Текст книги "Записки о способностях"

В начале этого раздела я уже показывал, что, начиная с середины девятнадцатого века, точнее, с шестидесятых годов, когда в моду входит естественнонаучная физиология, продвигаемая революционными демократами во главе с Чернышевским, наука о душе забывается. Вскоре появляются работы Гальтона, которые очень быстро переводятся в России, и вслед за наукой о душе уходит и прежняя теория способностей.

С этого времени способности становятся тем, что должно сделать меня выдающимся и позволят занять особое место среди прочих людей. Больше они уже не будут свойствами или силами души.

Однако, выкинуть душу было легче, чем способности. Они явно были у всех, и их как-то надо было объяснять. И их принимаются объяснять естественнонаучно, как некие чуть ли не телесные, впоследствии – генетические, задатки, наследуемые от родителей.

Старая психология выводила источник способностей за рамки человеческих возможностей. Даже если не принимать, что ими награждает бог, все же они приходят с душой, а это значит, объяснения, почему у кого-то дар и почему именно такой, лежат за границами мира воплощения.

Новая психология должна была все объяснять, исходя из Локковского требования считать человека телом, а сознание его – чистой доской, которая заполняется образами по мере накопления опыта.

Наши психологи не сразу приняли этот взгляд. Многие сопротивлялись, пытаясь отстоять право на душу. Но звучат они на протяжении полустолетия до революции так, будто им впрыснули в жилы яд, и они засыпают. В полусне – в полубреду они выкрикивали какие-то ключевые слова, которые обязательно надо было не забыть. Но слова эти становились все бессвязней, под конец, вызывая больше сомнений, чем доверия, поскольку не складывались ни в какой цельный и очевидный образ.

Тогда тем, кто не забыл про душу, вроде Георгия Ивановича Челпанова (1862–1936), приходилось придумывать особые приемы изложения, чтобы их не обвинили в отсутствии научности. Например, говорить о способностях отстраненно, как если бы излагаешь имеющиеся учения, а не собственные представления.

Челпанов был последним из наших психологов, кто признавал душу. И последним из русских психологов дореволюционной поры, кто дает теорию способностей. Как вы помните, писавший чуть позже него Лазурский, чьими последователями были многие советские теоретики способностей, само понятие «способность» не использует.

Челпанов говорит о способностях в своем «Учебнике психологии (для гимназий и самообразования)», написанном им в конце девятнадцатого века и до революции выдержавшем чуть ли не два десятка переизданий. Говорит сложно, чтобы и сказать о душе, и остаться признанным членом научного сообщества.

Глава третья называется у него «Классификация душевных явлений», а подзаголовок говорит о том же самом научно: «Основные классы психических явлений». Явления-то, может, и стали психическими, но при этом в их число включаются все те же три высшие силы души: познание, чувства и волевые явления, то есть способности желательные, как писал Зубовский.

«Теория способностей» рождается у Челпанова из итога исходного рассуждения:

«Таким образом человек или что-нибудь познает, или что-нибудь чувствует, или совершает какое-либо действие. Вот три основных класса душевных явлений.

Теория способностей. Эта классификация душевных явлений вполне удовлетворяет потребности описания или вообще оперирования с душевными явлениями…

Иногда мы говорим, что мы обладаем способностью чувствовать, способностью познавать и т. п. Но термин способность может вводить в заблуждение, и поэтому следует тщательно разобрать, в каком именно смысле мы должны употреблять его» (Челпанов, с.15).

Сама потребность пересмотреть «термин» способность и дать ему определение, говорит о том, что все изменилось, и в первую очередь, понятия. Если до этого способности были лишь способом говорить о том, как действует душа, то теперь они обрели некое самостоятельное существование. Они, как говорят философы, гипостазировались, обрели качества условной вещи, по крайней мере, в понимании их людьми.

Только в силу этого способность из обычного русского слова стала «термином», то есть особым именем, употребляемым только психологами и только для своих нужд. Это значит, что под способностью уже понимается нечто, не существовавшее раньше в русском языке. А значит, и не созерцавшееся русским народом, который этот язык творил.

«Термин «способность» в психологии находится в тесной связи с понятием о душе, как его употреблял Аристотель (384–322 до Р.Хр.) и вообще с понятием причины тех или иных явлений.

Он для объяснения причины растительных функций в организме живых существ допускал особую душу, которую он назвал «растительной душой». На вопрос, почему животные в отличие от растений ощущают, он отвечал, что причиной ощущения у живых существ является «ощущающая душа».

Человек отличается от других существ тем, что он мыслит. Мышление человека по Аристотелю, порождается «разумно-мыслящей душой».

Впоследствии (еще в XVIII веке) философы в этом случае вместо термина душа стали употреблять термин «способность». На вопрос: «почему человек мыслит?» отвечали: «потому что у человека есть мыслящая способность» (т.ж.с.15-6).

Виноват ли в этом Аристотель, я не знаю, но ощущается, что в замене души способностью проглядывает все тот же заговор материализма, который должен был изгнать душу вслед за богами. Однако Челпанов определенно говорит не о русских психологах, которые, как это ярко видно в предыдущих главах, считали, что в каждой способности душа проявляется цельно. Европейские философы мыслили это иначе:

«Таким образом, для объяснения той или другой группы психических явлений допускали существование соответствующей способности. По их пониманию, та или другая «способность» представляла собою нечто совершенно отдельное, самостоятельное, не имеющее никакой связи с другими способностями. Так различали способность «памяти», «воображения», «способность к математическим понятиям» и т. п.» (т.ж.с.16).

Это именно то, что я и пытался сказать о том, как развивалось понятие о способностях. Теперь каждая способность становится чем-то самостоятельным, могущим быть раскрытым или развитым, независимо не только от других способностей, но, главное, и от души! Этот взгляд особенное развитие получил в трудах немецкого физиолога Галля (1757–1828).

Челпанов не разделяет эти взгляды и отводит целый раздел «критике «теории способностей»»:

«Против теории способностей можно привести следующих два возражения.

Во-первых, если она принимает какие-то особые сущности или реальности для объяснения душевных явлений, то эти сущности, которых прежде называли «скрытыми силами», качествами (qualitas occulta) и т. п., совсем не служат объяснением, потому что эти предполагаемые реальности совершенно для нас непонятны, не говоря уже о том, что самое существование их не может быть доказано» (т.ж.с.16–17).

Челпанов, может быть, и прав, но последующее развитие психологии пошло не его путем. И не в том смысле, что самого Челпанова отвергли и изгнали, а в том, что для этих сущностей было найдено даже физиологическое объяснение. Князь и академик Алексей Ухтомский назвал их «функциональными органами». Таким образом, отказ чему-то в праве на существование на основании того, что оно для нас непонятно, очень слабый довод в спорах за истину…

Другой вопрос, существуют ли эти «функциональные органы», и что они такое? Думается мне, что Ухтомский уловил лишь отсвет того, что есть в действительности. Но это уже предмет другого исследования.

Челпанов же спорит и с утверждением, что способности могут быть совершенно не зависящими друг от друга. Спорит, в сущности, повторяя то, что говорили мыслители русской науки о душе. Но опровергает это утверждение тем, что оно «находится в решительном противоречии с фактом неразрывной связи психических явлений» (т.ж.с.17).

Правда, на позиции психофизиологии он не переходит, а оспаривает этот взгляд с помощью самонаблюдения:

«Но такое понимание психических явлений совершенно неверно: указанные классы явлений не отделимы друг от друга в действительности; они отделимы только в нашем мышлении. Мы можем «чувство» только мысленно отделить от волевых явлений, мы можем познание только мыслить отдельно от чувств. В реальной же психической жизни одна группа явлений существует всегда совместно с другой» (т.ж.).

Привлечь самонаблюдение для исследования таких явлений было нужно, жаль только, что Челпанов опоздал. Подошло время, когда самонаблюдение будет изгнано из психологии. Последними, кто использует этот прием среди советских психологов, будут Кравков и изгнавший Челпанова из его института Корнилов. За что и будут осуждены еще более правоверными марксистами.

Тем не менее, прием этот обойти нельзя, вот только использоваться он должен не так, как баловались им наши мыслители, а доведенным до состояния искусства. Искусство это непростое и даже коварное. Вюрцбургская школа психологов, до сих пор считающаяся самой сильной в искусстве использования наблюдения и самонаблюдения в психологии, так-таки и надорвала себе на нем живот… А после нее немногие люди науки рисковали ходить на эти поля, запретные для психологов.

К сожалению, самонаблюдение не было развито Челпановым ни до уровня личного искусства, ни до уровня школы. Создавая свой Институт экспериментальной психологии, он сделал упор на приборы, надеясь, что его сочтут своим. Не прошло…

Челпанов еще раз возвращается к способностям, в главе о темпераменте и психических особенностях. Там он приравнивает способности к особенностям психики, и его, а не Теплова, надо признать создателем этого понятия. Однако создателем определения способностей как психических особенностей считают не Челпанова, поскольку при этом он принимает, что способности могут быть наследственными. Вероятно, в этом он просто вторил Гальтону, которого и поминает в этой главе.

Единственное, что он настойчиво просит учитывать, что «признавая важное значение за врожденными условиями, мы отнюдь не должны умалять роли воспитания в развитии психических способностей» (т.ж.с.205).

Все взгляды Челпанова здравы и соответствуют и тому, чему учила наука о душе, и, скажем, моим представлениям о способностях. Но принять их трудно, они как бы не связаны между собой. Точнее, они как-то связаны изложением, но между понятиями будто порваны связи, которые когда-то делали их обязательными и вытекающими одно из другого. Понятия еще верные, а картина мира уже не та.

Этот мир погружается в сумрак, как если бы его последние дни пришли…

После знакомства со старой нашей психологией, то есть с наукой о душе, мне стало ясно, что спор о понятии «способность» между естественнонаучной психологией и психологией прежней, то есть философской, идет как спор о том, какой смысл вкладывать в это понятие.

Старая психология, очевидно, еще со времен схоластики исходила из того, что у души есть определенное устройство, которое можно наблюдать в ее проявлениях как познание, желание и чувствование. Эти виды деятельности свойственны душе, поэтому их вернее было бы считать ее свойствами, но предпочли называть способностями.

Душа, безусловно, способна делать эти вещи, однако это никак не совпадает с моим современным пониманием способностей.

Как не совпадает с ним и народное понимание, отразившееся в толковых словарях русского языка, которые понимают способности лишь как способ говорить о том, что возможно, что я могу. Мое тело может улечься в ящик, значит, оно способно на такое. Однако это никак не говорит о том, что у меня есть способность укладываться в ящики.

Мое понятие о способностях, безусловно, гораздо ближе к тому, что Гальтон считал даром. Способность – это не просто то, что я так или иначе могу делать, и не общие свойства моей природы.

Способность – это та часть моих свойств, которая еще не раскрыта, но будучи раскрытой, она сделает меня выдающимся человеком, подарит возможности, о которых можно только мечтать.

Только такая способность, как кажется, может быть предметом прикладной работы.

Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу… Я написал уже изрядную часть книги, изучил чуть не всю, что сказала о способностях наша наука, сличил это с собственным опытом, и теперь обнаружил себя в плену сомнений…

Я ведь довольно уверенно подвергал сомнениям научные понятия о способностях. Настолько уверенно, что не оставалось сомнений в том, что мое собственное понятие о способностях позволяет мне судить других. Вероятно, в этом была доля истины: если я вижу, что высказывание в чем-то верно, а в чем-то не соответствует действительности, как я ее знаю, я сомневаюсь. И это явный признак неточности того, по поводу чего рождаются сомнения.

Однако я при этом, как мне кажется, исхожу из моего собственного понятия о явлении, в данном случае, о способностях. При этом я не лучше ученых могу дать ему определение. Более того, мои собственные попытки описать явление вызывают точно такие же сомнения даже у меня самого!..

Тогда относительно чего крепится моя уверенность, что определения ученых неверны?

Похоже, относительно не моего понятия о способностях, а относительно действительности, с которой я сличаю любые высказывания о них.

Но действительности этой нет в наличии, вот беда! Когда высказывание делается по поводу тела или вещи, я могу прямо приложить созданный высказыванием образ к этому телу или вещи и сличить их. Тогда отпадает даже возможность сомнений: либо образ точен, либо не точен. Ошибиться невозможно.

Сомнения – признак того, что никакой «вещи» по имени способность нет. Есть какой-то объем наблюдений за действительностью, совершенных в прошлом и хранящихся в памяти. Способность прямо сейчас отсутствует, для наблюдателя она всегда в прошлом, даже если он прямо сейчас исследует ее экспериментально. Вот ты получил наблюдение, но оно тут же ускользнуло от тебя в глубину сознания, чтобы превратиться в образ, и ты уже вспоминаешь то, что видел, глядя в этот образ.

Образ, однако, есть сейчас. И если он обобщает много черт изучаемого явления, зовется понятием. И как ни странно, но сличаю я чужие высказывания именно с ним. И даже более того: свои я тоже сличаю с ним!

При этом я ощущаю, что не владею понятием о способностях, а сличаю высказывания о них с действительностью, хранящейся в моих воспоминаниях. Ловушка!

Как из этого смутного предчувствия понятия выпахтать полноценное понятие? Уточню, полноценное не в бытовом, а в научном смысле, поскольку для обычной жизни мне вполне хватает того, как я понимаю способности. Тогда для чего же мне не хватает этого моего обычного понимания? Ну, хотя бы для того, чтобы описать в словах изучаемое явление и дать ему определение. Иначе говоря, наложить некие пределы на собственное сознание, внутри которых точно способности, а снаружи точно не они.

Как этого достичь? Пока я не вижу иного пути, кроме того, каким и идет человечество в развитии своего разума. Высказывать предположения, сомневаться, обсуждать, править, высказывать новые. И так до тех пор, пока понятие не станет очевидным, а меня не пронзит ощущение, что теперь я могу его использовать и менять себя.

Понятия должны поверяться жизнью. Иначе они всего лишь выдумки охочих до словотворчества научных графоманов. Настоящее понятие должно быть действенно. Что это значит, я пока не понимаю…

Основное определение способности, заложенное Рубинштейном и Тепловым, предполагает связь способностей с деятельностью. Способности определяют успешность деятельности. В прочтении Дружинина деятельность стушевывается, а способность становится просто определителем успешности. Однако успешность сама по себе не существует, она всегда привязана к человеку. Причем, к человеку чего-то добивающемуся, значит, всё равно к деятельности.

Сама по себе такая привязка способностей к деятельности и их успешности кажется вполне разумной и соответствующей действительности. Здравый смысл однозначно подтверждает: когда кому-то то же самое дается легче, чем другим, у него определенно больше способностей к этому. Отсюда и делается вывод: значит, способности – это то, что определяет успешность.

От перемены мест слагаемых сумма не меняется. Но только в том случае, если мы действительно имеем пример сложения. Иначе можем себя обнаружить в анекдоте, где от понедельника до субботы пять дней, а от субботы до понедельника три. И пусть анекдотичность примера не смущает, он очень хорошо показывает ошибку в рассуждении, из-за которой условия задачи не выведены строго.

Начну с того, что даже утверждение: способность – это то, что определяет успешность, не есть определение способности. В полноценной записи оно прозвучало бы как: способность – это Нечто, что определяет успешность. А еще точнее: и успешность, поскольку способности можно обнаружить не только в связи с деятельностью.

Если вдуматься в это определение, приняв, что определение через Нечто – это совсем не определение, то возникает вопрос: определение ли это, а если определение, то чего? Мое мнение, что это определение успешности, но в той его записи, что говорит, о трех днях между субботой и понедельником. А если бы его перевели в начальное состояние, то оно зазвучало бы как: успешность – это проявление способностей. Но что такое способности?

Да, способности можно наблюдать через деятельность. Но как оценить то, что с одним человеком тебе приятно, а с другим нет? Можем ли мы сказать, что у человека есть какая-то способность, благодаря которой рядом с ним приятно? Он вроде бы ничего не делает, и уж точно это нельзя назвать деятельностью, направленной на достижение уюта, хотя бы потому, что нет такой направленности и нет цели создавать уют. Просто человек такой.

А с другим тебе хочется участвовать в общих делах, и дети вечно крутятся вокруг него. Почему? Он что-то для этого делает? Нет. Просто он добродушен. И это точно не деятельность. Добродушность – это состояние, которое разливается вокруг человека. Состояние чего?

Снаружи – мира. А внутри? Души, наверное, может, сознания. Но точно не нервной системы. Можем ли мы сказать, что у человека есть такая способность, что к нему тянет? Определенно. Но эта способность не к деятельности и в деятельности не проявляется.

Что это значит? Простую и жесткую вещь: психология способностей улучила себя в ловушку, связав способности с деятельностью. Как мудрецы, изучающие слона в темном сарае, утверждают, что слон – это хобот и хвост.

Слон гораздо больше, и он до сих пор Нечто, чему не только не дано имени, но что даже не показалось из глубины вод, чтобы было к чему это имя привязывать.

Такие способности, как состояние уюта или умение дарить победы, может быть вообще не способности. Может быть, это лишь способ говорить: у него была чудесная способность дарить победы тем, кто с ним работал! Но если вспомнить, с чего всё начиналось, а начиналась вся психология способностей с Гальтона, то уж способность видеть сомнений не вызывает.

Один видит лучше, другой хуже. Орел видит многократно сильней человека, а сова или кошка видят в темноте. А кто-то развил способность видеть тонкие движения осени, превращающей природу в костер увядания: “В саду горит костер рябины красной, но никого не может он согреть…”

Является ли способность видеть способностью?

Странный вопрос. Даже по-своему глупый. Сам же сказал: “Способность видеть!” А если я скажу: “Является ли зрение способностью?”

Зрение, кажется, с той же очевидностью способностью не является. Это данность или свойство. Может быть, даже орган?

Однако, орган в переводе с греческого – это орудие. Органом зрения является глаз. И пока есть глаза, они могут видеть? Или же обладают способностью зрения? Или же зрением обладаю я, благодаря наличию глаз? А глаз действительно может видеть? Или же вижу я, но не с помощью глаза, а с помощью зрения? А зрение – это функциональный орган, используя понятие Ухтомского, обслуживающий глаз?

Что же тут способность, и кто ею обладает?

Определенно то, что происходит с помощью глаз, есть зрение. Что это? Некая физическая возможность пропускать внутрь меня свет и тень, благодаря чему я могу судить о внешнем мире. Но вижу ли я его при этом?

Как часто мы застаем себя за тем, что задумались, тупо глядя куда-то в пространство. Глаза при этом были и были открыты, зрение явно присутствовало, но видели ли мы хоть что-то? Нет. Значит, видит не глаз?

А что тогда значит выражение: глаз художника видит тоньше, лучше, больше. Просто: видит не так, как все, особенно. Он так видит!

Просто языковое выражение или же язык намекает, что речь идет о каком-то ином глазе, пусть не третьем, какой тщится открыть йога? Но всё же и не физическом. Оправдан ли такой разговор вообще?

Подумаем. При работе с телом человека, которой обучаются в боевых искусствах, в частности, в Любках, настраивают свое видение на то, чтобы различать не только анатомический состав человека. Без такого видения работа будет грубой и жесткой.

Во время таких игр человеку могут запустить в тело неожиданное движение, так что человек начинает изгибаться в непредсказуемых направлениях, будто пляшет гибкий танец. Если спросить тех, кто за ним наблюдает, ответ будет очевидным: он гнется и крутится, поддерживая это движение. А если задуматься, заставив на это поглядеть разум? Тогда внезапно открывается, что он таким образом борется с земным притяжением и старается не упасть.

Разум как бы обладает своим оком, которое в состоянии проникать за внешние образы восприятия и видеть то, что происходит в слое законов, управляющих движением.

Разум определенно может видеть, и видит он нечто вполне нетелесное. В сущности, понятия. Однако видит!

Единственный ли это глаз, которым мы можем видеть? Или видят и еще какие-то глаза? А в нас живут и другие тела, помимо внешнего? Как пример: не может ли видеть душа? Ведь существует выражение “око души”. Что оно называет?

И самое главное: так про кого из видящих во мне можно сказать, что он обладает способностью видеть? И чью из таких способностей стоит раскрывать? К чему вообще подходит высказывание: раскрыть способность видения?