Текст книги "Записки о способностях"

Нельзя объять необъятное. Работ психологов, посвященных способностям, не перечесть. И очевидно, что в них еще очень много полезного. Но я останавливаюсь на том, что сделал Рубинштейн. Не потому, что он сказал последнее слово в психологии способностей, а потому, что он сказал самое красивое слово…

То, что после него этот раздел научной психологии сильно раздался в ширину, сомнений не вызывает. Но вот в том, что он не стал глубже, тоже можно не сомневаться. Свидетель и судья – академик Дружинин, который уделил всей нашей советской психологии способностей всего страницу, кратко помянув Теплова, Рубинштейна и Шадрикова. Остальные – просто не в счет.

Мне очень жаль, что я не смог написать о работе Владимира Дмитриевича Шадрикова, но его «Психология способностей» выходит в 1997 году, что означает, что мне пришлось бы поднять все предшествующие ей работы за сорок лет, прошедших с того памятного первого съезда Общества психологов…

Я бы проделал этот труд, но Шадриков рассматривает способности как свойства суперсистемы по имени мозг и его подсистем вплоть до нейронов и нейронных цепей. Это слишком физиологично, чтобы я мог чувствовать себя в этом уверенно…

Вот и я ограничился в своем исследовании Тепловым и Рубинштейном. Они вывели психологию способностей на философский уровень, остальные остались в прежнем слое сознания. И я с благодарностью воспользуюсь их находками, когда буду работать с особыми способностями. Но в философском смысле, то есть в отношении осмысления этой науки, дальше Рубинштейна никто из наших психологов не шагнул. А если такой и есть, мне его еще надо будет найти…

Однако поиск этот не увенчается успехом, пока в нашем сообществе правит физиологическое основание всех рассуждений. Я считаю, что оно неверно, и выжать из него больше, чем смогли Ухтомский и Рубинштейн, просто невозможно.

Зинченко и Мамардашвили с их потрясающим чутьем на настоящее не зря так цеплялись за понятия функциональных органов и сознания как среды, которая не в головах, а между ними. Мысли о том, что сознание подобно физической среде, вроде некоего поля, высказывались и в работах физика Велихова, философа Лекторского, психолога Зинченко. Но первым к этой мысли подошел Рубинштейн.

Они пошли дальше. Но, как и предшественник, не сделали какого-то важного шага, который позволил бы совершиться качественному переходу. В итоге психология буксует в гостеприимном свинарнике Цирцеи-физиологии, а способности остаются чем-то весьма теоретическим и отвлеченным, а должны бы давно стать предметом прикладной психологии.

Тем более, что на раскрытие способностей есть явный спрос. Я свидетель, я сам ищу хоть что-то в академической психологии, что позволило бы выстроить такую работу. И не нахожу. Академическая психология к жизни неприменима…

Печально.

Но это, в сущности, психофизиология. А была ведь и другая психология.

Относительно старой психологии, психология современная держит себя несколько высокомерно, как полагается настоящей науке относиться ко всяким недонаукам. Отголоски этого отношения звучат в некоторых учебниках и словарях, поминающих ту психологию.

В словаре воинствующих марксистов Выготского и Варшавы в 1931 году это укладывается всего в одну строчку:

«Понятие способности – центральное в старой психологии (учение о душевных способностях), дробившей целостную личность на ряд отдельных способностей (внимание, память и т. д.)».

Ставший впоследствии «Большим психологическим словарем», словарь Давыдова и Запорожца в 1983 году писал об этом подробней и откровенней:

«В истории философии способности в течение длительного периода трактовались как свойства души, особые силы, передаваемые по наследству и изначально присущие индивиду. Отголоски таких представлений закрепились в обыденной речи, имеются рецидивы их возрождения и в научной литературе на базе достижений генетики.

Понимание способностей как врожденных было подвергнуто критике английским философом Дж. Локком и французскими материалистами, выдвинувшими тезис о полной зависимости способностей индивида от внешних условий его жизни. Механистичность этого представления была преодолена в философии марксизма…»

В последнем издании этого словаря поминаний «старой психологии» нет вообще.

Это может означать разные вещи. Например, то, что его новым авторам было стыдно за свое марксистское прошлое, и я вполне допускаю это в отношении главного составителя словаря В.П.Зинченко. Но может означать и совсем другую вещь: упоминания души и ее сил стали настолько несовместимыми с лицом настоящей науки о душе, что выглядят просто дико и в критике больше не нуждаются…

У этого превращения была длинная история.

Вся вторая половина девятнадцатого века уже содержала в себе все увеличивающуюся струю работ, которые можно отнести к современной психологии. Вторая струя – прежней психологии, частично была наукой о душе, но в гораздо большей мере должна считаться философской психологией. Это означает, что психологи внутри философии не говорили о действительной душе, они понимали душу строго картезиански, как точку самоосознавания, которая ощущает себя неким Я и не обладает протяженностью.

То, что понимали под душой православные мыслители, наши философы не признавали уже в то время, хотя при этом были верующими людьми. Вера верой, а вот доверия к богословам у них не было. Почему? Потому что они все же были людьми науки и хотели жить своим умом. Между тем, психология должна быть не умозрительными домыслами о том, как можно рассуждать о душе, а наукой, построенной на опыте и наблюдениях.

Опыт и наблюдения были у православных аскетов, посвящавших жизнь созерцанию бога и души. Но он не принимался в рассмотрение психологами, как если бы его не было вообще или это недопустимо для ученого воспользоваться находками людей веры…

Русская наука о душе существовала до середины девятнадцатого века. Затем она медленно умирает, и даже в трудах профессоров духовных академий, вроде Несмелова или Кудрявцева-Платонова, уже звучит нервная система и ее деятельность. Последним из защитников души в психологии был Григорий Иванович Челпанов. Но и он в начале двадцатых вынужден был заявить, что марксизм является прекрасной философской основой для психологии.

Это его не спасло, он был обобран и изгнан рефлексологами.

Их мнение и стало сейчас чем-то само собой разумеющимся в отношении души и способностей. И поэтому даже новым русским исследователям очень трудно вырваться из-под очарования физиологического понимания способностей. У них просто нет иных образов, нет даже возможности допустить, что теория способностей может строиться на какой-то иной основе.

Между тем, она не только может строиться иначе, она была иной. И была разработана очень тонко и строго. Правда, человеку современному весьма непросто рассмотреть эту строгость и утонченность, потому что ему изначально кажется, что все сказанное наукой о душе – бред. Просто потому, что он исходно сторонник иной гипотезы, он сторонник психологии без души.

В итоге мы имеем тупик и затянувшийся маразм. Работы о способностях последних десятилетий – это облако пыли, в котором легче задохнуться, чем разобраться. Нужны иные мнения, нужны новые взгляды и точки зрения. Или хорошо забытые старые…

Итак, если верить нашим словарям, в старой, дореволюционной психологии, способности рассматривались как свойства души, особые силы, передаваемые по наследству и изначально присущие индивиду.

Эта точка зрения была объявлена полностью несостоятельной, причем, настоящий психолог был обязан ее развенчивать при любом удобном случае. В советское время, потому что он марксист, а сейчас, потому что он естественник, то есть материалист. Но марксист и естественник – это лишь обозначения сообщества, к которому ты принадлежишь. Сообщества требуют верности и определенного поведения. Но почему надо было именно так видеть способности?

Сообщество естественников родилось немногим раньше, чем сообщество марксистов. Марксизм был исключительно политическим сообществом, то есть сообществом людей, поставивших своей задачей захват власти. При этом он понимал значение мировоззрения – хочешь захватить мир, которым владеют люди, овладей их мировоззрением, и они отдадут его тебе. На дурака не нужен нож…

Естествознание было силой, ломающей мировоззрения. Оно само рождалось ради того, чтобы захватить мир, убрав из него религию. Поэтому марксизм постарался захватить и подчинить себе естествознание и вообще науку. Он даже объявил себя в нашей стране единственно научным мировоззрением.

Но суть осталась прежняя: борьба с церковью, как опорой прежней Власти, для чего нужно было разрушить религию, как прежнее мировоззрение. Суть религии в вере в две вещи – бога и душу. Богов можно было изгнать, разрушая храмы, а вот души прятались прямо в людях… Поэтому началось вытравливание и осмеяние суеверий и вообще нашей русской серости. В действительности же – нашей приверженности старине и обычаям отцов.

Марксист сходится с естественником в том, что им обоим мешает душа. Без нее счастье было бы полным!

Поэтому способности ни в коем случае не могут быть наследственными, ведь кроме тел ничего нет, а тела рождаются у нас на глазах и у нас на глазах развиваются. А продажную девку империализма генетику, которая что-то врет про наследственность, надо просто объявить лженаукой и изгнать вместе с душой!

Так было.

Изгонялось все, что могло навести на мысли, что мы не только тела. Поэтому настоящий естественник должен искать объяснения способностей здесь, в теле. Так даже удобней, как искать ключ не там, где потерял, а где светлей… Я уже показывал, какие творческие трагедии рождались из этого требования. Тех, кто умер как ученый и художник, было много, отнюдь не один Теплов…

Такому положению дел способствовало и то, что предшествующая русская психология все больше пыталась освоить западную науку, а это значит, что для Запада она всегда была вторична и не имела ценности. Следовательно, нашим психологам было очень трудно обрести имя там. Но до сих пор в России ценятся лишь те ученые, которых признали на Западе. Вроде нобелевских лауреатов. Накануне революции таким был академик Павлов.

Не имея мирового имени, русский психолог и не мог рассчитывать на то, что его услышат соотечественники, особенно после революции. Его как бы и не было.

Что же касается способностей, учение это в науке о душе было развито к середине девятнадцатого века, то есть еще до времени появления у нас естественной науки. К пятидесятым-шестидесятым годам оно уже настолько само собой разумелось, что поминалось психологами как бы между делом.

Накануне первой русской революции, в 1903-м году профессор Лев Лопатин читает лекции по психологии на Историко-филологическом факультете Московского университета, которые и издает в том же году. К основному курсу приложена еще и некая Программа, расписывающая весь курс по лекциям. В этой программе под пунктом 8 значится:

«8) Основные различия психических фактов от физических (лекц. 58–64). Классификация душевных явлений: познавательная способность, чувствования и воля; взаимная противоположность этих классов душевных явлений и их внутренняя связь. Виды познания, чувствования и хотения или различные душевные способности» (Лопатин, с.228).

Однако в самом «Курсе психологии» этого раздела нет. В нем Лопатин все спорит с противниками души, доказывая ее существование с помощью картезианской философии. Очевидно, Курс этот был лишь введением в то, что он читал в качестве лекций. А может, борьба была важней… В 1924 году советская власть выслала его из России на знаменитом профессорском пароходе.

Чуть позже, в 1908 году Адамов в «Учебнике элементарной психологии» лишь намекает на способности, говоря о наклонностях. А в 1912-м Александр Введенский в «Психологии без всякой метафизики» уже не знает способностей совсем. А Лазурский в то же время говорит о способностях совершенно естественнонаучно, исходя из рефлекторной теории Бехтерева…

Таково было положение дел в начале двадцатого столетия.

Но и в середине девятнадцатого оно было немногим лучше. В середине века выходят «Записки по психологии» Петра Семеновича Авсенева (1811–1852). Он был профессором Духовной академии и считал, что психология – это средство самопознания.

Теория способностей для него проходит как бы между делом, если ее вообще можно назвать теорией.

«И душа человеческая при всем многоразличии сил и способностей есть единичная в существе своем. То есть: ее мноразличные действия сходятся к некоторым частным способностям; они сходятся к главным силам; наконец, сии силы к одной некоторой коренной действующей силе, к одному основному стремлению души, которое, как ее средоточие, должно определять собою деятельность всех прочих сил и всей душе давать ее человеческий характер» (Авсенев, с.94).

Отмечу походя: Авсенев в первой половине девятнадцатого столетия использует понятия «деятельность» и «личность». Они отнюдь не были изобретением советской психологии. Но это между прочим.

Что же касается способностей, то отчетливо видно, что для Авсенева способности равнозначны душевным силам, они же – стремлениям. Способность еще не есть нечто особенное, что можно раскрывать, она – лишь возможность для определенной деятельности. Например, для восприятия:

«…глубочайшее основание всех сил и действий, то, в чем сосредоточиваются все лучшие ее стремления и способности, есть желание и способность души к восприятию Бесконечного» (т.ж.с.95).

Способность может сосредоточивать в себе множество иных способностей. Вероятно, она из них складывается. А может, все это лишь способ говорить о чем-то, что ты созерцаешь в душе: любое сложное движение души, являясь цельным, при описании или объяснении может быть разложено на множество составляющих. И то и другое – есть способы действовать, значит, могут быть названы способностями.

Далее Авсенев многократно использует слово «способность», но никаких попыток объяснить, что это такое, он не делает.

Это не признак того, что такой науки еще нет, как может показаться современному психологу. Отнюдь. Это признак того, что большая часть всего, что связана со способностями, для психолога той поры проходит на уровне очевидности. И я постараюсь это показать в следующих главах.

К середине девятнадцатого столетия в России существовала полноценно разработанная наука о душе. В сущности, у нее было два основных источника – православное богословие и европейская философия, утвердившаяся после Декарта. Но в действительности нельзя забывать и о народных представлениях, которые так или иначе жили в сознании наших философов, и о схоластической философии, которая была сутью европейской философской психологии и до, и после Декарта.

Народные и схоластические составляющие прослеживать сложно. А вот православные представления и картезианство видны гораздо отчетливей.

Наиболее полное изложение психологии способностей было сделано в 1848 году Никифором Зубовским. Человек этот незаслуженно забыт, и разыскать о нем какие-то биографические данные почти невозможно. Определенно можно сказать лишь то, что Никифор Андреевич Зубовский был профессором Могилевской семинарии и последователем Христиана Вольфа.

Именно ученик Лейбница Вольф был главным систематизатором представлений о душе и ее способностях в европейской философии восемнадцатого века. На русской почве его система обрела самобытные черты и стала способом описания души. Но душа виделась нашим философам так, как это было уложено в их русском сознании. Единственное, что привносили они помимо Вольфа, это попытки звучать философично, что означает, на картезианский лад.

Так и Зубовский настойчиво пытается говорить о «простоте» и «единичности» души. Это вполне соответствует картезианскому взгляду на душу как на почти математическую непротяженную точку самоосознавания, которую мы и обозначаем словом Я. Поэтому для Зубовского «как существо невещественное, духовное, душа не должна иметь никакой сложности, свойственной материи, и делимости» (Зубовский, с.24).

Это, конечно, умно и философично, но в то же самое время, когда писались эти строки, русские святые Феофан Затворник и Игнатий Брянчанинов ведут спор о том, насколько вещественна душа – целиком или только своей оболочкой, в которой содержится Дух божий. Общий взгляд богословия таков, что душа – это своего рода иное, тонкое тело, в котором содержится Дух и живу Я. Но как профессор Зубовский должен выглядеть научно.

Это приводит его к противоречиям, которые ему приходится преодолевать с помощью риторики и логики. Противоречия эти рождает его собственное сознание, и спорит он с самим собой, то есть с той частью своего сознания, в которой живут иные представления. Возникает этот спор как раз с началом разговора о способностях:

«Душа наша не заключает в себе никаких частей, которые были бы различны между собою или по своему существу и по назначению, или, по крайней мере, по своему положению в пространстве. Как ни кажется это положение несогласным с опытом, но оно истинно.

На опыте душа 1) обнаруживает большое разнообразие в действиях, а разнообразие действий ее предполагает в ней много различных способностей» (т.ж.с.28).

Из этого рождается исходное определение способности:

«Но способность, по самому значению слова, есть только возможность души выражать себя таким или другим образом, но отнюдь не часть души» (т.ж.).

Итак, опыт, то есть наблюдение за действительностью, говорит: душа весьма разнообразна в своих действиях, что предполагает наличие разнообразнейших способностей. Но это невозможно иначе, как если душа состоит из множества частей, каждая из которых исполняет свое действие. Но философия требует считать душу неделимой, значит, она неделима. Выглядит это богословской тупостью и для эмпирика, то есть сторонника опытной психологии, исходно означает, что богослов не прав.

Однако не все так однозначно.

С одной стороны мы прекрасно знаем, что психология разложила свой предмет на множество составных частей, и все эти части изучаются как вполне самостоятельные. Доказывает ли это, что душа действительно состоит из этих частей?

Ни в малейшей мере. Хотя бы уже потому только, что никакой души для современного психолога нет совсем! Они вообще не говорят о душе, отказав ей в праве на существование еще несколько поколений тому назад. Значит, никто из современных психологов не в силах опровергнуть это утверждение Зубовского, у которого душа есть.

Но теперь допустим, что душа есть. Для кого-то это очевидность, кому-то придется пройти этот путь в рамках исследовательской гипотезы. Если она есть, отменяется ли вся современная психология? Исчезает ли изученное ею? Ни в коем случае!

Отказавшись от души, психофизиология двадцатого века, тем не менее, изучала нечто, что точно не есть душа. Сначала это называлось душевными явлениями, потом сознанием, затем ВНД – высшей нервной деятельностью, затем просто разбежалось, как выводок тараканов, по самым разнообразным щелям и предметам, и признаком принадлежности подобных сочинений к психологии стал не предмет, а заумный язык, обязательный для всех членов сообщества.

Но все эти предметы, которые теперь объединяются в общежитии по имени современная психология, существуют. И случись нам перейти на философский уровень осмысления психологии, мы бы могли сказать, что они есть некие феномены, достойные изучения. Но феномен – это явление. И он невозможен без того, что себя в нем являет. И что же являет себя в тех предметах, которые относятся к современной психологии?

Поскольку на сегодняшний день нет психолога, способного вести подобный спор, могу смело утверждать: это душа. Она осталась за рамками изучаемого. И при этом она нисколько не отменила того, что изучалось весь этот последний век.

Оно есть, и оно действительно существует, независимо от того, есть душа или ее нет. Настолько независимо, что может обходиться без души, как может без нее обходиться физиология или анатомия. Но может существовать и при душе. От присутствия или отсутствия души в этой науке не меняется ничего.

Правящее мнение психологического сообщества предпочитает применять в этом случае бритву Оккама и исключать ненужную сущность души из рассмотрения. Правда, благодаря этому ловкому приему психология давно топчется в тупике.

А я предпочту ввести ее в уравнение по имени человек.

И тогда возникает вопрос: что же это такое, что изучает психология. И что делает душа?

На сегодняшний день мы вполне определенно можем определить, что есть предмет, а точнее, предметы научной психологии. Если отбросить работу ВНД – она уж совсем к психологии не относится – то все разнообразные предметы современной психологии существуют в той среде, которая определяет поведение, творчество, выживание, общение, в общем, быт и отдых современного человека. Эта среда – сознание!

Соответственно, у нашей научной психологии всего два предмета: это сознание и управление телом, осуществляемое через ВНД. Можно сказать, что на сегодняшний день существуют два вида психологий: психология телесная и психология сознания. И нет собственно науки о душе.

Но сознание – это среда-посредник, среда, через которую идет взаимодействие души с телом и другими телами, то есть людьми и обществом. Для того чтобы посредник был посредником, нужны две стороны общения. Кроме тела просто обязан быть кто-то, кто использует эту среду, чтобы обратиться к телу.

И вот, если эта гипотеза верна, мы имеем то, о чем говорит опыт: душевная жизнь весьма и весьма разнообразна. Это должно бы обозначать, что у души множество частей, которым соответствует множество способностей или способов себя проявить, выразить таким или другим образом.

Выразить себя образом! Зубовский предельно точен. В сознании нет ничего, кроме образов. Воздействие или действие, проходя от источника сквозь сознание, просто и не могут проявиться иначе, как в образе. А образ будет такой, каковые имеются в сознании.

Сознание же содержит в себе как знания о мире и способах действовать, так и деятеля, созданного для общения с этим миром. Он зовется личностью, состоит из образов и во всем подобен телу. Именно он определяет, каким именно образом надо выразить воздействие, поскольку в нем хранятся знания о том, как лучше вести себя в этом мире по имени общество.

Личность чрезвычайно разнообразна. И если ей хочется пи-пи, то в лесу она сделает это одним образом, в поле – другим, в городе третьим, а у себя дома – четвертым. Но при этом исходный порыв был единым. Порыв этот был телесным. Но чем это отличается от того, как личность проявляет в этот мир душу?

Если душа есть, то ей вовсе не обязательно состоять из множества частей, она вполне может быть едина и вся отдаваться одному порыву, а уж личность постарается за нее облечь этот единый порыв в достаточное количество проявлений.

«Если бы способности составляли особенные части души, то в одно и то же время душа могла бы производить различные действия, сообразные с каждою способностью как особенною частию ее, поелику душа не может быть ни одного момента времени без деятельности, а следовательно, не должны были бы оставаться ни одного момента времени без свойственной деятельности и все способности как особенные части ее, имеющие свои особенные организации.

Но нам известно по опыту, что когда мы, например, рассуждаем о каких-нибудь предметах, то в то самое время не можем предаваться мечтам воображения и наоборот; подобным образом во время рассуждений мы не можем предаваться каким-нибудь чувствованиям.

А это все не иное что показывает, как то, что в каждой способности действует вся душа, а не какая-нибудь часть ее, или лучше, что каждая так называемая нами способность души есть самая душа во всей своей целости и нераздельности, выражающая только себя в известный момент времени так, а не иначе…» (т.ж.с.28-9).

Мысль для современного психолога новая, а новое у нас прививается трудно.

Впрочем, это и не новое вовсе, а просто хорошо забытое старое. И если это допустить, то откроется возможность не просто совсем иного взгляда на способности, но даже и прикладной работы, которая пока научной психологии недоступна. А если и получается, то вопреки ей.