Текст книги "Аккорд"

"Что-что, а драться ты умеешь…"

"В следующий раз будешь отбиваться сама" – сухо посулил я.

Спал я и вовсе на диване, дав себе слово не говорить с ней, пока она не заговорит сама. Наутро она, приняв виноватый вид, сказала: "Спасибо за вчерашнее". Ничего не ответив, я ушел на работу. За ужином она подсела ко мне и попросила рассказать, что и как у меня на работе. Едва не подавившись от изумления, я скупыми штрихами принялся набрасывать мой автопортрет в чопорном интерьере госслужбы, ожидая, что запас ее внезапного интереса вот-вот иссякнет, и она, променяв меня на телефон, уйдет. Но нет: благосклонно мне внимая, моя снежная королева обнаружила все признаки таяния, курьезным образом совпавшего с теплыми ветрами российской истории.

На следующий день после годовщины свадьбы, отмеченной цветами и вполне сносным семейным ужином, она пришла из ванной, потушила ночник, скользнула под одеяло и, выпростав лунные руки, сказала:

"Я хочу ребенка"

Я на несколько секунд потерял дар речи, а обретя его, дурашливо поинтересовался:

"Что, прямо сейчас?"

"Да, прямо сейчас" – подтвердила она, словно пришла на прием к осеменителю.

Хотел ли я ребенка? Безусловно и категорически! Месяц назад, когда мы были в гостях у Гоши, и она принялась возиться с его младшим сыном, я заметил как потеплело ее лицо. По пути домой я мечтательным тоном завел разговор об аистах и капусте, однако она прервала меня: ну сколько можно об одном и том же! Оказавшись таким же неожиданным, как и долгожданным, ее желание меня с одной стороны ошарашило, с другой – обрадовало, ибо кроме главной радости сулило еще и побочную: это означало, что отныне я буду избавлен от унизительного самоудовлетворения, каким заканчивались все мои экстазы. Непонятливым следует напомнить, что в те коллективные времена стерильность жены во многом зависела не от медицины, а от сознательности мужа. Но легко ли оставаться сознательным, находясь в бессознательном состоянии? Противозачаточные таблетки она принимать отказывалась, презервативы не жаловала, а потому каждый мой каучуковый, лишенный судорожной торопливости акт был для меня заметным событием. А тут живое по живому да еще и до конца! Только вот почему после двух лет стерильности она ни с того, ни с сего замахнулась на ребенка? Что заставило ее просить о том, о чем она совсем недавно и слышать не хотела? В голове вдруг всплыла история, которую с полгода назад рассказал мне один знакомый. В общих чертах, определенная нескладность которых бросалась в глаза всякому въедливому уму, это выглядело так: сорокалетняя жена его дальнего родственника (бездетная пара) спуталась с молодым парнем, залетела и, желая сохранить ребенка, предложила мужу попытать детского счастья в очередной раз. Муж отнесся к предложению без особого энтузиазма, но просьбу жены уважил. Каково же было его удивление, когда в положенное время жена объявила, что она в положении! Истина, в конце концов, выплыла наружу, но каков прецедент, а? Допускал ли я, что Лина способна на подобное? Вынужден покраснеть и признаться: да, допускал. А что я, собственно говоря, о ней знал? Что она уезжает утром в Москву, а вечером возвращается? Ну и что она там делает, с кем встречается, где бывает днем? Охваченный дурным предчувствием, я связал желание жены с тайной беременностью, и сердце мое оборвалось.

"Ну так что?" – озадаченная моим бездействием, с обидчивым недоумением спросила Лина.

"Странно. Совсем недавно ты и слышать об этом не хотела… Что случилось?" – выдавил я.

"Ничего! Просто я люблю тебя и хочу от тебя ребенка! Что тут странного?" – заметно нервничая, ответила она.

От возмущения я чуть не выругался.

"Послушай, моя милая, не говори ерунды! Ты меня никогда не любила, и мы оба это прекрасно знаем!"

"Да, сначала не любила, а потом полюбила. Что, разве так не бывает?" – на удивление мирно отвечала Лина.

Не в силах далее терпеть ее бред, я холодно и внушительно сообщил:

"Мне тут недавно один случай рассказали…" – после чего поведал ей историю.

Лина выслушала и недоверчиво спросила:

"Ты это серьезно?"

"Серьезней некуда"

"И тебе не стыдно такое обо мне думать?"

"А что я, по-твоему, должен думать о жене, которая ночует неизвестно где? Правильно – что у нее есть любовник! Ну, признавайся, что случилось – он не успел убежать или резинка лопнула?"

"У меня нет любовника!" – прозвенело из темноты.

"А мне уже все равно! Залетела ты или нет, нам самое время разойтись!"

Она рывком села, неудобно извернулась и уставилась на меня из темноты.

"И ты так просто об этом говоришь?"

"А как ты хочешь, чтобы я об этом говорил?! – сел я в свою очередь. – Да при такой жизни я должен был сбежать от тебя через месяц, а я тебя уже два года терплю! Ты же не жена, а вредное красивое чудовище! У меня такое впечатление, что ты живешь со мной себе и мне назло! Нет, ты скажи – ну, зачем, зачем ты вышла за меня замуж, а?!"

Лина несколько секунд молчала, затем бросилась на кровать и откатилась на другой ее край. Через некоторое время оттуда донеслось:

"Во-первых, чтоб ты знал, я могу залететь только от тебя. Во-вторых, если бы я, не дай бог, залетела на стороне, я бы не просила о ребенке, а просто ушла от тебя и все. И в-третьих: если ты обо мне так плохо думаешь, зачем живешь со мной?"

"Отвечаю по пунктам. Во-первых, чтоб ты знала: для любовника главное не предосторожности, а удовольствие…"

"У меня нет любовника!" – выкрикнула Лина.

"Во-вторых, я не собираюсь ждать, когда ты залетишь…"

"Перестань! – взвизгнула Лина. – Мне не от кого залетать, кроме тебя!"

"И в-третьих, почему я живу с тобой. То есть, жил. Да потому что дурак! Потому что все это время как дурак любил, терпел и надеялся…"

Несколько секунд было тихо, а затем Лина подкатилась ко мне и с лихорадочным нетерпением потребовала:

"Обними меня!"

"Зачем?"

"Затем, что я тебя люблю!"

"Ну, хватит! – поморщился я. – Говори, что случилось, и будем решать, что делать дальше"

Она неожиданно всхлипнула и пробормотала:

"Ужасно слышать, что твой муж тебе не верит!"

Я промолчал. Она снова всхлипнула:

"Впрочем, я сама виновата…"

Я молчал, и она, всхлипнув в третий раз, спросила:

"Скажи, что мне сделать, чтобы ты мне поверил?"

Я что, должен рассказать ей, как вели себя со мной Натали, Люси, Ирен, Софи и Лара? А сердце-то ей на что?

"Ну, скажи что-нибудь!" – взмолилась она.

"Хорошо, хорошо, я тебе верю" – снова поморщился я.

"Нет, не веришь, не веришь, не веришь!" – всхлипнула она.

А почему я, собственно говоря, должен был ей верить? Только потому что она три раза всхлипнула?

"Послушай, что ты заладила – веришь, не веришь! – заговорил я с усталой досадой. – Я же не садист и не требую, чтобы ты меня любила. Короче, если у тебя кто-то есть, скажи – разойдемся по-тихому, и все дела. Только ради бога, не обманывай меня, я этого не заслужил…"

Несколько секунд она вглядывалась в мое лицо, и вдруг набросилась на меня с кулаками.

"Ты ду-рак, ду-рак, ду-рак, ду-рак! – скорчившись, колотила она меня ими в грудь, как в дверь. – Дурррррак…" – стукнула она последний раз и, упав навзничь, расплакалась.

Я не выдержал, обнял, прижал ее к груди, и она обмякла там, обессиленная и безутешная.

"Ну, успокойся, успокойся…" – гладил я ее.

Она долго всхлипывала, а потом пробормотала ломким голосом:

"Ну как ты только мог подумать, что я могу тебе изменить, а, ну как? – и вдруг порывисто: – А хочешь, я тебе справку от гинеколога принесу, что я пустая и что никогда не делала аборты?"

"Не говори глупости!" – возмутился я.

"Прости меня, Юрочка, прости! Бедный ты мой, я представляю, как ты со мной намучился! – глотая слезы, заторопилась она. – Но я клянусь тебе, клянусь, что теперь все будет по-другому! Я тебя, правда, люблю, очень люблю, и я только недавно это поняла! Я потому и прошу о ребенке, чтобы доказать, как я тебя люблю!"

"Хорошо, хорошо! Ты только успокойся, и мы попробуем, обязательно попробуем! Прямо сейчас и попробуем…" – тискал я в растерянности непривычно кроткую и податливую жену.

Не скрою, я оказался в сложном положении: мне предлагалось всерьез отнестись к словам женщины, которая еще неделю назад не видела меня, что называется, в упор. Лина вдруг накинулась на меня с поцелуями, бормоча, как в бреду. Вконец ошарашенный, я завладел ее звенящим от исступления телом. Лину и вправду подменили: на мои ласки чутко отзывалась любящая женщина, подо мной стонала и ликовала мать моего будущего ребенка. Никогда она не была мне так дорога, никогда мы не были так близки! И вот оно, то самое, заветное, та вершина любви, на которой есть место только двоим! Многие ли из вас помнят, когда и как был зачат ваш ребенок? А вот я помню. Это случилось восемнадцатого февраля одна тысяча девятьсот восемьдесят шестого года в ноль часов сорок восемь минут по московскому времени. Из незначительных событий того дня следует отметить избрание Ельцина кандидатом в члены Политбюро.

Когда все кончилось, она прижалась ко мне, обессиленная, и почти тут же заснула. Боясь расплескать ее хрустальный сон, я впервые в жизни вдыхал дивный, головокружительный запах ее волос. Ребенок! Подумать только: у нас будет ребенок! Залог нашего счастья – такой же надежный и ликвидный, как государственная облигация! Только неспящая музыка могла меня сейчас понять. "Как часто я бывал одинок, как часто я плакал! Никогда ты не узнаешь, что мне довелось испытать…" – всхлипнул внутри меня Пол Маккартни. I've cried, I've tried… Неужели заветная дверь в ее сердце наконец открылась мне?!

10

С той ночи началось ее преображение. В ней будто распустилась и потеряла силу зловредная пружина. Наутро она подобралась ко мне, скользнула в мои объятия и виновато пробормотала: «Прости меня, Юрочка, прости дуру противную за все…» И ее большие ясные глаза пролили на меня благодарный свет. Две крупные, яркие, путеводные звезды благодарили меня за верность и терпение. Задохнувшись от волнения, я с перехваченным горлом гладил и целовал ее голову. Мой голос превратился в сдавленный хрип, внутри меня трубили трубы и кипели слезы. Перед тем как проводить меня на работу, она успела наполнить мое тело незабываемыми ощущениями, которые я носил в себе весь день, питая ими предвкушение ночи, а ночью первым делом забрался туда, куда меня так долго не пускали. Обжигая губы и дурея от непривычной взаимности, я впал в форменное исступление. Доведенный изумленными стонами Лины и штормовым волнением ее бедер до морской болезни, я едва успел донести мое пенистое упоение до ее алчущего алтаря, каковым его и окропил. Что и говорить – редкий конфуз! Но и того, что она пережила, хватило, чтобы обратить на меня взгляд, в котором смешались стыд и восторг. «Что это было, и почему я до сих пор ничего об этом не знала?!» – читалось в ее потрясенных глазах.

"Не представляешь, какая ты на вкус!" – только и смог сказать я.

"Это ужасно! – покраснела она. – Это так стыдно и сладко…"

Так с тех пор и повелось. Мы с неистовым нетерпением ждали вечера, а добравшись до кровати, обнажались и давали волю рукам. Пропитавшись поцелуями, сливались в любовной неге – я сверху, она снизу – и танцевали, как в раю, щека к щеке. Замерев в горячих ласковых тисках, я просил: «Поговори со мной». В ответ она складывала из тесных потискиваний замысловатую фразу и говорила: «Это на моей азбуке означает: я тебя очень, очень, очень люблю!»

Оказалось, что ее тело подобно чуткому оргàну. И если раньше, несмотря на все усилия органиста, инструмент молчал, то теперь даже на слабые прикосновения он отзывался мощным вибрирующим звуком. Мои воздушные и легкие, как порох ласки воспламеняли ее до слепоты, до потрясения, до слез, и вступая в игру, я заботился лишь об одном – растянуть их насколько возможно. Свободный и неукротимый, я дарил ей свое обожание, а она, жаркая и бесстыжая, извивалась и стонала под электрическими хлыстами моей страсти. Потом умирала подо мной, а придя в себя, отряхивалась, как весенняя голубка, пряталась у меня на груди и порозовевшим от смущения лепетом делилась нескромными подробностями наших игр. Прильнув ко мне, откровенничала:

"Какое безобразие! И кто это только придумал, чтобы вы запускали в нас ваше щупальце и хозяйничали у нас внутри! Вообще-то я считала и считаю, что женщина должна испытывать к мужчине здоровую брезгливость, и когда она ее преодолевает и впускает в себя – это и есть любовь. Я это к чему… Помнишь, мы с тобой первый раз были на озере? Так вот когда я увидела тебя раздетым, то почувствовала, что тебя бы впустила… Помню, стало так стыдно, что я прикрылась очками. Испугалась, что ты прочтешь мои мысли…"

Я слушал ее и содрогался от того, что мы едва не разошлись. Так на земле содрогается чудом приземлившийся парашютист.

На третью ночь новой эры она оставила гореть ночник и, велев мне лежать смирно, пустилась в путешествие по горам и долам страны, единственной хозяйкой которой она теперь была. Мешая легкие поцелуи с бормотанием и оставляя после себя щекочущий след-узор, она добралась до моего живота и там замешкалась перед вытянувшимся ей навстречу восклицательным знаком. Я замер и приготовился пресечь ее любопытство, пожелай она его явить, но губы ее вдруг взмыли и перемахнули через мой пах, да так удачно, что приземлились недалеко от колена моей правой ноги. Именно приземлились, поскольку мое тело было для них в буквальном смысле terra incognita. Последовало восхитительное замешательство, после чего они, словно намагниченные, двинулись назад, но подобравшись к самым основам препинания, перепрыгнули вдруг на мускулистые перекаты моего левого бедра и пустились оттуда к икристым голеням. Воздав им нежное должное, Лина велела мне перевернуться на живот и, оглаживая, целуя и потираясь горячей бархатной щекой, проделала тот же путь теперь уже снизу вверх, уделив неожиданное внимание моим съежившимся ягодицам. Затем прижалась и высказалась так:

"Ты очень вкусный. И сильный. Мне нравится, что ты такой гладкий и подтянутый. Как леопард, которого я в детстве видела в зоопарке. И такой же опасный. Как ты лихо расправился с теми двумя уродами! Я даже испугаться не успела! Знаешь, ведь я в тот раз собиралась у Верки остаться, и вдруг так захотела домой, к тебе! Ох, как вовремя – ведь ты меня уже выгнать хотел! А я бы не ушла! Легла бы у порога, и ни с места! Господи, представить невозможно, что мы могли натворить! Спасибо тебе, мой милый, за твое терпение! Ты не представляешь, как я счастлива, что мы вместе и что у меня такой красивый, храбрый и верный муж! Раньше у меня был "муж – жена объелась груш", а теперь ты моя вторая половинка… И еще ты мой идеал, мой герой, мой кумир, мой бог, и я не знаю, кто еще… Вот… Мне не передать, что я чувствую… Еще немного и разревусь… – бормочет она и прячет от меня лицо, чтобы немного погодя продолжить: – А откуда у тебя шрамы на левой руке и на правой ноге? С детства? Бедненький мой! А я вот что, я их теперь каждый день буду жалеть и целовать! Вот, смотри – вот так… – откинув одеяло, ткнулась она в шрам на руке, – и вот так (на этот раз повыше колена)! А еще у тебя вкусные подмышки и аккуратненькая попа… Про остальное вообще молчу…"

Я не торопился разнообразить позы, и первые дни мы соединялись плашмя, с той лишь разницей, что она оплетала меня руками и ногами, чего раньше не делала. Мы трудились в тесном самозабвении, и наши глаза не видели того что делали наши бедра. А между тем мне всегда хотелось это видеть. На четвертый день я усадил ее на себя и с жадным любопытством наблюдал, как она, закусив губу, насаживала свои хрупкие словно крылья бабочки бедра на мое языческое корневище, как с прикушенным усилием раздвигала им створки своего капкана. Ее медовый пушок не скрывал контуры створок, и хорошо был виден беловато-розовый распяленный ободок, который с тугим спазматическим усилием опоясывал мой багровый кол.

"Тебе не больно?" – с двухгодичным опозданием пожалел я ее.

"Вначале было больно, теперь уже нет, – беспечно отвечала она. – Долго не могла привыкнуть. Сначала даже спазмы были, потом научилась расслабляться…"

О, вы, юные жены, любившие нас!

Если раньше мне дозволялось лишь пользоваться ею, то теперь я открыто и неумеренно ею наслаждался. Ее тело, от одного вида которого захватывало дух, находилось отныне в моем полном распоряжении. Захлебываясь эстетическим восторгом, я был готов часами ласкать его и превозносить. Все его пяди – будь то сосок или мизинец стопы, имели одно и то же священное значение. Как в глубине всякого сущего скрыто нечто прозаическое, так под ее тонкой гладкой кожей угадывалась трогательно близкая анатомия. От этого тело ее было подобно благородному тонкостенному сосуду, прикосновение к которому отдавалось в моем сердце тихим, чистым звуком. Я целовал его истово, неуемно и с молитвенным умилением. Не Венера Урбинская, не распахнутое гостеприимство Данаи и не фронтальное томление обнаженных Луиса Фалеро, а стыдливо обращенная ко мне спинка с подогнутыми ногами – вот отправной пункт моих восхитительных путешествий! Просыпаясь утром, я подбирался к ее спящим бедрам, подсовывал им каменного гостя и ждал, когда в него упрутся ягодицами. Пристроившись к ним, я бережно нанизывал за бусиной бусину, баюкая их полусонную негу. И вот беглая зарисовка той поры: лежа на боку и прижавшись к атласной спине, я мягкими неспешными толчками добываю любовный огонь и жду, когда воспламенится нежный трут. Левая рука ее безвольно отставлена, а правая вцепилась в мою руку, которой я тереблю ее опушенный клитор. Перед моими глазами светлым месяцем круглится ее грудь с темно-розовыми крупинками вокруг набухшего соска. Ее слегка запрокинутая голова покоится на моей левой руке, ресницы сомкнуты, рот приоткрыт. Она вся сосредоточена на удовольствии, которым я ее потчую. Еще немного и она свернет ко мне голову и будет искать меня губами. Найдет, и я не скоро их верну, а когда верну, она шепнет: "Не уходи, останься…" Я останусь и, пережив похмельную паузу, воскресну и вторично доведу нас до бессильной испарины. "Нет, нет, останься и живи во мне!" – прилипнет она ко мне ненасытными ягодицами и пальчиками доберется до моего корня. Уткнувшись в ее волосы, я буду прислушиваться к электрической ворожбе ее ноготков, от которой мои чресла вдруг нальются новой силой, и я задвигаюсь – все крепче, все сильнее. "Юрочка… сладенький… да что же… это… такое…" – изогнувшись, будет задыхаться она. Обхватив ее трепещущее тело, я превращусь в тугой звенящий лук и стану вонзать в нее стрелу за стрелой, пока не порву тетиву и не разогнусь, пустой и бездумный. "Господи, Юрочка, сколько же в тебе этого добра… У меня вся попа мокрая и ноги слиплись…" – прильнув ко мне в слезном изнеможении, будет лепетать Лина…

Она быстро превозмогла стеснение, и нагота стала ее привычной одеждой. Желая мне угодить, она однажды разделась до сорочки и чулок и в таком виде предстала передо мной. От восхищения у меня потемнело в глазах. Я обнял ее и завозил ладонями по искристому шелку, но она выбралась, отступила и, скинув сорочку, осталась в одних чулках, прикрыв одной рукой пах, а другой грудь. Говоря словами вдохновенного певца скандальной любви, сказанными им сорок лет назад по поводу совершенства совсем другого рода, она стояла и смотрела на меня, наливаясь розовым смущением и "в мечтательной откровенности являя пульсирующее устройство своей полупрозрачной анатомии". В исступленном порыве я упал на колени, подполз к ней, обхватил за бедра, щекой припал к животу и забормотал жаркую чепуху. После чего отвел ее руку, примял курчавый мех и, погрузившись в теплые, глянцево-скользкие складки, сросся губами с горячим гейзером, мечтая захлебнуться его горячей, прозрачной струей…

В другой раз она надела мою старую ковбойку, подвернула рукава и стала похожа на голенастую девчонку родом из Лолита-ленд. Ошпаренный страстью, я подхватил ее на руки, бросил на кровать и, рванув полы рубашки так, что разлетелись пуговицы, напал на нее. Не ожидая такого эффекта, она лежала и глядела на меня – удивленная, смущенная, безгрешная. Я же безумствовал, как дорвавшийся до греха монах – так что у нее несколько раз закатывались глаза. Одна из пуговок попала ей под ягодицу и красным окающим пятнышком опечатала ее нежную белую кожу.

Я добрался до ее запахов. Ее холодная аура стала горячей, ароматы распустились, сделав меня счастливым обладателем тропического букета. Конечно, самые бойкие из них были доступны моему нюху и раньше, но теперь мне открылись новые – робкие, экзотические, таинственные. Я изучал их с усердием близорукого натуралиста, а Лина подрагивала, нежилась и бормотала:

"Ты лижешься, как пёсик… Ты мой шершавый лизунчик…"

Когда я, урча от удовольствия, припадал к ее подмышке, она хихикала. Отрываясь от ее бутона, я облизывался: "Вкусно!", а она краснела: "Сладкоежка бессовестный…" Я не преминул упомянуть, что сейчас она пахнет цветущей рябиной, и что это мой любимый запах. "Какой кошмар! Но ведь я же моюсь два раза в день!" – донельзя смущенная воскликнула она. Наполеон, собрат мой! Как я тебя понимаю! Воистину, самая желанная женщина – немытая! И я попросил мою Жозефину не мыться. Она уважила меня и терпела до тех пор, пока не возмутилась ее чистоплотность. Два дня я, раздувая ноздри, был ее губкой и дезодорантом, два головокружительных дня плавал в аттрактантно-репеллентном облаке ее специй – терпком, пестром и оглушительно остром, как восточный базар. Наконец она не выдержала и сказала:

"Все, пошла мыться! Там моей гадости уже столько скопилось!.."

"Линушка, твоя гадость для меня слаще самой сладкой сладости!" – попытался я ее удержать.

"Нет, Юрочка, есть рамки, за которыми я сама себе противна…"

Однажды утром я подставил ей шею и попросил:

"Мазни меня твоими духами"

"Какими духами?" – удивилась она.

"Ну, оттуда…" – погладил я под одеялом ее флакон.

Она смутилась и сделала как я просил, обронив при этом: "Нахал…". Но видно эзотерический подтекст моего желания ей понравился, потому что на следующее утро она мазнула себя под горлом моим семенем и сказала: "Теперь это мои новые духи". В дальнейшем это стало ритуалом, и когда я утром, с трудом оторвавшись от нее, торопился в ванную, она придушено кричала мне вслед: "Куда, куда – а духи?". И я возвращался для обмена.

Когда я утром брился, она мило возмущалась:

"Ты как кот: сначала лакомишься, а потом моешься! Не мог вечером побриться? Всю меня там исколол!"

"Прости, прости!" – прижав ее к себе с монблановой нежностью, терся я бритой щекой о ее бархатную щечку.

"Варвар! – притворно дулась она и добавляла: – Любимый варвар…"

Она познала не только мое, но и свое тело, а точнее сказать, скрытый в нем обморочный соблазн. Встав на колени и прогнув кошачью спину, подбиралась ко мне, не спуская прищуренных глаз. Пригибалась, отчего ее груди выкатывались на край сорочки, обнажала в зыбкой улыбке зубки, облизывалась и, пошаливая бедрами, переминалась на руках, словно примериваясь, с какого боку на меня напасть. Наплывала губами на мои губы, потом на грудь, а оттуда, по-змеиному изворачиваясь, сползала к моим ногам. Забиралась между них и наваливалась грудью на мои обтянутые трусами бедра. У меня перехватывало дыхание, а в ребра кулаком стучало сердце. Уставившись на меня немигающим взглядом, она продольно-круговым волнением бюста доводила мой блуд до крепости кукурузного початка, после чего, встав на колени, медленно стягивала с меня трусы. Обнажив початок и любовно огладив его, вскидывала подол, усаживалась на него и, чаруя все тем же немигающим взглядом, массировала им промежность. Иногда закидывала мои руки мне за голову и, не переставая елозить, говорила: "Вот так. Теперь не ты меня, а я тебя…" Платиновые зрачки ее плавились, наливались блестящим масляным жаром, и она, не в силах терпеть, приподнималась и с тугим усилием насаживала себя на земную ось. Мне оставалось только наслаждаться вкрадчивой пластикой ее переливчатого змеиного совершенства. "Кровавая Мэри" наоборот: сначала густое, обволакивающее, мякотно-нежное entrée, а затем обжигающий глоток небесного пламени и этанолово-томатное послевкусие…

Через три недели после того как мир стал цветным я в слюнявом порыве украсил ее шейку радужным маячком. Не превосходя размером отпечатка большого пальца, он, тем не менее, не оставлял сомнений, что девушку не душили, а целовали. Метка легла между ушком и плечиком, и Лина, собираясь в институт на консультацию, ее не заметила. Весь день я гадал, что мне за это будет и к вечеру решил, что праведного гнева не миновать. Лина, однако, встретила меня на удивление миролюбиво: подставила губы и c деланным негодованием сказала:

"Хулиган… Попался бы ты мне утром…"

После ужина мы уединились, и она, позволив себя обнять, рассказала, объектом каких инсинуаций стала. Сначала не могла взять в толк, почему на нее странно поглядывают – кто понимающе, кто ехидно. А по аудитории в это время как ветер гуляло: "Половцева, нахалка, с засосом пришла!" Потом появилась Верка и, сделав страшные глаза, спросила: "Ты чего это, мать, с медалью, не скрываясь, разгуливаешь?" Она когда поняла что к чему, вжала голову в плечи и так сидела минут пять, не смея поднять глаз. При расставании Верка доложила: "Девки решили, что ты завела любовника. Два года ничего, а тут на тебе!" К этому времени стыд сменился куражливым румянцем – а пусть эти нетоптаные курицы завидуют! – и она ответила: "Да, завела. И не одного, а двух!" Перед сном она потребовала, чтобы я научил ее ставить засосы, и в отместку наградила меня двумя неуклюжими отметинами – на груди и на шее, каковые я гордо и проносил целую неделю.

Ее неподдельное лицедейство, несдержанное чувствоизъявление и девчоночьи гримаски времен Немчиновки заиграли огненными, ликующими, бесстыдными красками, какими так богата палитра чувственного голода. Глаза ее сияли тем же светом, что и глаза моих прежних подружек, а на лице поселилось выражение абсолютного доверия. Нежность и умиление, которые я удерживал на цепи целых два года, разрослись до невероятных размеров и оказались востребованными. Я восторгался Линой, не жалея слов восхищения, которые до этого топил в угрюмом молчании. Я взирал на нее, как на прекрасное ожившее изваяние, я любовался ею открыто и тайно, находя в ее движениях, манерах и повадках все новые и новые краски. Доведенный очередным приступом обожания до близких слез, я говорил ей:

"Ты необыкновенно, ты невероятно красивая! Если ангелы есть, они должны быть похожи на тебя! Ты мой заблудившийся ангел! Дай мне налюбоваться тобой! Не представляешь, какая ты редкость, какая радость! Я смотрю на тебя и понимаю, что красота – это не дело вкуса, а особое состояние материи. Ты моя обнаженная космическая материя, и слова не способны увековечить твое совершенство! Это под силу только музыке!"

После чего усаживал ее рядом и, помогая себе мычанием, играл "Air" Баха, а после подхватывал мою красавицу и душил ее в объятиях, испытывая бессильное отчаяние от того, что не могу выразить мою любовь грандиозным, нечеловеческим образом.

Сбылось то, о чем я когда-то мечтал: она встречала меня вечером в прихожей и, полыхая радостным взглядом, тянулась ко мне лианами рук. Уложив их мне на плечи, смотрела, не мигая, мне в душу, а после затягивала на шее петлю и сбивала мне поцелуем дыхание. Представьте себя на секунду внутри радуги, и вы поймете, в каком мире я теперь жил.

Мы словно сговорились ни единым словом не бередить раннюю, скорбную пору нашего сожительства. Словно ее и не было, а если и была, то в виде смутного, неприятного, невнятного сна, обрывки которого давно стерлись. Когда я однажды попытался покаяться за нашу первую брачную ночь, Лина отмахнулась: "Я сама виновата!". Больше мы к этому не возвращались, и та ночь так и вросла в мою совесть замшелым, осклизлым камнем.

В полном соответствии с законами взаимного любовного притяжения нам, наконец, открылась сокровеннейшая часть интимных отношений. Нет, не соития, а их сублимация – то есть, то тончайшее и легчайшее как паутина взаимопонимание, которое соединяет влюбленных крепче самых толстых канатов и при разрыве рвется в первую очередь. Я с напевным жаром превозносил ее прелести – мои бирюзовые глазки, мой алмазный носик, мои гранатовые губки, мое хрустальное ушко, моя опаловая шейка, мои перламутровые грудки – и так до самого жемчужного подножья. Я называл это ревизией алмазного фонда. Лина закрывала глаза, замирала, и лишь подрагивали ее ресницы, розовели щеки, да слегка кривились губы от моих щекотливых прикосновений. Когда однажды среди бриллиантовой россыпи в очередной раз обнаружилась перламутрово-розовая орхидея, она пробормотала: "А у твоих бывших она тоже была перламутрово-розовая?" Я замер, затем подтянулся к ее лицу и сказал: "Нет, Линушка, нет, все орхидеи давно завяли, остался только аленький цветочек, который не завянет никогда…" Так орхидея стала сказочным цветком – с вогнутыми внутрь лепестками, пряным ароматом и скрытым от глаз цветоложем с завязью нашего сына. Эпицентр острого, сладостного волнения, мое живосечение, мой жасмин, моя вьюжица, пижма, жимолость, живица, важенка, ворожея – моя и больше ничья!

Она полюбила моего капуцина. Оглаживала его, тискала и, вытянув жалостливой трубочкой губы, осыпала бормочущими поцелуями: "Где тут мой (чмок) любимый толстячок (чмок)… Бедненький, он такой слабенький (чмок), он так устал (чмок), так наработался (чмок, чмок), его надо пожалеть (чмок, чмок, чмок), его надо оживить (чмоооооооок)…" Жалела, рассматривала, говорила: "Настоящее чудо природы! Не представляешь, какой он у тебя обаятельный и привлекательный!" Склонившись над ним, призывала на помощь Аполлинера (дни идут и недели летят ни жизнь ни любовь не вернуть назад под мостом Мирабо воды Сены не спят…) и по капле вдыхала в него жизнь. Вдохнув, восхищалась: «Надо же: мои детские куклы были меньше!». Держась за него, прикладывала ухо к моей груди и говорила: «Какое у тебя громкое и сильное сердце! Потому, наверное, и он такой мощный… Мощный и нежный… И тычется в меня, как слепой щеночек… Он как часть моего тела, и когда его там нет, я чувствую печальную пустоту…»

Я в свою очередь полюбил играть ее густыми, рассыпчатыми волосами, для укрощения которых у нее были три способа: хвост, узел и коса. Больше других я любил косу – толстую, гладкую, с золотисто-пшеничным отливом. Коса делала ее похожей на непорочную пастушку. Перед сном она приходила из ванной с распущенными волосами, садилась в рубашке на край кровати, а я вставал перед ней на колени, обхватывал за бедра и пожирал пропащим взглядом. Глядя на меня с легкой улыбкой, она делила волосы на три части и, быстро перебирая тонкими пальцами, плела из моего сердца тугой, сверхпрочный канат, а закончив, перебрасывала его на грудь и складывала на коленях руки. И тогда я падал лицом в подол ее рубашки, спеша навстречу ее запаху, который через минуту весь, до последней молекулы станет моим, а она мягкими пальцами, как расческой приводила в порядок мои непокорные пряди. Через полчаса я укладывал себе на грудь ее безвольную, притихшую головку и погружался тонким обонянием в хранящие любовную испарину волосы. Зарыться в них лицом, молчать и плакать – такой была моя тайная мечта, таким виделось мне неземное блаженство.