Текст книги "Визит в абвер"

Александр Сердюк
Визит в абвер

Глава первая

Линию обороны немецкого пехотного полка контрразведчик Хрусталев преодолел во время вспыхнувшего скоротечного боя.

Пока солдаты обеих сторон обменивались очередями из автоматов и осыпали траншеи осколками ручных гранат, он, пластаясь по жухлой осенней траве, метром за метром завоевывал себе обороняемое врагом русское поле. Казалось, ему не было никакого дела до того, что творилось рядом: свистели над головой пули, визжали гранатные осколки, доносились звуки каких-то оглушающе резких команд, подаваемых надорванными, осипшими глотками.

Когда Хрусталев почувствовал под собой валик сырой насыпной земли и тут же скатился в очень узкую щель вражеской траншеи, на его спину навалилось чье-то уж слишком тяжелое тело. Он с трудом вывернулся из-под него и увидел перед собой вспотевшую морду немца в солдатской каске. Она была глубоко надвинута на широко раскрытые глаза, выражавшие торжество победившего хищника.

– Руссиш? – вырвалось из его распахнутой пасти вместе с солидной порцией сивушного перегара.

– Хенде хох! Немец – а это всего-навсего был ефрейтор – не произнеся больше ни звука, вскинул перед собой автомат и дал короткую очередь. Было не совсем понятно, стрелял ли он в перебежчика или подавал сигнал своим, однако пуля, выпущенная скорее с перепугу, без прицела, все же царапнула Хрусталева по предплечью.

– Ты что, сошел с ума? – крикнул Павел и, замахнувшись ногой, сделал сильную подсечку.

– Вставай чертяка пугливый! – добавил он, вторым ударом помогая немцу подняться со дна траншеи.

Они молча постояли друг перед другом и только отдышались, ефрейтор излишне громко, прямо-таки оглушающее скомандовал:

– Шнель! Руссиш, шнель!

«Ничего себе встреча, – подумал Павел, еще не очень веря, что ему удалось столь легко отделаться.

Он ощущал не только нестерпимый жар в лице, но и острую боль в правой руке. – Сумасшедший! Так и на тот свет мог отправить».

По узкой траншее двигались медленно и молча.

«Придя в себя, он, конечно же, потащит меня к своему командиру, – подумал Хрусталев. – Еще бы, какой улов, к тому же в живом виде. Хотя, если бы пораньше заметил, мог бы и без риска на тот свет отправить. Откуда такой ловкий пластун взялся? Как снег на голову».

Еще в годы срочной службы боец Красной армии Павел Хрусталев отличался своей удалью, особенно на полевых занятиях по тактике. Когда надо было незаметно проникнуть в расположение противника, это хитрое дело обычно поручалось Хрусталеву. «Ползунок» из него был непревзойденный. Уж больно умело он пользовался местностью – словно все лощинки и бугорки охотно предоставляли ему свои услуги. Так и в этот раз, уже в боевой обстановке, по всей линии обороны немецкого пехотного полка строчили пулеметы, рвались гранаты, осыпая землю осколками, а он сумел незаметно доползти почти до самой первой траншеи.

И только здесь на его пути возник немец. Растерявшись от неожиданности, он пустил из автомата бесприцельную очередь. Одна из пуль все же задела правое предплечье. Забинтовать рану пришлось на ходу, по пути к блиндажу командира. Не удержался поворчать малость: «Надо же, обалдел чертяка. Небось при этом в штаны наложил с перепугу».

В этом блиндаже размещался командир роты со своими помощниками. Обер-лейтенант поднялся навстречу и нервно одернул свой измятый, со следами еще не осыпавшейся окопной грязи мундир. Был он явно не в духе. Увидев пленного, изобразил на своем худощавом, остроносом лице нечто неопределенное – не то растерянность, не то изумление. Дескать, откуда он мог тут ваяться? В бою было не до пленных, самим приходилось уносить ноги.

– Ты есть рядовой золдат? – спросил обер-лейтенант, окинув мрачным взглядом Хрусталева.

Павел молча кивнул головой.

– Будешь переводить ему, слово в слово, – приказал командир роты, позвав к себе молоденького унтер-офицера.

– Да в этом нет никакой нужды, – поторопился вставить ефрейтор. – Наш язык он знает, видно по всему.

– Ты кто есть? – обратился обер-лейтенант к Хрусталеву на чистом немецком. – В плен сам сдался? Или тебя взяли?

– Сам, господин офицер, – сказал Павел тоже но-немецки.

– Да взяли, чего там! – опять вмешался ефрейтор. – В траншее. После короткой схватки… Мне даже пришлось применить оружие – сходу доложил ефрейтор.

– Он что, оказал сопротивление? На ваш огонь ответил огнем? – потребовал офицер более обстоятельной информации. Тут уж Хрусталев не сдержался.

– Какое там сопротивление, – сказал он с легкой ухмылкой. – Мои руки были заняты, держал их над головой. Хенде хох, одним словом. Еще до того, как этого от меня потребовали.

Ефрейтор заколебался, соображая, что теперь ему выгоднее – продолжать врать или пойти на попятную, сказать все-таки правду. Верх взяла осторожность, рядом стоял его подчиненный, живой свидетель. Мог и подвести.

– То есть мы его, считай, схватили, – понес он околесицу. – Если бы не дал предупредительную очередь, он бы смылся. Долго ли вымахнуть на траншей.

Командир роты, видимо, слишком хорошо знал своего ефрейтора и поэтому не счел удобным продолжать уточнения в присутствии русского.

– Итак, кто же ты все-таки есть? – опять вернулся он к своему прежнему вопросу. – Может, наш агент? – Может, явился на связь?

– Никак нет, господин офицер. Но я действительно явился к вам сам.

– Один? – немец поднял указательный палец.

– Так точно, один.

– А кто в тебя стрелял?

– Да вот он, – Павел кивнул в сторону ефрейтора. – Погорячился. Мог бы и не делать мне дырку.

Обер-лейтенант бросил укоризненный взгляд на виновника и замолчал, увидев в проеме двери представителя военной разведки.

Следующее собеседование с перебежчиком было весьма необычным. Оказалось, абверкоманде позарез нужен был человек, отлично владеющий русским языком и обладающий красивым каллиграфическим почерком. Хрусталева усадили за стол, продиктовали ему с десяток фраз. Лучшего и не найти. Вот только как у него с благона-дежностью, выдержит ли и эту проверку? Большим специалистом по данному предмету в команде считался гауптман Шустер, ближайший помощник шефа. Шустер не стал тратить время на словесные упражнения, вызвал из казармы двух солдат и повел Хрусталева на расстрел. Абверу, дескать, прекрасно известно, какой он перебежчик. Поставил к стенке, вынул из кобуры браунинг. Сказал, что у молодого русского человека остался один шанс не схлопотать сейчас пулю: признаться, с каким заданием прислан чекистами. Хрусталев деланно возмутился: стрелять в него? Да как можно? Сам же явился. Впрочем, из-за таких Германия войну и проиграет! Гауптман помолчал и стал считать до трех. Потом выстрелил. Он, конечно же, промахнулся. И во второй раз, и в третий… Инсценировка доставила ему большое удовольствие: заулыбался, похлопал Хрусталева по плечу и отпустил солдат.

С того дня в бюро, фабриковавшем документы для агентуры абвера, появился новый писарь. Долгое время шеф был доволен Хрусталевым, ставил его даже в пример другим. Но потом начались провалы. Все чаще и чаще бесследно исчезали агенты, заброшенные в русский тыл. Опытный разведчик навострил уши. Он нутром чувствовал, что виновника неудач надо искать в собственном доме. А если быть более точным, то среди русских. Он опирался на русских потому, что без них абверу не обойтись, но это перебежчики никогда не внушали ему полного доверия. И все же поначалу даже проявляли заботу, как в тот превый день. Узнав о ранении, тут же вызвали фельдшера. Вскоре в блиндаж спустился низкорослый, белобрысый немец, таща с собой старую, изрядно потрепанную сумку с медикаментами. Он тут же занялся своим делом, не без любопытства разглядывая терпеливого русского. Пуля прошла насквозь, рана еще кровоточила, и пришлось израсходовать немало ваты и йода, чтобы надежно обработать ее и забинтовать.

– Теперь вы все свободны, – сказал обер-лейтенант, обращаясь не только к фельдшеру. – Оставьте нас вдвоем.

Чувствовалось, что он был явно неудовлетворен предварительной беседой с перебежчиком. Последний по-прежнему оставался для него загадкой. Если пришел сам, как он утверждает, то, естественно, напрашивается вопрос: зачем? С какой целью? Ответы могут быть различные, только какому из них верить? И тем не менее перебежчик заслуживает того, чтобы понять хотя бы мотивы eго поступка. Просто так от своих к чужим не уходят, тем более сейчас, когда охотников переметнуться на другую сторону среди русских становится все меньше и маньше.

– Фельдшер считает, что рана твоя не опасна, – начал обер-лейтенант с утешения. – Кость цела, а мясо заживет. Кстати, как тебе удалось убежать от своих?

– Вызвался в разведку, во время столкновения улучил подходящий момент… Кто мог знать, что у меня в голове?

– Так… Так… – офицер слушал внимательно, хотя и не очень верил в откровенность русского. – Значит, это была всего лишь разведка?

– Разведка боем, – уточнил Павел.

– Я так и подумал. Лично ты знал, что идешь в разведку, которая обязательно предполагает бой?

– Безусловно. Операция готовилась заранее. Нас об этом предупреждали.

– И ты согласился?

– Решил рискнуть… Риск, говорят у нас, благородное дело.

– Но ведь ты тоже должен был вести бой, стрелять в моих солдат.

– Чего не было, того не было, – сказал Павел, и в этот раз это оказалось правдой. Впрочем, тоже в полном соответствии с разработанной легендой.

– Не стрелял, говоришь? А твое оружие? Пе-пе-ша! – произнес офицер с особым выражением, по слогам.

– Ствол моего автомата чист как стеклышко… Можете убедиться.

Обер-лейтенант взял в руки автомат, без больших усилий отсоединил диск, полный патронов, вынул затвор.

– Стеклышко, – недоверчиво повторил он, заглядывая в ствол. И хотя там и в самом деле не было ни малейших следов от пороховых газов, уголки его губ тронула недоверчивая ухмылка. – Свой автомат ты мог и у нас почистить… В траншее…

– Ну, а патроны? – Павел притронулоя к диску, лежавшему перед офицером. – Долго ли вам их пересчитать.

Быстро и ловко работая пальцами, обер-лейтенант принялся потрошить диск. Действительно, все патроны оказались на месте. Полный комплект.

– Ты прав, – сказал он примирительно. – Хорошо, об этом я доложу начальству в рапорте. Надеюсь, учтут при решении твоей судьбы.

Покопавшись в своей полевой сумке, заметно вздувшейся от содержимого – топографических карт, рабочих тетрадей, набора цветных карандшей и прочего, обер-лейтенант извлек из нее замусоленную записную книжку. Сведения о русском следовало занести в нее со штабной точностью. Возможно, представив командованию еще не до конца разгаданного пленного, он в какой-то степени реабилитирует себя за последние неудачные действия роты. Отнюдь не исключено, что этот русский кое-кого заинтересует. Если не в вермахте, так в абвере.

– Твоя настоящая фамилия? – он пододвинулся к доске, служившей ему столиком.

– Луговой… Павел Николаевич…

– Воинское звание?

– О звании могли бы и не спрашивать. По моим погонам видно.

– Чем подтвердишь, что ты рядовой?

– Да чем еще, кроме слов? Вы же прекрасно знаете, что у всех, кто идет в разведку, буквально выворачивают карманы. Не положено иметь никаких документов. У вас наверняка точно так же.

– Допустим. Однако ты же шел не в разведку. Мог бы кое-что и припрятать.

– А если бы попался? Да меня бы тогда так припрятали, что не только вас, но и света белого больше не видел бы.

С минуту подумав, немец взял карандаш и, морщиня лоб, стал неторопливо набрасывать донесение в штаб полка. В своих формулировках он был правдив и точен. Отметил, что русский солдат, назвавшийся Луговым Павлом Николаевичем, сдался в плен добровольно, что при встрече с ним его подчиненный применил оружие, хотя необходимости в этом не было. Ефрейтору, нанесшему ранение перебежчику, сделано серьезное внушение. Сам же Луговой не произвел ни единого выстрела ни при встрече в траншее, ни, что особенно важно, в бою.

– Мои солдаты доставят тебя в штаб… С этой бумагой, – сказал он, подписывая свое лаконичное донесение. – Все дальнейшее будет зависеть от тебя, от твоего благоразумия.

Превозмогая неунимающуюся боль в руке, Павел с трудом выбрался из блиндажа. Два автоматчика усадили его в коляску трехколесного мотоцикла. Подпрыгивая на рытвинах и кочках пологого склона, вдоль и поперек изрезанного ходами сообщений, мотоцикл в конце концов вырулил на более приличную, проселочную дорогу.

Глава вторая

Так началась у советского контрразведчика Хрусталева, еще очень молодого русского парня, сибиряка, таежного охотника, жизнь по легенде, сочиненной им вместе со старшими, более опытными товарищами. Придумали другую фамилию и биографию, «разжаловав» в рядовые. Нужно было как можно надежнее гарантировать личную безопасность и успех в выполнении задания. Но и продуманная во всех деталях легенда, не обещала ему ни одного часа, когда можно было бы не подвергаться смертельному риску. Предвиделись вечные подозрения, хитроумные, изнуряющие допросы, тайная слежка, а в случае провала – неизбежный конец.

Рана постепенно заживала, но «ознакомительные» беседы следовали одна за другой, они могли бы вывести из себя хоть кого. Начинались и кончалась эти беседы неприкрытыми угрозами: повесим, расстреляем, сотрем в порошок. Дознаватели уверяли Хрусталева, что видят его насквозь, что никакой он не Луговой и не перебежчик, линию фронта перешел по заданию советской контрразведки, в байках, которые он так охотно рассказывает о себе, нет и капельки правды. Сколько же можно их слушать? Если в следующий раз не скажет правды, церемониться с ним больше не станут. Но ни грозные предупреждения, ни даже инсценировка расстрела у заранее выкопанной для него могилы не поколебали контрразведчика. Он твердил одно и то же, даже в те, казалось бы, последние в его жизни мгновения, когда на краю вырытой ямы гремели выстрелы. Стрелок у немцев сказался на редкость меткий, пули свистели у самого виска.

В конце концов легенда спасла Хрусталева. Созданный ею образ вполне соответствовал требованиям немцев, предъявляемым к перебежчикам. Им нужен был именно такой человек. От своих удрал, чтобы не попасть в цепкие лапы правосудия. Ведь было же за что упечь за решетку. И упекли бы. Словом, молодцом парень. Смелый. Решительный. Да и с виду приметен: широкоплеч, строен. Правда, в движениях несколько медлителен, словно все время сдерживает себя. И потом эта трубка с резным чубуком – с нею он не расстается даже в плену. А там, у себя в части, видимо, завел ее для отличия: дескать, солдаты дымят самокрутками, так называемыми «козьими ножками», а у него, штабного писаря, как-никак трубка. Знай, мол, наших, писарь – чуть ли не главная фигура в любом штабе. Он обычно в курсе всех дел, все умеет и может, им восхищается даже начальство, не обладающее, как правило, столь красивым, четким, каллиграфическим почерком. Последнее его качество привлекло к себе внимание и начальника прифронтовой команды абвера, майора фон Баркеля. Выслушав обстоятельную информацию своих помощников о результатах «ознакомительных бесед», Баркель решил встретиться с Луговым лично. Когда Павла ввели в его кабинет, на обширном письменном столе лежала пухлая синяя папка, хранившая записи многочисленных допросов. Ее тесемки были развязаны, стало быть, шеф уже покопался в ней.

– Луговой? – коротко спросил он, задержав на вошедшем свой пристальный взгляд.

– Так точно! – Павел тоже был лаконичен.

– Знаешь ли ты, где находишься?

– В одной из частей германских войск.

– А точнее? Что это за часть?

– Не могу знать, господин майор.

– Да ты и не должен знать. По крайней мере, до встречи со мной. – Баркель сделал продолжительную паузу, с прежним вниманием разглядывая стоящего перед ним русского солдата. – Даже если бы и проявил любопытство, тебе все-равно не сказали бы.

– Я не любопытен, господин майор. Какая мне разница, что за часть, лишь бы германская.

– Разницу сейчас увидишь. Часть, которой я командую, ведет разведку против русских. Слыхал когда-нибудь про абвер?

– Слыхал… Стращали нас абвером. Советовали беречься шпионов. Это, значит, про вас?

Про нас, только какие же мы шпионы? Мы ведем военную разведку. Мои люди в тяжелейших условиях постоянно рискуют жизнью, добывают за линией фронта информацию, в которой крайне нуждается армейское командование. Мы – глаза и уши вермахта. Наши генералы без абвера не выиграли бы ни одного сражения. – В тоне, с каким Баркель произнес последнюю фразу, улавливалась гордость за германскую военную разведку, ее заслуги, в том числе и собственные. – Знаешь ли ты, – продолжал он, не понижая голоса, – что обозначает абвер в дословном переводе на русский?

Павел отрицательно покачал головой.

– Отпор! Понял? Мы даем решительный отпор всем тайным проискам советской разведки. Самый решительный. Ты желал бы помогать нам в этом благородном деле?

– Помогать? Каким образом, господин майор?

– Сотрудничать с нами.

– Вы полагаете, что я смогу принести вам пользу?

– Полагаю. Конечно, лишь в том случае, если тебе по душе наши цели. Но я надеюсь, что ты не против уничтожения в России советской власти и установления там нового порядка. Как, не против?

– Господин майор, не кажется ли вам этот вопрос лишним? – ответил Павел уклончиво.

– Если я нашел нужным задать его, значит, не кажется. И вообще вопросы здесь задаю я, запомни это. Докапываюсь до истины не только в поступках, но и в словах. Хотя твой поступок говорит о многом; какой был смысл менять свой окоп на чужой? Ты же наверняка думал о том, какая судьба может ожидать тебя здесь, у нас?

– Моя судьба теперь в вашем полном распоряжении, – сказал Павел, вызвав у Баркеля одобрительную улыбку.

– В таком случае мы можем перейти к делу, – оживился шеф абверкоманды. – Для начала тебе придется расстаться со своей подлинной фамилией. Луговой – это у тебя от отца?

– Так точно. Родного.

– С данной минуты забудь ее. В интересах личной безопасности, и не только… Думаешь, они простят тебе измену Родине? Махнут рукой на твое предательство? Как бы не так! Их контрразведка и сюда протягивает свои щупальца, руки у нее длинные. Такое уже бывало, и не однажды. Поэтому о том, что ты Луговой, забудь раз и навсегда. Ну а наречем мы тебя, – тут Баркель вспомнил о папке с материалами «ознакомительных бесед», заглянул в нее. – Наречем мы тебя с учетом того, что ты увлекался охотой на соболей, Павлом Соболем. Как, звучит?

– Звучит-то звучит…

– А что? Трудно запомнить?

– Да я не о том…С этим зверьком у меня связаны самые неприятные воспоминания… Из-за него, проклятого, даже в тюрягу угодил. Перед самой войной. Далеко не повезли – дело было в Сибири. Места известные: озеро Байкал, Баргузинский заповедник. Браконьерство строжайше запрещалось, ну а я был хитер и ловок, умел от егерей уворачиваться. В конце концов на одного налетел, тот оказался похитрее меня, подкараулил.

– Ничего, осторожнее здесь будешь… Чтоб не подкараулили. Те егери, о которых я говорил, опаснее лесных… Итак, отныне ты – Соболь.

– Ладно, сойдет. В России есть такая поговорка: хоть горшком назови, только в печь не ставь.

– Горшком? – переспросил Баркель, проявив свое обычное любопытство. – Что есть горшок?

– Сосуд такой, господин майор, из обожженной глины.

Шеф еще раз повторил новое для него русское слово, явно смакуя. Он старался запоминать их лишь для того, чтобы при случае щегольнуть перед своими агентами: вот, мол, какой я всезнайка.

– Следовательно, горшок ставят в печь? Ну, тебя в печь я, сам понимаешь, не отправлю, а вот куда – надо еще помозговать. В печи ты очутишься лишь в одном случае – если мне изменишь. Скажем, выдаешь себя за пехотинца, соглашаешься работать на абвер, а на самом деле будешь работать на советскую контрразведку. Тут уж церемониться с тобой не стану. Куда же тебя, Соболь, а? Может, пойдешь в мой штаб?

Вопрос был подвохом. Место, где концентрировались все служебные тайны команды, шеф оберегал пуще собственного глаза. Русскому перебежчику, предпринимавшему мало-мальски заметную попытку внедриться в штаб, приходилось дорого расплачиваться за свою опрометчивую инициативу.

– Решайте, господин майор, сами, куда меня определить, – ответил Павел, сделав вид, что ему абсолютно все-равно, где работать. Уж он-то знал, что о штабе не может быть и речи.

– Я-то решу, но хотелось бы учесть твое мнение, – продолжал хитрить абверовец. – Такие, как ты, в штабе нужны: пишешь по-русски грамотно, красиво… Ну, так как? Только честно!

– Если честно, то лучше бы, конечно, в какое-нибудь другое место, скажем, в гараж, в мастерские… Протирать штаны, откровенно говоря, уже надоело.

– В гараж хочешь? – подумав, переспросил шеф. Он успел уже сделать определенные выводы. – Что ж, можно и в гараж. Ты же написал тут, в своей биографии, что на гражданке работал автослесарем.

– Да, было такое… Перед войной… Пока не упекли за решетку. Правда, набить руку как следует не успел, но кое-что могу.

Хрусталев действительно какое-то время работал в гараже. Тюрьма понадобилась лишь для легенды, а на самом деле в канун войны его призвали на службу в Пограничные войска. Навыки автослесаря ему пригодились и на границе, и на войне. Почему бы и теперь не воспользоваться ими? Конечно, его главная, так сказать стратегическая цель – штаб, но он и не рассчитывал, что путь туда будет прямой и легкий. Терпение и еще раз терпение, тем более что есть. Центру нужна достоверная, из первых рук информация о действиях Баркеля и его команды, чтобы полностью нейтрализовать их. Фронтовое затишье вовсе не означает затишья в деятельности военных разведок, тайные сражения непрерывны. Пушки молчат, но за линию фронта, на восток под покровом ночи пробираются зафрахтованные абвером «юнкерсы» и «хейнкели». Не для бомбежек, нет – они сбросят груз, таящий в себе не меньшую опасность. Освободившись от парашютов, тщательно заметя свои следы, посланцы абвера не мешкая займутся сбором для командования вермахта важнейшей информации. С этого и начинается подготовка будущих фронтовых операций.

Приземлившихся среди ночи шпионов – так называемых курьеров и радистов легче изловить, если заранее известны пункты их назначения. Вот тут-то и должен проявить себя Хрусталев, подсказать Центру, хотя бы ориентировочно, когда и в каком районе следует встречать непрошенных гостей. При этом весьма желательно сообщать и кое-какие данные о них: внешние приметы, присвоенные им абвером клички, характер заданий.

Разумеется, гараж – не самое подходящее место, где можно регулярно, а главное, оперативно добывать столь секретные вещи. Однако на пути к станциям существуют разъезды и полустанки, их не минешь. Так что иди пока в гараж, постарайся и там оказаться полезным.

И Хрусталев старался. На встречи со своим связным шустрым, разбитным пареньком из действовавшего поблизости партизанского отряда он являлся не с пустыми руками. Однажды принес начерченный со всеми подробностями маршрут, по которому должны были доставить на полевой аэродром очередного шпиона. Тот взлетел в воздух прежде, чем прибыл к самолету, – на партизанской мине.

Баркель рвал и метал. С неимоверным пристрастием допрашивал шоферов, автослесарей, дежурных гаража и даже уборщиц. Тех, кто сбивался и путался в ответах, отстранял от работы, а вызвавших наибольшее подозрение, переводил в зондер-лагеря – там умеют вытряхивать из человека душу, раскалывать так называемых тайноносителей. Однажды шеф нагрянул вместе со своим помощником – гауптманом Шустером. Павел впервые увидел его таким: горящие глаза со страшно расширившимися зрачками, вздувшиеся на висках жилы, перекошенный рот с тонкими вздрагивающими губами. Неужто он верил, что, вселив в души людей как можно больше страха, ему удастся выявить виновника? Или хотел до такой степени запутать, чтобы избежать неприятностей в дальнейшем?

Успокоение все равно не приходило, Баркелю хоть на ком-нибудь да хотелось сорвать бушевавшую в нем злость. Тут-то и повернулся под неостывшую руку шефа писарь Кусаков. Надо же было ему додуматься – просить Баркеля направить с заданием в русский тыл. Дескать, скоро уже и война закончится, а он еще не участвовал ни в одном серьезном деле. Ценнейшую информацию обещал принести. Вот только кому? Не чекистам ли? Кусаков нафарширован секретами как никто другой, не один год проторчал в штабе, столько разных бумаг через его руки прошло! Кого-кого, а шефа на мякине не проведешь. Сам выдал себя, с головой. Отныне место писарю не в штабе, а в зондер-лагере. Там с такими не церемонятся.

Когда «тайноносителя» увезли, Баркель приказал прислать в штаб Соболя.

– Догадываешься, зачем я тебя вызвал? – шеф привстал за столом, протянул руку.

– Никак нет, господин майор.

– Ну, а знаешь, кого я сегодня отправил в зондер-лагерь?

– Писаря, вроде бы… Прошел слух…

– А как думаешь – за что?

– Говорят, раскололи его.

– Вот-вот! Наткнулся на кулак своим грязным рылом. Попробовал вокруг пальца обвести, и кого? Меня! Не вышло. Я мог бы сам его выпотрошить, да неохота руки марать… Ничего, в зондер-лагере это умеют не хуже меня. Если Кусаков – русский агент, в чем я абсолютно уверен, завтра же ему болтаться на пеньковой веревочке. Хотел в рай, а окажется в аду.

– Туда ему и дорога, господин майор, – вставил Павел.

– Да, ему туда, с ним-то все ясно. А вот как мне быть с тобой? Тебе-то куда? – спросил сам себя Баркаль, подпустив, по своему обыкновению, туманца. Он обожал начинать серьезные беседы с психологического прощупывания. – Может, хватит тебе с твоим почерком гайки крутить? Место в штабе освободилось. Как, пойдешь? Или и ты со временем вздумаешь в русский тыл проситься? Под благовидным предлогом, разумеется… Как тот Кусаков, – добавил он, опускаясь в кресло.

– Да вы что… Вы, наверное, шутите, господин майор…

– Мне сейчас не до шуток. Я счел своим долгом пре-дупредить тебя заранее. – Баркель пристально смотрел на своего собеседника. – Так что заруби это себе на носу. Каждый, кого беру в штаб, должен знать, что ожидает его в случае предательства.

– Я вас понял, господин майор. Допустить в штаб можно не всякого.

– Вот именно. Приходится проверять и перепроверять.

– Со мной все это уже было. Даже под пулями стоял.

– Знаю, потому и беру. Рассчитываю на твою верность великой Германии и нашему фюреру. Хайль Гитлер! – майор вскочил с места и выбросил вперед руку.

Павлу ничего не оставалось, как повторить его жест.