Текст книги "Отрывки из обрывков"

Отрывок 4. Из худруков в президенты

Полтора года просил начальников отпустить меня с поста худрука на вольные хлеба (хотя мучного давно уже не разрешают). Сначала говорили: «Останьтесь, пока подберем что-нибудь путное». Потом: «Извините, ковид, как можно в такой момент бросать родной театр?» Дальше – придумывали, как меня обозвать. Предлагали: «Оставайтесь куратором». Я могу быть – и то с трудом – куратором своих детей, своей семьи и, может быть, своих учеников, но куратором случайного режиссера я быть не могу.

Летом 2021 года послал в Департамент культуры Москвы письмо: «Друзья, 3 июля сего года закончился срок договора моего пребывания на посту руководителя Московского академического Театра Сатиры. Во избежание раздувания уже возникших кривотолков и домыслов спешу сообщить, что 20 лет и семь месяцев я по просьбе труппы и с благословения мэрии вез этот воз. Но 87 лет обнулить не удается. Я благодарю всех за долготерпение и покидаю должность. Конечно, хотелось бы еще появиться на сцене в вертикальном положении, но это зависит от Боженьки и родного департамента, который по-отечески предлагает мне должность президента культуры и искусства». Заглянул в словарь: искусство – художественное творчество; культура – исторически определенный уровень развития общества. Начинаю думать, как быть президентом уровня развития общества.

А если серьезно, если получится серьезно, то всё возвращается на круги своя. Ровно 21 год назад совершенно зеркальная ситуация уже возникала в нашем театре. Валентин Николаевич Плучек, правда немного старше меня нынешнего, действительно стал немощен и плох, и началась осторожная эпопея его замены. Первачи театра и директор уговаривали меня, с подключением главка (Комитета по культуре города Москвы) в лице председателя Комитета Игоря Бугаева и тогдашнего зама Юрия Лужкова – Людмилы Швецовой – «Временно заткнуть эту брешь, пока не подберем чего-нибудь путного». Подбирали 21 год.

И вот опять та же ситуация, с той только разницей, что Валентина Николаевича любовно и осторожно просили уйти, а я это сделал самостоятельно. И началось – «выгнали старика», «затравили мэтра», «с Валентином Плучеком сыграли злую сатиру» и т. д. Пришлось нам с Плучеком по мере сил отбиваться от этой грязи. Прошло много лет, но, чтобы не быть голословным, мне все равно сегодня хочется показать два документа того времени.

И Плучека уговорили, и сделали его почетным председателем художественного совета. Сегодня худсоветы давно отмершее образование и вместо «Председателя совета» придумали мое «Президентство». Я к тому, что, как бы нас, стариков, ни обзывали, сделано это, я надеюсь, из любви и уважения и, как правильно заметил настоящий Президент, когда узнал о моем увольнении, что он понимает, огорчается и надеется, что мой опыт еще пригодится театру. Я тоже на это надеюсь, потому что 63 года служения этому «производству» из биографии не выкинешь.

Бесконечная тяжба с самим собой: уходить – не уходить, работать – не работать… Одни говорят: «Надо умирать на посту». Или: «Лучше всего умирать на сцене, как великие актеры». Другие говорят: «Доживать надо спокойно, в кругу близких». К консенсусу, говоря сегодняшним жаргоном, не приходят.

Я понял, что нужно брать исторические примеры. Рекордсмены по советскому начальственному долгожительству, удержавшиеся во власти даже в сталинское время, – Анастас Микоян и Андрей Громыко. Не знаю, насколько это было везение, а насколько мудрость прохиндеев.

Громыко всегда был осторожен. Он всю жизнь сидел за столами президиумов, и ему завидовали все коллеги, так как он научился спать с открытыми глазами: во время какого-нибудь доклада о достижениях мелиорации спит, а глаза внимательно «слушают». При всех катаклизмах и искривлениях линии партии он оставался на постах, но не выдержал начала перестройки. Сказал, что ничего ему не надо, только машина, помощник и место на кладбище. Как-то, уже после ухода со всех должностей, Громыко смотрел по телевизору происходящее в стране. И он, советский деятель и атеист, сказал: «Слава Богу, что меня там нет» – и перекрестился.

В этой стране давняя хорошая традиция руководить ею из реанимации. При этом со всем большевистским энтузиазмом клеймим и усмехаемся над аналогичными случаями у них.

Вот крайний – президент Америки. Который по древности забывает, сколько ступенек на трапе самолета и как зовут премьера Великобритании (вообще-то даже молодому запомнить, что премьера Англии зовут Боря, – трудно).

Я старше этого президента на десять лет и, хотя не руковожу страной, но вот уже больше года не могу уволиться из начальников. Наконец уволился. Пока мечешься, интригуешь, прикидываешься цельным, честным и искренним и работаешь, работаешь, работаешь, работаешь так, если после школы, 70 лет, то кажется, что это немыслимо долго и утомительно. А когда вдруг все это кончается и садишься дома в мамино кресло, оказывается, что это был миг.

Дефицит театральных лидеров не может подменяться уничтожением русского репертуарного театра. Совершается это одним росчерком случайного пера, а восстанавливается десятилетиями. На моем веку этих случайных вершителей театрального процесса было немерено. Где они сейчас? А мы все бьемся за театр и ждем новых «идеологов».

В нашей «отрасли» очередные катаклизмы. Уходят, увы, корифеи и титаны, создатели и вожди театральных империй. Руководство не успевает заделывать дыры случайными претендентами. Их можно пожалеть – рынка гениев нет. В этой связи, я думаю, пора под руководством нашего вождя Сан Саныча Калягина затеять творческую дискуссию о сегодняшней ситуации в русском репертуарном театре.

За 66 лет пребывания в профессии я получил все возможные театральные премии: «Маска», «Турандот», «Театрал», «Станиславский» и премия Калягина «СТД». Государство тоже меня не обделило. Поэтому – ничего личного. Все так привычно погрязли в интригах, ведомственной и подковерной борьбе, что подчас забываем, за что боремся и во имя чего интригуем.

Так и с положением на театральном фронте. Не хочу быть местечковым пророком, но даль видится безрадостная. Проглядывается вынужденная, но очевидная тенденция «скрещивания» театральных коллективов.

Я с детства брезгливо относился к Мичурину с его маниакальной страстью спаривать чеснок с клубникой. Глобальная мечта создания всевозможных кластеров дошла до театров.

К примеру, Театр Сатиры и Театр Моссовета очень заманчивые перспективы. Один садик на двоих с барами, аттракционами, перетягиванием каната театр-на-театр, а зимой, естественно, каток. Внутри помещений, обязательные смешанные единоборства, ночные клубы и уютные мини-бардачки по женским гримерным.

Смотреть на процесс создания этого театрального «козлотура» мне стыдно. Тем более сегодня, когда театр стесняется всякой традиционности, стыдливо извиняясь за каждое слово, произнесенное без обратного кувырка или переднего сальто.

На этом фоне очень значимо и мощно выглядит создание попечительского совета Пушкинского музея. Такой робкий, но значимый противовес антикультуре. Единственное, что меня настораживает, хотя я и горжусь, – это мое членство в этом высоком собрании. За что? Вернее – почему? Если причина в нашей многолетней дружбе с семьей Марины и Виктора Лошаков или мое присутствие 40-летней давности на премьере знаменитых «Декабрьских вечеров» – этого маловато.

И вдруг меня осенило – сегодня, слава Богу, всё чаще всплывают имена Третьякова, Дягилева, братьев Бахрушиных, Станиславского, наконец. Они не покупали иностранные футбольные команды, а как подвижники вкладывались в сохранение великой русской культуры.

Создатель Пушкинского музея Иван Владимирович Цветаев не был миллиардером. Это еще ярче выпукляет его в этом ряду российских патриотов. Так вот, дело в том, что его старшая дочь Анастасия Ивановна Цветаева была ближайшей подругой моей матери, которая последние годы была слепа, и я регулярно привозил к нам Анастасию.

Она при посадке привычно крестила мое жуткое транспортное средство. Мы доезжали до дома, она снимала с головы 10–12 платков, вне зависимости от времени года, садилась около матери, и они часами ворковали или Анастасия читала ей литературные новинки.

В общем, когда члены совета попечителей будут шепотом интересоваться, указывая на меня: «Почему?» – надо отвечать: «Он дружил с семьей создателя музея».

Когда у меня интересовались, не возглавит ли театр кто-то из учеников, я отвечал, что мои ученики – артисты. Спрашивали: «А последователи?» – «Последователей не бывает, бывают только поскребыши».

Не думаю, что все ждали, когда я уйду. Не потому, что я такой гений, а потому, что, во-первых, никого другого нет («Пусть этот сидит»), а во-вторых, кое-кто меня любит. И я вынужден был этим заниматься.

Когда-то я мечтал быть хирургом, порушилось, потом юристом, сдавал экзамен в юридический институт, не вышло. Став театральным актером, постоянно хотел попробовать что-то еще: педагогика, кино, капустники, эстрада, радио, телевидение. Валентин Плучек, например, не знал, как снимается для телевидения спектакль, приглашал двух телевизионных режиссеров. Театр для него был панацеей.

Чем талантливее разбросанность, тем больший тупик в финале. Я никогда не был начальником. Всю жизнь лебезил перед худруками. Актер не может не лебезить – это профессиональная функция, даже если она завуалирована хамством и вседозволенностью. У меня худруков было много – помимо одного гениального, двух-трех нормальных, было штук пять кошмарных. Вот я и подумал: почему бы и мне не попробовать возглавить театр?

Когда меня уговаривали на худруководство Театром Сатиры, я бросился к руководившему Ленкомом Марку Захарову и возглавлявшему Театр имени Маяковского Андрею Гончарову, и они меня наставляли. У Гончарова было два основных правила для худрука: во-первых, кнутом и пряником и, во-вторых, каждой твари по паре – чтобы было ощущение опасности и конкуренции.

Нельзя привыкать к значимости – очень трудно из нее возвращаться к норме. Мне удалось: по неумению не смог влезть в нее с самого начала до самого конца (пока только карьеры).

Скромный, тихий, интеллигентный и ранимый человек априори не может быть руководителем. Чтобы руководить, необходима жесткость, безапелляционность, непримиримость, уверенность в неуязвимости своих суждений. Если это не врожденное, а вынужден играть, то не получается. Поймают и раскусят. Успокаивать себя: «Я руководитель совсем другого формата и другой стилистики» – тоже не получается, потому что это уже не руководитель.

Выход простой, к сожалению, редко применяемый: не лезть туда, где тебе не надо быть, где тебе неуютно и не место. Идеальное совпадение характера и должности случается крайне редко.

Режиссеры и продюсеры сегодня уже даже не пытаются затащить меня на съемочную площадку. Я отказываюсь не из-за кокетства или торговли. Просто скучно. Посидеть в 26-й серии каким-нибудь списанным старым бандитом – стыдно. Их исчерпал великий Армен Джигарханян. А молодого бандита я уже не потяну.

Отрывок 5. Кино + все остальное

Сейчас все экспрессивно размыто: понятия «великий», «гений», «звезда» – шелуха. Великих – единицы. Как выглядят гении, я уже забыл. Звезды теперь – какие-то мелкие метеориты, падающие как град.

В начале 1990-х годов в программе Святослава Бэлзы «Музыка в эфире» я вспоминал вышедший в 1978 году на телевидении «Бенефис Людмилы Гурченко», в котором кроме Люси снялись Армен Джигарханян, Марис Лиепа и я.

Мы с Бэлзой рассуждали об опасности внешней легкости нашей профессии. Тогда я сказал: «Представляете, где-то в далекой сибирской заимке сидит 17-летняя будущая Ермолова и смотрит телевизор – он свет в окошке. Посмотрев “Бенефис Людмилы Гурченко”, она едет в Москву поступать в “Гурченки”. Что она видит? Джигарханян Гурченко подбросил, Лиепа поймал, Ширвиндт чмокнул, кругом блестки. И она думает, как это просто – в “Гурченки”! Она не знает, что этот бенефис режиссер Женя Гинзбург снимал на не то подаренной, не то украденной новейшей аппаратуре. И Люсе Гурченко впервые нужно было текстово и музыкально точно попасть в ритм даже не фонограммы, а какой-то неимоверной кардиограммы. А бенефис снимали после происшествия на других съемках, где Людмилу Марковну переехал на коньках Олег Попов. И она была практически на одной ноге – со штырем. Ее буквально на руках доносили до павильона. И Людмила Марковна на одной ноге при помощи рядом стоявших красавцев во главе с Лиепой, которые были на двух ногах, преодолевая дикую боль, пела и танцевала. Это за кадром, а в кадре блеск, улыбка, легкость – и возникает “Хочу в Гурченки”. Очень опасно».

Кроме того, раньше актеры, которых утвердили на какую-нибудь роль в кино, должны были собрать огромное количество бумаг от киностудии, пойти в театре к начальству и умолять отпустить на съемки. Начальство писало: «Согласны. В свободное от основной работы время». Все графики съемок в кино и на телевидении подстраивались под театр. А сейчас театр подстраивается под сериалы. Актеры физически не могут окунаться в театральное творчество – нет времени.

Я много снимался в кино в свободное от основной работы время и в период отпуска. Вот сейчас выясняют, Крым наш или Крым их. Крым мой. Я в нем вырос, в нем жил. Для меня Украина – это биография. Я снимался в Киеве в картине «Она вас любит», в Одессе в фильмах «Приходите завтра…», «Искусство жить в Одессе», «Миллион в брачной корзине».

Картина «Приходите завтра…» снималась в 1962 году. Мы жили в общаге Одесской киностудии. Денег не было совсем. За две копейки покупали ведро молодого вина, воровали в огороде помидоры, а между работой выходили на пляж, где играли в волейбол и устраивали соревнования по бегу на песке (очевидно, мы были зачинателями пляжного футбола и волейбола).

Реплички, превратившиеся в той или иной профессии в лозунги, должны впоследствии переосмысливаться или переговариваться «новыми великими». Но так как «новых великих» возникает мало, реплички «старых великих» повторяются и иногда становятся подозрительными.

Например: «Умейте любить искусство в себе, а не себя в искусстве». Что значит – искусство в себе? Какие-то глисты.

Или: «Нет маленьких ролей, есть маленькие актеры» – щепкинское изречение, которое как лозунг висит во всех театральных учебных заведениях. Есть маленькие роли, и есть маленькие актеры. Просто, когда маленькие роли играют более-менее думающие, обаятельные и хотящие что-то сделать актеры, это другое дело.

Вот, например, история с малюсеньким эпизодом в фильме «Приходите завтра…», где мы с Юрой Беловым пародировали Станиславского и Немировича-Данченко.

По прошествии 60 лет, когда возникают бесконечные нужды телевизионных или газетно-журнальных творческих портретов, моих и Юры Белова, обязательно (хотя каждый из нас снялся во многих фильмах) вспоминают этот эпизод. Говорят: «А вы помните?» И при этом радужно-снисходительно улыбаются. Спрашивать их, что это вы пристали, не рентабельно. Пусть вспоминают. Но понять это невозможно. Его помнят явно не потому, что это редчайшее явление в антологии эпизодов кинематографа. Видимо, что-то в этой зарисовке пережило время. Юра Белов был шикарным партнером, прекрасным артистом и человеком. Он не умел притворяться. Был интересным собеседником и очень простым, несмотря на свою популярность. Играя Станиславского и Немировича-Данченко, мы дурачились и понимали друг друга с полувзгляда.

Мода – явление загадочное, мало изученное – волнообразное. У нас волны мод: приливы и отливы. Когда в конце 1980-х снималась картина «Искусство жить в Одессе», была мода на Бабеля и в каждой подворотне шли съемки какого-то фильма по Бабелю – где мюзикл, где короткометражка. Всю старую Одессу как будто вытащили из катакомб. В тех дворах, где снимали, еще что-то осталось от Одессы Бабеля. И даже население какое-то вынулось из праха. Колорит одесский – вечный. Его не задушишь ничем. Даже нашим кинематографом.

К творчеству Юнгвальд-Хилькевича относятся по-разному, но он из тех режиссеров, которые обладали мощнейшим обаянием. И вырваться от него было невозможно. Когда он появлялся в каких-то инстанциях, чтобы чего-то попросить или добиться, его представляли: «Режиссер Юнгвальд-Хилькевич». Никакой реакции. Он входил в кабинет, напевая: «Пора-пора-порадуемся…» И тогда все: «А!» Удачами надо уметь пользоваться, пока они не стали только твоими.

Во время съемок фильма «Искусство жить в Одессе» мы жили в маленькой гостинице «Аркадия». Зямочка Гердт, игравший очередного старого еврея, и я с наклеенной длинной бородой в перерыве между съемками, не разгримировываясь, сидели в ресторане гостиницы и что-то жрали.

Окружающие, глядя на нас, думали, что мы сошли с ума. Один из посетителей осмелился: «Ради Бога простите, что это с вами?» Мы говорим: «Обедаем». «Я понимаю, – не унимается он. – А с внешностью что?» «Ничего, – говорим. – Внешность как внешность». – «Значит, это не роль?» – «Нет, какая роль?» Если вспомнить, в каком виде мы были в этой картине, можно представить впечатление, которое мы производили.

Сейчас уже можно выглядеть как угодно. И никто не спросит, одна мы нация с украинцами или только с их президентом.

Для картины «Миллион в брачной корзине» снимался проход героя по набережной в Неаполе. Я был итальянцем, а Неаполем была Одесса. Согнали неаполитанцев – 200 одесских евреев, одели их в якобы итальянскую одежду и колоритно расставили по набережной. Кто-то должен был беседовать, кто-то просто стоять, облокотившись на велосипед, кто-то кокетничал с дамой, кто-то держал в руках вроде бы итальянскую бутылку кьянти. Репетировалось это все с раннего утра до вечера, потому что снимали в так называемый режим.

Режим в кино – один час оптимального света, когда солнце ушло, а ночь еще не настала. Операторы вожделенно хватаются за этот час. До него все должно быть готово. Советские картины снимали на шосткинской пленке. Шостка – украинский город, где делали вид, что делают пленку. И только великие режиссеры вымаливали у Госкино настоящую пленку.

Севочка Шиловский, режиссер картины «Миллион в брачной корзине», выудил 100 метров настоящей пленки, чтобы хорошо снять сказочный Неаполь и проход героя. С восьми утра ассистенты, сам Шиловский, бесконечное количество кричащих вторых режиссеров расставляли евреев по набережной и смотрели, чтобы не было видно на фоне какого-нибудь сухогруза «Иосиф Сталин».

И вот наконец вечер. Я должен был идти по набережной с Зямой Гердтом, который снимался в то время в Одессе в другой картине. Его при помощи меня умолили сделать этот проход. Вроде я встретил друга в Неаполе. Замысел был такой: мы шли, на тележке ехал оператор, мы доходили до определенного места, останавливались и о чем-то разговаривали. Все это необходимо было вместить в 85 метров. Мотор – мы с Зямочкой пошли, дошли до нужного места, и вдруг два одесских биндюжника, которые должны были стоять за нами и якобы беседовать, подошли к нам со словами: «Что вы встали? Нас же не видно за вами». Они раздвинули нас и тут закончилась хорошая пленка. Биндюжников убили. Потом не было уже ни настоящей пленки, ни Гердта, пришлось переснимать на отечественную с Семеном Фарадой.

В этом проходе мой внук Андрюша играл неаполитанского ребенка, висевшего на папе. Второй фильм, в котором снялся внук, – «Сочинение ко Дню Победы» нашего друга Сережи Урсуляка. Когда герои великих актеров Михаила Ульянова, Вячеслава Тихонова и Олега Ефремова угоняли самолет для святого дела, Андрюша в кипе, игравший еврейского юношу, ударил гантелью по голове героя – актера театра «Сатирикон» Владимира Большова. Очевидно, эти два киношедевра отвернули Андрея Михайловича от искусства перевоплощения, и он с тех пор не может видеть камеру, а преподает римское право, очевидно забыв, что Нерон был актером.

Российские и советские актеры всегда были лучшими в мире, думаю, ими и остались, но мечтают об «Оскаре». И сколько бы ни придумывали Юлий Гусман и Никита Михалков премий и сколько бы кинофестивалей «Амурская зелень» или «Сочинские закаты» ни проводилось, все надеются хотя бы номинироваться на «Оскар».

Никас Сафронов иногда рисует мировых звезд и посылает портреты туда. В ответ в основном посылают его. Но некоторые улыбаются и даже приезжают в Россию. Софи Лорен была на дне рождения Никаса, где я тоже был. Он меня схватил и повел к Лорен. Она встретила своей ослепительной дежурной улыбкой. При помощи себя и переводчика Никас десять минут рассказывал ей, кто я такой, чтобы она знала на будущее. Я спьяну пошутил: «А теперь расскажи мне, кто она такая». Софи Лорен актриса хуже, чем Алиса Фрейндлих или Нонна Мордюкова. Она просто попала в другие руки и у нее другая биография.

Никита Михалков завязал с профессией и, как какой-нибудь заядлый алкоголик сгоняет мнимых чертей со своей одежды, так и он травит вымышленных бесов с лацканов эфира в своей передаче «Бесогон». В основном хитрожопые серости и бездарности компенсируют отсутствие настоящих свершений умением приспособиться к ситуации. Но Михалков умный, талантливый (приближается к эпитету гениальный), потрясающий актер, что касается органики и покоя, умелый и скрупулезный режиссер, по-настоящему занимающийся подготовительным периодом в кино. Это очень важно всегда, а сегодня особенно, когда в день снимают 56 серий.

Его мания быть приближенным к власти наследственная – от Сергея Владимировича. Клан Михалковых – Кончаловских – мощнейший симбиоз гениальности, мудрости и цинизма. Если эту смесь собрать в один сосуд и рассеять, как удобрения, над какой-нибудь Албанией – ее хватит для процветания всей страны. Я, как старый Никитин поклонник и старший по годам, категорически умоляю его вернуться в профессию.

Когда я узнал, что Голливуд остановил всю работу по боевикам и полицейским фильмам и снимает ремейк «Иронии судьбы, или с Легким паром!», я дико возгордился. То, что отечественный кинематограф не может пересечь границу Тульской области, утверждают довольно давно, по-моему, с братьев Люмьер, несмотря на успехи Эйзенштейна, Меньшова и Кончаловского – временное, одномоментное снисхождение.

Когда мы покупаем какие-то телепроекты в Америке, это понятно. Но, если они, при всем моем уважении к Эльдару Рязанову, берут незамысловатую, чисто советскую байку о сходстве фанерного интерьера во всех домах и о русской бане и пытаются переложить ее на лос-анджелесские особняки и турецкие хамамы, значит, Голливуд накрылся еще больше, чем мы. Это абсолютная импотенция творческой мысли: когда своего не могут придумать, хватается классика или полуклассика. Еще красят кистью черно-белые фильмы. Я не знаю, будет ли в американском фильме пьяное безобразие.

Мы напивались, потому что пили русский ерш: пиво с водкой. И это была стопроцентная органика. А если они из военных американских фляг будут пригублять виски и заходить в турецкую баню, получится вранье, и они не потянут красот тонкого, интеллектуального сюжета. Поскольку Александра Белявского нет, Андрея Мягкова нет, Георгия Буркова нет, один я буду, завернувшись в простыню, умиляться голливудской версии московской бани.

Недавно ушедший Андрей Мягков был антитусовочным и ненавидел всякое вынужденное общение, от которого потом тошнит. Он был замечательным педагогом. Обычно вспоминают великих педагогов, а замечательные педагоги остаются в тени. В том числе и я.

Кстати, замечательным педагогом ВГИКа был Владимир Меньшов. Он всегда звал меня на свои дипломные спектакли. Особенно на водевили, поскольку считал меня основным спецом в этом жанре. Володя любил меня и иногда даже слушался.

Он был многогранен. Есть люди пьющие, есть выпивающие. А Владимир Валентинович мог в Сочи на «Кинотавре» выпивши разнести побережье. В буквальном смысле этого слова. Он переворачивал на пляже лежаки и говорил участникам фестиваля, что о них думает. Тогда посылали за мной: «Ищите Ширвиндта, потому что, кажется, Меньшов приехал сюда немножко отдохнуть».

Меньшов был человеком персонально мыслящим. При всех идеологических заворотах его поступки всегда были мощнейшие и не пижонские, а смысловые. На одной из церемоний вручения чего-то он вышел на сцену и сказал, что не будет вручать приз создателям этого пошлого говна. Бросил на пол конверт с именем победителя и ушел. Это красота. Такие поступки со временем становятся более выпуклыми, чему примером биографии разных поэтов, режиссеров и актеров. Фильмы и роли постепенно улетучиваются, а какой-нибудь поступок иногда возникает как аргументация чего-то или подтверждение современных позиций и соображений.

Вся гениальная кинематография, как российская, так и мировая, уйдет в никуда, и чем дальше мы будем уходить в никуда, тем дальше и она вместе с нами будет уходить в этом направлении. Но в то или иное полемическое время обязательно возникнет как пример, как удивление имя Владимира Валентиновича Меньшова, а не тех или иных, может быть, самых ярких гениев, завешанных орденами. Когда уходят такие фигуры, поле становится выжженным.

На панихиде по Меньшову Игорь Золотовицкий, который ее вел, сказал: «Это поколение безвозвратно уходит от нас. Поколение Табакова, Ефремова, Меньшова, Гафта, Мягкова, которое мы теряем. Мы мельче, а они мощные ребята были все». Когда слышишь такое от талантливого и умного режиссера, педагога и актера, который моложе нас на 30 лет, понимаешь, что и нынешние что-то соображают.