Текст книги "Общество как договор между сильными и слабыми. Очерки по экономике истории"

Ипостаси «экономического человека» в разных социально-экономических контекстах

Теорема Коуза – один из основных принципов современной экономики – предполагает взгляд на мир глазами Панглосса: наш мир – наилучший из возможных, поскольку, если есть возможность улучшения, будь то в экономической или политической сфере, она будет использована посредством добровольных сделок. Почему же тогда многие очевидные несовершенства мира сохраняются длительное время? Олсон отвечает, что помимо самовыполняющихся сделок, существуют сделки, требующие третьей стороны. Существует целая сфера жизни, связанная с грабежом, а не обменом, и несовершенство мира связано с несовершенной адаптацией к этой стороне. Сделкам всегда мешает альтернатива в виде грабежа [Olson, 2000].

«Экономический человек» может выступать в различных ипостасях, например, как человек «традиционный» и «современный»: первый заботится о сохранении своей жизни, а второй – о ее качестве, характер же этих «забот» зависит от «институциональных условий», определяющих доступность средств существования и возможность применения силы. Еще одна разновидность самовыражений «экономического человека» – при условии обладания силой он может выступать также в качестве бандита «кочующего» и «оседлого» [McGuire, Olson, 1996]. В полном соответствии с основной идеей дилеммы заключенного, бандит в этой модели ведет себя со своими жертвами в зависимости от ожидаемой длительности их отношений. Кочующий бандит извлекает полную выгоду из возможности краткосрочного грабежа, предоставляемой ему его силовым преимуществом над жертвой, которая, окажись сильнее она, повела бы себя точно так же по отношению к нему. Это хищник, действующий по принципам «войны всех против всех», поскольку не рассчитывает на будущие выгоды от текущего воздержания от насилия. Но если такие долгосрочные расчеты появляются, бандит становится оседлым. Его отношения с обираемыми приобретают характер сотрудничества. Контракт между бандитом и обираемыми молено рассматривать как момент перехода от дикого состояния «войны всех против всех» к организованному обществу, но с той оговоркой, что в отличие от рыночной идиллии традиционной экономической теории это сообщество неравных и потому иерархическое.

Итак, индивидуальная рациональность, неравенство силовых возможностей и долгосрочные выгоды сотрудничества – вот три кита, лежащие в основе любого общества в истории. Рациональность побуждает людей к грабежу – к соперничеству за раздел редких благ, но такой раздел возможен лишь при условии созидательной деятельности, которая не может совершаться без сотрудничества. Так, необходимость производства заставляет людей придавать своим отношениям контрактный характер, а неравенство в распределении силы между ними делает такие отношения иерархическими.

Силовой потенциал, таким образом, оказывается основным передаточным звеном между личным интересом и действиями «экономического человека». От сравнительной величины этого потенциала зависит, будет ли он искать личной выгоды в производстве или в распределении. Поскольку именно сфера распределения является уделом сильных и, значит, источником излишка сверх минимума средств существования, это предполагает доминирование стимулов распределительных над производительными, явную предпочтительность возможностей силовых перед хозяйственными в качестве направления развития «карьеры» рационального индивида.

Общества в истории – это системы долгосрочных отношений между людьми с различным силовым потенциалом. Потому любое общество – это контракт между неравными. Силовые ресурсы, подобно прочим ресурсам, подлежат накоплению, а также могут быть результатом грабежа – такого одностороннего применения силы, которое изменяет соотношение силовых потенциалов в пользу агрессора. Так может возникнуть эксплуататорское равновесие, проиллюстрированное с помощью табл. 3.2 и 3.3.

Таблица 3.2. Обычная дилемма заключенного

Таблица 3.3. Эксплуататорское равновесие

Числовой пример в табл. 3.2 иллюстрирует обычную дилемму сотрудничества и соперничества, разрешаемую в пользу последнего в случае отсутствия перспективы длительных отношений между игроками. Равновесие доминирующих стратегий достигается в результате выбора каждым наилучшей стратегии в плане максимизации ожидаемой индивидуальной полезности. В табл. 3.3 тот же пример представлен с небольшими изменениями в выигрышах в случае одностороннего вероломства, а именно «потерпевший», хотя и страдает от одностороннего соперничества второго игрока, все же потеряет больше, ответив тем же. Два обозначенных звездочками равновесия Нэша являются эксплуататорскими равновесиями в том отношении, что один из игроков получает выигрыш за счет другого без риска быть наказанным последним, поскольку в условиях равновесия у него не будет стимула в одностороннем порядке изменить свою стратегию.

Этот и предыдущий числовые примеры иллюстрируют мысль о возможности равновесия в условиях эксплуатации одними других, – равновесия, связанного с отсутствием заинтересованности не только у эксплуататора, но и у эксплуатируемого в одностороннем изменении своей стратегии, в частности в том, чтобы наказать эксплуататора, ответив ему аналогичной стратегией. Изначальной предпосылкой общества является дилемма соперничества и сотрудничества, и ее положительное решение с необходимостью предполагает некое принуждение, которое может оказываться быстро, с помощью физического насилия, или медленно, с помощью рационального расчета. Общество строится тем, кто обладает силой, и тем самым государство же оказывается первичным и по отношению к хозяйству.

Хозяйство как удел слабых

Представленные выше соображения относительно доминирования мотивов грабежа над мотивами производства в доиндустриальном мире могут быть проиллюстрированы целым рядом исторических примеров. Поскольку главным источником богатства является доступ к контролю над аппаратом насилия, занятие хозяйством обычно шло рука об руку с бедностью и низким положением. Это, однако, не исключает и такую возможность, как возвышение благодаря вынужденному выбору занятия, являющегося признаком низкого положения. Всеобщее нежелание заниматься хозяйствами приводит к их освоению социальными низами, которые, пользуясь своей монополией, приобретают определенное влияние.

Сходную роль в истории нередко играли различные меньшинства. Так, в средневековой Европе национальные и религиозные меньшинства в лице итальянцев и евреев осваивали такие значимые для хозяйства отрасли, как ростовщичество и торговля на дальние расстояния. Аналогичную роль играли и религиозные меньшинства в лице протестантов в католических странах, старообрядцев в Российской империи [Расков, 2012], армян на мусульманском Востоке [Бродель, 20066]. Люди, принадлежавшие к этим группам, обычно были лишены возможности сделать карьеру во всеми уважаемых сферах деятельности, что оставляло им лишь наиболее презираемые виды занятий. Однако такими презираемыми занятиями нередко становились именно те занятия, которые определяли развитие экономики, основанной на разделении труда и получении выгод от торговли.

Традицию освоения социальными низами разнообразных хозяйственных видов деятельности можно обнаружить и в античных обществах. Те, кто были непосредственно заняты торговлей, ремеслом или иной формой производительного хозяйства, занимали сравнительно низкое положение в обществе: это была нижняя прослойка среди свободных, ярким примером которой могут служить метеки в Афинах – свободное население, но лишенное гражданских прав. При принятии политических решений их интересы могли учитываться, но не как производительного класса, а как потенциальной общественной силы. Безусловное доминирование вопросов распределения и отчуждения над вопросами производства означало, что для рационального индивида, помещенного в античные институциональные условия, проблема редкости каких-то благ решалась не экономическими, а политическими методами: думали не о том, чтобы произвести, а о том, чтобы отнять. Такая ориентация не на увеличение пирога, а на его выгодное распределение приводила и к полной невосприимчивости потенциальных инвесторов в лице власти и элиты к инновациям. В результате невиданный в истории прогресс научной и технической мысли, достигнутый греческими учеными и инженерами, не создавал предпосылок для чего-либо подобного промышленной революции[13]13
  Яркий пример – изобретение Героном Александрийским паровой машины, не приведшее ни к каким экономическим последствиям [Бродель, 1992, с. 559–560].


[Закрыть].

Распределение занятий между сильными и слабыми в средневековой Руси: торговля

Как уже говорилось, освоение территории, ставшей колыбелью русского государства, было вызвано потенциальными торговыми выгодами. Стремление к их получению со стороны вождей варяжских дружин стало причиной освоения ими данной территории и позднее организации на ней первого русского государственного устройства. Торговля же как вид деятельности в данном случае имела ту особенность, сравнительно с вышеприведенными примерами, что являлась занятием не только не презренным, но и выступала как отличительный признак сильных. Такой своей спецификой древнерусская торговля как на Волге, так и на Днепре была во многом обязана ее соединению с разбоем. Разбоем добывались – дань с туземного населения и пленники, предназначенные для продажи на невольничьих рынках Багдада, Константинополя и других арабских и византийских городов. Разбоем же устанавливались и условия торговли, так что главные выгоды от нее доставались стороне, относительные издержки которой в случае военного столкновения были меньше по причине ее силового преимущества либо меньшей уязвимости из-за ее сравнительной бедности или мобильности.

Как раз этой цели служили знаменитые походы на Царьград, предпринимавшиеся первыми варяжскими правителями Киева Аскольдом и Диром до 859 г., Олегом в 907 г. и Игорем в 941 и 944 гг., болгарский поход Святослава в 971 г., поход Владимира на Корсунь в 988 г. и, наконец, поход на Царьград Ярослава в 1043 г. Конечно, эти походы нельзя свести только к одной цели установления выгодных торговых отношений: первый поход был сугубо разбойничьим; болгарский поход – в выполнение военных договоренностей Святослава с императором Иоанном Цимисхием, завершившийся их столкновением; поход на Корсунь – средство добиться выполнения договоренностей Владимира с императором Василием Болгаробойцей о женитьбе русского князя на его сестре Анне в обмен на военную поддержку в период смуты, предшествовавшей воцарению Василия; а поход Ярослава – ответ на убийство русских купцов в Константинополе. Однако все эти поводы так или иначе были связаны с одним главным мотивом русских князей – желанием приобщиться к богатствам Византийской империи через выбивание выгодных торговых условий или через простой грабеж. Этот мотив, обозначенный Ключевским как приобретение «заморских рынков» [1987, гл. 10], вкупе с необходимостью расчистки и охраны торговых путей и примыкавших к ним степных границ означал, что деятельность русских князей, помимо традиционного соединения торговли с разбоем, когда речь шла о торговых партнерах, должна была также сочетать и грабеж с охраной, поскольку дело касалось обираемого туземного населения.

В качестве последнего выступало славянское население. Славяне и варяги почти одновременно осваивали два параллельных пути – днепровский и волжский. Славяне – как купцы в северном Причерноморье под защитой хазарского кагана, варяги – как разбойники, торговавшие с болгарами и хазарами награбленным (в основном рабами) у славян. Хазария была первым цивилизованным государством, с которым имели дело варяги, а затем, по мере упадка Хазарии, их внимание все больше переключалось на Византию.

Итак, поскольку торговля была тесно связана с грабежом и сама представляла своего рода цивилизованный грабеж, который сулил обогащение сверх необходимого, она должна была быть занятием сильных. Торговля же, осваиваемая слабыми, как в ту эпоху, так и в более позднее время, была занятием общедоступным и потому малоприбыльным, выгоды от которого слишком скромны, чтобы вызывать у их получателей потребность в силовых ресурсах для их защиты.

Распределение занятий между сильными и слабыми в средневековой Руси: сельское хозяйство и промыслы

Самым распространенным уделом слабых во все времена, в том числе и в России, было занятие сельским хозяйством, из-за чего деревня почти всегда и во всех обществах являлась объектом эксплуатации со стороны города. В удельной Руси жителями деревни было подавляющее большинство населения, относящегося к разным социальным слоям, и здесь эксплуатации подвергались крестьяне – те деревенские жители, которые, собственно, и были заняты производительным трудом на земле. Крестьяне и земли, которые они обрабатывали, распадались на княжеских, частновладельческих и черных, в зависимости от того, вели ли они хозяйство на княжеских/боярских землях, или же у них было собственное хозяйство на своей земле. Последние жестоко эксплуатировались князьями, что выражалось во множестве разнообразных тяжелых и беспорядочных повинностей в их пользу, таких как содержание княжеских наместников, ездоков (гонцов), рыболовов, охотников и прочих людей и их лошадей; сельскохозяйственные работы в княжеских селах, участие в промыслах (звероловство, рыболовство и т. д.) в пользу князя [Кулишер, 20046]. Все это неминуемо вело к разорению хозяйств черных крестьян. В результате крестьяне – либо по причине разорения, либо предупреждая его – закладывались под частных или публичных вотчинников, утрачивая тем самым свою самостоятельность и превращаясь в частновладельческих или дворцовых крестьян.

В чем заключалась разница в правовых отношениях между князьями и крестьянами черными, с одной стороны, и дворцовыми – с другой? Чем объяснить исчезновение у князей стимулов к чрезмерной эксплуатации формально свободных крестьян, которые должны были платить им подати, при попадании тех в личную зависимость от них? В последнем случае князья, видимо, берегли свою собственность, но разве те же соображения не оставались бы в силе и в отношении черных крестьян? Казалось бы, стимулы оседлого бандита в равной мере здесь должны иметь место применительно как к черным, так и к дворцовым крестьянам.

В действительности же стимулы князей в отношении черных крестьян были скорее стимулами кочующего бандита, если учесть кочевой же характер крестьянского образа жизни с подсечно-огневым хозяйством. Село, создававшееся такими кочевниками-земледельцами, могло состоять из одного двора, хозяйство которого ведет большая семья, на основе которого впоследствии при отсоединении сыновей складывалась деревня из двух – четырех дворов. К деревне относились пожни (сенокосы), бортья, лес, водные угодья, рыбные ловища.

Уже упоминавшаяся община как основная форма сельской организации естественно сформировалась на основе родственных отношений, объединявших несколько дворов в деревни. Земли, осваиваемые таким образом, изначально были полностью освобождены от каких-либо повинностей по простой причине отсутствия информации о них. Когда же о таковых землях становилось известно, они объявлялись князьями частью их удела с соответствующими последствиями в виде тягла с крестьян в пользу князя. В результате самые первые функции, выполнявшиеся общиной, – защита общей территории от захвата чужими и распределение земельных участков, включавшее распоряжение выморочными и пустопорожними землями и угодьями, – дополнялись административными функциями, связанными с взиманием податей и установлением правопорядка в соответствии с принадлежностью этих земель к княжеским уделам.

Исходя из этого легко объяснить, почему среди трех разрядов земель, относившихся к уделам князей, – дворцовых, частновладельческих (боярских и церковных) и черных – происходило постоянное сокращение удельного веса последних. Князь как правитель и частный собственник своего удела формально был собственником как дворцовых земель, содержавших княжеский двор, так и частновладельческих и черных, становившихся княжескими в результате их обнаружения. Частные земли – светские, принадлежавшие боярам, и церковные, которыми владели монастыри, архиереи или приходские общины, – приобретались путем покупки у князя или дарения. Последнее было особенно распространенным в отношении церковных собственников, чаще всего получавших земельную собственность по духовному завещанию какого-либо светского землевладельца. Практиковался и такой способ обзаведения землей, как захват свободных и даже занятых земель при наличии способности эту землю отнять и отстоять. В отличие от черных земель, дворцовые и частновладельческие земли обрабатывались холопами, закупами или же полусвободными арендаторами, каковыми становились черные крестьяне после утраты своего независимого положения.

В удельной Руси, по выражению Ключевского, «земля платила [подати], а человек [в лице боярина] служил». В этом удельные порядки отличались от порядков Московской Руси, в которой земля и платила, и служила, хотя эти плата и служба исходили от разных социальных классов – тяглого и служилого населения. Поскольку в удельную эпоху вотчина князя включала, помимо дворцовых земель, находящихся в частной собственности князей, также и частновладельческие и черные земли, права собственности в отношении последних расщеплялись на частную собственность для частных владельцев и публичную собственность для князя. Первая означала право пользования, наследования и т. д., а последняя – право на взимание податей с этих земель. Правда, такое же расщепление имелось и на землях частновладельческих – боярин или игумен превращался в сеньора, выполнявшего полицейские и оборонные функции в пользу населения его вотчины в обмен на соответствующие повинности.

Упомянутое сокращение доли черных земель в удельный период приводило к концентрации земли в руках светских и духовных вотчинников, что было связано с распределением силового потенциала в тогдашнем обществе. Именно этим распределением силы можно объяснить то, что повинности частных вотчинников были вполне умеренными, тогда как повинности черных крестьян – разорительными. Во-первых, частные вотчинники сами выполняли определенные функции в пользу князя, за которые он был обязан им вознаграждением: духовные вотчинники молились, а светские воевали. Таким образом, в то время как те обязаны князю податью, князь обязан им вознаграждением за наемную военную службу или молитву. Естественно предположить, что эти встречные обязательства частично или полностью взаимно погашались. Во-вторых, и это гораздо важнее, правитель, согласно неоклассической теории государства Норта, распределяет налоговое бремя между различными классами населения в соответствии с их относительным силовым потенциалом, чтобы «не вызывать ненависти у тех, кто сильнее» [Макиавелли, 1998а, с. 101], поскольку они располагают большими возможностями в плане замены правителя [North, 1981, eh. 3]. В рассматриваемом случае и светские, и церковные вотчины, как и подобает средневековым имениям, были крепостями с военными гарнизонами, тогда как черные земли представляли собой сельскохозяйственные и промысловые угодья и крестьянские дворы. В отношении церковных вотчин можно также добавить, что их силовой потенциал, помимо того, что было и у светских вотчинников, проистекал также из религиозной веры и суеверных страхов, обеспечивавших к тому же мощную поддержку народа, что, наряду с религиозными убеждениями самих князей, может объяснять то, почему зачастую они вообще были освобождены от уплаты податей.

Указанной концентрации землевладения соответствовала и эволюция социального положения крестьянского свободного населения. Его представители обозначались термином «смерды», однако их статус понижался на протяжении удельного периода. Изначально смерд – свободный человек, который живет сельским хозяйством и промыслами, несет повинности в пользу государства и даже служит в армии. Однако отсутствие у смердов каких-либо привилегий в плане повинностей в пользу князя, имевшихся у вотчинников, возлагало на них основную тяжесть налогового бремени, что разоряло их, способствуя переходу их земель в руки вотчинников. Последние же имели налоговые привилегии, каковые получали в форме жалованных грамот – иммунитетов, в соответствии с которыми их повинности в пользу князей ограничивались вплоть до полной отмены. Эти привилегии вкупе с недостатком рабочих рук давали вотчинникам возможность и стимул предлагать более выгодные условия крестьянам в случае смены подчинения по сравнению с «черным» статусом крестьян на княжеских землях. В этом случае такая ограниченная эксплуатация крестьян с их стороны естественно объясняется стимулами вотчинников как оседлых бандитов, отличными от стимулов князей, сближающих тех, как уже говорилось, с бандитами кочующими.

Результатом становилась массовая трансформация черных земель в вотчинные в процессе либо разорения крестьян из-за поборов, либо их предупредительных мер в форме закладничества. Последнее представляло собой институт, схожий с патронатом селений и коммендацией земель на средневековом Западе, который предполагал переход под покровительство князя, боярина или монастыря, но с умалением свободы, так что свободные крестьяне становились «заступными людьми». Попав в личную зависимость, они могли превращаться в изорников (сельских работников), огородников или кочетников (рыболовов) вотчинника. В случае получения «покруты» – ссуды от вотчинника – имело место ограничение перехода[14]14
  Похожие тенденции потери земельной собственности крестьянами встречались в разное время и в разных странах. Например, в Римской республике италийский крестьянин мог лишиться своего участка в том числе и насильственно [Моммсен, 1887, т. 2]. Другой похожий пример – отчуждение средств производства от непосредственных производителей в процессе огораживаний. Общим здесь является неспособность простого крестьянина защитить свою собственность; заинтересованность сильного в расширении своей собственности и реализация своего силового потенциала для этой цели; утрата свободы для простого населения вслед за утратой собственности; заинтересованность сильных в использовании дешевого и, прямо или косвенно, принудительного труда; ориентация крупного землевладения, возникающего на основе бывших мелких крестьянских хозяйств и принудительного труда, на специализацию в рамках международного или межрегионального разделения труда с глубокой переориентацией хозяйства – например, с земледелия на скотоводство.


[Закрыть].

Отношения между людьми, строящиеся на предоставлении защиты в обмен на свободу, были характерны не только для средневековой Руси, но и для любого общества, испытывающего дефицит правопорядка. И в современной жизни в любом коллективе, где отношения во многом строятся по соотношению физических сил, – в тюрьме, армии, школе – слабый может приобрести некоторую неуязвимость, став другом сильного, но эта дружба может стоить ему некоторой части его свободы. Ярким пространственным примером такого рода сделок являются средневековые города с городищем как укрепленным местом, принадлежащим вотчиннику, и посадом как окружающим городище поселением крестьян, готовых искать убежища за стенами городища в случае опасности[15]15
  Действие этого же принципа можно обнаружить в современной жизни в возникновении стоянок дальнобойщиков и прочих автомобилей вблизи постов ГАИ.


[Закрыть]. Разумеется, что во всех этих случаях обладатель соответствующего силового ресурса претендует на часть свободы своего клиента.