Текст книги "Шелопут и фортуна"

И тут я поняла: ее выталкивали не только они, а вся толпа. Ее не любили все. В крошечном пространстве квасился всеобщий гнев против столь малого хорошего. И это было так видно! Я хотела понять, что это есть, почему девчонка так всех раздражила. Потому что она встала, а ты нет, значит, получается, что ты хуже? Да ведь ты безногому-то точно уступил бы. И люди вели тайный скрупулезный выбор вариантов, когда бы они встали. И я, грешница, подумала: не надо было уступать место этой тетке, не надо – и все, по определению. Тетка – хамка.

У меня на этот счет есть свой опыт, давний-предавний.

…Моему сыну два месяца, и у меня кончается декретный отпуск. Тогда, в конце пятидесятых, он, этот отпуск, был двухмесячный. Почти истерически я ищу няню. Нахожу ее прямо на вокзале, в толпе бегущих из деревни людей. Это было время выдачи крестьянам паспортов в хрущевскую «оттепель». Первые признаки свободы после Сталина, и сразу массовый побег из деревни. Я отлавливаю в толпе девчонку. Дома перво-наперво вычесываю из нее вшей. Потом облачаю ее в собственную городскую одежду. Ее удивляет комбинация – такая красавица – и под всем? Не видно же! Ей непонятен пояс с чулками, как непонятен он был моей маленькой внучке, когда я пыталась ей рассказать, что это такое. Девушка кладет сахар в чай с кончика ложки, и я объясняю, что нужно класть хоть две, хоть три с верхом до нужной сладости.

Девушка остается и живет, объясняя мне, хозяйке, что живет он как в раю. Перед самым летом, проходит где-то полгода, я застаю барышню за интересным занятием. Она набивает в свой мешок не только те вещи, которые были ей отданы, но и те, что считались моими. На жалкий вопрос «Что ты делаешь?» она с лицом той тетки, что через полвека выдавливает людей в метро, объясняет мне:

– Вы думаете, я дура? Эсплутаторов давно прогнали, а вы остались. Теперь что ваше – то и мое.

Надо сказать, что все происходит в коммуналке на глазах соседей. И я вижу, что она, коммуналка, на ее стороне. И я теряюсь, я чувствую себя виноватой перед этой юной дурочкой, вымытой и без вшей. Наискосочек стоит соседка, учительница истории. Читаю некоторое смущение на ее лице. Господи, да это же она, я видела, как она шептала что-то моей няне, а когда я вошла, заговорила громким голосом политинформатора.

Итак, коммуналка против меня. В них во всех взыграла классовая солидарность. Ведь… я «эсплутатор» и «не наш человек». Вот ведь не отдаю дитя в ясли, фря такая. А чем их ясельные хуже моего сына?.. А девчонке место на заводе, разъелась тут на сладком и жареном. Когда няня уходит, мне начнут сочувствовать, и эта их фальшь будет больнее, чем страх потерять работу, чем жалость об утраченном платьице из набивного шифона и туфель-лодочек. Девчонка их унесла, как и хотела, а я стою и реву обо всем сразу. Коммуналке приятны мои слезы. Но одновременно – что ли мы не русские? – они предлагают посидеть в очередь с дитятей, пока то да се… И я уже кидаюсь им в ноги с благодарностью, я уже не помню провокатора-историчку.

Описывая долготерпенье и ужасы жизни русского человека, литература всегда умилялась его качествами, будь то Платон Каратаев, дед Щукарь, всеми забытый Фирс или многажды восхваленный скромняга Теркин. Я не буду ни с чем спорить, в национальном характере каждого народа есть много чего, и хорошего, и дурного. Но почему история в метро сейчас и история в коммуналке полвека тому встали одна за другой? В них есть общее, общее русское – неумение быть благодарным, незнание слова «спасибо». Не просто спасибо дяде за игрушку, а папе за велосипед, а то спасибо, которое – основа человеческого общения. Ведь если нет чувства благодарности, нет ничего, нет замеса жизни. Благодарность и «хорошесть» едины. Не может быть хорошим человек, будучи неблагодарным. И наоборот. Неважно, за что спасибо – за место в транспорте, за тарелку супа или за возможность учиться, за то, что дали родители, а то и просто посторонние, за участие и сочувствие. Одним словом, жизнь стоит спасиба. Конечно, возникает встречный вопрос: а большевизм и фашизм? А рабство и калечество? Тоже спасибо?.. Но согласитесь: в любой самой страшной ситуации моменты для «спасибо» есть. И это, поверьте, больше и существеннее, чем «место подвигу» в жизни.

Меня еще в «совке» поражало, как по-барски, в смысле по-свински, мы ведем себя у младших братьев, абхазов, прибалтов, молдаван… Во всем всегда мы держали за собой право занять лучшее место и напомнить всем, как все должны быть благодарны за теснящую их задницу. Ну, вот теперь разбежались по сторонам. И мы же во всю мочь орем, какие все вокруг неблагодарные за «все, что мы для них сделали». Даже без минимальной попытки повиниться за посадки и высылки 1947-1953 годов в той же Эстонии, за коллективизацию, будь она неладна. А что бы первыми поблагодарить за дружбу, за гостеприимство, за взаимовыгоду, она ведь тоже была, – это нет. Всегда тупое лицо своего «права тетки в метро». Встань, подвинься, раз ты такая молодая, а я вся из себя старая. Но чтоб сказать спасибо – да ни за что! Мы, русские, не кланяемся. У советских собственная гордость. Из спасиба шубу не сошьешь. Это, между, прочим, из пословиц русского народа. Так что очень все запущено, господа, очень.

Люди с сомкнутыми губами – я это видела на улице. В пятидесяти случаях из ста у людей просто не было зубов. Зубы вставлялись металлические, они уродовали лицо. Отсюда и поджатость. Да, она национальна. Посмотрите на иконы, на тонкие линии рта святых. На старые портреты. Достойные, красивые лица, но без улыбок. Гнет жизни? Гнет веры? В сущности, мы – не улыбающийся народ. Конечно, нас можно разобрать Жванецким и Хазановым до раскрытого рта по самые гланды, но улыбку до собственного дома мы вряд ли донесем. Иссякнет – и сомкнётся измученный рот.

…Сейчас начинают отдаваться в сердце те книги, которые мы давно прочли – «Крутой маршрут» Гинзбург, тот же «Архипелаг ГУЛАГ» – это вечные книги, которые будут в нас вызывать ощущение дрожания.

Я не могу сказать, что у всех. Выходят тетки с кастрюлями на голове и говорят: «Давай генералиссимуса, он хорош, а все остальные плохи». Это та небольшая часть исстрадавшегося, измученного народа, в которую и камень бросать не хочется. Потому что это просто несчастные дурачки. А у моей Кати есть страх этого возвращения. Мне жалко этих старух с кастрюлями на голове, а Катя моя безумно боится… Она вела передачу с одной журналисткой, и та ей в прямом эфире сказала: она видит единственный выход улучшения жизни, когда умрут шестидесятники – те люди, которые идеализировали коммунизм, сейчас идеализируют демократов, которые с такой готовностью делают человеческое лицо монстру. Тогда мы делали человеческое лицо социализму, у которого лица не было – там была сплошная задница. Но мы на этой заднице рисовали глазки, носик, губки – мы делали человеческое лицо. И это желание сделать человеческое лицо в месте, где лица-то нет – это нам свойственно.

…Ну, хорошо, умрут шестидесятники – кто придет? Вы придете, которые видели, какие мы были болваны в этой своей готовности поверить всякому слову, которое отличается от вчерашнего. Оно не такое, как вчера, значит, оно уже чуть ли не истина в последней инстанции. И как из какой-то ложно понятой преданности мы начинаем это слово всячески надувать и поддерживать там, где надо говорящему дать по рукам. Жизнь многообразна, она меняется, и никогда не нужно сотворять себе кумира. Придете вы, не будете сотворять себе кумира, наконец создадите такое общество, в котором все – и бабушки с кастрюльками и своим вождем и учителем, и совсем другие, ищущие свою родню в списке погибших в ГУЛАГе, и третьи, которым ни это, ни другое не будет нужно – будут строить свою жизнь. Главное, чтобы никто никого не убивал.

Все в жизни развивается по каким-то законам, а вот сюжет под именем Россия совершенно невообразим. Мы выбираем между плохим и очень плохим. Я думаю, что пусть пока будет плохой, который мы сейчас проживаем. Плохая демократия с вкраплениями коммунизма и прочих «измов», плохая экономика, плохие, глупые попытки вырулить на какую-то дорогу. Но я предпочитаю этот плохой путь, потому что представляю очень плохой. Это возвращение коммунизма, или фашизма, в образе нашего национал-патрио-тического движения. В идеале я хочу, чтобы той дорогой, где мы хлябаем на ухабах в рыдване, от которого отваливается колесо и кто-то бежит его приделывать, что-то теряем по дороге, чтобы мы все-таки двигались. Хорошего варианта я пока не вижу, его нет. И не верьте, если вам кто-то скажет, что в ближайшие годы в России есть хороший вариант. Ему неоткуда взяться. Потому что не дураки придумали, нам надо просто до хорошего дорасти – умом, сердцем, просто совестью. Мы про это вообще не говорим, потому что у нас была изначально убежденность, что если мы русские, так мы уже лучше всех в силу того, что мы русские. И многое было сделано для этого – тоталитаризмом, утверждением, что если мы победили фашизм, то это индульгенция на всю оставшуюся жизнь. Нет индульгенции. Работать мы не умеем, друг к другу относимся дурно, и образование у нас низкое, и пьем мы по-черному. Это все правда, и с этим мы идем в завтра. Но людей других нет, нельзя выбрать другой народ. Мой сын выбрал другой народ, уехал лечить их там. Это хороший путь? Я не уверена. Я ведь никуда не уеду, и дочь никуда не уедет. И большинство здесь состарится. И нам жить с этим народом, и нам его лечить по возможности, хворобы физические, нравственные. И ему самому надо лечиться. Так что нам на ближайшие годы выпадает тяжелая жизнь.

Но не было бы хуже. Я не оптимистка, но и не пессимистка. Мы выходим из топи, или из чащобы. Или в океане плывем на обломках корабля. Представьте любое стихийное бедствие – мы сейчас в состоянии стихийного бедствия, выхода из него. И какой тут может быть оптимизм? Холодно, голодно и неизвестно, выплывешь или нет. Но плыть-то надо? И люди плывут. Плохо, что при этом сталкивают людей, накручивают, ссорят их. И все равно мы тут будем жить, и дай Бог нам выйти из этой ситуации.

Я боюсь дорог, открытых окон, колес, лестниц, шахт, высоты, глубины, огня, воды, а этого ли надо бояться?.. Ну не войны же? А войны я как раз не боюсь. Никому такого не скажешь, но для нашего народа не война была самым большим горем. Там хоть знали, за что… У нас так много смерти ни за что, что когда за что, то это называется «смерть красна». Может, потому так нас все и боятся? Боятся этой нашей небоязни войны. Это же ненормально, это же ужас, если как следует осмыслить. Народ, который не боится войны. Я – этот народ. И так скажу: в обычной нашей жизни не настолько уж больше шансов выжить, чем если б была война. Посмотри-ка отрезочки времени, которые у нас без войны? Ничего себе?.. Ну, вот и все. Если не бомба, не пуля, все равно ты можешь стать врагом народа, сумасшедшим, диссидентом, ты можешь просто выпасть из жизни, из человеческого обихода, и тебя будто и не было. Никто не кинется тебя искать, никто не объявит о пропаже. Мир, в котором человек изначально определен как распоследняя мелочь, уже не человечий мир, так что нам после этого война? Она – просто откровенная война, а у нас семьдесят лет – откровенный не мир.

Знаете, о чем я мечтаю? О морских пехотинцах. Пусть к чертовой матери развалится наша несчастная армия, а к нам придет НАТО и хотя бы накормит и вымоет наших солдатиков и, может, похоронит наконец мертвых? С еще той, честной войны…

К вопросу о мытье. Когда у меня в 1987 году родилась внучка, зятя, тогда работавшего на ЗИЛе, премировали одним куском детского мыла! Много ли надо нам для счастья? Об этом я написала в коротичевский «Огонек», но ведь тогда принято было возмущаться Сталиным, Берией, восхищаться – Раскольниковым, Бухариным… До мыла ли нам было! Мы ведь так возликовали, когда пришел Горбачев! Еще бы. Вкрутили наконец-то в темной камере электролампочку – зеки счастливы.

И тем не менее этот народ-бестолочь представляет некий непрерывный исторический интерес для всей цивилизации. То ли мы в общей массе действительно как-то особенно пованиваем серой, то ли благоухаем в небеса ладаном… Никогда отсюда не уеду, никогда. И чем больше знаю, тем…

Разве что на Украину. Ведь на самом деле я русский украинский писатель.

Конечно, я всеми потрохами из русской литературы, но иногда чую в себе ридну ноту. Такая тонкая, высокая, что сроду не спеть… Истинные деревенские Одарки и Оксаны умели это хорошо делать, но давно. При Гоголе. Сейчас тонкий голос как бы исчезает… А нота, нота памяти ни с того ни с сего начинает рвать сердце. Это во мне криком кричит какая-нибудь Параска, и я себя одергиваю: «Спустись на землю, женщина, а то разобьешься на мелкие куски».

Перефразируя товарища Сталина, можно сказать: «Другого народа у меня для вас нет». Но для того, чтобы народ стал другим, ему нужно дать свободу, но не распушенную – все можно, а свободу взглядов, нравственного выбора. Человека нужно кормить доброкачественной пищей, которая идет через книги, через телевидение, через радио.

Спроси у воды, у земли, у своей любимой березы, может, хватит? И не заплакать ли тебе о тех, кто бежит с твоих живительных просторов в пустыню? Не уговорить ли их остаться? Не взять ли в руки веник, молоток, гвозди, не помыть ли корову и лошадь? Не вычистить ли заполненный по кромку клозет? Не похоронить ли, наконец, покойников – с войны лежат, а один – с самой революции? Не умыть ли детей?

Россия! Матушка моя! Дите мое.

Оборотись в себя… В себя истинную, без которой я ничто и которую я не знаю. Да что там я? Чаадаев не знал. Достоевский…

Думал ли я в самом начале своей рукописи, вознамерившись в беспорядке заносить в нее приходящее в голову (в надежде узнать нечто правдивое о себе), что меня занесет в эту тему? Она давно жила во мне смутным клубком прежних, не очень внятных переживаний и, напротив, недавних, а то и совсем вчерашних жгучих впечатлений. Цитация из Галины сделала мое восприятие, чувствование народа вменяемым, доступным логике и познанию. И я с радостью отметил: из-за одного этого стоило огород городить.

А еще меня посетила догадка: эта книга строится сообразно обыкновениям моей жизни в ее самых различных проявлениях. Написал фразу и тут же подумал: ну, открыл Америку! И все же…

…Уже поступив в университет на журналистику, я, как оказалось, еще не отпустил от себя давнюю мечту стать… композитором. И в октябре, после первой студенческой картофельной эпопеи, приволокся вместе со своим аккордеончиком в Свердловское музучилище. Сказал, что меня никак не отпускает зов Эвтерпы. Проверку моих способностей устроила завуч этого учреждения. Прослушала две мои песенки, потом попросила встать спиной к фортепиано и определять, сколько нот звучит – одна, две или три, а также высоту этих нот. Ну, и еще повторять ритмы, какие она выстукивала пальцами по крышке рояля, что мне вообще показалось пустяковым развлечением. И сказала:

– Конечно, мы вас можем принять.

А я, замерев, выдал ей свою страшную тайну:

– Но ведь я совсем не знаю нот.

– Ну, этому-то мы вас обучим в два счета. Я о другом хочу сказать. Музыкальных руководителей, каких мы выпускаем, в стране много. А хороших журналистов, считай, нет. Вы поступили в университет на такую специальность – большое везение. Еще раз подумайте. И если все равно захочется к нам – добро пожаловать.

Я подумал, и остался в УрГУ. Умная женщина тогда оказалась на моем пути.

«Мой путь»… Это не только классический шлягер – My way – Фрэнка Синатры и не только известный французский фильм. Это еще и одно из основополагающих понятий мудрости Карлоса Кастанеды (дона Хуана?). Я как-то запоздало познакомился с его сочинениями. Но… не очень жалею об этом. Не потому что они мне не по нраву, а просто из опыта знаю: осваивать философию бытия чисто теоретически – почти бесполезное занятие, быстро выветривается. То ли дело, когда за плечами «практика» – твои года, твое богатство. Тут-то по достоинству и оценишь наблюдательность и проницательность (если они есть) других. Тогда опыт, оплодотворенный точной, снизошедшей свыше мыслью, остается в тебе как истина.

«Каждый идет своим путем, – написал Кастанеда. – Но все дороги всё равно идут в никуда. Значит, весь смысл в самой дороге, как по ней идти… Если идешь с удовольствием, значит, это твоя дорога». Скажите, разве вот это удовольствие Кастанеды и мое я хочу как зов фортуны – не одно и то же? Если кажется, что нет, вот еще одно утверждение феноменального Карлоса: «Путь без сердца никогда не бывает радостным. Уже для того, чтобы на него выйти, приходится тяжело работать. Напротив, путь, у которого есть сердце, всегда легкий; чтобы его полюбить, не нужно особых усилий» («Все истинное происходит без усилий» – максима еще одного, ныне живущего американского мудреца Дипака Чопры). Я хочу – и есть выбор сердца. Не ума. «Один путь доставляет радость, и пока ты идешь по нему – ты неотделим от него; а другой путь заставляет тебя проклинать всю свою жизнь. Один путь наделяет тебя силой, другой – лишает её».

Завуч музучилища оберегла меня от «другого» пути. Почему я уверен в этом? Потому что, со временем в чем-то познав себя, понял: я не заповедный источник новых мелодий, как, скажем (не будем тревожить имена классиков), Микаэл Таривердиев, Исаак Шварц, Алексей Рыбников, Николай Петров, Александра Пахмутова… Мне наверное светила участь «сонгмейкера» (делателя песен, я совсем недавно узнал это слово. «Песни под ключ на заказ»). У нас таких пруд пруди, занимающихся в основном поставкой продукции для попсы. Ради справедливости стоит сказать, у кого-то из них, у немногих, бывают 2-3 свои мелодии, а в основном – коллажи, слепленные из чего-то услышанного, когда-то и где-то сделанного кем-то. Такая продукция славно оплачивается, но этот путь, уверен, «заставил бы меня проклинать всю свою жизнь».

…А еще нужно распознавать не только сигнал «я хочу», но и более трудно улавливаемое: не надо! Не надо – что бы тебе ни нашептывал самодовольный, но всегда поверхностный разум; или – устремления сродни хотению, но навеваемые тщеславными или завистливыми мечтаниями. Как мое композиторское влечение. У меня не очень развита фантазия, и я не знаю, что было бы, если бы захотел переупрямить ситуацию (и женщину-завуча). Но, думаю, в отношениях с фортуной бездарно поступать по принципу персонажа Высоцкого: «Я сказал!»

Мне кажется, судьба поначалу почти всегда деликатно, символическим усилием инсценирует, как в компьютерной игре, сюжетные развилки. И мы легко можем отвергнуть эти ее «факультативные» предложения. Но уж когда принял…

В истории с музучилищем предотвращающий знак пришел со стороны. Но чаще самому приходится улавливать некие незримые предупреждения. Скажем, был соблазн ступить и на ученую стезю. Уже сдал кандидатские экзамены и выпустил книгу-пособие «Организация работы журнала». Вовремя одумался. Однако не буду вспоминать этот и подобные эпизоды: меня опять заносит в назидательность. Как я не люблю эту свою склонность!

…И вот сейчас, наконец-то, машу рукой, разгоняя клубящиеся видения и картинки нахально ворвавшегося в рукопись отступления, и возвращаюсь к прерванной теме.

Так о чем бишь я?..

Вот, нашел… Сейчас, после рассказа о фильме «Транзит», мне уже просто ответить на вопрос: какая пружина, кроме моего естественного я хочу, побуждала высвободить Галину из привычной зарплатной госслужбы? Это, конечно, был и неосознанный вызов застойной мертвечине, привычной пришибленности люда. Вырваться из его ряда, пусть хотя бы в зыбкую стихию творчества даже одному человечку – глоток чего-то живительного. Установления системы препятствовали этому. Прежде всего материально. Обычная семья с детьми могла выжить, только если оба супруга вкалывали от зарплаты до зарплаты на «родное государство». Это считалось нормой.

Дочка, приходя из садика, с обидой говорила матери: «У всех мамы ходят на работу, а ты дома сидишь». Родная тетя, весьма значительная банковская фигура, не уставала пенять: «Кто тебе сказал, что ты писатель? Сначала заработай хорошую пенсию, а тогда уж и пиши что захочешь». Секретарь партийной организации журнала «Смена», в которой Галина была «прикрепленным» членом, спрашивал:

– К тебе милиция еще не приходила?

– ?

– Ну как же, нигде не работаешь, по закону – тунеядец…

«Но ведь и я могла стать точно таким же чудовищем!.. Или все-таки нет, ни при каких обстоятельствах не могло такое сложиться?..»

Вопрос вопросов. Все же думаю, с ней – не могло. А со мною запросто. Потому что по своему складу я лентяй и пофигист. А значит, склонен к зависимости от тех, с кем живу бок о бок. К конформизму.

Но жил-то я с ней, с человеком, на кого смотрел с изумлением: так стремительно происходило насыщение (развитие, как она говорила) ее интеллектуального, духовного багажа. Она сама радовалось этому, а объясняла просто: «Я столько упустила в своей прекрасной юности, что уже не наверстать». Ну, а я был подобен мельничным жерновам из прелестной песенки Франца Шуберта, которые «вертя̀тся, пляшут». Помните? «Они бы рады постоять, но ведь нельзя никак отстать, нельзя же, нельзя же!»

Часто мы вместе заполняли лакуны своего образования, но бывало и порознь. И я признателен подруге жизни за то, что она была в нашей паре первопроходцем в мире Кьеркегора, Тейяра де Шардена, Николая Федорова, Николая Лосского и Дмитрия Панина. Благодаря ей я не миновал «Книг мертвых», «Розы Мира» Даниила Андреева. Полюбил поэзию Веры Павловой и прозу Юрия Арабова. Вообще все (ну, или почти все), что я читал из современных писателей, проходило ее «кастинг». Зачем мне было рисковать силами и временем при таком дегустаторе.

«Удивлялась Галкиной ранее мне не известной образованности, способности к философским обобщениям, – написала в своих воспоминаниях Инна Калабухова. – Как далеко она ушла от девочки из шахтерского Дзержинска! Я вот не очень-то продвинулась в своем умственном развитии. Но больше всего я завидовала ее широкому взгляду на мир, знанию окружающей действительности во всем ее многообразии…»

Не могу не испытывать признательности к Инне, прекрасному человеку (даже за небольшое время общения мне удалось понять это), способному, любя близкого, умалить и собственные достоинства. Но в данном случае не могу просто взять и присоединиться к ее оценке. Потому что, пусть это прозвучит нескромно, но я тоже продвинулся… Если не в умственном развитии, то хотя бы в образовательном. Его катализатором была Галя.

А для меня также было важным существование в мире звуков, музыки. Продвижение в нем было еще более безалаберным, случайным, чем в плане интеллекта (там все же была какая-никакая университетская матрица). И тут я, не мудрствуя лукаво, хочу поместить выжимки из собственной статьи, напечатанной в «Огоньке» в июне 1987 года.

«…Что там в начале? «Битлз»? Или Шестая симфония? Шестой симфонией Чайковского я «сушил мозги» своей десятилетней дочери. Впрочем, простите, не симфонией, а устными рассказами о ней. Потому что – ныне уже за девятнадцать лет жизни в Москве – так ни разу и не удалось купить билет на нее: всегда она в каком-то абонементе. Не попадалась и пластинка. Впрочем, я и не хотел бы показывать дочери свое любимое произведение на пластинке. Такая музыка настоящая только живьем.

А дочь мне твердила свое: «битлы», «битлы»… Она их слушала где-то у подружек, а для меня это была тоже чистая теория, от которой я морщился. Ибо имел пред-ставление о «Битлз» единственно по нашим газетам шестидесятых годов…

…Ко всем этим давно довольно давним обстоятельствам мою память вернул голос певца с магнитофонной пленки, которую я, дабы «отрубиться» от шумной компании, слушаю через новомодные массивные наушники.

Три сестры, три создания нежных

В путь нелегкий собрались однажды…

Имя первой – Любовь, а вторая – Мечта,

А Надеждой последнюю звали…

…Дождливый приморский ноябрь. И потому – запруженный рассеянной, бесцельной толпой централь-ный сочинский универмаг. И лично я, вдруг замерший, зачарованный, озадаченный, посреди этой толпы…

Тут нужно вспомнить про другой отпуск – московский, взятый в декабре, дабы уж он не пропал вообще. Днем – писание каких-то давно обещанных своей редакции статей, а вечером – что предложит столица. Столица предложила: концерты для двух, трех и четырех фортепиано Баха в течение трех вечеров в консерватории. Исполняли профессор Татьяна Николаева с ее учениками. А между фортепианными сочинениями камерный оркестр из Литвы под управлением Сондецкиса играл части из Бранденбургских концертов и, помнится, какие-то еще баховские номера.

Вот среди них-то и было… Было нечто коротенькое – на минутку, исполненное на одной лишь скрипке и называвшееся, кажется, «Пассакалья»… Позднее в памяти вдруг всплыло – только оттуда ли? – другое слово: «Чакона». В этих «кажется», «оттуда ли» горестный укор автора самому себе: и за музыкальную малограмотность, и за дырявую память, и вообще за собственное «очень среднее» само-образование… Я не могу описать музыку. Какие слова ни подбираю – или слабо, или пошло, и всегда неточно. Но та минута звучания вошла в меня чистым, стопроцентным наслаждением и болью, которые отключили восприятие всей последовавшей далее в тот вечер музыки.

И с тех пор живут где-то эти старые раны: рана – воспоминание о наслаждении и рана – воспоминание о боли, и еще живет какая-то безнадежная надежда пережить это еще раз. Случаются же в жизни невероятные встречи.

И вот, бесцельно бродя в пронизанной влагой, рассеянной курортной толпе, посреди мокрых плащей и капающих зонтиков, я услышал… Нет, не «Пасса-калью», не «Чакону». А что-то неизвестное, что точно попадало в эти старые раны, и они вдруг отозвались явственными, яркими отзвуками именно того наслаждения, именно той боли.

И оказалось, что это «что-то» продавалось, и я купил, и привез, и протянул своей дочери пластинку-миньон:

– На вот, послушай настоящую музыку. А то все «битлы» да «битлы»…

Она послушала. И сколько же смеху было в доме в тот день!

– Папа, да это же и есть «битлы»! – закатывалась совершенно счастливая и нетактично-жестокая дочь.

Откуда ж мне было это знать, если в те годы государство еще выпускало музыку знаменитого квартета как бы подпольно, обозначая на этикетке лишь: «Вокально-инстр. ансамбль. Англия». Впрочем, человек более сведущий мог бы и догадаться…

А покорившая меня мелодия называется «Because» – «Потому что», и сегодня ее знают все, как и ее авторов и исполнителей.

(Прерву этот давнишний рассказ свежей вставкой. В дни 75-летия со дня рождения Джона Леннона я благодаря счастливой случайности попал на телепередачу «Наблюдатель» с ведущим Алексом Дубасом. А там Олег Чилап, поэт и журналист, рассказывал историю создания этой композиции Леннона, а еще зачитал и свой перевод исполняемого в ней текста. Вот он.

Поскольку мир вокруг,

Вращаюсь я.

Поскольку мир вокруг.

Поскольку ветр высок,

То разум свеж.

Поскольку ветр высок.

Любовь как древность и как новь –

И все любовь, и ты любовь.

Поскольку в небе грусть,

Я слезы лью.

Поскольку в небе синь…)

…Но трудно разобраться, где ясно,

где туман,

В потоке информации, с поправкой

на обман…

История с «Because» не прошла бесследно. Во-первых, я с тех пор не читаю ничего в прессе о современной музыке, полагаясь «в потоке информации, с поправкой на обман» в основном на собственные уши. Во-вторых, купил дочери какой-никакой магнитофон. А в третьих, благодаря всему этому в течение десяти с лишним лет был в курсе того, что социологи несколько свысока называют музыкальной молодежной суб-культурой.

…И вот с каких-то пор в доме, кроме «битлов», надолго и настойчиво в отличие от прочих зазвучали иные имена: «Машина времени», Макаревич, Кутиков (прошу прощения у других членов группы – сегодня уже запамятовал их фамилии). И их голоса. К тому времени, когда в «хит-парадах» молодежных газет первые места уверенно, из месяца в месяц, из года в год стала удерживать «Машина времени» (при полнейшем ее отсутствии в «официальном» звучащем мире – радио, ТВ, пластинки, эстрада), у меня уже было представление о ней.

<…> А пока докручивалась кассетная пленка с песнями Макаревича, послушать которую мне предложила уже, можно сказать, взрослая дочь, вспомнилось и про нее совсем недавнее. Телефонный звонок:

– Так про какую симфонию Чайковского ты мне все время говорил?

– Про Шестую.

– Правильно. Ее я и купила.

Не правда ли, конец совсем как в святочном рассказе. И единственное оправдание автора: все – истина. К тому же редактор, если захочет, это запросто выбросит. Никто и не заметит».

Я привел начало и конец той огоньковской публикации. Сама же она посвящена «Машине времени» и Андрею Макаревичу. Там многое о них сказано, но при сегодняшнем прочтении мне самому показалась наиболее существенной фраза: «И если «Пока горит свеча» воздействует нам на душу, то, конечно же, не одними стихами, а стихами внутри музыки, а музыкой внутри голоса, а голосом – именно с той интонацией, которая враз преодолевает все, что есть между магнитофонной пленкой и моим, никому не слышимым, без звуковых волн пропеванием этой миниатюры в те «дни, когда опустишь руки и нет ни слов, ни музыки, ни сил»…

Согласитесь, это было не в духе официозного отношения к «машинистам», свойственного тогда прессе. «…Мы говорим об ансамбле, в котором вполне обеспеченные артисты скидывают с себя перед концертом дубленки и фирменные джинсы, натягивают затрапезные обноски (кеды, трико, пляжные кепочки, веревочки вместо галстуков) и начинают брюзжать и ныть по поводу ими же придуманной жизни, – писала в знаменитом «Рагу из синей птицы» моя любимая «Комсомолка». – …Во все времена находились эстетствующие виршеписцы, живущие вне времени. Однако от безвкусной литературщины до цинизма один шаг. …Здесь же перед нами смутные, желчные мечтания, нарочитый уход в беспредметное брюзжание».

Признаюсь: меня греет факт, что в Википедии в «Оценках творчества» «Машины времени» из трех десятков высказываний журналистов и музыкантов раньше моих суждений поставлены только мнения патриарха джазовой и вообще музыкальной критики Алексея Баташева и ведущего специалиста по современной музыке в России Артемия Троицкого.

…Алексей Бурмистенко, ставший мне близким после поездки в США, не очень долго проработал в нашем «Журналисте». В 1980 году его сманила газета «Труд» предложением, от которого невозможно отказаться: поехать собственным корреспондентом в Великобританию. Примерно через два года он появился в Москве, то ли по поводу отпуска, то ли, как было принято в центральных газетах, повариться в общередакционном котле. И пригласил нас с Галей, а также с нашей дочерью и ее мужем к себе, пообещав показать нечто интересное. Мы поехали на другой конец Москвы, почему-то имевший название «Двадцать шесть бакинских комиссаров». Оказалось, Леша привез из Лондона видеомагнитофон и ленту с только что вышедшим там музыкальным фильмом «Стена» (видеоверсия аудиоальбома «Pink Floyd The Wall»). Мы приобщились к совершенно неведомой нам разновидности музыкально-киношного искусства, а главное, узнали и полюбили команду Пинк Флойд.