Текст книги "Визит в абвер"

Глава третья

В штаб абверкоманды Павел перебрался уже на следующий день. Шефствовать над новичком начальник команды поручил своему ближайшему помощнику, гауптману Шустеру. В отличие от Баркеля гауптман совершенно свободно владел русским языком, чувствовалось, что к работе на Советский Союз его подготовили основательно. Это был типичный вестфалец, человек «красной земли», отличавшийся необыкновенным упрямством и крайней несдержанностью. Все, кому приходилось с ним сталкиваться, проявляли максимум осторожности и в словах, и в поступках. Если он кого наказывал, то непременно на полную катушку. Частенько заглядывал он и в гараж, и тогда, боясь не угодить ему, все принимались за работу с особым усердием. Так поступал и Хрусталев, избегая малейших осложнений.

Поскольку гауптмана побаивались не меньше, чем самого шефа, то его приближение к гаражу никогда не оставалось незамеченным. А приметить его, даже издали, было нетрудно. Шустер обладал высоким ростом, стройной, поджарой фигурой, продолговатым лицом с крупным, тяжелым подбородком. Из-под форменной, с высокой тульей фуражки выбивались густые пряди огненно-рыжих волос.

Павел прекрасно понимал, что больше всего интересовало гауптмана в гараже. Конечно же, люди, их благона-дежность. Изучал он их везде и не только наблюдая сo стороны. Подходил к машине или верстаку, заводил какой-либо чисто деловой разговор, а знать ему важно было одно – чем человек дышит. Так начал он принюхиваться и к новому слесарю.

– Ты кто, Соболь? – спросил гауптман со свойственной ему бесцеремонностью, остановившись у верстака.

– Так точно! – ответил Павел, откладывая в сторону тормозную колодку, с которой счищал ржавчину.

– Ну как, акклиматизировался? – ввернул он трудное словцо.

– Вроде бы, да.

– А ты давай не вроде, а наверняка. Климат у нас тут что надо. Это тебе не в Сибири. – Гауптман счел нужным напомнить, что ему известен жизненный путь Лугового – Соболя.

– В Сибири тоже хорошо, зря ею пугают. Климат там здоровый.

– Смотря для кого, – заметил Шустер, поежившись. – Тебе, коренному сибиряку, там было неплохо.

– Да разве я коренной, – возразил Павел, поняв, что эту неточность гауптман допустил не случайно. У опытного, профессионального разведчика такого не бывает.

– Как только там живут! Суровая зима, лютые морозы. Ну что там тебя прельщало?

– В Сибири столько соблазнов, господин гауптман. Из-за них-то моя жизнь, можно сказать, кувырком пошла.

– Кувырком, говоришь?

– Да, да. То есть вверх тормашками.

– Каким это образом? Из-за чего?

– Слишком увлекся охотой… На соболя… Потому господин шеф и предложил мне такую кличку. Вы сами видели когда-нибудь живого соболя? Или хотя бы мех с него? Натуральное золото.

– На соболя я не ходил, а белочек постреливал. Норки тоже здесь попадаются – и европейские, и американские.

– Давно здесь не охотились?

– Здесь? В этих лесах? Да ты что! – зачастил гаупт-ман, удивляясь неосведомленности новичка, – Ты что, не знаешь, что все окрестные леса буквально кишат русскими партизанами? – Он сделал паузу, чтобы вернуться к своей главной мысли. – Кстати, где ты там охотился? В каких местах?

– За Байкалом, господин гауптман, про Баргузин слыхали? Известнейший заповедник. В запретную зону ходил. И не однажды.

Шустер был уже близок к цели, и то, что пока не удалось ни к чему придраться, гауптмана даже успокаивало. Человек ему все-таки нужен. Позарез. А у этого парня, кажется, все чисто, так что и хитрости ни к чему. Как говорится, финты-фанты, немецкие куранты. Но оставалась еще одна деталь, правда, очень мелкая, но ловить надо именно на мелочах. На крупном черта с два поймаешь. Выудил ее Шустер из одного охотничьего рассказа. Если Соболь врал, тут он споткнется.

– Как же ты его искал, этого зверька? Поделись опытом, – попросил хитрый вестфалец. – Может, и мне пригодится.

– О, соболь – большой путешественник – со знанием дела начал Хрусталев. – Бывало как чесанет по кочкам да валежнику. Выслеживать его надо поверху. Особенно на деревьях с обломившимися или усохшими верхушками, там он кормится. На остолопах… Там он то дупло беличье найдет, то гнездо птичье. И с такой жадностью набросится на поживу, что о нашем брате, охотнике, вовсе забудет.

– Любопытно, – оказал Шустер. – Очень даже любопытно… Остолопы… Придумают же!..

Разумеется, все это он давно знал. Ему важно было убедиться, знает ли Соболь. Действительно ли он охотник или только выдает себя за него?

«Рыжий как лиса, и такой же хитрый, – подумал Хрусталев о своем очередном экзаменаторе. – Издалека начал. С заездом. Но сколько же таких «заездов» еще будет?

Собственно, и «стажировка» преследовала те же цели. Шустеру ее поручили не случайно: кроме своих обширных профессиональных знаний, некоторого умения ставить психологические опыты, – пальма первенства здесь принадлежала шефу, – он обладал и необходимыми писарю абвера практическими навыками, к примеру в делопроизводстве. Знал, какие документы в Советской армии выдают солдатам и офицерам, их содержание и форму, мог собственноручно изготовить любой бланк. Из своего пухлого, довольно вместительного портфеля он вытряхнул на стол стажера целый ворох деловых бумаг: удостоверений личности, просто удостоверений, командировочных предписаний, вещевых и продовольственных аттестатов. И все они были украшены не только гербовыми печатями и штампами, но и подлинными подписями командиров воинских частей и начальников штабов. Их основное назначение теперь состояло в том, чтобы служить образцами при изготовлении фальшивок.

На железных полках громоздкого сейфа, занимавшего один жз углов «кабинета» писаря, хранились всевозможные бланки, предназначавшиеся для заполнения чистейшей липой. В картонных коробках навалом лежали искусно изготовленные штампы и печати, точно воспроизводившие подлинные. Образцы для них абвер добывал где только мог, но главным образом на поле боя. Его специальные команды довольно оперативно обшаривали трофейные машины, особенно штабные автобусы, выворачивали карманы убитых и тяжело раненых, охотились за простофилями и зеваками, если удавалось проникнуть в расположение советских воинских частей.

– Наше хозяйство, как видишь, большое, – подытожил Шустер, введя нового писаря в курс дела. – А главное – ему цены нет. Так что отвечать за его сохранность будешь головой. Запомни… Впрочем, запомнить я тебе помогу… Крепко… Вернее, не я, а вот эта бумажка, ее придется подписать.

Он порылся в своем теперь уже заметно отощавшем портфеле и извлек на свет лист плотной, слегка пожелтевшей бумаги, украшенной каким-то типографским текстом.

– Вот, изволь, – Шустер как нечто особо важное сначала подержал его перед глазами писаря, а затем бережно положил на стол. – Прочти, уясни и поставь свою подпись. Если что, пенять будешь на себя. Германская разведка умеет охранять свои тайны.

Павел неспеша набил трубку, прикурил и, сделав глубокую затяжку (разумеется, от волнения), принялся медленно читать. С первых же слов он постарался придать своему лицу выражение, вполне соответствовавшее моменту, – серьезное и сосредоточенное.

На листе в самом верху крупным шрифтом было набрано одно только слово: «Обязательство». Ниже шел следующий текст:

«Я обязуюсь честно и беспрекословно выполнять все приказы и распоряжения моих начальников, хранить в строжайшей тайне секреты, ставшие мне известными при исполнении служебных обязанностей.

Если же я нарушу это обязательство, буду готов понести самое суровое наказание по законам Германии военного времени».

– Надеюсь, тебе здесь все понятно? – спросил гаупт-ман, терпеливо дождавшись, когда писарь оторвет от листа глаза.

– Подписывать не страшно?

– А чего ж бояться? Без вины не будешь виноватым, – Павел отложил трубку и потянулся к ручке.

Минуту спустя «Обязатльство», скрепленное подписью Хрусталева, вернулось на свое прежнее место, в портфель гауптмана.

– А теперь приступим к делу, – сказал Шустер, довольный сообразительностью и послушанием писаря. – Заготовим документы двум агентам, отправляющимся в русский тыл. Одного из них, Пухова, беру на себя. Другим, Ромашовым, занимаешься ты. Под моим наблюдением, конечно.

Он раскрыл тетрадь с какими-то записями и двумя фотокарточками малого формата, придвинулся ближе к столу и велел писарю подать из сейфа чистые бланки.

– Начнем с этого парня, – он взял нужное фото и бланк удостоверения. – Командируется в части советской действующей армии, на Первый Белорусский фронт.

Шустер вооружился ножницами, канцелярским клеем и вскоре карточка, аккуратно обрезанная со всех сторон, уже красовалась в левом верхнем углу удостоверения. С нее угрюмо смотрели большие, недоверчивые глаза, подпираемые выпуклыми скулами. Тяжелый, отвисший подбородок был наискось перечеркнут глубоким зарубцевавшимся шрамом. На округлых широких плечах лежали старшинские погоны, а на мощной груди, туго обтянутой новенькой гимнастеркой со стоячим воротником, серебрилась медаль с надписью «За отвагу». Никто и не подумает, встретив и окинув взглядом этого детину, что он вовсе не старшина и что боевая медаль, отливающая серебром, сорвана с гимнастерки солдата, погибшего в одном из сражений.

Полистав тетрадь, гауптман отыскал в ней свои записи, сделанные под диктовку шефа, и принялся аккуратно переносить их в соответствующие графы фальшивых документов. Из командировочного предписания, оформленного надлежащим образом, следовало, что старшине Пухову Николаю Ивановичу, опытному мастеру-оружейнику, поручено проверить, в каком состоянии хранится на складах боепитания запасное стрелковое оружие, как-то пистолеты, автоматы и пулеметы. Командиры и штабы частей Первого Белорусского фронта обязаны оказывать Пухову Н.И. всяческое содействие при выполнении указанного задания.

Занятый своим щекотливым делом, Шустер ни на секунду не забывал о новичке-стажере, нет-нет да и напоминал ему, как важно постичь все эти премудрости. Павел действительно следил за каждым движением руки своего «наставника», в то время как цепкая память разведчика фиксировала и откладывала в особую, сверхсекретную копилку все, что вскоре должно было ему понадобиться. Как же иначе до мельчайших деталей воспроизведешь внешний портрет этого Пухова, полное и точное содержание заготовленных на него документов, сообщить в Центр «присвоенные» ему абвером воинское звание и агентурную кличку?

«Тип, в общем-то, подобран удачно, – отмечал про себя Хрусталев. – Такие старшины бывают. Характер, видать, крутой, за упущения хоть с кого спросит. Конечно, заглядывать в стволы автоматов и выискивать там следы ржавчины он не станет, этим займется лишь для отвода глаз. Интересовать его будет совсем другое, то, ради чего посылают».

– Ну, вот и все, – сказал Шустер, выписав «оружейнику» еще и продаттестат и пришлепнув к нему гербовую печать. – Пухов может теперь смело отправляться в путь. Тут, как говорится, и комар носа не подточит. Надеюсь, ты и для своего Ромашова постараешься. Чтоб чисто, аккуратно, без единой помарочки.

– Подчищает? – Шустер сделал неодобрительный жест рукой. – Нет, нет! Этого допускать нельзя. Ни в коем случае. Условимся раз и навсегда – никаких помарок. Ни малейших. Мы не подведем своих людей, – добавил он с такой обеспокоенностью, словно это непременно должно случиться. – Так что учти и приступай к делу. Вот тебе ножницы, клей и фото твоего подопечного. Парень он, как видишь, помоложе старшины, однако воинское звание у него будет повыше. Лейтенант! Потому что из школы прибыл к нам с отличной характеристикой, а шеф при личном знакомстве нашел его бойким и смекалистым. Скажешь – слишком молод! Не беда. Юнцов с офицерскими погонами в русской армии сейчас предостаточно. Пекут их там – как блины: полуторамесячные курсы – и в часть. Пиши, что командируется в распоряжение отдела кадров стрелковой дивизии (номер у меня есть). Должность ему предложат на месте.

«Сколько же ему лет? – со смешанным чувством возмущения и недоумения подумал Павел, взглянув на фото. – На вид нет и восемнадцати. Совсем мальчишка! Как же он сюда попал? Неужто по доброй воле? Изменил Родине, народу? Едва достиг своего совершеннолетия и на такое преступление пошел. Что может быть страшнее измены Родине? Или нашлась иная причина? Но можно ли вообще чем-то оправдать подобный проступок?

Мысли – одна за другой – теснились в голове, тщательно скрываемые от гауптмана, а тем временем руки делали свое дело. Надо было аккуратно обрезать и приклеить в определенном месте его фотографию, аккуратно вписать в соответствующие графы анкетные данные на некоего несуществующего в мире лейтенанта Ромашова. Все необходимые сведения содержались в той же рабочей тетради шефа. Создавалось впечатление, что они почерпнуты из чьего-то послужного списка. Липа должна в максимальной степени походить на правду.

Пододвинувшись ближе к писарю, гауптман внимательнейшим образом перечитывал каждую запись и сверял ее точность с тетрадью. Когда была заполнена последняя графа, он поставил необходимые печати и штампы, тиснул факсимиле подписей военачальников и, убедившись, что в «документах» на имя лейтенанта Ромашова не допущено ни малейшей ошибки, отправил их в свой портфель.

– Все оставшееся на столе спрячь в сейф, – сказал он, прежде чем удалиться. – Сейф опечатаешь, понял?

– Слушаюсь!

Шустер направился было к двери, но потом вернулся и с ног до головы осмотрел писаря.

– Ну и видок же у тебя! – он покачал головой! – И бензином от твоих рук разит, будто все еще в гараже работаешь. Фу! Позовут к шефу, как пойдешь? Запах бензина он терпеть не может.

– Ваши замечания учту, господин гауптман!

Шустер нахмурился.

– Ладно, – сказал он, смягчаясь. – Этот костюм не для штаба. Завтра же пойдешь в пошивочную. Я велю портному сшить для тебя что-нибудь более приличное. Френч, брюки… Трофейное сукно у него найдется… Да и в вещевой склад загляни. Сапоги тоже надо сменить. Писарь – это же фигура!

Глава четвертая

Утром, прежде чем идти в штаб, Хрусталев из барака переселился в двухэтажный рубленый дом, в котором для него нашелся угол – часть комнаты, разделенной дощатой перегородкой. Площадь его нового жилища была такова, что ее едва хватило для узкой железной койки, табуретки и небольшого, почти квадратного столика, вкривь и вкось изрезанного прежними постояльцами.

До начала работы ему еще следовало заглянуть в пошивочную. Толстый, с угловатой, лысеющей головой мужчина-немец не проявил к своему новому клиенту особого интереса. Прикладывая к Павлу, точно к манекену, клеенчатый сантиметр, он молча, чуть посапывая, выводил карандашом на клочке оберточной бумаги понятные только ему цифры. Помещение мастерской наполнял стрекот швейной машины, над которой у окна сутулилась молодая женщина в пестрой, цветастой кофточке. За окном открывался вид на учебный плац, где одетые в красноармейскую форму абверовцы отрабатывали приемы рукопашного боя: сходу дырявили кинжальными штыками чучела, садили по ним окованными прикладами автоматов, а то, сойдясь парами, сшибали друг друга с ног. Шли обычные для них практические занятия, повторявшиеся изо дня в день… Поодаль, в углу обширного двора особняком стояло главное в этом городке здание с зарешеченными окнами – в нем размещался штаб. Дверь его распахивалась нечасто, ибо явиться туда можно было только по вызову и в строго назначенное время. Знаменитая немецкая пунктуальность, высоко ценимая майором фон Баркелем.

Павел, пока вокруг него, старчески покряхтывая, топтался портной, то и дело устремлял свой взгляд в окно. Он прежде всего сосчитал обучающихся на плацу. Их было меньше, чем вчера. Кто же сегодня отсутствовал? Похоже, и Пухов, и Ромашов. Где же они? На последнем инструктаже у шефа? Вполне возможно… Павел перевел взгляд на особняк. И так случилось, что именно в эту минуту кто-то энергично распахнул дверь. Человек в военном мундире, выскочивший из штаба, чуть приостановился и, наскоро оглядев двор, быстрыми, торопящимися шагами направился в сторону мастерской. Узкая, посыпанная щебенкой дорожка местами была перехвачена мартовскими ручейками. Ускоряя свое движение, он перепрыгивал их, расплескивая лужицы. Павел силился разглядеть его форму, знаки различия, лицо. Из штаба германской разведки шел – ни дать, ни взять – советский офицер. На погонах уже виднелись крошечные лейтенантские звездочки. Гимнастерка цвета хаки с врезными нагрудными карманами была перетянута портупеей, бриджи того же цвета вправлены в добротные сапоги. На шапке-ушанке – большая эмалевая звезда. По дорожке, быстро приближаясь, печатал шаги абверовский агент. Лицо очень молодое, щеки – в сочном румянце, на правой, у самого виска родинка… Да ведь это же Ромашов собственной персоной! Он все ближе и ближе… Когда Павел, оформляя на него документы, взял в руки фото, ему в глаза сразу же бросилось это приметное пятнышко. Конечно же, это Ромашов. Только почему на его погонах произошла такая перемена – поубавилось звездочек? В течение одной ночи из лейтенанта превратился в младшего. За что разжаловали? Или у немцев не хватило звездочек?

Ромашов не вошел, а влетел в пошивочную мастерскую и, не отдышавшись, спросил:

– Это вы писарь?

– Да, я, – отозвался Павел.

– К гауптману Шустеру… Быстро!

– Отчего такая поспешность? – Павел недоуменно пожал плечами. – Вы же видите, я занят.

– Не могу знать… Исполняю приказание…

– Да ты, я вижу, усерден… Не слишком ли?

«Ну и подонок… Тварь продажная… – осуждал предателя Павел, направляясь в штаб. – Сколько же ему пообещали серебренников? Все тридцать или поменьше, учитывая его молодость и неопытность? Сходит разок за линию фронта – прибавят. Если, конечно, оттуда вернется… Постараюсь, чтоб не вернулся… И тот, второй… Пухов.»

Поначалу шли молча, но потом Павел все же заговорил.

– За что же это вас так быстро разжаловали? – спросил он, вроде, только из любопытства.

– Разжаловали, говорите? – Ромашов сделал вид, что вопрос писаря еу совершенно непонятен.

– Как же… Разве это не вы вчера были лейтенантом?

– Был, – равнодушно протянул он, ни о чем не сожалея.

– Наверное, оттого и такая спешка?

– Наверное, – ему явно не хотелось вести разговор с человеком, которого видел впервые.

– Да больше не из-за чего… Документы на вас оформлены полностью.

– Документы придется переоформлять. Они должны соответствовать. Что, не можете сообразить?

– Да уж как-нибудь. Только тем и занимаюсь, что соображаю… Кстати, почему вы Ромашов? Начитались Куприна что ли…

– А хотя бы и начитался… Вам-то какое дело?

Похоже было, что, несмотря на свою молодость и внешнюю простаковатость, парень был себе на уме. Нет, о таком, пожалуй, не скажешь: душа нараспашку. Чувствовалось, что держит он ее под семью печатями, далеко не каждого и не сразу к ней подпустит. Быть может, в ином месте и перед кем-то другим он и открылся бы, но перед писарем абвера, да еще накануне своей деликатной командировки, не рискнет ни за что.

– Значит, летите? – прервав минутное молчание, спросил Павел. Это был еще одна попытка подобрать ключик к Ромашову. Попытка без особой надежды на успех. Слишком мало оставалось времени.

– Лечу, а что? – вдруг насторожился тот.

– И не боитесь?

Он помолчал и, легко перепрыгнув очередной ручеек, бодро, словно рисуясь, спросил:

– Боюсь? А чего мне бояться?

– Ну, могут поймать…

– Меня? Да вы что!

– Там нашего брата ловят, – проговорил Павел, пытаясь малость остудить его пыл. Однако он не заметил, чтобы его предостережение хоть в какой-то степени подей-ствовало на юношу. Ромашов пропустил его мимо ушей. Впрочем, сделав несколько шагов, он приостановился и спросил:

– Слушайте, вы что хотели этим сказать? Да, ловят, я это сам знаю, ну и что? Отказаться от полета? Струсить?

– Зачем? Здесь уже ничего не изменить.

– А там? Что там можно изменить?

– Подумайте…

– Подумать? – воскликнул он, снова приостановившись. – Над чем?

Ромашов не ожидал услышать от штабного писаря ничего подобного. Его намек был более чем прозрачен, но из каких побуждений он сделан? Какую цель преследует? Провоцирует?

– Знаешь что, писарь, – проговорил Ромашов с чувством внезапного озлобления, – ты это брось… Понял?.. Я не дурак, я прекрасно вижу к чему ты клонишь. Медальку на мне выдумал заработать? Не выйдет! Я отправляюсь на задание с твердой решимостью… Так шефу и доложи.

Он весь как-то побледнел, съежился, будто его охватил озноб, и уже до самого штаба не проронил ни слова. Затих и Павел. В голове мучительно роились сомнения. Правильно ли он поступил? Стоило ли так рисковать? Каковы могут быть последствия? Что если Ромашов не промолчит, донесет шефу? На всякий случай надо срочно готовить запасную позицию.

– Ладно, Сергей, – как бы примиряясь, сказал он, когда подошли к штабу, – зря не кипи… И нос не вешай. Ябедничать не стану, не из таких. Ты тоже придержи язычок за зубами. Мало ли что… Договорились? Как мужчина с мужчиной?

Ромашов решительно распахнул дверь и, на мгновенье оборотясь, как-то странно и скупо улыбнулся. Только и всего.

Вот уж и впрямь – чужая душа потемки. Вспоминать это древнейшее наречение прежде особой нужды у Павла не было. Его всю жизнь окружали люди, понятные с первого взгляда. Честные, открытые, искренние. Однокашники. Однополчане. Здесь же что ни человек, то загадка. Немец ли, русский – все равно. Таков и Ромашов. Как он поведет себя у шефа? Каким явится за линию фронта? Вопросы, на которые непросто ответить. А нужно было. Ох, как нужно!..

Павел отпер тяжелую, обитую стальным листом дверь своего «кабинета», проверил, не потревожены ли печати на сейфе, и уселся за стол. Раскладывать бумаги и что-либо делать пока не хотелось. Из головы не выходили подробности рискованной, состоявшейся экспромтом беседы. Что она ему дала? И что последует дальше? Явится ли гауптман переоформлять на Ромашова документы, или сюда примчится посыльный, чтобы пригласить писаря на ковер к фон Баркелю? Неужели тот все-таки наябедничал? Оговорил с головы до ног? От первого до последнего слова извратил смысл их беседы? Что ж, это могло быть. Даже вполне. Цель? А она ясна: опорочить нового писаря и нажить себе капиталец. Чем он докажет, что все было не так? Где у него свидетели? Следовательно, готовиться надо к худшему. Если вызовет шеф, попытаться перехватить инициативу. Во-первых, у Ромашова тоже нет свидетелей. Во-вторых, писарь высоко ценит доверие шефа и готов служить ему верой и правдой. Беседу с Ромашовым он завел с единственной целью: прощупать, чем парень дышит, можно ли его со спокойной душой отправлять в стан противника? Если учесть вспыльчивый характер Баркеля, его крайнюю подозрительностью, этот номер может пройти.

В коридоре послышались чьи-то шаги. Павел прислушался и облегченно вздохнул. Шел гауптман. Он, как всегда, возник в дверях с портфелем в руке, небрежно кивнул вскочившему со стула писарю и направился к столу.

– Начнем все сначала! – деловито и без тени сожаления объявил гауптман. – Как говорится, первый блин комом… Но ты нос не вешай, ты тут ни при чем… Так надо…

Шустер не стал подробно объяснять, что же произошло, почему один из собравшихся в путь агентов должен обрести иное качество. Какое писарю до этого дело? Каждый сверчок знай свой шесток. Переделки, на первый взгляд, казались не очень существенными. Были ли они следствием мнительности и осторожности шефа? Видимо, ему плохо спалось в минувшую ночь – мучило ощущение, что не все сделано надежно. Наученный горьким опытом поединков с советской контрразведкой, начальник абверкоманды с каждым днем становился все более придирчивым, совался во все мелочи. Из-за них-то чаще всего и кипел. Ночные раздумья, видимо, навели его на мысль, что Ромашов все-таки не потянет на роль лейтенанта.

Утром, еще до завтрака, заменили Ромашову погоны – если убрать звездочку со старых, останутся следы, срочно перефотографировали, и вот теперь предстояло привести к общему знаменателю всего его документы.

Павел открыл сейф. Под немигающим и всевидящим оком гауптмана были поочередно выполнены все необходимые операции. Шустер знал, что если писарь хоть что-нибудь, даже самую малость, сделает не так – скажем, пропустит запятую или вместо нее поставит точку, шеф спросит с обоих, со своего же помощника прежде всего…

На аэродром их увозили поздно вечером. Павел в это время как бы случайно задержался в штабе. Он видел, как во дворе, поджидая машину, нетерпеливо переминались с ноги на ногу Ромашов и Пухов. Липовый старшина и в натуре был точь-в-точь, как на фото. Лобастая голова в густой копне черных волос, низкие кустистые брови, большие, выпуклые глаза, глубокий шрам на тяжелом подбородке. Видать, он уже побывал в какой-то переделке. Внутренняя суть Пухова даже на расстоянии проявлялась в нагловатых, исподлобья, взглядах, развязных жестах. Тут можно было, не рискуя впасть в ошибку, предположить, как поведет себя этот «старшина», когда немецкий парашют опустит его на землю где-нибудь восточнее Орши или Могилева.

К штабу подкатил лимузин шефа. Этот еще хорошо сохранившийся «опель-адмирал», покрытый черным лаком и помеченный на крыльях специальными знаками, частенько курсировал между городком, в котором дислоцировалась команда, и ближайшим полевым аэродромом. Завидя его на шоссе, часовые контрольно-пропускных пунктов заранее поднимали шлагбаум. Пропуском для них служила не только сама машина с ее внушительным видом, но и красный треугольник на ее правом переднем крыле, в котором белой эмалью сверкала так много значившая буква «А»…

Разместив в просторном багажнике свои парашюты, рации и вещмешки, «младший лейтенант» и «старшина» забрались на заднее сиденье лимузина. На переднем, рядом с шофером, уселся Баркель. Он редко изменял своему правилу – лично провожать агентов. Обычно не разговорчивый, суровый, тут он неузнаваемо преображался. Такие вещи, как деликатность, учтивость, способность сопереживать, странным образом становились присущими и ему. И не только по пути на аэродром, но и там, возле уже изготовившегося к старту бомбардировщика. Расставаясь у спущенного на землю трапа с теми, кто улетал выведывать для него важные тайны, он как бы пытался невидимыми нитями привязать их к себе. Баркелю хотелось, чтобы и в дали от Германии они продолжали служить ему верой и правдой. Чтобы и там, отгороженные от него огненной чертой, неподвластные и неконтролируемые, они оставались такими, какими он знал их здесь, – исполнительными, безгранично преданными Германии и ее фюреру. В безвыходном положении (это не исключалось) они должны поступить так, как их учили: разгрызть ампулу с ядом или пустить в себя пулю. Не сдаваться же большевикам!