Текст книги "Аккорд"

"Обязательно было так стараться?"

"Извини" – угрюмо отозвался я.

Мы по очереди посетили ванную и улеглись, не касаясь друг друга. Среди ночи я проснулся оттого, что рядом всхлипывала Лина.

"Что случилось? – пробормотал я, всплывая со дна забытья. Она не отозвалась. Прислушавшись к укоризненному шмыганью, я сказал: – Ну, не плачь, слышишь, не плачь…"

В ответ скорбное всхлипывание.

"Если я тебя обидел, прости…" – смягчил я тон.

Лина порывисто отвернулась и тоненько, протяжно заплакала. Мое угрюмое сердце вдруг затопила волна кипящей жалости.

"Ну, прости, меня, прости!" – подобравшись к ней, забормотал я, пытаясь ее обнять, но она резкими движениями сбрасывала с себя мои руки и твердила:

"Не трогай меня, прошу, не трогай…"

Мне ничего не оставалось, как отстраниться и притихнуть. Так и лежал, утопая в виноватом стыде, пока не заснул.

7

Утром я проснулся рано и лежал в пугливых сиротских сумерках нового дня в ожидании страшного суда. Судите сами: рядом со мной спала женщина, которая после того что я с ней сделал, должна возненавидеть меня на веки вечные. Тому, как я с ней обошелся, не придумали еще искупления. Зло, совершенное мною, надлежало замаливать всю оставшуюся жизнь, зная при этом, что прощение не предусмотрено ни на земле, ни на небе. Дикарь, варвар, тинэйджер! Что же я, мать твою, натворил?!

Лина пошевелилась, и сердце мое замерло. Медленно повернувшись на спину, она открыла глаза и обратила лицо в мою сторону.

"Доброе утро!" – с жалкой улыбкой вручил я ей свою жизнь.

"Доброе утро" – отвела она глаза.

"Как ты?"

"Нормально" – сухо обронила она.

Я нашел под одеялом ее руку, но у меня ее тут же отобрали.

"Прости меня, ради бога, что вел себя как последняя скотина! – забормотал я, изуродовав лицо покорностью и страхом. – Но я не такой, Линочка, поверь мне!"

"Я тоже думала, что ты не такой, – не глядя на меня, строго сказала она: – Или что, в первый раз так и положено?"

"Делай со мной что хочешь! Хочешь, прогони, хочешь, убей, хочешь, отправь в ссылку на диван! Но если дашь мне шанс, ты узнаешь, как я тебя люблю! Ну, прошу тебя! Нельзя, чтобы ты с первого дня думала обо мне плохо!"

Помедлив, она через силу согласилась:

"Хорошо. Принеси другое полотенце…"

Я сбегал за новым полотенцем. Она стыдливо освободилась от сорочки и забралась под одеяло. Я тут же откинул его, и она, покраснев, попросила:

"Только аккуратней, пожалуйста…"

Получив ее в свое распоряжение, я первым делом встал на колени и, затаив дыхание, уставился на распростертое передо мной, невыносимо желанное, восхитительное (ни единой складки, ни морщинки – утренний свет свидетель!) тело. Я пожирал взглядом нежное, обрамленное локонами лицо, прелестно угловатые плечи, тонкие руки, белый налив грудей, мелкоребристые, сведенные словно полы детского фрака крылья грудной клетки, овальный медальон живота, отчетливо поделенный надвое линией, что начинается у горла и теряется в пушистом лобке – непреложные атрибуты красоты, иллюстрация нерушимости мировой симметрии – а наглядевшись, покрыл мое сокровище благоговейными, как лепестки роз и сладчайшими, как весенний мед поцелуями. Я касался губами ее неприкосновенных прелестей с тем же чувством, с каким калеки и прокаженные, упав на колени, целовали край Иисусовой рубахи. Обласкав живот, грудь (господи, да как я мог позволить себе глумиться над этой обморочно хрупкой красотой?!) и плечи, я возвращался к ее губам, чтобы коснуться их и прошептать влюбленное слово. Мой пристрастный, не дальше собственного носа осмотр обнаружил у нее почти полное отсутствие кровеносной системы. Ну, если только тонкие голубоватые прочерки на кистях и несколько лазоревых ниточек на запястьях. В остальном (за белоснежным исключением груди и бедер) – матовая, пропитанная акварельным раствором прошлогоднего загара кожа. Ни малейших признаков пор и цыплячьего пуха на руках и ногах, которым я, впрочем, никогда не придавал порицательного значения. Напротив: прозрачная огненная голубизна и нежная шершавость голеней и рук моих прежних прелестниц делали их в моих глазах живыми и убедительными. Что касается Лины, то если бы не тепло кожи, ее можно было бы поставить (а вернее, уложить) в один ряд с холодными царственными изваяниями. В самом деле: отливаясь скульптурной наготой, она лежала, не шевелясь и никак не откликаясь на мои ласки. И лишь когда я склонился над ее девственно-упругим, стыдливо потупившимся лобком и коснулся ртом крепко стиснутых пухлых губ, раздвигаемых до вчерашнего дня только журчащей струйкой (под которую я готов был подставить рот!), она быстро втиснула между нами ладошку. Я попробовал устранить хрупкое препятствие, но ладошка словно приросла. Тогда я припал к узкой бледной кисти, затем к жемчужному запястью и по тонкой, гибкой переправе руки добрался до плеча, завершив таким образом путь, который когда-то прервал на середине. Лицо и шею Лины затопило пунцовое смущение. Вернувшись к ладошке, я продолжил схождение в том направлении, куда она мне указывала. Каким богатством я отныне обладал! Легкие бледные бедра, безупречно гладкие и прохладные, как полированный мрамор, ровные подтянутые ноги, мои обожаемые розовые коленки, легкий погиб голеней, к которым, словно к флейте так отрадно приложиться горячими губами. А дальше нестойкие сахарные лодыжки и деликатные ступни, завладев которыми, я перецеловал неправдоподобно изящные пальчики, хотя Лина и пыталась их у меня отнять.

"Что за бескультурье, что за варварство – восхищаться прекрасным женским телом, перед тем как его осквернить! – скàжите вы. – Какая-то дурная аморальная античность – сначала увековечить красавицу в мраморе, а затем отдать ее Приапу на растерзание! Неужели невдомек, что ее следует водрузить на пьедестал и окружить поклонением?! Во всяком случае, до тех пор, пока она сама не захочет опереться на приапов шест и спуститься оттуда на грешную землю!"

Ах, мои просвещенные, мои вещие друзья – вы тысячу раз правы! Но вместо того чтобы занять место в первых рядах ценителей прекрасного, я подтянулся и, припав к алебастровым полушариям, представил им затяжной отчет, который на этот раз не остался без внимания. Судя по робкому беспокойству рук, Лина, можно сказать, впервые проявила интерес к тому, чем мы занимались. Тогда я взял ее за плечи и дал понять, что ей следует перевернуться на живот. Она подчинилась, подставив мне свою вторую, не менее лакомую половину, куда входила узкая матовая спина с тонкими, похожими на крылья бабочки лопатками, обмелевший ручеек позвоночника с ровными, гладкими окатышами, прыгая по которым я спустился к запруде у подножия двух белых, волнистых, размерами с большую грудь ягодиц, которые как только я на них ступил, сомкнулись и окаменели, что не помешало мне обследовать вдоль и поперек их жемчужную белизну и соскользнуть с них в расщелину, где пряталась горячая купель с исходящим от нее дурманом новорожденной женственности. Затаив дыхание и превратившись в ноздри, я вознамерился протиснуться к нему, но его буквально перед самым моим носом скрыла все та же строгая ладошка. Безжалостное, распаляющее целомудрие! Испытывая удушливое смятение, я проследовал к стыдливо сжатым голенастым ногам, чья кожа отличалась утонченной молочной гладкостью, особенно под коленками. Когда я потревожил губами эту припухшую лощинку, нога испуганно дернулась, и я, миновав ровный, затяжной перевал икр, уперся в розовый тупичок пяточек. И если на всем пути моего следования Лина молчала, то не молчал запах ее кожи. Был он нежен и свеж – то отчетливо-ясный, то смутно-загадочный, но всегда неповторимо благоуханный. Жаль, что мне не позволили насладиться самым дерзким и громким из них, но все впереди!

Возвратив мое сокровище на спину, я нашел, что лицо ее, до этого пунцовое, теперь порозовело, ресницы подрагивали, а губы приоткрылись и набухли. Преодолев неохоту ее филигранных коленок, я занял место у подножия Эвереста моих желаний. Зная, что ее рассматривают, Лина проворной рукой прикрыла легкий ворс подбрюшья, а другой – упругую белизну груди. Словно и не было кровавого ночного посвящения, и она по-прежнему была девственница! Опершись на пружинистые руки, я навис над ней так, чтобы недостойной тяжестью не оскорбить ее хрупкой сияющей наготы. Мой горячий хобот лег на ее бдительные пальчики, и она отдернула их, словно обожглась. Ладошки превратились в кулачки и спрятались у нее на груди. Тая от умиления, я затаил дыхание и раздвинул нежные губы тисков. Лицо Лины наполнилось ужасом, рот приоткрылся, словно она собралась ахнуть, но не ахнула и только выразительно сморщилась. Чувствуя себя садистом, я с трудом втиснулся в ее перепуганные бедра и с превеликой осторожностью задвигался взад-вперед: раз, другой, третий, пятый, седьмой… Костяшки ее кулачков побелели, на лице застыла трагическая маска. Девять, десять, тринадцать, двадцать… Чутко и виртуозно орудуя инструментом, я вглядывался в сморщенные черты жены, готовый отступить при первых же признаках отчаяния, но нет – стиснув зубы и зажмурившись, Лина молча терпела. Двадцать пять, тридцать, сорок… В напряженной тишине прошла минута, другая, третья. Вдруг черты Лины разгладились, глаза распахнулись и несколько секунд смотрели на мир с нарождающимся, как у младенца любопытством. Вслед за этим кулачки ее ослабли, лицо стало удивленным, рот приоткрылся, освобождая путь частому ахающему дыханию, завершившемуся громким, протяжным стоном и первыми в ее жизни конвульсиями. Восторг обладания переполнил меня, я вырвался из влажной теснины и с утробным мычанием окропил перламутровым сиропом млечные приделы жены. Что поделаешь: росный сор Эроса, как говаривал Набоков, и мое перекошенное судорогой лицо – вот те издержки любовного удовольствия, к которым ей отныне предстоит привыкать! Что бы с нами дальше ни случилось, я навсегда останусь ее первым мужчиной! Это как раз то самодовольное сознание первопроходца, которого мне до сих пор так не хватало. Я с легчайшим придыханием коснулся сахарных губ моей недотроги и, освещая ее лицо сиянием глаз, сказал:

"Вот теперь ты моя настоящая жена, а я твой безумно любящий муж!"

Она улыбнулась, как сквозь зубную боль и завозила краем полотенца по бедрам.

В наши лучшие годы она вспоминала:

"Никогда не забуду мой первый оргазм! К тому времени я про него хоть и слышала, но что к чему – без понятия. Откуда мне было знать? Мать – сплошной домострой, приличные подруги краснели, неприличные говорили, что да, есть такой женский кайф. Мне, конечно, страшно любопытно было, но когда ты начал меня потрошить… Да, да, потрошить! И нечего мне тут руки целовать – никогда не прощу! Варвар… Ну вот… И я подумала – неужели это кровожадное членовредительство и есть то самое удовольствие?! Неужели так будет всегда? И утром хотела отказаться, но любопытство пересилило. Решила: если опять ужас – больше не дамся. В общем, сначала было больно, и я думала только о том, чтобы перетерпеть. И вдруг чувствую, что лежу, как завороженная, а у меня внутри все теплее и теплее! И тут этот самый оргазм. Такой внезапный, такой яркий и быстрый – как молния! А потом раскаты грома и полное ощущение, что сейчас опѝсаюсь! Я даже испугалась! А потом отлегло, и я прислушалась, а от него только эхо осталось. Вот тут-то я и поняла, в чем наше женское счастье…"

Вернувшись из ванной, она попросила принести телефон, села на диван и приготовилась звонить. Я деликатно направился к выходу.

"Нет, останься… – велела она, набирая номер. Ей ответили, и она сказала: – Это я…"

В ответ трубка разразилась металлическим клекотом. Лина отставила трубку, поморщилась и, дождавшись паузы, сказала:

"Послушай…"

Абонент, однако, не унимался, и Лина, закатив глаза, раздраженно вдохнула и шумно выдохнула.

"Послушай меня! – наконец энергично прервала она собеседницу. – Слушаешь? Так вот: я вышла замуж, и теперь буду жить у мужа…"

Отставленная трубка громко ахнула и что-то спросила.

"Вчера" – ответила Лина.

Трубка проглотила паузу и дальше повела себя так. Представьте, что нашелся некий авангардист, который впихнул пятнадцатиминутный равелевый "Болеро" в одну минуту. Представили? Ну, и как вам этот немузыкальный опус? Как вам это сгущенное крещендо от еле слышного растерянного недоумения до яростного финального вопля?

Лина терпеливо слушала, а потом прервала:

"А я ведь тебя предупреждала!"

Трубка взяла высокую визгливую ноту и больше с нее не спускалась. Лицо Лины мрачнело все больше и больше. Вдруг она с размаху кинула трубку на аппарат и отпихнула от себя. Лицо ее окаменело, глаза ослепли.

"Что?" – осторожно спросил я.

"У нее, видите ли, больше нет дочери! Да плевать я хотела!" – со злостью выкрикнула она.

Я сел рядом и сказал:

"Но ведь у тебя теперь есть я!"

Лина повернула ко мне лицо, и в глазах ее вскипели горькие слезы. Она уткнулась лбом в мое плечо, всхлипнула, но тут же отшатнулась, словно сторонясь моего сочувствия. Вытерла слезы и спросила, куда я дел вчерашнее полотенце.

"Под кроватью" – ответил я.

"Не надо, чтобы твоя мама это видела, я сама его застираю…"

"Кровь не отстирывается, – заметил я и улыбнулся: – Может, оставим на память?"

"Нет, не оставим!" – неожиданно резко возразила она.

А зря. Лично для меня, безбожника, окропленное ее жертвенной кровью полотенце могло стать своего рода алтарем, значением не уступающим Туринской плащанице. До сих пор жалею, что не уберег его от ее мстительных рук…

Вот так и началась наша супружеская жизнь. Через неделю я защитил диплом, а через месяц в качестве научного сотрудника Института экономики приступил к трудовой деятельности. И завертелось беличье колесо дней. Ее мать до последнего отказывалась верить в наш брак, и только когда мы приехали за вещами, и Лина предъявила ей паспорт со штампом, она поняла, что проиграла и всю свою неутоленную ярость обрушила на меня.

"Мерзавец! – кричала она, выскочив на лестничную площадку, где я поджидал Лину. – Ты низкий и подлый совратитель, ты негодяй и обманщик, ты заморочил девочке голову и сломал ей жизнь! Ну, погоди, ты у меня об этом пожалеешь! Сильно пожалеешь!"

"Наталья Григорьевна, ну, Наталья Григорьевна, ну, послушайте…" – пытался я ее урезонить.

"Вон отсюда! Вон из моего дома!" – визжала вконец осатаневшая теща.

Я спустился этажом ниже и там дождался Лину. Когда она появилась, то выглядела, как ни странно, довольной, если не сказать торжествующей. Еще бы: она, наконец, сполна и красиво отомстила матери за свое судьбоносное поражение, о котором я тогда еще не знал. Любила ли она меня в то время, спрашивал я себя годы спустя и отвечал: нет, не любила. Она попросту пряталась за моей широкой спиной от своей матери, жениха и от самой себя. Выбирала, так сказать, из четырех зол меньшее. Вот и с поцелуем оттягивала до последнего. И согласие, и поцелуй и свадьба, и, к сожалению, я сам были лишь хладнокровными и расчетливыми ударами по матери и жениху. Но вот чего я не могу понять до сих пор, так это зачем ей вообще нужно было выходить за меня замуж. Это с ее-то историей!

8

Мужчина ведет себя в семье так, как позволяет ему женщина. Есть женщины, которые в отношениях с мужем следуют внушенной им кем-то порочной идее: якобы, пользуясь его беспомощным влюбленным состоянием, следует с самого начала захватить власть и в дальнейшем поддерживать ее не столько хозяйским авторитетом, сколько снисходительным окриком – до тех пор, пока он не начнет огрызаться. Это будет означать, что пришло время сменить тактику, и горе той женщине, что не захочет этого сделать.

Лина была другой. Ее репутация зиждилась на стойком равнодушии к семейным делам. В будние дни мы виделись только утром и вечером. Разнесенные во времени и пространстве, наши московские маршруты (параллельные прямые нашего сожительства) никогда не пересекались. Но и сойдясь в одной квартире, наши следы продолжали подчиняться законам все той же антигуманной геометрии – то есть, если и пересекались, то нехотя и ненадолго. Лина либо искала уединения, либо, что то же самое, стремилась избавиться от меня при первой же возможности. Например, забравшись с ногами на диван, погружалась в чтение, предлагая мне передвигаться мимо нее на цыпочках, или не обращая на меня внимания, изводила себя долгими телефонными разговорами. И не дай мне бог смутить ее досуг звуками пианино! Как здесь не вспомнить Ирен с ее нежной, обволакивающей заботой!

Мои попытки сделать наши культурные интересы общими вязли в ее откровенном равнодушии. Полная противоположность нашему с Софи духовному резонансу! Мои трудовые подвиги ее мало интересовали, а житейские новости она и вовсе пропускала мимо ушей. Взгляд ее часто становится далеким и задумчивым. Застигнутая врасплох, она в лучшем случае отводила глаза, в худшем – раздраженно хмурилась. Благодаря матери она была избавлена от кулинарных забот, а заодно и от обязанности кормить уставшего, голодного, жаждущего душевного тепла мужа. Наступала ночь, и она ложилась со мной в постель, чтобы слившись перед сном на несколько бесчувственных минут, тут же отгородиться бессердечной спиной.

В выходные ей не сиделось дома, и мы уезжали в Москву, где ходили в гости к ее знакомым – моих она не признавала. Там она оживала и становилась той гордой и независимой барышней, какой я ее знал в наше первое лето. В такие моменты я тайком любовался ею – вызывающе молодой и красивой женщиной в самом начале своего грешного призвания. И чем больше любовался, тем сильнее переживал ее отчуждение. Ее взгляды, улыбки и смех, которые она расточала посторонним людям, лучились неподдельным радушием. Она будто освобождалась от моей опеки, которой в другое время тяготилась. И это было странно – как может быть в тягость беззаветная любовь? Привычно оказываясь в центре внимания, она вместо того чтобы петь мне дифирамбы, которые я безусловно заслуживал, выставляла меня на смех, словно говоря: смотрите, какого шута горохового я вам привела! Однажды на дне рождения у ее сокурсницы она, хватив лишнего, чего с ней никогда не случалось, объявила, что весь вечер танцует только с Ростецким и просит других ее не беспокоить. Ростецкий, наглый, заносчивый однокурсник, тут же подбежал к ней и под одобрительный смех гостей слишком крепко ее обнял. Стиснув зубы, я отвел глаза и столкнулся ими со страдающим взглядом одной милой девушки. "Как ты можешь это терпеть?!" – спрашивала она меня. И тогда я встал, подошел к слипшейся парочке, разлепил их, ухватил непочтительного кобелька за галстук и въехал ему под дых. Кобелек хрюкнул, опустился на колени, а я в полной тишине объявил: "Если кто-то еще захочет поддаться на провокации моей жены, с ним будет то же самое!" Затем подошел к довольной девушке, поцеловал ей руку и ушел, громко хлопнув дверью. Ближе к полуночи позвонила Верка, предупредила, что Лина ночует у нее, а затем воскликнула: "Ну, ты молодец! Все наши девки от тебя просто в восторге!" И я подумал, что при желании мог бы узнать у нее о Лине много интересного, но тут же сказал себе, что никогда этого не сделаю. Она же, придя на следующий день домой, неделю со мной не разговаривала.

Кстати, о ссорах: им в нашей семье отводилось особое место. В антрацитовой россыпи грустных дней они словно холодные слюдяные блестки. Видит бог, я был покладист, но что мне оставалось думать, нервничая в двенадцатом часу ночи возле подъезда в ожидании жены, о местопребывании которой оставалось только гадать. И какие слова употребит вперившийся в мглистую перспективу муж, когда в первом часу ночи к нему спустится его мать и сообщит, что звонила невестка и велела ее не ждать, так как она опоздала на электричку и ей придется заночевать у подруги. И это она считала семейной жизнью?! Нет, говорил я, брак предполагает добровольное ограничение личной свободы супругов, их утренние и вечерние построения и перекличку. Иначе это не брак, а сожительство или, попросту говоря, бардак!

Разумеется, я замыкался и впадал в угрюмость, что и было, как я понимаю, ее целью: тем самым она на несколько дней избавляла себя от моего жалкого, заискивающего внимания. Она буквально изобретала поводы для ссор, так что мы, не успев помириться, ссорились вновь. А уж когда я, окружив себя ликероводочным облаком, возвращался с работы, на меня смотрели с предвестницей скандала – иезуитской улыбкой. Стоило мне не так посмотреть или не то сказать, и уютная, удобная размолвка была ей обеспечена. Ах, да что говорить – вся наша жизнь в ту пору была одной сплошной размолвкой, и все что мне оставалось – это искать в ее вязкой, неподатливой неприязни брешь, куда бы я мог проникнуть моим угодливым, собачьим взглядом.

Дела постельные лишь усугубляли мою печаль. Ее заявленное в брачную ночь безразличие если и стушевалось, то ненамного, и ни вкус, ни аппетит не приходили к ней во время нашей любовной еды. Она была стыдлива и дорожила лунной наготой, с обидной редкостью открываясь мне перед тем как отдаться и занимаясь этим чаще всего в сорочке. Она не была фригидна, но отдаваясь, держалась так, словно сдавала себя в аренду. Мои ласки ее не возбуждали: она терпеливо их сносила и, судя по всему, была не прочь без них обойтись. С необъяснимым упорством она не допускала мои губы до своего родника: ее ладонь, о которой я ничего другого, кроме того что она бледная и узкая, увы, не знал, была всегда начеку. При этом ответных нежностей я был лишен напрочь. Говорить о разнообразии поз не приходилось: ее словно раз и навсегда уложили на спину и приколотили гвоздями. Как ни грустно признать, но лишенный поощрения, я со временем ограничил мои телячьи нежности первыми признаками ее сырости, а в моем механическом усердии нет-нет, да и проскальзывали мстительные нотки.

Вы спросите, к чему было так унижаться. Именно это, если вы заметили, я и пытаюсь понять. Не доверяя на слово, не веря свидетельствам – ни устным, ни письменным, ни современным, ни первобытным, я подбираюсь к главной тайне любви с единственной целью проникнуть в суть этой коварной напасти, лишающей воли самых сильных и превращающей в покорных рабов самых свободных и гордых! Не сомневайтесь – как только проникну, сразу вам сообщу.

Тут вот еще что. Помнится, как-то раз, в юношескую пору поверхностных знаний, когда мир общался со мной многозначительными намеками, Гоша подсунул мне на уроке стихотворение Пушкина "Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем". Помню, прочитав, я посмотрел на друга и сделал то, что от меня ждали: понимающе улыбнулся. Смутного и дерзкого намека мне хватило, чтобы почувствовать себя соучастником чего-то взрослого и неприличного. Но осознать скрытое в строках откровение я смог только годы спустя. Познав и вакханку Ирен, и смиренницу Лину, что делила со мной мой пламень поневоле, я понял: то, чего я не стал бы терпеть ни с одной другой женщиной, с Линой я готов был терпеть и впредь. Втайне я гордился моим неразделенным чувством и считал его куда праведнее, глубже и богаче, чем чье бы то ни было.

У меня был звериный нюх, у нее ангельская аура – чистая, свежая и холодная. Мой вомер безошибочно фиксировал ее желание. Или нежелание. Бывали дни, когда меня влекло к ней прямо-таки невыносимо. В такие дни к ее привычному букету примешивался робкий запах цветущей рябины. Залегая в ее артезианских глубинах, этот гипнотический, поводково-ошейниковый запах ненавязчивыми, молекулярными дозами приковывал к себе и водил меня за нос. Так ловкий интриган тихим словом руководит интригой из своей норы. Сама она его, судя по всему, не чувствовала. Я быстро подметил, что именно в эти дни она благоволила мне – не отказывалась от моего внимания, терпела мои нежности, забравшись под одеяло, не отворачивалась, а напротив, подбиралась ко мне на расстояние согнутой руки и упрашивать себя не заставляла. Во время соития могла одарить беглым, холодным поцелуем и даже позволяла себе придушенные стоны. Вооружая меня бдительным презервативом, она при этом строго-настрого запрещала оставаться в ней до конца. И смех, и грех! Однако вот вам постыдное свидетельство моего позора, который, надеюсь, не возбудит в вас брезгливости. Вообразите: сделав дело, я удалялся в ванную, где стянув презерватив, сначала обнюхивал его, а потом… слизывал пчелиные количества добытого из ее глубин нектара! Да, да, это отвратительно, это омерзительно, это прегадко, однако в словаре нелюбимого мужчины нет таких слов, зато есть слово "воровство". Вы только представьте, до чего она меня довела: мне приходилось воровать то, что принадлежало мне по семейному, гражданскому и всем прочим видам права! Большего унижения трудно себе представить!

В дальнейшем я нашел место рябинового запаха в ее лунном календаре: это был запах ее плодородия. Когда я однажды в начале июня принес и поставил в воду несколько веточек цветущей рябины, она вошла в комнату и подозрительно спросила: "Чем это у нас так пахнет?", и когда я объяснил, воскликнула: "Фу, какая гадость! Выбрось это немедленно!"

Вообще говоря, она отдавалась мне по какому-то только ей известному расписанию, и отговорки "только не сегодня", "у меня красные дни", "надо подождать", "у меня овуляция", "у меня цистит", у меня то, у меня сё ввергали меня поначалу в почтительное смущение. До тех пор, пока я не решил разобраться в их тазобедренной природе. Добравшись на работе до Большой Советской Энциклопедии и начав с овуляции, я узнал, что речь идет о выходе яйца из яичника в полость тела, и что «у самок большинства позвоночных, а также у женщин она случается периодически». Мало что из этого почерпнув, я почесал в затылке и обратился к не менее одиозному менструальному циклу. Окружив книгу руками и нависнув над ней, чтобы защитить мой стыдливый интерес от случайных глаз, я узнал, что внутри лоно Лины подобно часам и далеко не так привлекательно, как снаружи. Горячо посочувствовав ее женской доле, я вместе с тем с удовлетворением обнаружил, что при тех предосторожностях, к которым она меня неутомимо принуждала, все остальные дни, кроме менструальных (продолжаются в зависимости от особенностей организма женщины от 3 до 6-7 суток и половые сношения во время которых исключаются) – МОИ! Рассчитав ее цикл, я с тех пор точно знал, когда мною манкируют. Не обнаруживая своей осведомленности, я отныне либо принимал ее отговорку, либо поступал по-своему. «Сегодня нельзя!» – верещала она. «Можно» – отвечал я. «А я не хочу!» – отбивалась она. «А я хочу» – постановлял я и овладевал ею с мягкой, но убедительной силой. Как видите, именно с ней, собственной женой, я впервые познал темное обаяние насилия и тот выплеск безрассудной животной энергии, что живет в бездне бессознательного и питает уязвленные чувства. Неудивительно, что несколько дней после этого она взирала на меня с тяжким, враждебным укором.

Просыпаясь раньше нее, я с пугливой монблановой нежностью вглядывался в ее лишенное привычного недовольства, чуть подавшееся навстречу сонным грезам лицо: напряженно внимающий им рот, плотный веер сомкнутых ресниц, легкие, чуткие к сонной драматургии веки, витринный алебастровый лоб, гордый наместник-нос, гладкие, как яблоки щеки, персиковая свежесть скул и замыкающий тонкий овал лица подбородок. Откинутые волосы открывали хрупкое ушко и лилейный стебель шеи, и ранний утренний свет оседал на них живым шелковым блеском. Пугающая, гибельная красота, вопрошающая: "А кто сказал, что со мной будет легко?". Я готов был наслаждаться каждой ее клеточкой, каждым ее движением, а трепет ее ресниц и вовсе ввергал меня в молитвенное исступление. Если мне утром удавалось ею овладеть, то сползая с нее, я вместо блаженного покоя испытывал страх, что был с ней в последний раз. Мне казалось, что вернувшись вечером домой, я не найду ни ее саму, ни ее вещей, а ближе к ночи она позвонит и сообщит, что ушла к другому и чтобы я не вздумал ее искать. Так и жил, одолеваемый приступами панического ужаса.

Как ни лез я из шкуры вон, но ее среднеарифметическое отношение ко мне никак не желало покидать границ несносного равнодушия. Глядя на заласканных домашних псов, я завидовал им. Тошное, стойкое подозрение, что она себя для кого-то бережет, стало хроническим и, испытывая его, я впадал в тихое, безнадежное отчаяние. Без сомнения, терзания мои подогревались моим предыдущим опытом, где ко мне относились совсем по-другому. Удивительно ли, что страдая от ее неприязни, я все чаще вспоминал Ирен и Софи.

В конце концов, она втянула меня в свою игру: на сдержанность я отвечал сдержанностью, на молчание – молчанием, на раздражение – готовым лопнуть терпением. И все же видеть ее смягченный физиологическим или эстетическим порывом взгляд я почитал за счастье. К этому времени она заключила с родителями худой мир, но жили мы по-прежнему у меня.

9

Самое время спросить, почему я терпел и на что рассчитывал. Ну, рассчитываем мы всегда на лучшее, а что касается терпения, то оно, сдается мне, есть скороспелый плод моей ранней половой зрелости. Любовь, знаете ли, любовью, а семья – дело государственное. И когда государство спрашивает, согласны ли вы отныне и навек быть вместе и в горе, и радости, оно, бессмертное, имеет в виду не только вас, но и себя. Иначе говоря, оно заключает тройственный союз и как бы предупреждает (надо бы делать это повнятнее для тех, кто принимает за любовь эмоцию длиной в медовый месяц), что брак – это в первую очередь конвенция и только потом любовь. Согласитесь: как образцовый гражданин я заслуживал лучшей семейной участи!

Хорошо помню: за два дня до второй годовщины нашей свадьбы я, как это у нас повелось, ждал Лину в двенадцатом часу ночи у подъезда, поеживаясь от мороза и не особо рассчитывая, что дождусь ее. Чтобы скрасить ожидание, я двинулся вдоль дома, и дальше, дальше, пока не уперся в перекресток, который ей было не миновать. Окруженный инистым безмолвием, я пританцовывал под озябшим фонарем, поглядывая на теплые, живые окна, за которыми уже нашли приют все, кроме сказочной красавицы и ее горемыки-мужа. Подошел автобус. Из него, как ни странно, вышла Лина и еще два молодца. Автобус покатил дальше, а они остались стоять, продолжая нервный, начатый ранее диалог. Один из парней взял Лину за руку, но она вырвала ее и шарахнулась в сторону. На ее пути встал другой, и я услышал, как Лина вскрикнула: "Не трогайте меня!". Чувствуя, что слепну от бешенства, я в несколько прыжков преодолел разделяющее нас расстояние и всей своей помноженной на скорость массой обрушился на того, что крупнее. Здоровяк отлетел на дорогу и остался там лежать. Я быстро обернулся и, отбив летевший мне в лицо кулак, въехал второму мерзавцу под дых, вложив в удар всю мою злую, скопившуюся за два года обиду. Лина застыла со вскинутыми к лицу руками и округлившимися глазами. Убедившись, что наглецы в нокауте, я повернулся к ней и угрюмо бросил: "Пошли", после чего развернулся и, не заботясь о том, следует ли она за мной, устремился к дому. Она семенила в нескольких метрах позади меня, а когда пришли, обронила: