Текст книги "Принцип формального равенства и взаимное признание права. Коллективная монография"

Следует заметить, что конфликтность между правопорядками разных уровней имманентна самой тенденции интернационализации правового регулирования. Любой наднациональный или международный (универсальный или региональный) правопорядок потенциально может вступать в противоречие с интегрированными в его рамках национальными правопорядками, ведь, собственно, данный наднациональный или международный правопорядок и создается в целях гармонизации изначально различных национальных правовых систем.

При этом достигаемая гармонизация различных правопорядков вносит в них элемент рассогласованности. Это является результатом более тесного и активного их взаимодействия, в результате чего разные правовые традиции начинают проникать друг в друга. Восприятие институтов и норм других систем порождает «структурные напряженности». Особенно наглядно это проявляется в Европейском союзе. Право ЕС включается в национальные правовые системы государств-членов, но во многом остается там «инородным телом», своего рода «островом» в традиционных отраслях права, которые становятся некогерентными из-за наличия норм, расходящихся по содержанию и направленности регулирования с принципами, изначально заложенными в их основу. В частности многочисленные директивы и регламенты ЕС, направленные на защиту прав потребителей, во многих странах (прежде всего в Великобритании) соседствуют с традиционными институтами договорного права, базирующимися на принципах либерализма. Включение норм европейского права в национальные правопорядки часто носит формальный характер без каких-либо попыток интегрировать их с нормами внутреннего права в единое целое¹²⁰.

Дезинтеграцию в национальные правовые системы привносит и так называемая приватизация права. Многие отношения сегодня оказываются все менее подверженными государственному воздействию и упорядочиваются посредством самоорганизации их участников. Поскольку прежде всего это касается тех сфер деятельности, которые носят трансграничный характер (например, Интернета, транснациональных корпораций), то соответствующее регулирование осуществляется на международном уровне (lex mercatoria, различные Кодексы поведения и стандарты регулирования). Будучи формально подчинены национальным правопорядкам, субъекты такой деятельности сообразуют ее не только (и не столько) с внутригосударственным законодательством, но и (в большей мере) с транснациональным регулированием, представленным правилами, которые разработаны достаточно узким кругом экспертов и поддерживаются благодаря заинтересованности участников данных отношений. В глобальном масштабе формируется целая сеть таких «частных правопорядков». Национальные государства вынуждены считаться с ними и в ряде случае обеспечивать реализацию соответствущих правил мерами государственного принуждения.

Показательным примером является практика «удобного флага», когда государство предлагает услуги по регистрации морских судов, принадлежащих другим странам, под своим флагом с целью снижения издержек международного мореплавания. Фактически регистрация судов осуществляется частными компаниями, обычно находящимися за пределами государства, предоставляющего флаг. Такие компании объединяются в международные ассоциации, которые вырабатывают общие правила регистрации судов и стандарты безопасности, согласовывают с международными объединениями профсоюзов моряков условия найма команды. Они также сотрудничают с администрациями портов различных государств и координируют с ними системы проверки соблюдения международных стандартов, ведение компьютерных баз данных и применение санкций в виде задержания судов. Таким образом, мореходные качества судов и условия найма команды определяются различными регулирующими органами – публичными и частными, национальными и международными. Ни один из них не имеет безусловной юрисдикции, но администрация порта может применить за нарушение установленных правил предельную санкцию в виде задержания судна¹²¹.

Таким образом, внутреннее право, так сказать, государственного происхождения действует наряду с правилами, установленными различными частными организациями, как национальными, так и транснациональными. Государство вынуждено учитывать их регулирующее воздействие, а иногда и обеспечивать его, располагая при этом достаточно ограниченными возможностями влияния на содержание воздействия, – прежде всего, конечно, когда речь идет о правилах, создаваемых различными транснациональными корпорациями, международными экспертными сообществами, неправительственными организациями и т. п.

Происходит постепенное «размывание» различий между частным и публичным правом. С одной стороны, государство активно вторгается в частноправовую сферу посредством ограничения действия принципа свободы договора. В целях защиты «слабой стороны» отношений государство устанавливает все больше императивных требований, оставляя все меньше пространства для договорного регулирования. В результате отрасли права, традиционно считавшиеся частными, приобретают частно-публичный или публично-частный характер. Вначале так получилось с трудовым правом, заместившим частноправовой институт личного найма, затем – с жилищным, а постепенно под лозунгом «защиты прав потребителей» (как «слабой стороны» отношений) публично-правовые начала укоренились во всех институтах частного права, принцип свободы договора во многом превратился в фикцию, а соответствующее регулирование утратило частноправовой характер.

С другой стороны, типичное для частного права договорное регулирование начинает проникать в публичную сферу. Таким образом, все чаще выстраиваются отношения между органами власти, ответственными за предоставление населению публичных услуг, и частными организациями (фирмами, компаниями), которые на основе соответствующих договоров фактически эти услуги предоставляют¹²². Более того, эти частные организации (их объединения) начинают самостоятельно регулировать порядок предоставления соответствующих публичных услуг. Такое регулирование действует наряду с государственным (которое становится все более фрагментированным) и образует так называемое мягкое право (soft law)¹²³.

Формально не являясь обязательными, нормы мягкого права оказывают на соответствующие отношения реальное (и часто определяющее) регулятивное воздействие¹²⁴. Данный термин изначально возник для обозначения инструментов гармонизации законодательства государств – членов ЕС в тех областях сотрудничества, которые не были охвачены правом ЕС, имеющим прямое действие (так называемый открытый метод координации)¹²⁵, и ряда положений международного права, содержащихся в резолюциях, рекомендациях и коммюнике различных международных организаций, в разнообразных стандартах надлежащего поведения, Кодексах лучшей практики и т. п. ¹²⁶ Мягкое право известно как в международном публичном, так и международном частном праве¹²⁷ – в частности, к мягкому праву принято относить lex mercatoria¹²⁸. Позднее данный термин стал использоваться и применительно к внутригосударственному регулированию. Следование нормам указанного права обеспечивается благодаря взаимной заинтересованности в их соблюдении, а также за счет различных форм социального давления, осуществляемого участниками соответствующих отношений (например, мониторинг состояния дел, репутационная ответственность и т. п.). Эти формы социального давления институционализированы (в регулярных предоставлениях отчетов, формировании «черных списков»), но напрямую не сопряжены с государственным принуждением, хотя нередко оказываются не менее действенными, чем оно¹²⁹.

При этом жесткое и мягкое, частное и публичное, национальное и международное право часто оказываются тесно переплетены и в совокупности обеспечивают однонаправленное регулятивное воздействие. В данном отношении весьма показательна рассмотренная выше практика регистрации судов под удобным флагом. Здесь государственную функцию осуществляют частные компании, они же и регулируют соответствующую деятельность на международном уровне посредством мягкого права (выработанных экспертами и согласованных между компаниями и профсоюзами стандартов и правил), за нарушение которого власти различных государств применяют весьма жесткие санкции.

В самом общем виде все те изменения, которые правовое регулирование претерпевает в условиях глобализации, могут быть описаны как «дестабилизация традиционной нормативной иерархии»¹³⁰. Национальные правовые системы утрачивают свою специфику и автономность, они вступают в сложные отношения взаимозависимости с другими национальными, наднациональными и международными правопорядками. Принципы верховенства закона и свободы парламента в формулировании содержания этого закона уходят в прошлое. Законотворческая деятельность находится сегодня под судебным контролем, осуществляемым как на национальном, так и на наднациональном уровне.

И если ранее конституционный (верховный) суд страны обеспечивал единство национального правопорядка, то теперь он вынужден лавировать между различными правопорядками, под юрисдикцию которых подпадает поставленный перед ним вопрос, стремясь вынести решение, согласующееся с каждым из них. Так, Конституционный трибунал Республики Польша в Постановлении от 18 октября 2004 г. № P 8/04 обратил внимание на то, что необходимость для национальных органов принимать в расчет постановления Европейского суда по правам человека предполагает обязанность Трибунала применять методы и принципы толкования, уменьшающие число правовых коллизий между польскими стандартами и стандартами, сформулированными Европейским судом¹³¹. Верховный суд США в своей практике следует доктрине «согласованного истолкования» (doctrine of consistent interpretation, или «Charming Betsy» doctrine). Он исходит из того, что акт Конгресса никогда не следует интерпретировать таким образом, чтобы он нарушал международное право, если его возможно истолковать иначе. Другими словами, закону не должно даваться толкование, вступающее в противоречие с международным правом, когда этого очевидно можно избежать¹³².

Рассуждения о приоритете или верховенстве какого-либо из конкурирующих правопорядков (международного, наднационального, национального) сегодня непродуктивны. Современному правовому регулированию присущ «гетерархичный характер». Это означает, что «признание деятельности легитимной в соответствии с какой-либо одной системой норм редко является безусловным, оно может быть обойдено или поставлено под сомнение посредством обращения к другой системе норм. Различные виды наднационального и субнационального права создают сложные взаимосвязи между множеством правотворческих и правоприменительных институтов на различных уровнях. Это предполагает как конкуренцию, так и координацию. Между разными, но взаимосвязанными регулятивными сетями возникают различные типы сцеплений, однако их калейдоскопический характер затрудняет достижение полной согласованности»¹³³. Это дает частным лицам, как физическим, так и юридическим, возможность лавировать между различными юрисдикциями, выбирая наиболее удобную из них¹³⁴.

Право все более приобретает циркулярную, сетевую структуру. Циркулярность – это взаимозависимость и взаимодействие «между лицами и органами внутри правовой системы в процессе производства и легитимации права»¹³⁵. Современные правовые системы не имеют линейной структуры и четкой иерархии. Они представляют собой сложное единство «переплетающихся циркулярностей», «запутанной иерархии», «странных петель» и лучше описываются понятием сети¹³⁶. Здесь упор делается на взаимодействии между различными уровнями правовой системы, «когда верхний уровень спускается к нижнему и воздействует на него, в то время как сам определяется этим самым нижним уровнем»¹³⁷. В рамках такой модели структура правой системы не образует иерархию, «где высшие элементы определяют низшие. Ее следует рассматривать как сеть взаимоотношений, производящих значения с большей или меньшей вероятностью «истины»»¹³⁸.

Так, Европейский союз интерпретируется как сеть из государств, институтов ЕС и негосударственных акторов. В нем отсутствует единый суверенный центр власти; правление осуществляется в рамках полицентричных многоуровневых сетей, которые объединяют и распределяют суверенитет, но не передают его на наднациональный уровень¹³⁹. Отношения между Европейским союзом и национальными правопорядками являются «плюралистическими, а не монистическими; интерактивными, а не иерархическими»¹⁴⁰.

Аналогичным образом строятся взаимоотношения государств – участников Конвенции о защите права человека и основных свобод и Европейского суда по правам человека. Система защиты прав человека, установленная Конвенцией, базируется на принципе субсидиарности¹⁴¹. Обеспечение прав и свобод человека возложено прежде всего на сами государства – члены Совета Европы. Европейский суд вступает в действие, только когда на национальном уровне не удается добиться восстановления нарушенного права.

Основная цель Конвенции состоит в том, чтобы установить определенные международные стандарты, которые должны соблюдаться государствами во взаимоотношениях с лицами, находящимися под их юрисдикцией¹⁴². Однако, это не означает абсолютного единообразия, и государства остаются свободными в выборе средств, которые они считают надлежащими. Европейский суд учитывает особенности их материального и процессуального права. Механизм защиты, предусмотренный Конвенцией, носит вспомогательный характер по отношению к национальным системам защиты прав человека¹⁴³. Европейский суд действует только в рамках процедур разрешения споров и только после того, как будут исчерпаны все внутренние средства правовой защиты¹⁴⁴.

В своей практике Cуд, о котором идет речь, придерживается так называемой доктрины четвертой инстанции, и исходит из того, что, не умаляя своих полномочий проверять совместимость с Конвенцией решений, принятых на национальном уровне, ему, в принципе, не следует оценивать фактические обстоятельства, которые привели национальные суды к принятию того или иного решения. В противном случае Европейский суд действовал бы в качестве суда третьей или четвертой инстанции, что было бы пренебрежением налагаемыми на его деятельность ограничениями¹⁴⁵.

Европейский суд неизменно признает за государствами широкие пределы усмотрения (дискреционные полномочия) в отношении того, каким образом защищать права лиц, находящихся под их юрисдикцией. Причем эта свобода действий предоставляется как национальному законодателю, так и органам, в том числе судебным, которые призваны толковать и применять действующие законы¹⁴⁶. Европейский суд не стремится подменять собой национальные государственные органы, которые, несомненно, находятся в лучшем положении, чем международный судья, для того чтобы избрать наиболее действенный способ обеспечения прав человека¹⁴⁷.

Однако свобода усмотрения государств – участников Конвенции не является беспредельной, она ограничена «европейским контролем», осуществляемым Судом по правам человека, который уполномочен выносить окончательные решения о том, насколько действия государства совместимы с положениями Конвенции. При этом «европейский контроль» распространяется и на законодательство, и на решения о его применении, в том числе и вынесенные независимым судом¹⁴⁸. В процессе этого контроля Европейский суд не ограничивается установлением того, действовало ли государство при осуществлении своих дискреционных полномочий разумно, тщательно и добросовестно. Даже когда государство действует именно так, оно остается под контролем Суда в отношении совместимости его действий с обязательствами, вытекающими из Конвенции¹⁴⁹.

Таким образом, в условиях глобализации формируется значительный массив права, действие которого не обеспечивается государством и не ограничивается государственной территорией. Это право, «индифферентное к суверенитету и территориальным границам»¹⁵⁰, представляет собой полицентричную систему¹⁵¹. Пределы действия различных нормативных массивов и юрисдикция формирующих и применяющих их институтов все чаще определяется не по территориальному принципу, а по сферам отношений, которые порой пересекаются. И следование соответствующим нормам обеспечивается прежде всего взаимной заинтересованностью в этом.

Неслучайно глобализацию называют «новым средневековьем»¹⁵², когда (безусловно, на новом уровне развития) воспроизводятся некоторые черты средневекового общества и права. В Средние века «каждый отдельный человек жил в условиях множественности правовых систем, каждая из которых управляла одним из частично пересекающихся друг с другом сообществ, членом которого был этот человек»¹⁵³. Индивидуальная свобода заключалась главным образом в «мобильности, то есть способности передвигаться из одного сообщества в другое или обращаться к одному сообществу за защитой от другого»¹⁵⁴. Чем больше было таких корпораций, к которым человек потенциально мог принадлежать, и чем проще можно было перейти из одной в другую и лавировать между ними, тем выше был уровень свободы в обществе.

Складывающаяся сегодня ситуация в чем-то аналогична средневековой. Социальные и правовые связи и отношения формируют сложные переплетающиеся сети, и национальные государства вынуждены «делить лояльность своих граждан с другими авторитетами на уровне регионов и мирового сообщества, с одной стороны, и с субгосударственными, субнациональными авторитетами – с другой»¹⁵⁵.

В связи с этим возникает проблема изменения способов легитимации права. Последняя больше не может осуществляться, по крайней мере исключительно, посредством демократической процедуры. «Приватизация» права выводит большой объем правотворчества из-под прямого государственного контроля, а технитизация и профессионализация правового регулирования, осуществляемого государством, делает все более формальными парламентские процедуры, традиционно признаваемые надлежащими формами демократической легитимации принимаемых законов.

Вряд ли слишком эффективной окажется и разработанная Ю. Хабермасом модель «делиберативной демократии»¹⁵⁶, в основе которой лежит установка на социальное сотрудничество и рациональный политический дискурс¹⁵⁷. Делиберативная демократия предполагает включение (пусть и опосредованное) всех граждан в процессы принятия политических решений за счет сочетания институционализированных форм принятия решений большинством (прежде всего в рамках парламентских процедур) и широкого неформального дискурса в сети коммуникации политической общественности. Именно формальные и неформальные коммуникации образуют ту арену, где происходит «более или менее рациональное формирование общественного мнения и политической воли по поводу значимых для всего общества тем и нуждающихся в регулировании дел»¹⁵⁸. Общественное мнение, вырабатываемое в разнообразных демократических процедурах и приобретающее в процессе этого характер коммуникативной власти, само по себе господствовать не в состоянии, оно может лишь направлять использование административной власти. Собственно народный суверенитет, по Ю. Хабермасу, и «возникает из интеракций между институционализированным в рамках правового государства формированием воли и культурно мобилизуемой общественностью, которая, со своей стороны, находит некий базис в ассоциациях гражданского общества, равно удаленных от государства и от экономики»¹⁵⁹. При этом необходимо «до такой степени оживить деятельность политической общественности, чтобы восстановленная совокупность граждан могла (вновь) присвоить получившую бюрократическую самостоятельность государственную власть в формах децентрализованного самоуправления»¹⁶⁰.

Безусловно, такую конструкцию демократии можно признать идеальной. Но в ходе ее реализации неизбежно возникнут проблемы. Несмотря на то что современные информационные технологии открывают для граждан поистине безграничные возможности участия в «рациональном политическом дискурсе», далеко не все стремятся ими воспользоваться. «Активная политическая общественность» Ю. Хабермаса не включает в себя всех граждан страны, причем за ее рамками, как правило, оказываются те, кто наиболее благополучен в своей профессиональной и частной жизни, а ведь именно они и образуют основу стабильности общества. Кроме того, не следует переоценивать компетентность общественного мнения, сформированного в процессе неформального политического дискурса активной общественности, и меру его влияния на административную власть. А акцент на профессиональной делиберативной коммуникации¹⁶¹ оставляет открытым вопрос о вовлечении в нее «широкой политической общественности».

Усугубляет проблему развитие наднационального уровня публичной власти и правового регулирования Осуществление публично-властных полномочий наднациональными институтами далеко не всегда бывает обременено необходимыми правовыми ограничениями, присущими внутригосударственным системам разделения властей и демократического представительства. Едва ли не общим местом стало утверждение, что наднационализация публичной власти невозможна без снижения ее легитимности и усиления отчуждения от граждан. «Даже то обстоятельство, что правительства, посылающие своих представителей в международные организации, являются демократически избранными, не может компенсировать этот ущерб. Поэтому рост власти международных организаций фактически выхолащивает демократический процесс в национальных государствах по мере того, как национально-государственные функции переводятся на уровень транснационального управления»¹⁶².

Предлагаемые в качестве решения обозначенных проблем проекты «космополитической демократии», предполагающие формирование транснациональных (глобальных) демократических институтов¹⁶³, выглядят весьма утопическими. Развитие международной интеграции и наднационального регулирования с неизбежностью ведет к «дефициту демократии»¹⁶⁴, делая представительное правление еще более опосредованным (отчужденным от граждан), так как полномочия наднациональных институтов производны от соответствующих государств-участников, передающих полномочия институтам на определенных условиях.

Поэтому представляется необходимым искать иные источники легитимации права, кроме традиционных форм представительной и непосредственной демократии. Одним из них мог бы стать консенсус (который, впрочем, тоже достигается в процессе самого широкого демократического дискурса) относительно общих принципов правового регулирования, начиная с базового и общепризнанного – правовой определенности – и заканчивая принципами, содержательно определяющими правила, в соответствии с которыми должны упорядочиваться те или иные сферы отношений. В данном случае основанием для принятия правопорядка становится сообразованность регулирования с данными принципами и его эффективность.

В современной юридической доктрине и практике принципы права все чаще рассматриваются в качестве правовых норм наиболее высокого уровня абстракции, которые имеют приоритет по отношению к конкретным позитивным нормативным предписаниям. Наиболее влиятельная, разработанная и претендующая на практическую значимость интерпретация понятия и функционирования принципов права представлена в концепции Р. Дворкина. Он рассматривает принципы права как стандарты, выражающие некоторые моральные требования, – например, справедливости, честности и т. п. ¹⁶⁵ При этом принцип «формулирует основание для рассуждения в определенном направлении, но не диктует конкретного решения»¹⁶⁶. Правовых принципов, по Дворкину, бесчисленное количество, они подвержены непрестанным изменениям¹⁶⁷, «не связаны между собой логически»¹⁶⁸ и могут вступать в противоречия. Принципы «могут быть более или менее весомыми или важными. Когда два принципа приходят в столкновение … те, кому приходится разрешать этот конфликт, должны учитывать относительный вес каждого из этих принципов»¹⁶⁹. И поскольку принципы лишь склоняют к определенному решению, но не диктуют его окончательно, «они сохраняются в неизменном виде, даже если им не следуют»¹⁷⁰.

Такое понимание принципов права не позволяет, в конечном счете, «провести различие между правовыми и моральными стандартами»¹⁷¹, и право оказывается лишенным собственного содержания. Если следовать данной концепции, то на основе принципов права невозможно обеспечить согласованность правового регулирования как в рамках одного правопорядка, так в сложной сетевой структуре их разноуровневого взаимодействия.

Между тем, в истории правовой мысли и в практике правового регулирования специфика последнего традиционно увязывалась с формализацией соответствующих отношений. Право формализует социальные отношения, обезличивает, типизирует и таким образом уравнивает их участников, абстрагируясь от индивидуальных личностных проявлений и сводя все многообразие социальных связей к взаимодействию носителей социальных ролей. Только этот формальный, абстрактный аспект социального бытия регулируется посредством права и поддерживается в своем упорядоченном состоянии публично-властным принуждением. Право «видит» людей не во всем многообразии их личностных качеств и проявлений, а только как абстрактных лиц, носителей определенных социальных ролей: кредитора, должника, правонарушителя, потерпевшего, чиновника, военнослужащего, нетрудоспособного и т. п. и уравнивает их по этому основанию¹⁷². «Ведь «равенство» имеет смысл (как понятие, как регулятивный принцип, масштаб измерения, тип и форма отношений и т. д.) лишь в контексте различения «фактического» и «формального» и лишь как нечто «формальное», отделенное (абстрагированное) от «фактического» – подобно тому как слова отделены от обозначаемых вещей, цифры и счет – от сосчитываемых предметов, весы – от взвешиваемой массы и т. д. Именно благодаря своей формальности (абстрагированности от «фактического») равенство может стать и реально становится средством, способом, принципом регуляции «фактического», своеобразным формальным и формализованным «языком», «счетом», «весами», измерителем всей «внеформальной» (то есть фактической) действительности»¹⁷³.

В данном случае основополагающим принципом правового регулирования выступает формальное равенство, понимаемое как равенство в свободе, обеспечение и защита равной меры свободы всех участников социального взаимодействия. Принцип формального равенства выражает специфическое содержание права как особого, отличного от всех иных, социального регулятора.

Универсальность принципа формального равенства проявляется в том, что он комплексно и всесторонне определяет правопорядок: воплощает в себе требования как к содержанию позитивного права, так и к формам и способам его установления и защиты. Наконец, принцип формального равенства отличается операциональностью: применительно к той или иной ситуации (отношению) он может быть конкретизирован и «развернут» в непротиворечивую систему принципов более низкого уровня абстракции, а затем и в систему формально определенных правил поведения – правовых норм (позитивных нормативных предписаний).

К принципу формального равенства, в конечном счете, восходят все иные правовые принципы, определяющие регулирование конкретных сфер отношений, а именно:

принцип верховенства права¹⁷⁴, который понимается как верховенство прав человека и определяет общую направленность правовой регуляции;

принципы, определяющие положение человека в государстве и обществе:

– принцип «все, что не запрещено, разрешено, а запрещено может быть лишь то, что нарушает права других лиц или публичный порядок, в рамках которого обеспечиваются права человека» – применительно к частным лицам и принцип «все, что не разрешено, запрещено, а разрешено может быть лишь то, что необходимо для защиты прав человека и поддержания публичного порядка, в рамках которого обеспечиваются права человека» – применительно к лицам, наделенным публично-властными полномочиями;

– принцип гуманизма, понимаемый как запрет бесчеловечного и унижающего достоинство обращения и наказания;

– принцип уважения собственности;

– принцип свободы договора в сфере частного права;

– презумпция добросовестности участников гражданского оборота и налогоплательщиков; презумпция невиновности в уголовном процессе и при привлечении к административной ответственности;

– принцип равноправия (недискриминации)¹⁷⁵;

– принцип соразмерности (пропорциональности)¹⁷⁶, понимаемый как эквивалентность социального обмена (субъективному праву всегда соответствует юридическая обязанность, всякое правонарушение предполагает юридическую ответственность), соразмерность ограничения прав и свобод преследуемой правомерной цели и соразмерность правонарушения и наказания, недопустимость повторного наказания за одно и то же правонарушение.

Институциональная организация публичной политической власти определяется принципами демократии, предполагающей формально равный доступ к участию во власти, и разделения властей, обеспечивающего гарантии от монополизации власти.

Правотворческая и правоприменительная деятельность осуществляется в соответствии с принципами правовой определенности и надлежащей правовой процедуры.

Принцип правовой определенности¹⁷⁷ предполагает стабильность правоотношений, правового положения и приобретенных прав и конкретизируется в следующих принципах:

– нет преступления и нет наказания, не предусмотренного законом;

– закон обратной силы не имеет;

– неопубликованные законы не применяются;

– незнание закона не освобождает от ответственности;

– последующее отменяет предыдущее;

– договоры должны соблюдаться;

– презумпция виновности надлежащего ответчика в гражданском процессе;

– презумпция конституционности закона, законности подзаконного акта и правомерности судебного решения;

– уважение окончательного судебного решения (res judicata);

– уважение законных ожиданий.

Принципы надлежащей правовой процедуры постулируют, что никто не может быть лишен жизни, свободы или имущества иначе как по решению суда и никто не может быть судьей в своем деле; эти принципы требуют состязательности судебного процесса и равноправия участвующих в нем сторон.

Все указанные принципы права¹⁷⁸ логически взаимосвязаны и непротиворечивы. Именно они должны определять содержание позитивного права независимо от способа и уровня его установления и обеспечения, и именно на их основе может быть достигнута согласованность регулирования гетерархичного правового универсума современного мира.