Текст книги "Шелопут и фортуна"

IV

Насколько каверзны бывают метафоры, когда непринужденно приходят при гладко льющемся письме! Чуть было не вывел: «И снова переношусь на 54 года – как в контрастном душе, из обжигающей воды в ледяную». Вовремя одумался. Что считать обжигающим – 1961-й или 2015-й? А что ледяным? Но, главное, легкомысленное сравнение уводило бы от истины. Правильный троп такой: ступить в ту же воду, хотя и прошли 54 лета и 53 зимы.

Растревожив себя Лёниными письмами, я перед самым новым, 2015-м, годом набрал его московский квартирный телефон, по которому звонил последний раз пять лет назад.

Что я знал о его московской жизни? Что он обитал, как и я, на севере столицы, на общей со мной «серой» линии метро. Что он доктор исторических наук. И что его жена Дина ушла из жизни на две недели позднее Гали.

И мы встретились. По-моему, четвертый раз за сорок лет. Читатель, сохранивший в памяти факты моей биографии, поймет мое удивление, когда я раз за разом узнавал, что: мой друг познакомился со своей будущей женой, как и я, придя на работу в челябинский «Комсомолец» – типичный служебный роман; между ними была примерно такая же разница в возрасте, как у нас с Галиной; и Дина, и Галя – выходцы с Украины, только одна с самого востока, а другая – с крайнего запада; в жизни и той, и другой было два брака… И это еще не все совпадения. Но я, однажды публично (в напечатанной публикации) давши слово не перебарщивать в текстах с удивляющими и как бы необъяснимыми случаями – а по ходу жизни их не убавляется, – ограничусь перечисленным выше.

И вот пришел момент, когда нужно объяснить себе, не прикрываясь «неразгаданностью», почему за десятилетия жизни в одном городе мы так редко виделись.

Я думаю, тут вина (она же заслуга) моя.

В нечастых разговорах с заезжими однокурсниками я легко относил ситуацию на счет нрава Москвы, искажающей природу бывших провинциалов. Со мной соглашались. Поскольку знали: так действительно бывает.

…Вспоминаю отчасти комичный эпизод. Мы только что переехали в Москву, и нас пригласил в гости тоже недавний москвич, бывший ростовчанин. Позвал, как он выразился, «на рыбу», которую ему привез земляк. Мы охотно приняли приглашение, предвкушая истинно ростовскую трапезу с обилием разносолов, естественно перетекающую в традиционный кутеж с шалым трепом на свободные темы. Да, и еще с хоровым пением окуджавских песен, в основном начального периода творчества Булата. Универсальная мизансцена, легким щелчком встраивающаяся в картины нашего традиционного быта.

Каково же было наше… нет, не изумление – поражение в сердце, когда мы увидели на столе, застеленном дорогой скатертью, в хрустальной продолговатой посудине, названия которой я и по сию пору не знаю, именно рыбу. Да, это был истинно донской вяленый рыбец, может быть, ни с чем не сравнимый по вкусу и аромату, но… в одном экземпляре. А все остальное – для порядочной пятничной пирушки?.. Органы чувств свидетельствовали: здесь не пахнет предстоящим интеллигентским разгульем.

Тут-то и вспомнилось: мы же приглашены на рыбу. Вот она и есть, рыба. Полное соответствие содержания объявленному названию. Но… как это было неправильно, не по-нашему. По-столичному?..

Вспомнились наши нормальные «периферийные» застолья, случавшиеся в том числе и в доме ныне зазвавшего нас на ихтиологическое суаре человека. Ведь был же адекватным мужиком…

Позднее мы смекнули, что Москва тут не при чем. Имел место банальный пример изменчивости человека.

Мы все как гомо сапиенс в главном весьма заскорузлы, но внутри своего личного воплощения бываем подвержены нешуточным трансформациям. Вплоть до лобового столкновения с самим собой – позавчерашним. Любой из нас обнаружит в своем окружении один-два примера таких личностей. А, может быть, и самого себя. Это не колеблет ни мироздание, ни даже картину общественного климата. Но может удивить окружающих.

Был у меня друг – Коля Тамбулов. Мы были одноклассниками в последние школьные годы. В то время наша семья из пяти человек получила трехкомнатную квартиру в новом доме. Случай редкостный, хотя это и было уже не в сталинскую, а в хрущевскую эпоху, но еще до того, как государство впервые в своей истории стало строить жилье для народа (уникальный эксперимент, прекращенный вместе с брежневским свержением «дорогого Никиты Сергеевича»). Я думаю, это был жест признательности руководства городка чете уважаемых населением учителей.

Мне была выделена отдельная комната (в двух других обретались мама с отцом и бабушка с моей сестрой). Само по себе это было счастьем, но оно удваивалось тем, что на месте окна в ней был остекленный эркер, нависавший над улицей Карла Маркса, которая из него просматривалась практически до самой нашей «красной» школы. В этот комнатный выступ был вдвинут рабочий стол, и мы с Колей практически весь световой день глазели на булыжную дорогу, расположенный за нею ДК (Дом культуры) с прилегающим хилым парком с круглой танцплощадкой и полуразрушенной трибуной городского стадиона.

Главными целями бдения были проходы мимо дома нашей одноклассницы Миры Матвеевой, дочки председателя горисполкома, и красивой, гибкой и стройной как кипарис (никогда не мог понять, почему хвойное вечнозеленое дерево стало в глазах восточных поэтов символом изящества) Гали Лаптевой, в которую Коля был влюблен. Не так чтобы очень, без сумасбродств, да и она, по-видимому, чувствуя это, всякий раз давала ему от ворот поворот. Что не гасило нашего желания «наглядеться на ее ли на приятну красоту». С Мирой было по-другому, по-свойски, Коля мог, например, предложить ей «померяться губками – чьи поразмернее?» Она, компанейский человечек, не обижалась, терпела этот чисто словесный треп, звонко смеялась.

Учеба занимала у нас вовсе не львиную часть времени. Домашние задания, благодаря совместным усилиям, выполнялись быстро. И можно было предаваться собственным милым сердцу «факультативам». Я тогда еще не отошел от мечтаний (впрочем, в ряду других) о карьере дипломата. Каким-то образом пронюхав о существовании МИМО (позднее эта аббревиатура включила в себя еще одну букву и стала МГИМО), я написал туда письмо с естественным вопросом, как поступить в него, и столь же естественно не получил никакого ответа. Читал серьезные книжки на соответствующие темы, включая «Историю дипломатии», а Коля поощрял мое увлечение. Стоило назвать имя Рамзеса II, как он тут же сообщал мне, что договор этого фараона с Хаттушилем III был заключен в 1295 году до н. э. А при упоминании самого блестящего дипломата всех времен и народов Талейрана тут же выдавал тираду: «Шарль-Морис Талейран де Перигор, епископ Отенский, владетельный князь и герцог Беневентский, граф Дино, пэр Франции, министр иностранных дел при Директории, при Консульстве и империи Наполеона I, при Людовике XVIII, кавалер всех французских и почти всех европейских орденов…» А если было настроение, то и сообщал сведения о его жене мадам де Гран княгине Талейран. Например о том, что она плохо владела французским и однажды при дворе, желая поведать, что родилась в Индии, произнесла: «Я индюшка». А сам Талейран говорил: «Глупая жена не может компрометировать умного мужа».

Все это я и так знал, к примеру, из блестящих книг академика Тарле, но не был в состоянии упомнить детали. У Николая же была беспримерная память. Все прочитанное им, даже мельком, становилось его незыблемым достоянием. Я время от времени проверял этот феномен. К примеру, спрашивал, какого числа родилась жена Гитлера. Он отвечал. И если в источнике информации, в который он когда-то заглянул, был назван день недели, сообщал и его.

Мы потворствовали увлечениям друг друга. Долгое время Коля был одержим замечательной идеей стать оперным певцом. Мы проштудировали все доступные сведения о великих тенорах. Чуть ли не до дыр зачитывали страницы романа Жорж Санд «Консуэло», посвященные пению и философии голоса. Я выучивал на аккордеоне мелодии великих арий – дабы составить аккомпанемент исполнению Николая Тамбулова, которое ему самому нравилось все больше и больше. Он пренебрегал моими сомнениями в его вокальном даре. Любимой Колиной арией была «Думка Йонтека» из оперы Монюшко «Галька». Из разбитого сердца персонажа вырываются горькие слова: «Но кто ж бед моих виною? Я страдал душой больною…» Я же время от времени издевательски напевал: «Но кто ж бед моих виною – это с Колькиного вою…»

Он не обижался. Как и я на него – ни в чем и никогда. Все, что бы у нас ни происходило, делалось любя. Если мне вдруг хотелось поразвлечься шахматами, он снисходил к моему неважнецкому уровню игры и всегда объяснял, почему и как я проиграл. Сам-то он был перворазрядником, а потом даже кандидатом в мастера. Подозревая во мне некие способности, он подбивал меня на участие в турнирах для получения спортивных разрядов. Смирившись с моей индифферентностью в этом пункте, он однажды притащил мне кругленький значок «Судья по спорту» с прилагающимся к нему удостоверением. Воспользовался своим авторитетом в местных спортивных кругах и убеждением, что я по своей шахматной компетентности могу быть турнирным рефери. Я, конечно, ничего не судил, однако элегантный значок приколол к своему парадному пиджаку.

Коля был грек по крови из семьи, насильственно выселенной из Абхазии, когда Сталин депортировал малые национальности Кавказа. Я не знал, почему в семье не было отца, и мы никогда об этом не говорили. Впрочем, тогда, в послевоенное время, у многих не было отцов.

Всего раз или два я приходил к нему домой в предельно скромную комнатку на Левинке (так назывался поселок вокруг Левинского медного рудника), где он жил вдвоем с мамой. Над его кроватью на стене красовался портрет девушки, видимо, вырезанный из «Огонька».

– Кто это? – спросил я.

– Балерина.

– Представь, я уже догадался.

– Посмотри, какие у нее струящиеся руки.

Это было первое, что я услыхал о Майе Плисецкой.

Меня, не знаю почему, всего больше трогает искусство Екатерины Максимовой. Но божественные руки Майи Плисецкой… Это чудо света.

Мать Николая работала официанткой и уборщицей в шахтерской столовой. Помню, как Николай пригласил меня туда отметить его шестнадцатилетие. Нам подали обед из трех блюд и по рюмке сладкого красного вина. Мама именинника не участвовала в застолье, она работала.

В городе жил и Колин дядюшка с детьми изрядно старше нас – Федей Феодосиади и Софой, красивыми и разнообразно одаренными.

Ну, а наши труды и дни в основном протекали в моей благословенной комнате с эркером. По субботам мы, подвернув штанины, мыли полы квартиры, оберегая от лишних усилий маму, страдавшую гипертонией. В доме было центральное отопление и, соответственно, котельная в подвале. А для купания в квартире (невиданный до тех пор шик) в тесной ванной была водогрейная колонка. Заготовку дровишек для нее мы тоже сделали своей обязанностью. Вообще-то это было удовольствие: распиливать на чурки двух-трехметровые лесины, колоть их на части и, наконец, главное – метко забрасывать полешки с земли прямо в раскрытую дверцу сарайки, доставшейся нашему семейству во втором этаже хозяйственной пристройки…

В какой-то мере и школа служила местом занимательного времяпрепровождения. Я свою классную парту делил со Стасиком Соловьевым. У него был фотоаппарат – тоже в те времена не частая вещь в личном пользовании. Он всех нас подряд снимал и дарил карточки. Родилась мысль – давать их одноклассникам не просто так, а за маленькую, но все же плату. Как возмущались наши девчонки! Однако… платили.

Мы собирали средства не на личное обогащение, а на покупку причиндалов к большому эстрадному концерту, который мы с Колей замыслили устроить силами своих друзей в день традиционной встречи выпускников. Стоит сказать, что многие из наших причуд удавались потому, что мы были не просто так, а занимали какие-никакие выборные должности: я – секретарь комсомольской организации, Коля – председатель учкома. Реального проку по большому счету от этих регалий не было, но они помогали вносить в существование какое-то разнообразие.

Раз в год в городе проводилась комсомольская конференция. Перед общешкольным собранием, на котором определялись ее участники, мы вели большую агитацию, дабы в нашу делегацию обязательно выбрали… нас, меня и Колю. Ради чего? В основном ради того, чтобы в первый день конференции заслушать протокол заседания мандатной комиссии, где в числе прочего будет обнародован национальный состав высокого собрания. К примеру: русских – 87, украинцев – 23, татар – 17, евреев – 6… А в конце обязательно должно быть: грек – 1. И все начнут озираться – где же он, этот экстраординарный «грек-1»? И впрямь, «в нашем болотистом низменном крае» редко встретишь такую экзотику. Ну, а я всегда сетовал, почему меня не избрали в мандатную или редакционную комиссию: я бы непременно добился, чтобы написали – «эллин – 1».

…Но вот школа окончена, и пришло время определяться не в легкомысленных эмпиреях с привидевшимися вокальными или дипломатическими триумфами, а всерьез. Мы купили плацкартные билеты до города Свердловск, чтобы подать документы для поступления в УрГУ, Уральский государственный университет. Я на журналистику, Коля – на исторический.

Поезд уходил почти в полночь. Едва теплившиеся ненадежным подмигивающим светом лампочки обеспечивали лишь необходимый для посадки полумрак. В нем я толком и не разглядел дядьку, нашего попутчика. А тот оказался очень общительным. Поезд еще не тронулся, а он уже выяснил, кто мы, куда и зачем едем.

– Журналистика? История?.. Ну, что вы, ребята! – человек искренне расстроился. – Это же бабские занятия. Стране нужны инженеры, головы с хорошими математическими мозгами. Ну, что за дела… Тьфу…

Я еще тогда, видимо, придерживался мнения Андрея Макаревича (в ту пору, считай, только-только родившегося), что «вагонные споры – последнее дело». Поэтому взобрался на верхнюю полку, сделал вид, что внимательно слушаю беседу Коли с умным человеком, и благополучно уснул.

Проснулся, когда было уже совсем светло, а за окном увидел – «Сортировочная», последняя остановка перед Свердловском. А внизу, по-видимому, никто и не ложился, и все еще журчал давешний разговор.

Короче, уже в Свердловске, на привокзальной трамвайной остановке, Коля сказал:

– Знаешь, Шурка, я, пожалуй, пойду на физмат.

Между прочим, я не слишком удивился. Хотя и считал, что в силу феноменальной памятливости Николай создан для исторической науки, но и всяческую математику он расщелкивал на раз. Так мы и явились в приемную комиссию, расположившуюся в актовом зале главного корпуса УрГУ, с намерениями: я по-прежнему – на журналистику, он – на отделение математики.

Я быстро прошел все формальности и стал разыскивать Николая. У стола с табличкой «Физмат» застал картину: Коля стоит с открытым ртом – буквально, а перед ним соловьем разоряющийся, время от времени машущий руками парень в очках, по-видимому, студент. Я приблизился и послушал. Оказывается, только-только на факультете открылось отделение мехмата (механико-математическое), и парень расписывал, как здорово там учиться и какие шикарные перспективы открываются после.

И что же? Коля поступил на мехмат и дал мне на всю жизнь тему для устного рассказа о том, как, оказы-вается, менее чем за половину суток можно дважды поменять всю свою будущность. Часто я к нему присо-вокуплял еще и эпилог. Он заключался в том, что наш Коля в итоге стал одним из главных в мире расчетчиков космических и баллистических ракет, замом генераль-ного конструктора, лауреатом Ленинской и Государст-венных премий и т.д. и т.п.

И снова переношусь от нашего рассветного абиту-риентства в мой сегодняшний закатный неуют.

Ради какой-то перестраховочной проверки я взял и еще раз «прогуглил» запрос «Николай Федорович Тамбулов», безо всякой видимой надобности раскрыв опцию «картинки». И обомлел. Рядом с портретом серьезного красивого галстучного мэна – вне всякого сомнения Коли – я увидел… мою Галю! А под Коли-ным портретом – и себя самого вместе с моей еще маленькой дочкой. И еще много наших с Галей семей-ных фотокарточек…

Ну, Гугл, ну, сукин сын (это я в порядке восхи-щения). По фамилии «Тамбулов» он в бесконечном ряду публикаций откопал в интернете мой мемуар и вытащил из своих архивов относящиеся к нему фотографии. В том мемуаре, между прочим, речь шла тоже о нашей школьной жизни. Ну, вот скажем… «Литературу нам преподавала молодая, очень миловидная томная шатенка Эвелина Васильевна. Конечно, нам, мальчишкам, наличие такой красотки в образовательном процессе превращало ее предмет в поистине изящную словесность. Мы с Колей Тамбуловым, будучи почти каждый день вместе с утра до вечера, не стесняясь, делились друг с другом своими эротическими фантазиями, навеваемыми образом учительницы-гурии. Может, это покажется алогичным, но данное обстоятельство совсем не мешало нам усваивать раскрываемые ею таинства великой русской литературы».

А вот и причуды (или закономерности) памяти. Только что приведенная цитата оживила в ней еще один фрагмент, уже из сочинения Галины, но тоже порожденный общением с Николаем.

«…И тогда я вспоминаю давний-давний разговор на своей кухне. Приехал приятель мужа. Очень засекреченный ученый. Для Тайного Получения Премии. На Личном Самолете. Вот почему все с большой буквы. При таком раскладе лучше было бы его в дом не пускать. Но мужик был больно хороший. Человеческий мужик. Он-то – сам! – и начал разговор о том, сколько в каждой семье – подчеркиваю, в каждой! – работает людей на мир и на войну. Интересная получилась у нас игра. Посчитали сначала по семьям. Потом по классам. По курсам. Выяснилось. Из пяти – трое на войну. При оптимистической арифметике.

– Понял? – спросил нас приятель-ученый. Сел в личный самолет и улетел. Многое было в этом его «понял». Казалось, что его жег позор. За подленькое и мелочное прошлое, за то, что все его силы были отданы… уничтожению человечества». («На Храмовой горе», 1992 г.)

Завидую мастерам художественного творчества. Нет необходимости беспокоиться о точности – не образных – фактических деталей. Взяла и написала: на Личном Самолете. Я же, назвав персону по имени, обязан уточнить: не на личном, а на самолете предприятия. Хотя, с точки зрения Большой Литературы, это, может быть, и не важно: он же, действительно, был единственным пассажиром на борту… Но вот уж на счет переживаний за «подленькое прошлое» – это, извините, чисто художественный вымысел, относящийся скорее к Альберту Эйнштейну или Андрею Сахарову, но никак не к Коле. Он говорил мне:

– Шурка, ну, где еще в мире я найду такую работу? Представь, встал я, и на свежую голову мне пришла исключительно красивая идея. Математическая. И как раз из Москвы прилетает наш шеф. Я о ней ему рассказываю. И уже на следующий день – распоряжение: создать группу во главе со мной по ее разработке. Через какое-то время, через месяц, два или три, я вижу – нет того результата, который мне виделся. Я докладываю начальнику, и все – группы нет. Без шуму и пыли.

Я спросил, как чисто математическая идея прилагается к «чему-то железному», кое кует их, может быть, самое засекреченное на земном шаре КБ.

– Шурка, давай не будем терять время на ерундистику.

Я вспомнил бытовавшее между нами в школьную пору словечко «ерундированный» (как бы народная этимология, «под Лескова», – от «эрудированный») и понял: все равно не пойму. И согласился, что Николаю повезло, видимо, это действительно не редкий, а единичный случай сказочного трудоустройства. Через много лет узнаю, что один из постулатов жизнедеятельности Силиконовой долины – с оптимизмом относиться ко всему, что может (или не может!) произойти. Но в момент того нашего разговора, этого постулата еще, может быть, и не было, и уж точно мы ничего не знали о чудодейственной долине.

…Ну, точно в везучий момент я в тот раз подключился к Интернету! Автоматически пробегая так называемые «посты» в каком-то блоге вдруг зацепился намётанным редакторским глазом за слова «ракеты морского». Отмотал ленту – так и есть: «Я ведь тогда сидел в КБ, где разрабатывались ракеты морского базирования». Это же и есть Колин «почтовый ящик»! А вот и полный текст данной интернетовской депеши: «Маразменный болван! Даже на то, чтобы вспомнить, ума не хватает. Дубарь старый! Я ведь тогда сидел в КБ, где разрабатывались ракеты морского базирования. А ты кто? Дубарёк маразменный ты. Сядь и заткнись, если ни хрена не знаешь, не понимаешь».

Как можно не кайфовать от интернетского красноречия высоколобых российских интеллигентов! Но вы скоро убедитесь, что я не только ради такого удовольствия предлагаю вам эти выписки.

Дубарёк – это lmrvvat, такое у него интернетное имя. А его интеллектуальный партнер – Недобитый жид. Итак, «Дубарёк» отвечает Недобитому жиду: «Хорошо, хоть ты не виноват, сиделец. Рядом стоял. „А кто насаждал алкоголизм в 1976 году? Вот в этом самом КБМ (ныне это ГРЦ им. Макеева) кто заставил всех начальников поставить на столы бутылки с водкой и коньяком, рюмки и предлагать подчинённым выпить по рюмочке?“ Что, и директива КПСС такая была? Кто тебе в горло может залить, коли сам не захочешь? Обманывали, говоришь, тебя, седалище? Так ты сам обманываться рад. Все у тебя виноваты, недоумок… Что с возрастом-то у тебя. Скрываешь? Это уже патология».

Недобитый жид – lmrvvatу: «Что, правда не нравится? Не скроете! Знаем мы вас, продажные шкуры! Для вас сейчас памятники Ленину стоят на каждом углу. Чтобы вы за Путина голосовали. Вы и голосуете. Вам застой как мать родная! Потому и голосуете. Вас бы за такие дела Сталин к стенке поставил. Как врагов народа.

А директива ЦК была. Только я для Вас (с уважением – на Вы. – А. Щ.) её не храню. Спросите у любого, кто работал в КБ в то время. А если в том отделе, где я работал, то это отдел 16, начальник отдела Тамбулов Николай Фёдорович. На его столе тоже стоял и коньяк и водка. Он выполнял указания ЦК».

lmrvvat – Недобитому жиду: «Мы, это кто? Пишите уж от себя. Годы назовите, когда была „директива“ о „настольных“ коньяке и водке у начальника. Который бухАл с утра, выполняя указания ЦК. Врете вы всё, почтенный. Совсем ракеты морского базирования разума у Вас в голове не оставили. Одни ярлыки, да перманентное желание мазать дерьмом прошлое своей страны».

Недобитый жид – lmrvvatу: «Я уже писал, что в 1976 году. Помню смешной случай. Наш начальник Тамбулов Николай Фёдорович однажды после работы посидел с приехавшим в командировку другом в своём кабинете, да и оприходовали они весь этот боезапас ЦК. А он был заядлым любителем поиграть в блиц. Он сразу домой не пошёл, а в отдел, где я был. Ну и предложил мне матч (с форой 3 против 5). Мы сыграли и пошли вместе через проходную домой. От него шёл запах метров на 10. В проходной уставились на нас и решили, что это от меня (он же начальник). Ему сказали проходите, а меня в их конторку подуть в трубочку. Я подул – чисто! Ни в одном глазу! И вчера и позавчера – ни капли! Не может такого быть! Опять проверяют! Опять ничего нет!

Решили, что я фокусник».

Ах, Коля, вот это по-нашему. На сверхрежимном объекте ради заехавшего друга оприходовать весь боезапас ЦК, а потом выиграть блиц-матч и как ни в чем не бывало отбыть восвояси. «Узнаю брата Колю!» Все-таки Ленинскую премию у нас кому зря не давали.