирательная резинка с выведенными ее рукой чернильными инициалами «ДГ». Об этом раритете не знал никто в мире. Как и никто не знал, почему я вдруг исчезал из дома. А потому, что чувствовал: мне в этот момент надо выйти на улицу Советскую (а в другой раз – на Кирова), и я Ее, куда-то идущую по своим делам, точно увижу.

Семена историй кавалера де Грие и Октава де Т., легли в славно подготовленную для них почву. Мне открывался головокружительный мир отношений между мужчиной и женщиной, в сотни раз более сложно устроенный, чем галактика (в то время у меня был период увлечения астрономией; потом будет дипломатия; и уж потом журналистика). Со многим в этом мире мне еще предстояло разбираться и разбираться. Но кое-что я понял.

Ну, к примеру. Моя замечательная Дина училась так себе, плоховато. А я по мере удаления от начальной школы становился все более успешным учащимся. И меня тревожил такой статусный мезальянс. Мелькала даже мысль: не взять ли Дину «на буксир», дабы подтянуть ее успеваемость? Впрочем, я все равно не решился бы на такую степень сближения.

Скажу больше: Дина, заучивая домашние задания наизусть, порой не давала себе труда осознать их. Скажем, стих «Бородино». Там есть такая фраза: «Не смеют, что ли, командиры чужие оборвать мундиры о русские штыки?» Дина, декламируя на уроке это место, интерпретировала его так: «Не смеют, что ли, командиры чужие оборвать мундиры? О! Русские штыки!» По существу, забавная мелочь. Это я сейчас говорю. А тогда от этого – от неразумности такой пригожей девочки – краснел (была у меня такая слабость), и боялся, что все это видят и что таким образом будет раскрыта тайна моей страсти…

Так вот, из этих двух великих книг я вынес первый постулат любви: любимая женщина прекрасна во всем! Иначе нет смысла жить во имя ее. Ведь тогда сам смысл… исчезает. Прекрасное не совершенствуют! Это странные законы до ужаса странного мира влечения, в который рано или поздно суждено ступить каждому. Если отвлечься от неизбежных обстоятельств внешнего мира, именно они повелевают гармоничной судьбой или, напротив, катастрофическим роком нашего существования. Что бы мы ни говорили в его финале – пусть даже только для самого себя, может быть, для самоутешения, в глубине души знаем всё: был смысл или его не было.

И еще одно полученное от этих книг знание: любовные отношения с женщиной – это всегда приключение души. Не исключено – на всю жизнь. Я, без сомнения, последовал бы за Диной Гребневой, если бы так сложилась судьба, в любую Америку, как поехал кавалер де Грие за Манон Леско.

Лет через пятьдесят после того, как в меня вошло такое понятие, я сообщил о нем Галине. Дело было так. За чаем возник разговор о нашем давнем знакомом, некогда даже бывшем с нами в родственных отношениях. И Галя рассказала, как тот когда-то склонял ее к соитию, как он говорил – без всяких осложняющих жизнь последствий.

– Ну, это одно из самых извинительных предложений от мужчины, – сказал я (вспомнив обаяшку поручика Ржевского). Но, увидев в ее глазах некоторое недоумение, добавил: – Однако в тысячу раз интереснее…

И высказал мысль о сердечном приключении, способном противостоять душевной энтропии.

Знаете, что сказал мне профессор любовной прозы?

– Ну, это давно всем известно…

Но я-то, однако, к этому пришел без помощи «всех». И, думаю, пораньше, чем сам «профессор».

А впрочем, эта житейская премудрость тоже вполне могла быть основана на ранних «полевых исследованиях» будущего «профессора». Вот фрагмент воспоминаний Галиной студенческой подруги Инны Калабуховой.

…Тут, впрочем, она никаких усилий не прилагала. Хоровод, рой этот кружился вокруг Галки с первого дня. И был потрясающе разнообразен. От первокурсников наших до выпускников. От разгильдяев, от спортсменов – до зубрил-отличников. Галка оттянула на себя чуть не половину скудного мужского отряда гуманитариев, прихватив заодно юристов и геологов, которые тоже учились в главном корпусе.

Как пелось в одной тогда популярной песенке: «Не такая в общем уж красавица»… Даже и кокеткой она не была. А стремление украсить себя какой-то дамской шляпкой с вуалеткой только портило Галку. Глаза только были необыкновенные…

Ведь мы тогда знать не знали о таком удивительном свойстве, как сексапильность. Что-то такое я почуяла на встрече пятьдесят второго года, когда я и Галка, уже невеста, причём вместе с женихом, оказались в компании, где небольшое количество мальчиков было чётко прикреплено к конкретным девицам. Я с этими парами общалась постоянно, и никому из ребят в голову не приходило отнестись ко мне иначе, чем как к «хорошему парню». А с появлением Галки «всё смешалось в доме Облонских». Пары рассыпались. Все ребята потянулись к ней, как булавки к магниту. И это выглядело так естественно, что не вызывало у остальных девушек, включая меня и «брошенок», ни раздражения, ни обиды. Мы тоже были Галкой очарованы. Это был такой свет не просто женского обаяния, такой костёр живой жизни, всплеск эмоций, выходок, острот, что все скромно отступили в сторону, ожидая, когда это пламя вернётся в свой личный очаг и позволит затеплиться нашим огонькам.

Такой вот, сторонний, взгляд на человека, к которому я сам по определению не в состоянии относиться объективно…

Помните, у Булгакова в «Театральном романе» герой вдруг увидел, как все написанное им оживает на воображаемой сцене? «Тут мне начало казаться по вечерам, что из белой страницы выступает что-то цветное. Присматриваясь, щурясь, я убедился в том, что это картинка. И более того, что картинка эта не плоская, а трёхмерная. Как бы коробочка, и в ней сквозь строчки видно: горит свет и движутся в ней те самые фигурки…»

Все рассказываемое мною происходит внутри похожей «коробочки» и характеризуется, по сути, лишь ее же обитателями – мною и… Галиной. А как все видится со стороны? Вот что, можно сказать, интриговало меня. Вопрос представлялся неразумным из-за невозможности (в том числе и за давностью лет) ответить на него. Так мне казалось, пока в Москву из Израиля не приехала с докладом на юбилейные Цветаевские чтения (или конференцию?) Аида Злотникова. Любимая ученица Галины. Когда Галя ушла из жизни, та написала в очерке «Один учитель» вот что.

«Мне 14 лет. 1955 год. Челябинск. Восьмой класс, школа № 63. Наступила юность. А в ней – преображение. Она вошла в класс, и мы все сразу в нее влюбились. Но для меня встреча с ней стала судьбой.

Я хотела ей подражать во всем: в манере говорить, читать стихи, вести урок, одеваться. На всю жизнь запомнила все ее наряды, в которых она ходила. Ревновала, когда учитель физики шел ее провожать домой…

…После десятого она меня привела в газету «Комсомолец» на свое место – учетчика писем, потому что ГН получила должность литсотрудника в отделе комсомольской жизни.

В моем кабинете – Саша Щербаков – литсотрудник, Толя Гилев – художник, Аркаша Борченко, влюбленный в меня с первого взгляда. Все молодые, все талантливые.

Редакционные мужчины оказывают ей знаки внимания, а она выбирает Щербакова. Я знаю их тайны и храню.

Она в редакции – солнечное сияние – ситцевое платье, копна вьющихся волос, огромные, всегда смеющиеся черные глаза. И… счастье.

…Ростов. Мы отмечаем мое двадцатилетие.

Месяц назад ГН прислала письмо: «В Ростове есть университет и факультет журналистики. Будешь учиться. Приезжай».

Я тайком купила билет, в пединституте взяла академическую справку, маме сказала: «Ты не переживай, я еду учиться на журналистку, без диплома не вернусь. Там у меня – Галина Николаевна, понимаешь?..»

Я спросил, встретившись с Аидой:

– Ты можешь рассказать, что значат твои слова: «Я знаю их тайны и храню»?

– Могу.

И через две недели получаю от нее письмо. Там, например, говорится:

«Когда я пришла в редакцию, мне казалось, что Галине Николаевне очень важно было в тот момент, чтобы рядом был ее человек. Ведь ваши отношения для окружающих были тайной. Сначала она очень

переживала, будете ли вы встречаться долго. Потом этот отъезд, на котором так настаивал Режабек. Я помню, я ей даже говорила: пусть Режабек уезжает один, а вы останьтесь, разведитесь здесь и выходите

замуж за Щербакова. Она почему-то говорила, что этого никак сделать нельзя. Но я, честно тебе говорю, я никогда не думала, что ты поедешь, я поняла это только тогда, когда мы ее проводили и ты напился и плакал.

В Челябинске, когда мы с ней были на водной станции, лежали загорали, она очень переживала, что у вас разница в возрасте. Она мне тогда дала книжку Экзюпери «Маленький принц», я впервые ее читала, а она мне говорила, что у нее совсем не стройные ноги, и ты это заметил, и ей казалось – очень видно, что она старше тебя. А я ее все время убеждала в другом…, что никогда ее не бросишь и что ты никогда разницу в возрасте не почувствуешь. Я даже ей однажды сказала: какая разница в возрасте, когда он вас так ревнует.

Мне кажется, ей всегда хотелось тебе нравиться во всем. Знаю абсолютно точно, что ей было очень важно, что ты скажешь о том, что она пишет. …Когда я первый раз тогда в «Комсомольце» в Челябинске написала «Поводырь теряет путь», заголовок ты придумал, Галина Николаевна сказала: «Щербаков принял». Это была огромная похвала в ее устах.

…Ей было, Сань, с тобою очень хорошо. Я не знаю, как она тебе объяснялась в любви, но она тебя очень любила. Всегда».

И тут я говорю: «А мужики-то (то есть я) не знают!», как говорилось в одной смешной телерекламе. Но хорошо, что верная Идочка свято хранила тайну Галины Николаевны и ото всех, и от меня. В противном случае она бы лишила меня изрядной доли сокрытых приключений в незримом мире сердца, которыми оборачиваются любые нешуточные отношения с женщинами и ради которых только и стоит вступать в эти отношения.

А вот и «взгляд со стороны» Славы Смирнова, профессора Южного федерального университета, нашего стародавнего друга из Ростова. «Когда Щербаковы получили квартиру на улице Мечникова, меня поразила одна деталь. Когда они свезли свои библиотеки и расставили их по разным стеллажам двух противоположных стен, оказалось: многие книги у них были одинаковыми! Да, Александр и Галина были единомышленниками во всем, и это потом помогало им хранить любовь, тепло их семейного очага в противостоянии преградам жизни, которых у них было достаточно. Мне кажется, что Саша Щербаков сыграл в писательском становлении Галины Режабек немалую роль. …И поддерживал всем, чем мог в нелегкие времена её медленного, долгого движения к высокому успеху.

Сколько раз я наблюдал, как проявлялась Галина благодарность. Даже когда его настигала обыкновенная простуда, она рассказывала, как лечила его популярным «Фервексом» с интонациями настоящей сестры высшего милосердия. А уж когда он заболел серьезно, она буквально поставила его на ноги любовью и заботой». И он же, Слава: «Во время наших встреч я иногда фотографировал. Последний раз меня подвел аккумулятор. Когда я стал делать снимки, оказалось: с каждым кадром все словно потухало. …И вот, наконец, Александр Сергеевич снимает меня с Галей. Она положила мне голову на плечо, и смотрит, как будто из какого-то далёка-далека – всё расплылось в зыбком полутумане. Она словно «уходила» от нас…»

Аккумулятор стал нечаянным средством создания образа ухода: это была последняя ее встреча с ростовскими друзьями, с любимым городом.

А буквально в предыдущем абзаце воспоминаний Смирнов описывает любопытную сценку.

«У неё была мгновенная реакция, точная и тонкая ирония, схватывающая существо дела. …Я лечил катаракту в институте глазных болезней в Москве. И кому бы я ни говорил об этом, все в один голос спрашивали, как заведенные: «У Фёдорова?» (Обратите внимание на то, как действуют на человека клише СМИ). Когда я сказал об операции Галине, она (полуотрешенно): «У Фёдорова?» Я (удивленно-возбужденно): «Галя, и ты?!» И тут последовала незамедлительная торжествующе-озорная реакция: «У нас в стране если и есть что-то хорошее, то – в единственном числе».

Я не в зыбком полутумане, а со всей резкостью помню, как она уходила из жизни.

Два медика из «Скорой помощи» хлопотали вокруг нее, стараясь восстановить давление крови, – две женщины. Одна немолодая, много чего видевшая в профессии, была настроена оптимистично, сыпала прибаутками, рассказывала, скольким за смену таким сосудистым больным они помогли в нелегкий для тех неустойчивый весенний день. Другая же часть больничного экипажа, молодая девушка, с первой же минуты насторожилась. И когда третья, а может быть, и четвертая инъекция оказалась недейственной, она вышла из комнаты и стала звонить. Я стоял возле двери и понял из услышанного: вызывает реанимацию.

Хорошо зная Галину, я видел, как ей «неудобно»: мало того, что из-за нее такая суетня, так еще и что-то не получается…

– Санечка, – сказала она, – подари им по моей книжке.

– По какой?

– «Вам и не снилось».

– Старую или новую?

– Новую.

В две больницы, через которые Галина прошла с начала того, 2010-го, года, я по ее просьбе привозил по несколько книг и для эскулапов, и для однопалатниц. И она знала, может быть, к ее неудовольствию, что в первую очередь все хватали издания под названием «Вам и не снилось». Очередной такой сборник под конец 2009-го выпустило «Эксмо». Два из недавно доставленных авторских экземпляров и достались медичкам «Скорой помощи».

– Санечка, – снова позвала Галя, – возьми мою руку.

Она несильно пожала мою ладонь и сказала:

– Кажется, это все.

И отвернула от меня лицо. Я стал говорить, чтобы не валяла дурака, что сейчас еще приедут врачи. Но, похоже, она этого уже не слышала. В точности не знаю, потому что в эту секунду реаниматоры, прибывшие чуть ли не мгновенно, как раз позвонили в дверь.

Двое показавшихся мне исполинскими мужчин, отягощенных и увешанных поблескивающей заморской аппаратурой, грузно ступая, проследовали к кровати больной, цыкнули на вызвавшихся им помогать женщин («Вы свое уже сделали», – сказали то ли успокаивающе, то ли с упреком или издевкой, но очень свысока) и споро начали запускать технику, которая была еще и говорящей.

«Отойдите от пациента!» Под механичную дикторскую команду покидали нашу квартиру медики «Скорой», унося под мышками книгу Щербаковой «Вам и не снилось»…

Их сменщикам предстояло трудиться еще 40 минут, до 13.05. Чуда не случилось.

Когда Галина от жизни взахлеб, казалось бы, предназначенной ее натуре, предпочла существование анахорета Пимена, отдавала ли она себе отчет, что ее «костер темперамента» (выражение Инны Калабуховой) в замкнутом пространстве может длить существование не только при наличии творческих дровишек, еще необходим и приток кислорода – востребованности. Как она сумела прожить без нее без малого девять лет?.. (Это спрашиваю я. Разве не смешно? Но действительно только сейчас, можно сказать, на досуге я увидел мысленным взором эту пропасть времени с неразличимой расплывчатой, мглистой глубиной…) Если бы ей назвали этот срок загодя, не переменилась ли кардинально наша судьба?.. «Её книги, отделённые от автора, начинают жить другой жизнью. Галина Николаевна Щербакова вернулась в них, осветив тексты не только выдающимся талантом, но теперь уже – и всей своей удивительной жизнью». (Владислав Смирнов).

…Однако вернусь к истории с Людмилой – к соображению о том, что наш организм есть еще и компьютер, незримо подводящий разум к решениям. К описываемому моменту в моих представлениях кое-что сдвинулось. Скажем, выяснилось: не каждая Прекрасная Дама действительно прекрасна. К примеру, Кармен. В опере Бизе это светлая Женщина, воплощающая дух свободы. А «на самом деле», то есть в новелле Проспера Мериме, это безбашенная девчонка с порченой генетикой, с коллекцией дурных склонностей. Или вот «Дворянское гнездо» Тургенева. Что беспутная Варвара, что Лиза Калитина – образцовая «тургеневская девушка» не мытьем так катаньем иссушают живую, незаурядную душу Лаврецкого Федора Ивановича. Чуть ли не каждая позиция в университетской истории литературы – пример заковыристых гендерных взаимоотношений.

Помимо литературы, были и взаправдашние оказии. Училась, скажем, двумя курсами старше нас С. Т-ева. И слыла, выразимся так, местной Нана. Ни в коем случае не из-за поведения. Но ее заманчивые формы неизбежно привлекали внимание мужчин. В том числе в изобилии водящихся на факультете поэтов. Мой общежитский однокомнатник Саша Афанасьев время от времени со вкусом бормотал собственные вирши:

У Эс. Т-вой богатое тело,

Бери ее на ночь…

Нет смысла далее цитировать плоды вольной фантазии новоявленного Баркова с его лишенным изящества вожделением. Однако именно в этой сгустившейся чувственной ауре вдруг возник удивительный и трогательный, как у колючего столетника, цветок любви.

Женя П., на курс младше С. Т-вой, явил перед целым светом страстность чувств, достойную Рыцаря Печального Образа. Можно многое вспоминать, что и как он делал, дабы доказать свою любовь, но, думается, хватит одного косвенного, но много говорящего признака: филолого-журналистская студенческая братия, всегда готовая мгновенно облажать кого и что угодно, всячески сочувствовала Женьке и, можно сказать, с замиранием сердца следила за перипетиями сюжета.