Текст книги "Аккорд"

Договорились встретиться возле ее дома. Я явился раньше и устроился на детской площадке. Был спокоен и даже насвистывал "Марш тореадора". Немного погодя пришла бледная, немая тень прежней Лины и привела радостного сына. Завидев меня, сын бросился ко мне, а она встала метрах в пяти, и пока я с новым, болезненным пристрастием изучал лицо сына, стояла, притаптывая землю носком туфли как провинившаяся школьница. В очередной раз не обнаружив у сына своих черт, я поманил его мать – поманил, как какую-нибудь околоточную проститутку. Сцепив перед собой руки и опустив глаза, она неуверенно двинулась ко мне, я же с малодушным любопытством изучал ее осиную талию – нет ли там признаков пополнения. Она подошла и взглянула на меня. Видно, моя расписанная радужными синяками физиономия произвела эффект, потому что глаза и губы ее округлились, лицо исказила жалостливая мука, а на глазах выступили слезы. "Да, да, полюбуйся, что ты натворила!" – злобно щурился я в ответ, готовый гордо и презрительно отвергнуть ее жалкое сочувствие, пожелай она его явить. Она, однако, промолчала и опустила глаза. Вглядываясь в ее безжизненное, подурневшее лицо, я холодно поинтересовался:

"Ну и как тебя угораздило?"

Она стерла пальцем слезу и спрятала глаза.

"Ну и что будем делать?" – спросил я ее, как спросил бы чужого, неинтересного мне человека.

Она смахнула вторую порцию слез.

"А скажи, он был аккуратен или наградил тебя брюхом?" – заехал я ей под дых.

Она норовисто обратила на меня вспыхнувшее лицо, но столкнувшись с моим злобным взглядом, отвернулась. Боже мой! И это моя жена, которую я любил больше жизни, и которая в свою очередь уверяла меня: "Я люблю тебя, Юрочка, люблю!" Я сделал из нее женщину, я стал для нее надежным поставщиком плотских утех, а она променяла мою вечную любовь на жалкую судорогу мимолетного наслаждения! Да как такое возможно?!

"Я так понимаю, между нами все кончено" – обессиленный собственным воображением сказал я.

Лина утонула в молчаливых слезах. Я смотрел на нее, как смотрят на приговоренных, отверженных и пропащих, а наглядевшись, спросил:

"Скажи, чем я тебе был плох?"

И тут она не выдержала. Бросившись вперед, она вцепилась в мою руку и заголосила:

"Юрочка, родненький, выслушай меня, я все объясню! Ну, прошу тебя, ну, пожалуйста!.."

Вместо того чтобы ответить ей пощечиной, вместо того чтобы отомстить за мое убийство несильным, неловким, кощунственным шлепком по щеке, о котором мечтал, утопая в винном дурмане и страдая муками похмелья, я отдернул руку, обжег ее умоляющий, слезный взгляд ненавистью, на которую только был способен и прошипел, процедил, прохрипел, простонал:

"Что ты мне объяснишь, а, что?! Как дурила все эти годы? Как прикрываясь подругой, спала с чужими мужиками? Как притворялась, что любишь? Как подсунула чужого ребенка? Да знаешь кто ты после этого?! Ты просто блудливая, лживая, двуличная тварь, вот ты кто! Знать тебя больше не желаю! Катись к своим кобелям и ребенка их забери!"

Она отпрянула, побелела, надломилась в поясе, как тонкое, надрубленное дерево и забилась в истерике.

"Это… твой… ребе… нок… твой… ребе… нок…" – давясь икотой, выкашливала она.

Обрушив на раздавленную фигуру изменницы гневную глыбу молчаливой ненависти и не взглянув на плачущего сына, я повернулся и бросился бежать: не от нее, от себя, обманутого, жалкого, ничтожного…

16

Если попытаться выразить мое дальнейшее существование неким цельным и законченным образом, то первое, что приходит на ум – это сравнение меня с потерявшим якорь, руль и ветрила судном. Этакий гонимый горестным недоумением пьяный корабль Рембо, с той лишь разницей, что свалившаяся на меня свобода была горше самого горького плена. Измена жены никак не укладывалась у меня в голове, какую бы форму я ни пытался ей придать. Более того, она вела себя там не как квартирантка, а как единоличная и самодержавная хозяйка. От причиняемых ею страданий невозможно было избавиться, их можно было только заглушить. И я, не мудрствуя лукаво, прибег к испытанным способам забвения – водке и разврату, которые, как показал мой крымский опыт, идут по жизни рука об руку. Живя у родителей, я влился в компанию возмужавших друзей детства и их жен, с незатейливыми подружками которых и нашло утешение мое кровоточащее сердце. За три месяца я воспользовался благосклонностью четырех милых девушек нестр(о-го-го!) нрава. Видя в них всего лишь орудия мести, я ложился с ними, пьяный, и безжалостными пытками доводил их до животного исступления, надеясь анестезией стонущих криков заглушить боль по имени Лина.

Весьма важный постскриптум к моим похождениям, которого, уверен, так ждет чистоплотный читатель. "Как! – нервничает он. – Переспать с целым взводом шлюх и не заразиться?!" Да, именно так. Я и сам до сих пор удивляюсь, как при всей моей скотской неразборчивости не подцепил одну из тех постлюбовных болячек, которые циничные медики осеняют именем Венеры (впрочем, в разряд венерических болячек они зачисляют и саму любовь). Видно, бог пожалел меня и не стал усугублять мои душевные страдания физическими. Лучше бы он наградил меня гонореей, чем изменой: от нее хоть можно излечиться…

Меня полюбили видения. Я закрывал глаза, и на меня наплывала (господи, прости!) истекающая чужой спермой вагина жены. Ее невозможно было ни прогнать, ни сморгнуть, ни смыть слезой. Смачная, волглая, она была отделена от финального упоения дышащей, колышущейся временнòй кисеей, за которой некий безликий Иван прыскал в нее гадючьим ядом. Да простит меня Набоков, за то что пользуюсь нетускнеющей краской с его палитры, но своей мне для выражения тошнотворной гадливости не найти. Мои образы куда проще и незатейливее. Брачная ночь, к примеру, видится мне дополнением к свидетельству о браке, которое муж, закупорив, а вовсе не откупорив, как считают французы, девственницу-жену, заливает и опечатывает личным сургучом. Вот мне, например, удалось это сделать только через два года, а этот чертов сукин сын преуспел в первый же вечер. Не знаю как вам, а мне семейная идиллия видится непрерывной чередой любовных посланий, которые муж строчит справа налево и сверху вниз на пергаментном свитке жениной вагины. Это, в сущности, супружеская переписка, удостоверенная все тем же мужним сургучом. У нее свой почерк и стиль, свой ритм и мелодия, в ней биение совокупного пульса и жар общего дыхания. Чужой мужчина, взломав и опорочив предыдущие эпистолы, строчит новые и опечатывает их своим сургучом. Всякий мужчина наполняет вагину не столько спермой, сколько смыслом. Для него это мета обладания, метапринадлежность, символ причастия, билль привилегий. Было бы крайне унизительно вернуться к свитку, чья неприкосновенность порушена, печати взломаны, а вдохновенный текст опорочен!

Теща звонила каждый день. Намерения ее были по-христиански абсурдны (простить измену – это ли не абсурд!) и по-партийному незамысловаты. В подробный отчет о здоровье внука она не забывала вставлять сведения о моральном состоянии дочери. И выходило, что та пребывает в жуткой тоске, день и ночь плачет, проклинает того беса, который ее попутал и не представляет свою жизнь без меня. "Прошу, пожалей ее, развод она не перенесет!" – таково было коронное заклинание тещи. Надо отдать ей должное: она верно определила главный вопрос повестки дня. Развод для меня был делом решенным, и только мучительные колебания по поводу родства с сыном не давали хода моей решимости. В конце разговора теща не забывала упомянуть, что Костик каждый день спрашивает, где его папа. Стоит ли говорить, что от ее тактики за версту несло запрещенными приемами. В конце концов, они сделали свое запрещенное дело: и так, и сяк выходило, что я должен быть рядом с моим чужим сыном, а значит, и с его гулящей матерью. И через три месяца я, жалкий, ничтожный рогоносец, вернулся, чтобы мучиться рядом с той, от которой не мог себя оторвать. Душевная боль к тому времени срослась со мной, как чага с телом березы, что, говоря словами булгаковского театрального героя, не избавляло меня от жестокой необходимости жить дальше. Решил – пока поживу, а там видно будет.

17

Меня встретили виноватые лица. Говорили вполголоса, ходили на цыпочках и всячески норовили угодить. Смех исчез из нашего рациона. Мне подсунули кольцо, а я в свою очередь сунул его в дальний карман и с тех пор не надевал.

Лина похудела, и в ее ввалившихся глазах поселилась пугливая мука. Я с ней почти не разговаривал и спал в нашей комнате на диване. Наверное, если бы я ее унижал, она бы долго не выдержала, но я ее попросту не замечал и жил с прикипевшей к губам змеиной усмешкой. Домой являлся непременно навеселе и часто находил ее в нашей комнате у окна. О том, что она плакала, я догадывался по коротким взлетам ее скрещенных под грудью рук, которыми она попеременно смахивала слезы. Судя по припухшим глазам, занятие это стало для нее привычным. А что бы делали вы, с каждым днем все более убеждаясь, что ваш муж, которого вы зарезали собственными руками, не Лазарь и воскрешению не подлежит?

Все мои женщины плакали по-своему. Правда, Нина поплакать не успела, Люси не умела, а вот у Лары слезы текли по щекам свободно и безнаказанно. Натали отмахивалась от них, словно от назойливых мух – четырьмя плотно сжатыми пальцами, а то и тыльной стороной ладони. Софи подбирала их душистым платочком – истово и интеллигентно, а Ирен унесла слезы с собой, и как она ими распорядилась, мне не ведомо. Ну, а у Лины был свой стиль. Выделив из тонких длинных пальцев средний, она со скорбным достоинством проводила мягкой подушечкой под одним глазом, затем под другим. Сдвинув мокрое место к скулам, подставляла палец глазам (привычка из той прежней жизни, когда слезы набегали у нее только от ветра или от смеха и могли повредить тушь), после чего слезная жидкость растиралась между пальцами. Глаза она и раньше красила лишь по особым случаям, а теперь и вовсе перестала. И это правильно: с накрашенными глазами, обострившимися чертами и бледными впалыми щеками она смахивала бы на богиню деменции – что-то вроде "Музы" Врубеля. Перестала красить глаза, но не перестала следить за собой. Напротив: если в наши счастливые дни она, находясь дома, и позволяла себе небрежность (делавшей ее близкой, уютной, родной), то теперь одежда ее менялась каждый день. Появились новые, соблазнительные, на мой вкус слишком яркие платья, фасонистые кофточки, манерные блузочки и короткие юбочки. От нее заметно пахло духами, что было ей несвойственно. А однажды она вышла ко мне в том самом шелковом, голубом, пропитанном возбужденным ветерком платье, которое было на ней в мой первый приезд на дачу. Увидев ее в нем, я скрипнул зубами и отвел глаза.

Не скрою, в своем ореоле великомученицы она выглядела потрясающе. Прекрасный образнòй лик и каллиграфическая фигура с ее гибкой подростковой худобой делали ее мучительно прелестной. Если бы с грешниц писали иконы, она была бы первая в списке. Этакая кающаяся сексапильная Магда-Лина. Ее питаемая скрытым страданием красота сделалась болезненной, прозрачной и утонченной – словом, роковой. Рядом с ней моя шальная, не просыхающая рожа выглядела матерным вызовом высокой поэтической мечте. Оскорбительный анабиоз пьяной матросни и венчика из роз – вот что такое наш союз! Я мог взять ее в любой момент и принудить к такому феерическому бесстыдству, после которого она перестала бы себя уважать, а мне пришлось бы признать ее законченной шлюхой. Это ли не симметричный ответ на хромой паритет! Оставалось только дать ход желанию – мрачному и похабному. Но нет – погрузиться в нее после того как в ней побывал другой было выше моих сил. Стоило мне подумать об этом, и к горлу поднималось отвращение, которое спешило смениться отчаянием: зачем я тогда вернулся и на что рассчитываю?

Наблюдая за ее виноватым искупительным поведением, я честно пытался понять, почему она оказалась в чужой постели. Мне понятно, когда изменяет обделенная мужним вниманием женщина. Только ведь Лина имела его в сверхнавязчивом избытке! Не стану также упрекать женщину, чей муж при всем старании не доводит ее до затяжного удовольствия. Но Лина-то буквально захлебывалась им! Могу себе представить женщину, чей авантюрный темперамент не довольствуется тем, что имеет и ищет новые ощущения на стороне. Но Лина для этого слишком домашняя! Есть еще женщины с инстинктом бродячей суки. Такие женщины не знают ни покоя, ни привязанности. Может, все дело в этом? Может, ею двигала ее порочная природа, противиться которой все равно что пытаться встать на пути у поезда? Перебирая, однако, детальки нашего допотопного жития, я находил, что последние три года Лина определенно любила меня, ибо так притворяться днем и ночью не под силу никакой, даже самой органичной актрисе. Но если это не любовь, то что тогда есть любовь? А если это все-таки любовь, то как породнить ее с изменой? Впрочем, так ли уж теперь было важно это знать, если я жил с ней как на вокзале – с ощущением скорого отъезда?

Как-то раз между нами вспыхнул разговор, который я привожу здесь только потому, что он содержит более двух фраз, то есть, далеко превосходит скудный рацион нашего ежедневного общения. Поймав в очередной раз ее покорный, услужливый взгляд, я не выдержал:

"Ну ладно я живу с тобой из-за сына, тут все ясно (а что ясно, что ясно?!)! Но почему ты живешь со мной? Это же не жизнь, а сплошное унижение!"

"Потому что люблю тебя" – последовал давно заготовленный ответ.

"Вот только не надо врать!" – взорвался я.

"Прошу тебя, дай мне все рассказать!" – взмолилась она.

"Все, говоришь? – ощерился я. – Тогда начни с того, что я у тебя не первый!"

"Неправда, первый!"

"Опять врешь! Думаешь, я не знаю, как это делается?!"

"Что значит, делается?!"

"А то и значит! Ты же для того и перенесла свадьбу на неделю, чтобы попасть на месячные!"

"Господи, да что ты такое говоришь?! Да как я могла за три месяца об этом знать? Да и зачем мне это?!" – округлились ее глаза.

"Затем, чтобы в очередной раз меня надуть!"

"Я никогда тебе не врала, никогда! – зазвенел ее голос. – И про НЕГО ты знал! Я сама тебе сказала, что целовалась с ним! Целовалась, и больше ничего! А призналась потому что все было совсем не так, как ты думаешь! Ведь он меня…"

Она внезапно смолкла, и я, не дожидаясь, когда она продолжит, подхватил:

"Ну-ну! Ты еще скажи, что Костик мой сын!"

"Да, Костик твой сын…" – подтвердила она упавшим голосом.

"Ну, хватит! В общем, так – захочешь уйти к нему, скажи – я удерживать не стану"

В ее глазах вскипели слезы, и она негромко и напряженно сказала:

"Хорошо, я учту. Только и ты скажи: если ты меня ненавидишь, а Костик не твой сын – зачем живешь с нами?"

Посмотри она на меня с ненавистью или хотя бы равнодушно, и я бы не задержался здесь ни секунды! Не выдержав ее пронзительного взгляда, я отвел глаза:

"Могу уйти…"

И стал одеваться. Она бросилась в ванную и заперлась там, а я отправился к другу-сокурснику, чтобы погреться возле его семейного очага. Домой я, разумеется, вернулся изрядно пьяным. Уронил в темноте стул, громко выругался и завалился одетый на диван. Вот так мы и жили.

С пристрастием вглядываясь в черты сына, я пытался найти в них подобие своим, но его безнадежное сходство с матерью было похоже на заговор. Словно мать и сын сговорились держать меня в неведении как можно дольше. "Красивый мальчик" – думал я о нем, как о постороннем и тут же говорил себе, что он мой, ибо признать обратное – значит, жить всю оставшуюся жизнь с налитыми кровью глазами. Я перестал играть с ним и брать его на руки, а когда он пытался забраться ко мне на колени, говорил ему: "Иди к маме", чем доводил невинное дитя до слез. Одно слово – ирод…

Однажды я случайно подслушал, как Лина уговаривала сына:

"Ну, давай, ешь кашку! Будешь есть кашку – будешь такой же высокий и сильный, как наш папа…"

"Папа плохой!" – капризно сказал сын.

"Неправда, папа хороший, папа у нас лучше всех!"

Что-то дрогнуло во мне, и я поспешил на лестничную площадку, где филейной частью большого пальца размазал по щеке предательскую слезу.

На Новый год мы были у ее подруги, и я до безобразия напился. Схватил гитару, заставил всех слушать "Ох, где был я вчера…", а на "Конях" сорвал голос. Меня увели на кухню, и из покосившейся карусели цветастых обоев ко мне выплыли ее страдающие глаза.

"Пойдем, мой родной, пойдем, мой хороший, пойдем, мой милый…" – шептала она, подставив мне плечи и выводя на улицу.

В такси я уложил ей на плечо мое головокружение и почувствовал, как ее рука гладит мое лицо, а губы с нежным шепотом тычутся в голову. Противиться не было сил.

Проснулся я в ее кровати. Облокотившись на подушку, Лина с тихой улыбкой смотрела на меня.

"Что?" – смутился я.

"Ничего" – грустно улыбнулась она.

Гладкие обнаженные руки, волнующий разрез груди, плавный изгиб бедра и тонкое, одухотворенное нежной печалью лицо. Мутное желание вдруг оглушило меня, и я набросился на нее. Торопливо стянув с девчоночьего тела шелковый кокон, я жадно и грубо вцепился в грудь, смял ее, надкусил, затем рывком раскинул послушные ноги и припал к створкам раковины. Боже мой, все тот же слякотный устричный вкус, все тот же первозданный моллюсковый запах, а к нему еле уловимый рябиновый тон! Ее бедра напряглись и выгнулись мне навстречу, пальцы впились в мою голову, она застонала. Наливаясь звериной силой, я поедал набухшую влажную устрицу. Лина крупно и беспорядочно вздрагивала, но бедер не отнимала. Насытившись, я содрал с себя майку и трусы, взлетел на нее и с размаху всадил мою горячую пулю в самое яблочко. Она дернулась, скривила губы и резко втянула воздух сквозь стиснутые зубы. Никогда не думал, что злоба может так возбуждать: отстранясь на вытянутых руках, выкатив желваки и побагровев от рыдающей ненависти, я насиловал жену, как последнюю шлюху. Я бил ее в нежное, беззащитное подбрюшье, доставал до самых почек, всаживал в нее все мое презрение, торопясь грубыми, непристойными движениями сообщить ей то, что невозможно выразить словами. Резкими толчками я встряхивал ее безвольное тело, как флакон с губительным зельем, и грудь ее испуганно колыхалась, словно прикованная ко дну волна. Ее короткое ахающее дыхание набирало силу и высоту и, казалось, вот-вот обратится в жалобный вой, который станет началом неукротимой истерики. И плевать! Я все равно доведу дело до разрушительного конца и заставлю ее познать настоящее бесчестье! Испытывая злобное удовлетворение, я отрекался от ее храма и крушил в нем все подряд, и мне казалось, что после моего визита там не останется ничего святого, а его блудливая настоятельница сможет ходить, только держась за стенку. "Так ей и надо, так ей и надо!" – ликовала моя святая ненависть, переживая лютое упоение. Да мог ли я еще год назад вообразить, что однажды примерю шкуру одичавшего насильника, и что жертвой будет моя когда-то горячо любимая жена?! Я взглянул на ее пляшущие черты, ожидая обнаружить в них признаки подступающего помешательства (ибо то, что я творил, ничем другим кончиться не могло) или, на худой конец, бледную маску животного ужаса. Но нет: она смотрела на меня широко открытыми, ликующими глазами, и на лице ее против всякого ожидания распускалась улыбка удовлетворения! Не выдержав позора капитуляции, я спрятал глаза и прятал их до тех пор, пока ее короткое ахающее дыхание не взобралось на вершину удовольствия и не огласило мир громким, победным стоном. Ответив натужным кряхтением, я сполз с нее и, обессиленный злобным похмельем, опрокинулся на подушку.

Она села, отвела плечи и, развалив равнобедренные треугольники ног, подставила мне перламутровую, в плакучих потеках раковину. Смущенный ее без сомнения намеренным бесстыдством, я глаз не мог от нее оторвать. Господи, боже мой, как же долго я был разлучен с ее умопомрачительным телом, с его скрипичным совершенством и лакированной гладкостью! Как часто видел его во сне и бежал от него! И вдруг порыв отчаяния налетел на меня словно порыв ветра на бесприютный челн и погнал к прощеному воскресению. Казалось еще немного, и я разрыдаюсь у Лины на глазах, она в ответ сделает то же самое, и конец кошмару! Но нет, порыв также внезапно стих, как и налетел, и я с холодной злобой подумал: "Вот также из нее текло, когда она сидела перед ним…" И далее, глядя на тонкие слипшиеся створки: "Надеюсь, она позаботилась о стерильности…"

Так закончилось наше семимесячное воздержание. Пришлось признать, что я потерпел поражение. Но я придумал, чем подсластить пилюлю. Дождавшись на другой вечер, когда она ляжет, я включил ночник, сбросил с нее одеяло, поставил ее, непонятливую, на четыре точки и закинул на спину подол ночной рубашки. Передо мной предстало не ее красивое, страдающее лицо, а безликий, разваленный пополам круп с темным срамным отверстием посредине. Злорадствуя над ее обсценным, обесцененным видом, я впервые в жизни взял ее по-собачьи – небрежно, с ямщицким потискиванием напрягшихся половинок, с пропущенной через кулак русой гривой, животными постанываниями и оскорбительными пошлепываниями. Словом, поступил с ней, как с крымской шалавой. После чего натянул трусы и ушел в ванную. Вернувшись, улегся на диван, и в наступившей тишине до меня донеслись ее деликатные всхлипывания. Вот и славно! Надеюсь, теперь ей ясно, какого обращения она заслуживает!

Когда я в следующий раз попробовал взять ее тем же способом, она воспротивилась и тихо, но твердо сказала:

"Нет. Я тебе не шлюха"

А кто же тогда я?! Кто был и как назывался тот несчастный, что каждый раз влезая в нее, влезал в шкуру ее любовника, тот униженный и оскорбленный, которого измена обрекла на злобное сумеречное прозябание, тот искалеченный предательством изувер, для которого навсегда отпылало и закатилось солнце любви?!

Кем бы я ни был, но с тех пор повадился навещать жену, на ночь глядя. Занимался этим в темноте, с нездоровым и молчаливым ожесточением. Злопыхающий злопихатель, я обходился без поцелуев и плевал на предосторожности, а закончив, уходил на диван. Возможно, мучительно зреющее во мне прощение рано или поздно поставило бы худую точку в нашей войне, и тогда только один бог знает, сколько бы мы пролили слез и наговорили слов. Но ей не повезло – ее опередила Софи.

Софи. Исход

7

В понедельник второго июля девяностого года мне на работу позвонила мать и сообщила, что Софи в Москве и просит ей позвонить. К просьбе прилагался номер телефона в гостинице «Россия». Я набрал номер, и Софи тут же ответила.

"Привет! Спасибо, что позвонил!" – пропела она, и мир качнулся у меня под ногами. Голос ее сохранил серебряную мелодичность, но чувствовалось в нем напряжение, словно она при первых же признаках моего язвительного недовольства намеревалась отбежать на безопасное расстояние. Только какое же тут недовольство, если у меня разом открылась и сладко заныла сердечная рана? Не хочу ли я увидеться, спросила она, и я твердо ответил, что хочу. Часа через два-три.

За несколько месяцев до этого я в одиночестве посмотрел "Однажды в Америке". Нечего и говорить, что героиня напомнила мне Софи, и с тех пор тему Деборы я без слез слушать не мог. Лишнее подтверждение моему нынешнему убеждению, что перед тем как чему-то случиться, судьба подкидывает нам знак.

Попав в гостиницу, я попросил сообщить о себе, и через пять минут Софи в джинсах и белой блузке спустилась вниз. Мы сошлись, воздушно поцеловались, и на меня пахнуло иным укладом, иными ценностями. Я рассмотрел ее: красивая, стильная, повзрослевшая – настоящая заграничная женщина! Мягкий кудрявый лен волос натянут и собран на затылке в художественный узел, взгляд уверенный, выражение лица улыбчиво-независимое. На таком лице дрожащие губы и слезы неуместны. Она взяла меня под руку и повела к себе в номер, отвечая по пути на мои бестолковые вопросы, цель которых – прикрыть радостное смущение. Да, замужем. Сын пяти лет. Живут в Хайфе. Дом недалеко от моря. Нет, она приехала одна. На неделю – у нее здесь кое-какие счеты с прошлым. А ты совсем взрослый стал. Серьезный. Даже важный. Нет, в самом деле, я тебя другим помню. Нет, не хуже и не лучше, а проще, мягче, трогательнее. Ну, заходи, заходи!

Я зашел и увидел, что к моему приходу готовились: на столике у окна шампанское, вазочка с орешками, фрукты, два бокала и два кресла по бокам.

"Располагайся" – указала Софи на кресло, а сама направилась в ванную, чтобы выйти оттуда в украшенном двумя нитками жемчуга облегающем бежевом платье и с отпущенными на свободу волнами волос. О, да, Софи Лорен отдыхает! Я оробел, я восплакал и возрыдал: мне вдруг явилась Пречистая Дева Сиона, извечная, повелительная и роковая дщерь Израилева! Дева опустилась в кресло, бесшабашно, по-русски махнула рукой, сказала: "Наливай!", и я наполнил бокалы.

"За встречу! – кинула она на меня быстрый взгляд и, пригубив, откинулась в кресле: – Ну, рассказывай!"

"Что рассказывать?" – любовался я ее новой, беспощадной красотой.

"Как живешь, например…"

"Живу как все. Женат, сыну скоро четыре года. Работаю клерком в Минфине. Ну что еще…"

"Обо мне вспоминаешь?"

"А как же! Ты же мне, можно сказать, сердце разбила и жизнь поломала! Но я на тебя не в обиде. Наверное, по-другому ты тогда не могла…"

"Не могла, Юрочка, не могла! – вырвалось у нее, словно стон. – Но теперь могу…"

"В смысле?"

"Знаешь, для чего я сюда приехала?"

"Ну?"

"Гештальт закрыть…"

"А если по-русски?" – улыбнулся я.

"А если по-русски, то… переспать с тобой"

"Как… переспать?" – вытаращил я глаза.

"Очень просто. Прямо здесь и сейчас"

Несколько секунд мы смотрели друг на друга, затем я поставил бокал на столик, медленно встал, развел руки и сказал:

"Иди сюда…"

И она бросилась ко мне.

Судорожные объятия, лихорадочные поцелуи, беспорядочные слова, неловкое избавление от одежды. Черт, как соединить обожание с нетерпением? Как не унизить торопливостью узкое платье, легчайший лифчик, кружевные трусики, тончайшие чулки и эти любопытные, бестактные бусы? Как удержаться и не крикнуть – все вон, все прочь! Святотатство какое-то!

Ожил мой давнишний сон, и опрокинулась на спину кремовая нагота с белым оттиском бикини, расползлись во все стороны змеи-локоны, поместив в свой черный круг бледный, застывший лик. Притихли опоясавшие шею тесные жемчуга, как две совпавшие перламутровые орбиты. Протянулись с призывом руки, распахнулись настежь створки ног, приглашая в скрытые агатовым плющом покои. Я сдирал с себя рубашку, майку, брюки, носки, трусы (о, господи, когда они кончатся!) и не сводил с Софи глаз. Боже мой, боже мой, как я мог позволить, чтобы она досталась другому?! Почему я отпустил ее, почему не поднял крестоносцев в поход за избавление ее от матери-тирана?! И как я мог жить без нее столько лет?! С горьким чувством невозвратимой утраты я накрыл ее собой и с опозданием в восемь лет взял то, что должно было по праву принадлежать только мне…

"Я люблю тебя…" – гладил я ее драгоценное, обмякшее тело.

"Я столько лет мечтала об этом…" – всхлипывала она с моей груди.

Наплакавшись, она вытерла слезы и пожелала выпить. Не пряча наготы, я встал, наполнил бокалы и вернулся к ней.

"Какой ты… мощный! – дотянувшись до меня, погладила она мое мужество. – Ты меня буквально распялил…"

"Ты предохраняешься?" – вручил я ей бокал.

"Конечно! Мне сюрпризы ни к чему!"

"Да, да, помню! Перемудрин называется…"

"Перемудрин, Юрочка – это я сама! И еще авантюристка! – волновалась ее белоснежная грудь. – Ведь я ехала наугад, я же ничего о тебе не знала! Допускала, что женат и боялась, что ты даже говорить со мной не захочешь! Надеялась только на то, что всеми правдами и неправдами добьюсь встречи, а когда встретимся, упаду тебе в ноги и буду молить, чтобы ты меня простил. А уж о том, что буду твоя даже не мечтала! Давай, мой бесценный, выпьем за то, что бог есть, и он с нами!"

Мы выпили, я вернул бокалы на место и собрался лечь.

"Постой, подожди, дай я на тебя налюбуюсь…" – остановила меня Софи. Некоторое время она оглаживала и разглядывала меня, затем обхватила, прижалась щекой к моему животу, а грудью – к бедрам и застыла.

"Ты как античный герой, – оторвалась она. – Иди ко мне, мой герой…"

Мы легли, и она уютно прильнула ко мне.

"Мне столько нужно тебе рассказать, что даже не знаю, с чего начать! Но раз уж это наш с тобой первый раз, я вот с чего начну… В общем, когда я поняла, что мы можем быть вместе, я часто перед сном представляла, как это будет у нас в первый раз. Не веришь? И правильно! Разве глядя на меня, можно было подумать, что у меня в голове такие мысли?! Ты, наверное, тогда думал, что у меня там одни стихи! Так и есть. Только я хоть с виду и тихоня была, но кое-какое представление имела. Мать, надо отдать ей должное, меня к семейной жизни готовила. Говорила – лучше я сама тебе все объясню, чем это сделают твои подружки. А подружки меж собой говорили так: наше дело раздеться, а остальное сделает муж. И вот я лежала и представляла, как ты будешь меня там трогать. Краснела, бледнела и думала – а что делать мне? Неужели в ответ тоже трогать? Думала – если трону, ты решишь, что я только притворяюсь тихоней, а на самом деле такая же бесстыжая, как и все. И решила – нет, пусть трогает только он!"

"Сонечка! – заторопился я. – Можешь не верить, но я так возвышенно тебя любил, что даже мысли не допускал, что с тобой можно этим заниматься! Ну как, думал я, можно заниматься этим с ангелом?! Как я буду после этого в глаза тебе смотреть?!"

Ее влажные черные маслины налились слезами.

"Не мучь меня, мой милый, не мучь… – смотрела она на меня с безнадежным отчаянием. – Никогда не прощу себе, что досталась другому!"

Она прижалась ко мне мокрой щекой и затихла. Я гладил ее волосы, гладил ее спину, я гладил чужую жену и скорбел о несбывшемся.

"Намечтаюсь, а ночью ты мне снишься, – заговорила Софи набухшим от слез голосом. – Обнимаешь и делаешь со мной то, что никто не делал. Мне жарко, мне стыдно, я просыпаюсь, трогаю себя, а там сплошная сырость! А ты говоришь ангел…"

После того, как мы в июле расстались, она часто и много плакала. Иногда семейные чары рассеивались, и весь ужас будущей разлуки проступал так ясно и язвительно, что она была готова все бросить, бежать ко мне, остаться у меня, спать со мной, забеременеть – все, что угодно! Однажды она даже собрала самые нужные на первых порах вещи – ну, там, бельишко, косметика, гигиена всякая – и поехала на Киевский вокзал, но сесть в электричку так и не решилась. Испугалась – а вдруг я пересплю с ней и охладею? И куда она потом с беременностью? Мать точно выгнала бы ее из дома. Впоследствии она не раз жалела о своем слабоволии. Там, в Израиле, лишившись будущего, она словно прозрела: отвергла семейные ценности, отвернулась от матери и ожесточилась. Имея привередливую возможность выбирать, она через два года сама указала на болезненного богатого еврея, на двадцать пять лет ее старше. Расчет был прост: такой не будет докучать супружеским долгом. И когда ложилась на брачное ложе, уже знала, что нужно делать. Вскрикнула жалобнее, чем надо, картинно постонала, впилась в мужнюю спину ноготками, а потом лежала, закрыв глаза и смущенно улыбаясь, пока муж сюсюкал над ней. Похвалила, разделила его восторги, потом потерпела еще разок, брезгливо повозилась, попросила у меня прощения и заснула. С мужем она почти ничего не чувствует, оргазмы у нее какие-то хилые, неубедительные. Со временем она научилась сдерживать его порывы, а теперь и вовсе живет в свое удовольствие. Нет, у нее нет любовника – боже избавь, ей это не нужно. У нее есть сын, есть работа, хотя она могла бы и не работать. Она жадно интересуется тем, что происходит в России и, когда здесь начались перемены, она поняла, что у нее появилась возможность воскресить того, кого уже похоронила: святая земля и не на такие подвиги горазда. Вот тогда она и задумала свой приезд в Москву. Нашла удобный предлог, и вот она здесь, со мной, изменяет мужу и безумно счастлива…