Текст книги "Записки о способностях"

Никто в современной психологии не создал, да и не мог создать столь простого определения: способности – это способы деятельности души. Именно так называется третья часть книги Зубовского – «Способы деятельности души».

Для того чтобы дать такое определение, нужно иметь деятеля, которым является душа.

«Душа выражает себя в трех главных видах деятельности: в познании всего сущего; в ощущении отношения предметов к ней самой и в стремлении к владению известными предметами или в удалении от них.

Посему она имеет три главные круга способностей или сил: 1) круг способностей познавательных, 2) круг способностей чувствующих и 3) круг способностей желательных» (Зубовский, с.65).

Это означает, что познание, чувства и желания рассматриваются как способы деятельности души. Есть искушение под способностями чувствующими понять ощущения или восприятие, но это было бы ошибкой. Зубовский говорит именно о чувствах.

Вкратце можно сказать, что душа действует познавая, испытывая чувства и желая.

Есть смысл рассказать об этом подробней.

Итак, первым идет «Круг способностей познавательных».

«Между способностями познавательными нужно различать три особенных разряда способностей. Первый разряд составляют способности, коими приобретается только материал познания; ко второму должно отнести те способности, посредством которых приобретенный материал преобразуется в мир ведения; третьего же разряда способности сохраняют в себе как необработанный материал, так и преобразованный» (т.ж.с.65-6).

Приобретение материала для познания осуществляется с помощью «чувства внешнего, чувства внутреннего и разума».

Что такое это внешнее чувство? Вполне узнаваемо для современного человека, за исключением такой мелочи, как то, что деятелем является не тело, а душа:

«Внешнее чувство есть способность души воспринимать предметы мира вещественного чрез посредство чувственных органов. По различии этих органов оно является в различных видах, а именно: оно обнаруживает себя чувством зрения, слуха, осязания, вкуса и обоняния. Органом же чувства зрения служит глаз, слуха – ухо, вкуса – язык, осязания – преимущественно оконечности пальцев, обоняния нос» (т.ж.с.66-7).

Если за сознанием стоит душа, то она же стоит и за высшей нервной деятельностью. Все они работают для кого-то, а именно для того, кто может сказать про себя Я, а про них – мои. Ухо не слышит, глаз не видит, как не видят нервы. Вижу я, а не мой мозг. Кто-то должен понять, что такое отразилось в клетках мозга, и сделать из этого образ, наполненный смыслом и содержанием.

Если душа есть, ее жизнь в теле зависит от его выживания. Значит, она не может не воспринимать тот мир, в котором живет ее тело. Однако восприятие и познание не ограничиваются внешним миром. Мы познаем и устройство тела, и устройство сознания, и даже самое душу, наблюдая за собой. Поэтому не учитывать некую способность самопознания недопустимо.

«Одаренная способностью наблюдать и познавать предметы внешние вещественные, душа наша может обращать взор свой и на самую себя и замечать явления, в ней происходящие. Сия способность души есть чувство внутреннее» (т.ж.с.72).

Конечно, предвзятый материалист может сказать, что души нет, и он ничего подобного душе внутри себя наблюдать не может. Однако это всего лишь личная беда, которую можно вылечить, обретая культуру самоосознавания. Впрочем, ничего страшного в этом нет, единственный вид деятельности, который противопоказан человеку с таким пороком – это психология.

Между тем, Зубовский различает три вида внутреннего чувства: самосознание, сочувствие и предчувствие. Самосознание вполне привычная тема для современной психологии. Сочувствие, как «непосредственное прикосновение к душе посторонних душевных существ», психологии незнакомо, зато она знает об эмпатии. Слово иностранное, поэтому для русского ученого предпочтительное.

Предчувствие же уж совсем чуждо научной психологии, и даже Вольф Мессинг настойчиво требовавший от ученых изучить его способности, при всей поддержке Сталина не добился от них никакого сочувствия. Тут сопротивление принципиальное. Предчувствия нет, как и души. Почему?

Потому что если оно есть, его телесными свойствами объяснить невозможно. И даже хуже: оно необъяснимо из механической ньютоновской картины мира. Не менять же мировоззрение ради таких пустяков как душа и способность предчувствовать будущее!

И, наконец, последняя из познавательных способностей – полностью отвергнутый психологией Разум. Для Зубовского он «способность наблюдать и познавать мир высочайших совершенств» (т.ж.с.83). Проникает он туда «через посредство идей, или представлений, которые находятся в самой душе» (т.ж.).

Обсуждать это я не в состоянии, поскольку для подобного разговора надо знать и видеть душу гораздо лучше, чем я могу сегодня. Может быть, он и прав.

Однако надо отметить, что для Зубовского сомнений в том, что идеи являются врожденными, нет. Правда, воевать с этим, как воевали с врожденным характером способностей советские психологи, нет никакого смысла. Идеи к способностям отношения не имеют, поскольку способности не врожденны. Они просто есть проявления души, ее способы действовать.

Это совсем иное понимание способностей, и чтобы оно заработало, надо сменить мировоззрение.

Теперь о «способностях, преобразующих материал познания в предметы ведения».

Воспринятые вещи еще не есть знание души.

«Собственностью души они делаются тогда уже, когда воображение дает им образ, облекает их в свою форму. В таком преобразованном виде они передаются рассудку и, подвергаясь в нем различным изменениям, располагаются, наконец, в стройную систему истин, составляющих мир человеческого ведения» (т.ж.с.87).

Я не разделяю приверженности Зубовского к кантианским играм с разумом и рассудком, но с удивлением отмечаю: он верно понимает роль воображения, чем отличается от современных психологов. Воображение – это не способность к творчеству. Это орудие воплощения воспринятого в образы.

Вызывает у меня сомнение и то, что «стройные системы истин», собранные из образов, действительно становятся собственностью души. Боюсь, тут психология Зубовского была слаба, а «системы истин» остаются собственностью личностей и их мышления. То же, что оказывается плодом познания души неузнаваемо нами и настолько не похоже на привычные вещи, что нам еще исследовать и исследовать этот предмет.

Таким образом, я лишь условно могу принять вывод Зубовского, что воспринятое переводится в состояние ведения с помощью воображения и рассудка. Тем не менее, безусловно, такая ступень существует, и душа обладает своими знаниями о том мире, в котором обнаруживает себя воплощенной.

Что подвигло Зубовского посчитать рассудок высшей способностью познания? Безусловно, логика. А точнее то, что приемы логического рассуждения даны нам как намек на работу Логоса, то есть чего-то определенно высшего и правящего всем в нашем уме.

Является ли Логос рассудком? Одного того, что мы используем знания о его устройстве в виде связок рассуждения, мало, чтобы приравнять один к другому. Люди, совершенно не владеющие логикой, тоже говорят: логично или не логично. Это не значит, что толпа поняла Логос.

Она не понимает его ни до того, как услышала, ни после… если верить Гераклиту. Что не мешает ей его использовать для своих вполне бытовых нужд. Тем не менее, Зубовский честно постарался вывести психологию на предельно доступный человечеству философский уровень. И не его вина, что говорить на этом уровне дано не каждому. Тем более, в психологии…

К последней способности, сохраняющий плоды познания, Зубовский относит память. Я не буду раскрывать эту тему, поскольку память, как явление сознания, меня не интересует. А вот есть ли память у души и как она действует, ни мне, ни Зубовскому неведомо. Это все предмет будущей науки о душе.

Итак, душа может действовать, познавая, чувствуя и желая. В соответствии с этим у нее имеются способы познавать, испытывать чувства и желать, что выражается в соответствующих способностях.

Для меня, как для представителя современной психологии, понятие чувствования либо связывается с ощущениями, то есть со способностью воспринимать, либо с чувствами как таковыми, которые я понимаю в ключе современном. Для Зубовского понятие способностей чувствующих было несколько иным.

«Человек природою, с одной стороны, телесною, а с другой – духовною имеет теснейшую внутреннюю связь с предметами и существами всех миров, так что в них почерпает для себя силы и жизнь.

Определить степень отношения сих предметов к нам благотворного или вредного – вот главная задача чувствующей стороны человека» (Зубовский, с. 103–4).

Для этого надо сличить новое состояние, которое приходит после воздействия, с состоянием «собственной своей природы», поэтому «первую задачу чувствующей души составляет ощущение состояний как своих собственных, так и тела, с которым она соединена. Вследствие же ощущения состояний души и тела и отношения к нам предметов в душе рождаются различные чувствования» (т.ж.с.104).

При первом взгляде на это определение появляется подозрение, что речь идет об еще одном виде восприятия. И это, очевидно, верно, поскольку само имя – органы чувств – используется и для обозначения органов восприятия. Как и понятия «я чувствую» или «я чую». Однако, когда Зубовский говорит о способности чувствования, он говорит не о том, как идет этот вид восприятия, а о том, что рождается в его итоге: в душе рождаются чувствования!

Чувствования или чувства – это не способ восприятия, а способ оценки того, что со мной происходит и того, как меняется мое состояние. Таких способов оценить происходящее с помощью чувств имеется три:

«Отправления первого рода совершаются способностию, которую мы назовем способностию ощущения отношения к нам предметов» отправления второго рода происходят в самоощущении, отправления же последнего рода – в сердце» (т.ж.).

Сердце было предметом исследования многих русских философов девятнадцатого века. Впоследствии его так же выкинули из психологии, как ум, разум, душу. Однако о нем еще можно найти хоть что-то написанное. О двух других видах чувств, если и писали, то так, что их увязать с определенной наукой о чувствах очень трудно.

Телесное самоощущение – это не восприятие каких-то определенных неудобств в желудке, сердце или кишечнике, к примеру. Это действительно оценка своего состояния в связи с телом, например, общее ощущение здоровья или нездоровья.

«Степени и свойства здоровья мы выражаем словами: мне легко, я чувствую в себе силу, свежесть и подобными…

Для выражения степеней болезни мы употребляем слова: я слаб, мое здоровье расстроено, я страдаю, я нестерпимо болен, я близок к смерти, болезнь моя проходит, я чувствую себя легче» (т.ж.с.106-7).

Это телесное самоощущение. В нем явно присутствует и восприятие, но гораздо важнее оценка, которая выносится неким общим чувством.

Способность душевного самоощущения очень сходна с самоощущением телесным:

«И душа, подобно телу, бывает в двух главных состояниях: в состоянии здоровья и состоянии болезни. Здоровье души состоит в согласном и стройном стремлении всех сил ее к одной цели, указанной Богом, а болезнь души состоит в уклонении или всех сил ее, или некоторых только от сей цели» (т.ж.с.109).

Мазыки, хоть и были людьми православными, но в своих объяснениях происходящего с человеком предпочитали обходиться без того, что за пределом человеческой способности судить. Поэтому они не говорили, что за всем стоит Бог. Но они говорили о Скуме, как главной цели воплощения, которая задается до него, как задача для души, которую мы приносим с собой в этот мир, так что она незримо правит всей нашей жизнью.

Скума может оцениваться как судьба или как божье предназначение. Можно считать и так, что ты сам поставил себе эту цель, воплощаясь, но забыл и не можешь вспомнить, поскольку она тянется из мира, который недоступен нашему восприятию, пока мы во плоти.

Но как бы там ни было, здоровье души определяется именно тем, достигает ли она того, ради чего пришла, или не достигает. В этом Зубовский совершенно прав!

У Зубовского другое, религиозное объяснение этой способности. Он, возможно, и не совсем прав в этом, поскольку последние полтора века людей неверующих все больше, и они от этого не прекращают чувствовать, что их жизнь либо состоялась, либо не состоялась.

Но это может означать только одно: для самой души прямая религиозность не имеет решающего значения, имеет же его лишь то, что сам божественный замысел совпадает с устройством души. И если ты живешь по душе, то рождается ощущение состоятельности и верно прожитой жизни, независимо от внешних признаков религиозности.

«Уклонение от цели, указанной высочайшею Волею, есть противление сей Воле, которое мы называем грехом. Итак, болезнь души составляет грех, а здоровье – добродетель. Потому душевным самоощущением мы определяем степень греховности нашей и степень святости» (т.ж.с.109).

Культура сменилась, и мы больше не обладаем способностью определять степень своей греховности, хотя при этом вполне можем ощущать себя плохо, если совершаем подлые поступки. И даже невольно чувствуем, что за что-то нам не может быть прощения, это надо искупать. Но действительно ли это некая естественная способность души или же действие культуры и воспитания, я пока определить не в силах.

Однако святость, как, к примеру, просветление или йогическая самадхи, – состояния вполне определенные, качественно меняющие и наше сознание, и самое душу. Думаю, за этими словами Зубовского какая-то действительность, которую еще исследовать и исследовать.

«Самоощущение, определяющее степень греховности и степень святости души, называется иначе совестию» (т.ж.).

Для русского человека наличие совести настолько естественно, что он считает ее свойством души. Однако в некоторых азиатских языках даже нет такого слова. Почему? Не родилось потребности? Или же в душе, если ее не воспитать, нет того, что может носить такое имя?

От совести прямой путь к сердцу.

«Сердце» старой психологии чаще всего не имеет почти никакого отношения к тому физиологическому органу с этим же именем, который знает психология современная. В сущности, это сердце души.

«Как в теле нашем отовсюду устремляются соки к сердцу и, превращаясь в нем в жизненное начало, разливаются живоносными струями по всем частям тела, так в душе все, что только входит в нее внешним путем и что содержится в ней самой, устремляется к сердцу и, преобразуясь в нем в чувствования, разливает повсюду жизнь и движение» (т.ж.с.115).

Орган этот оказывается настолько трудноуловим для исследования, что неудивительно, что научная психология предпочла облегчить свою жизнь и стать бессердечной, как, впрочем, и бессовестной. Сердце есть некий движитель нашей души, понять его – значит перейти к желательным способностям.

«Ощутить все чувствования сердца, узнать их силу, определить их взаимное отношение между собою, угадать посему все склонности и привычки человека – вот чистейшая задача способности ощущений чувствований сердечных.

Но, во-первых, чувствований так много и не все из них равномерно ясны и определены. Во-вторых, они так удобоподвижны и легки, что редкие из них занимают в душе постоянно одно и то же место. Постоянно чередуясь между собою, они тем самым скрывают от наблюдателя свое отношение к душе и отношение взаимное между собою.

В-третьих, изгибы сердца, в которых могут укрываться многие чувствования, нередко самые существенные и основные, так таинственны и непостижимы, что не могут быть открыты при самом усиленном внимании» (т.ж.с.115-6).

Наука о сердце была лишь намечена в трудах ранних русских психологов. Попытку ее разработки сделал первый декан философского факультета Московского университета, после возвращения в него философии, Памфил Юркевич. Его статья принесла ему славу, но сам он был оплеван и осмеян выросшим благодаря усилиям революционных демократов поколением новых русских людей.

И сердце, как и душа, стало презренным предметом для настоящих ученых…

Последняя часть способностей – желательные, отнесены Зубовским к воле, инстинкту и характеру. Инстинкт и характер – чужое поле для русскоговорящего психолога, и Забовский далеко не дотягивает здесь до того, что было разработано позднее естественнонаучной психологией.

Поэтому я завершаю рассказ о той психологии способностей, которая существовала у нас, пока была Наука о душе, с надеждой, что сердце души однажды снова вернется в число предметов научного исследования.

Когда читаешь «Лекции по умозрительной психологии» Федора Александровича Голубинского (1797–1854) или сочинения других философов той поры, поражает, насколько цельным и единым было философское основание их психологии. Они действительно видели мир одинаково и не так, как мы сейчас. Именно это мировоззрение и было полностью отброшено наукой, поскольку оно было направлено на постижение Бога.

В сущности, и религиозное и естественнонаучное мировоззрение грешат именно в той части, где в них входит вера. Отказ в праве на существование Высшей силе – это тоже вера, основанная на допущении, что такой силы нет. Допущение это никогда не было проверено и доказано. Как и существование Бога, которое доказывали бесконечно, но доказать нельзя, почему и существует вера.

Но я предпочитаю не выходить за рамки того, что доступно мне в виде знания и очевидностей. Предполагая, что по мере познания, граница неведения отодвигается, я все же предпочту обойтись тем, что могу созерцать и принимаю без сомнения. И из философского обоснования Голубинского я сохраню то, что вполне может быть принято как верующим, так и не верующим человеком.

Итак, разговору о способностях Федор Александрович предпосылает своего рода целеустроение, в котором способности оказываются орудиями достижения той цели, ради которой я живу. А какова цель?

«Самостоятельность и невещественность души человеческой не суть еще лучшие и высшие ее свойства. Превосходство ее пред прочими существами мира, ближайшее подобие Высочайшему Существу открывается в высших ее силах, их свойствах и законах. Жизнь же физическая служит для души только средством к духовной» (Голубинский, с.356).

Приемлемо или не приемлемо для читающего понятие о Высшем Существе, но то, что жизнь физическая воспитывает нас духовно, бесспорно. Кто-то берет эти уроки осознанно, кто-то вполне бессознательно мучается и страдает, пока не изберет иной способ жить. Что тут оказывается творцом нашей духовности – некий образец, который присутствует в душе, или же простейшие бытовые соображения, накапливающиеся по мере обретения опыта, вроде того, что люди отвечают тебе тем же, чем ты им, не знаю и судить пока не берусь.

Для Голубинского «главная цель и назначение существ духовных, к которым принадлежит душа человеческая, есть сообщение с Существом Бесконечным и уподобление духовным совершенства Его» (т.ж.с.357).

Совершенство отнюдь не предопределено нашей природой, а вот стремление к нему, быть может, и заложено в саму нашу природу, как в растение заложено стремиться к солнечному свету.

«Так, говорим мы, человеку не дано совершенство с устройством природы его, а назначена только усовершаемость» (т.ж.).

Такое свойство действительно есть в нашей природе, и ему должна соответствовать некая способность, позволяющая совершенствоваться:

«Но с другой стороны, необходимо нужно предположить, что должна быть у него способность, направление, стремление к совершенству» (т.ж.с.358).

Так впервые вводится Голубинским понятие способности. Далее он несколько раз использует его в самом общем смысле, что «если не самое духовное совершенство принадлежит душе человеческой, то в ней есть Богоподобные силы, законы, стремления и потребность к достижению совершенства» (т.ж.с.359).

Способность пока еще ставится в один ряд со множеством других понятий, вроде стремления, законов, направления и даже потребности. Однако очевидно, что эти понятия никак не раскрывают понятия способности. Похоже, определение способности и не было задачей для психологов той поры, им было важнее обрисовать, как происходит само движение души. Зубовский объяснил это: нет никаких отдельных от души вещей по имени «способности», есть вся душа, которая целиком отдается какому-то порыву, а способ действия, каким она отдается своему стремлению, и называется способностью.

«Чтобы раздельнее представить высочайший предмет стремления души нашей, вникнем в устройство способностей ее. В них есть постоянные законы, и сии-то внутренние законы нужно нам рассмотреть, чтобы раздельнее определить влечение души к Бесконечному. Что же мы находим в душе?» (т.ж.с.367).

Далее уже знакомое:

«Главные виды действий души, относящиеся к силам ее, суть: познание, чувствование и желание. Впрочем, общее этих сил и действий есть в человеке – жизнь и чувство жизни» (т.ж.).

На первый взгляд, это деление вполне очевидно. Однако, если вдуматься, то можно заметить, что сегодня, думая о способностях, мечтая их раскрывать в себе, мы смотрим на них исключительно изнутри того, что прежние психологи называли желанием. Для нас способности – это то, что желательно раскрыть, чтобы жить лучше. Мы потребители, они были философами. Они описывали устройство человека, мы же хотим его освоить, чтобы использовать.

Последнее не плохо. Но чтобы оно свершилось, человека вообще и себя в частности надо знать. Голубинский пытается понять, что же такое, эти главные способности человеческой души – познавать, желать и испытывать чувства. Для этого он рассматривает их через понятие жизни. Современность, скорее, рассматривала бы через смерть, поскольку человек начинает задумываться о чем-то, кроме своих желаний, лишь на ее границе. Впрочем, это одно и то же.

«Но человека тяготит чувство краткости жизни. Во всем роде человеческом есть вера, что не напрасно мы тяготимся этою кратковременностью, что, происходя от Источника вечной жизни, мы имеем сродство с Ним. В самых даже суетных желаниях людей увековечить свое имя на земле выражается не иное что, как привязанность к нескончаемой жизни» (т.ж.с.368).

Человек веры предпочел бы говорить от смерти, чтобы сменить основание всего мировоззрения. Психолог говорит от жизни, его задача показать, что даже в самых суетных желаниях, в самых привычных и неприметных бытовых делах, скрывается нечто чрезвычайно важное. А точнее, открывается, может открыться вдумчивому человеку.

Быт – это большая часть нашей жизни, это значит, что мы приходим именно ради него. Пусть цель, ведущая нас сквозь быт, величественна или прекрасна, но быт – это среда, сквозь которую обязательно надо пропустить свою душу, чтобы достичь красоты и величия. Быт словно бы очищает душу, выжигая из нее все низменное и грубое, это не может быть случайностью…

«Так в чувстве жизни неопределенное влечение к Бесконечному получает некоторую определенность» (т.ж.с.369).

Пока мы говорим научно, все выглядит как-то отвлеченно, как если бы я имею выбор, к примеру, раскрывать способность познания или не раскрывать. Но стоит заглянуть в себя, как обнаруживаешь, что те же самые способности словно бы вырастили в душе некие органы, которые действуют столь же обязательно, как и органы телесные. А остановка их может прервать жизнь:

«Но сие влечение в более определенном виде представится, когда обратим внимание на главные способности нашей души: разум, сердце и волю» (т.ж.).

Изложение этих предметов у Голубинского во многом сходно с тем, как излагали их все наши психологи и философы той поры. Поэтому я его опущу. Но есть еще одна способность, которую Федор Александрович ставит над всеми остальными. Вот о ней стоит рассказать подробнее:

«Каждая из этих сил при обращении с предметами ограниченными не успокаивается, потому что идея влечет их к Бесконечному. Так, если бы познавательная сила довольствовалась только тем, что представляется ей при воззрении на мир, то останавливалась бы только при частях его и на поверхностном виде сих частей, но она не удовлетворяется этим» (т.ж.).

Почему ни разум, ни сердце, ни воля не удовлетворяются бытом? Почему нас влечет за его пределы, и как мы можем чуять эти пределы, за которыми начинаются иные миры? Для Голубинского ответ был в стремлении души к Богу. Для тех, для кого такой ответ неприемлем, вполне можно говорить о стремлении нашего духа к некоему Источнику, из которого он происходит, и из которого и наделяется духом каждая душа при ее творении.

«…вместе с сим нераздельно влечение к Нему, по которому душа побуждается благоговеть пред Ним и стремиться, как бы тремя потоками, к соединению с Ним, имея несомненную надежду найти в Нем удовлетворение высшим потребностям своей природы.

В этом, сколько можно обнять мыслию, состоит все, что содержится в основной силе души нашей, которая у Платона и Учителей церкви, например, Климента Александрийского, Оригена, Антония Великого, Григория Назианзина и других, называется умом (нпэт), у некоторых же духом (рнеэмб)» (т.ж.с.373).

Понятие ума, греческий нус, безусловно, никак не соответствовало в герческой философии тому смыслу, который вложили в него отцы церкви. Но оно было столь величественно, что завораживало их, заставляя приписывать качества, которые делали бы его дорогой к божеству.

Однако обсуждать это в книге о способностях я не в силах. В сущности, понятие духа-пневмы выводит исследование за рамки психологии, которой еще нет, в науку, которая называлась пневматологией. Пока существовала…