Текст книги "Аккорд"

"Я разведусь и буду тебя ждать!" – объявил я перед самым расставанием.

"Нет, только не сейчас! – твердо сказала Софи. – Я сама скажу, когда…"

Направляясь к бутафорской границе, она обернулась, и ее губы прошептали:

"Я люблю тебя!"

О, моя божественная Софи, моя вечная иудейка, моя Ханаанская царица! Ани охев отах!..

12

На самом деле нам, чтобы свершить задуманное, нужно было действовать совсем по-другому. Но как показал мой дальнейший опыт, даже самые решительные действия бесполезны, если желаемое событие не прописано в книге судеб.

Через две недели Софи позвонила.

Юрочка! Сонечка! Хороший мой! Любимая моя! Как ты? Плохо, а ты? И я плохо… Я весь извелся! Я тоже места себе не нахожу… Когда ты приедешь? Пока не знаю… Я все время думаю о тебе… А ты мне каждую ночь снишься… Ты мне тоже… Юрочка! Сонечка! Ани охэвет отха! Ани охев отах! И так далее с той же святой одержимостью. В конце разговора Софи сказала:

"Только прошу тебя – будь благоразумен, не расходись пока!"

Легко сказать – не расходись! А куда девать недоуменные глаза жены? То, чем я худо-бедно занимался с ней два-три раза в неделю, теперь было заброшено на месяц. Я продержался бы и год, если бы не Лина, которая глядела на меня с печальным удивлением. И однажды ночью я, презирая себя и ненавидя жену, вернул ей малую часть супружеского долга. Лежа в темноте с открытыми глазами, я думал – а как же Софи? Неужели ей тоже приходится спать с мужем? От одной мысли о том, что ее телом распоряжается другой мужчина, у меня заныл желудок.

Так продолжалось два месяца. Когда ожидание становилось невыносимым, я садился за пианино, наигрывал тему Деборы и уносился мыслями в неведомую мне землю обетованную. Софи звонила раз в две недели и бодрым голосом сообщала местные новости. Затем следовали заверения в любви, и никакой определенности. Еще через два месяца она сказала, что все не так просто, как ей представлялось. Может случиться, что муж не отдаст ей сына. "Так ты сказала ему о нас?" – озарилось надеждой мое сердце. Нет, это только ее предположение, но весьма обоснованное. Она по-прежнему меня любит и видит во сне. Скорее всего, она приедет весной.

Последующие два месяца сопровождались гаснущей энергией ее голоса: он терял силу, и с каждым разом ему было все труднее оживлять бездушную мембрану. Жадно вслушиваясь в ее притворные, как искусственные цветы слова, я не находил в них живого дыхания. В конце декабря она поздравила меня с Новым годом. В ответ я пожелал нам увидеться весной. После этого она два месяца молчала и позвонила только в начале марта. Глухим дрожащим голосом, в котором я сразу почуял неладное, она сказала:

"Юрочка, я не приеду, прости…"

"Почему?" – замер я.

"Я… – начала она и замолчала. Затем неожиданно всхлипнула и, давясь слезами, выговорила: – Я в положении, Юрочка…"

Я ощутил внезапный звон в ушах.

"Не надо, молчи, ничего не говори! Просто прости меня и забудь! Прости, прости меня, мой любимый, мой единственный, прости!.."

"Ну, вот… А я собрался пройти гиюр и сделать обрезание…" – произнес я чужим голосом и бессильной рукой повесил чугунную трубку…

В следующий раз она позвонила через восемь лет (странная, пугающая приверженность к перечеркивающему надежды числу!). Мать дала ей номер моей трубки, и вот однажды в апреле девяносто девятого я услышал веселый летний голос:

"Привет! Узнал?"

Конечно, узнал! Узнал и испытал бесполую, дружескую радость. После бестолковых приветствий я сказал, что позвоню ей вечером. В семь вечера я расположился у себя в кабинете, выпил полстакана виски, дозвонился до Софи и велел:

"Ну, рассказывай!"

А что рассказывать? Как она принесла себя в жертву? Как не в силах переносить разлуку и не имея возможности уйти от мужа, сама сожгла мосты, решившись на новую беременность? А разве можно было жить иначе? Разве можно было, любя одного, спать с другим? Разве можно было и дальше жить вверх ногами – до бессонницы, до неврастении, до кровоизлияния души?! Слава богу, она, в конце концов, нашла утешение в дочке, в работе, в путешествиях. И вот что она торопится мне объявить: ее муж умер год назад, она соблюла траур и теперь свободна, независима и богата, как и весь еврейский народ. Конечно, она виновата передо мной, очень виновата, бесконечно виновата! Но если она мне еще нужна, если моя память также горяча, как и ее, мы могли бы соединиться и жить, где я захочу. Например, в Париже…

Я мог ей ответить, что любовь не терпит пустоты, что рубец по имени Софи давно зажил и больше меня не беспокоит, что я работаю в крупном столичном банке, трахаю секретаршу, жену, Люси и могу себе позволить жить, где захочу, но я сказал другое:

"Сонечка, это очень хорошо, что ты, наконец, свободна. Но, видишь ли, прошло столько времени, и наша жизнь так сильно изменилась… Конечно, я буду рад тебя видеть! Например, в том же Париже. Я могу туда приехать, и мы посидим где-нибудь на Елисейских полях… Будет приятно вспомнить нашу молодость и нашу историю… Нашу печальную и драматичную историю… В общем, я тебе позвоню, как только соберусь туда, а ты уж сама решишь, ехать или нет…"

"Да, позвони…" – поник голос Софи.

"Надеюсь, она не так глупа, чтобы хранить верность отказавшемуся от нее мужчине!" – помню, подумал я и добавил в стакан виски.

После этого она позвонила через три года, и мы говорили с ней мило и непринужденно. С тех пор она звонит мне всякий раз, когда ей грустно, и я ее утешаю. Два года назад она сообщила:

"Я стала толстая и ленивая. Если бы ты меня увидел, ты бы испугался"

Последний раз она позвонила месяц назад из Парижа:

"Вчера дочь пришла и сказала: мама, я люблю немца, а он любит меня. И я ответила: будь счастлива, дочь моя!"

Если я до сих пор терпеливо и сдержанно отношусь к мировому сионизму, то только потому, что где-то в его недрах живет красивая и печальная еврейка, которая помнит и любит меня. Она могла стать для меня самым дорогим человеком, но не решилась. Я мог сделать ее самой счастливой женщиной на свете, но она не захотела. Сегодня она для меня не более чем бывшая любовница – верная, печальная и полузабытая. Потому что мы, финансисты, можем все: разрушать и восстанавливать экономики, свергать и возводить на трон правителей, делать людей счастливыми и несчастными, перечеркивать прошлое и провозглашать будущее. Но меняя мир и направление финансовых потоков, мы не можем одного – изменить русло собственной судьбы.

Нота "до" – вот место Софи в моем аккорде. И это тоника совсем другой тональности, чем Нина. В ней нет знаков альтерации, но простота ее обманчива, а ее значение для нотного народа сродни Средиземному морю. Она пророческая, как "Ленинградская симфония" и духоподъемная, как гимн России. Такова моя Софи – мятущаяся, черно-белая клавиатура моего рояля…

Лина

18

Путь к разорению лежит через мотовство, обнищание чувств начинается с разочарования.

После того как Софи объявила себя банкротом, я и без того неласковый с женой замкнулся окончательно. И если бы не наши ночные ущербные слияния, нас от развода не удержали бы и три сына. До сих пор поражаюсь ее смиренному терпению. Любая другая на ее месте давно бы выгнала меня, положив тем самым конец своим унижениям, она же не оставляла попыток объясниться. "Послушай! – время от времени начинала она. – Я хочу тебе рассказать, как все было на самом деле…" Ну, какой находящийся в здравом уме муж захочет знать, как его жена оказалась в кровати с чужим мужиком?! И я торопился скрыться.

И все же спустя три месяца после моего разрыва с Софи она до меня достучалась. Помню, нанеся ей очередной бесчувственный визит, я уже собрался уходить, как вдруг она, изогнувшись, схватила меня за руку и проговорила с торопливой решимостью:

"Я так больше не могу! Я должна тебе все рассказать, иначе сойду с ума! Умоляю, выслушай меня!"

Ее проступившая в призрачном свете гибкая, гладкая нагота молодой пантеры внезапно озарила мое сумеречное существование и с опозданием в два года открыла мне грандиозный масштаб моей утраты. Боже мой, боже мой, неужели я никогда не смогу ее простить?! И тогда я решил – пусть говорит, пусть рассказывает все что угодно, ибо необходимо любым способом, любым усилием сдвинуть застрявшую между прошлым и будущим махину моей жизни в ту или иную сторону! Я должен либо жить с ней дальше, либо уйти, либо проклясть, либо простить! Опустившись на край кровати, я предупредил незаживающее сердце, что будет больно и сказал:

"Хорошо. Говори"

И вот какую сказку рассказала мне на ночь глядя моя Шахерезада.

Они познакомились во время зимней сессии, когда она была на первом курсе, а он на пятом, и он показался ей идеальным представителем мужского рода. Большой, сильный, уверенный, внимательный, ласковый – она не заметила, как по уши влюбилась. Сам он был из далекой Сибири, много знал, много видел, и рассказы его завораживали живыми, диковатыми подробностями. Когда он, глядя в ее глаза, начинал говорить, она словно погружалась в зачарованное оцепенение, а когда они целовались, голова ее наполнялась густым непроглядным туманом. Она встречалась с ним тайком от родителей без малого год, и когда он предложил ей после защиты его диплома поехать к нему на родину и там пожениться, без колебаний согласилась. Да, придется бросить институт, но она переведется на заочный, решили они. Когда она по глупости сообщила об этом родителям, те встали на дыбы. Отец встретился с Иваном в кабинете у декана и потребовал, чтобы тот прекратил морочить дочери голову, а когда Иван дерзко отказался, то пустил в ход свои связи и поставил под угрозу защиту его диплома, до которой оставалось три месяца. Узнав об этом, Иван встретил ее в институте и сказал, что им придется воздержаться от свиданий, чтобы, как он выразился, не дразнить этих диких гусей. Вернувшись домой, она попыталась закатить скандал, но получила в ответ такой свирепый и солидарный отпор, что вынуждена была отступить. Точнее, сделать вид. За ней установили надзор, и все вечера она была обязана проводить дома. Через два дня она, сбежав с лекции, пришла к нему в общежитие и сказала, что хочет здесь и сейчас стать матерью его ребенка. То ли он испугался, то ли это не входило в его планы, только он сумел ее отговорить. Отец между тем добился, чтобы наглеца распределили на самый край советской родины – туда, где с высокого обрыва открывается поучительный вид на Тихий океан. Когда ему пришло время уезжать, она хотела бежать с ним, но ее заперли дома и неделю держали под замком. От невыносимого отчаяния ее спасло его категорическое обещание вернуться за ней через год.

Поначалу она думала уехать к нему тайком и все ждала, когда он сообщит адрес. Но он не писал, и ей оставалось только ждать. И вот полтора года прошло, а от него ни слуху, ни духу. Тут бы ей, кажется, и призадуматься – раз не пишет и не едет, значит, не нужна! Но она придумывала в его оправдание самые невероятные причины: поселила его в глухом таежном поселке, куда не ходит почта и откуда общаются только по рации, послала его в экспедицию, где он якобы зарабатывает для них деньги, представляла, что он живет в ужасных бытовых условиях, стесняется и не хочет, чтобы она об этом знала.

И тут она встретила меня. Я ей сразу понравился. Сначала она испугалась: как можно, ведь это предательство, а потом подумала – почему она не может встречаться с парнем, с которым ей интересно? А со мной ей и в самом деле было интересно. Я, как и Иван, был незаурядный, а она соскучилась по незаурядности. И начались ее страдания! Иван мучил ее изнутри, а я – снаружи. Мы просто разрывали ее на две части! И тогда она выбрала меня. Подумала – выйдет замуж, а дальше как получится: удастся забыть Ивана – хорошо, не удастся – тем хуже для нее. В течение трех месяцев перед свадьбой она по нескольку раз на дню спрашивала себя, правильно ли поступает, и каждый раз отвечала себе – нет, неправильно. Ей чудилось, что как только она выйдет замуж, Иван тут же объявится, а она уже будет порченая, и он с презрением от нее отвернется, и получится, что она и ему будет не нужна, и со мной не сможет жить. В общем, она постоянно искала, к чему придраться, чтобы забрать слово назад, но я был такой весь безукоризненный и смотрел на нее такими несчастными, преданными глазами, что она жалела меня. Бывали даже дни, когда она просыпалась и радовалась, что сегодня увидит меня, и все ей казалось таким светлым и правильным! Но ОН был тут как тут. Впился в нее, как клещ и портил ей кровь и жизнь.

"В нашу первую ночь я лежала и боялась, что еще немного, и разревусь, а потом оттолкну тебя и убегу сама не знаю куда. И не потому что было ужасно больно и обидно, а потому что поняла, какую ошибку совершила. Я не должна была выходить за тебя, это было нечестно и по отношению к Ивану, и к тебе! Вы оба этого не заслужили…"

И вот уже три с половиной года прошло, а он молчит. Кажется, что еще нужно, чтобы взяться за ум! А она, дура, вместо этого живет, как заколдованная, мучает и себя, и меня. В общем, мучилась, мучилась и решила родить. Подумала – родит и уж точно покончит с ним. Долго собиралась с духом, и вот за неделю до второй годовщины нашей свадьбы мы сидели за ужином, и я что-то рассказывал, а она слушала и не сводила с меня глаз, будто впервые увидела. И вдруг я посмотрел на нее с той робкой, беззащитной улыбкой, с какой смотрел в наше первое лето, и ее обожгло: боже мой, ведь она меня любит! Она даже не заметила, как полюбила меня! Ей стало до того обидно, что захотелось броситься мне на шею и все рассказать, и очиститься, и забыть Ивана, как страшный сон! Но его власть над ней была так велика, что остановила ее на самом пороге признания. Несколько дней она боролась за меня: ругалась с ним во сне и кричала, чтобы он оставил ее в покое, а он только угрожающе улыбался…

"А потом была наша ночь любви… Господи, я и представить не могла, что это может быть так прекрасно! И знаешь, когда пришла в себя, то каким-то звериным чутьем ощутила, что у нас будет ребенок… Ты даже не представляешь, каково мне теперь слышать от тебя, что он не твой! Господи, Юрочка, да чей же он еще может быть?! Какие любовники, о чем ты? Ну, посуди сам: зачем мне с Иваном в сердце и с таким любовником, как ты другие любовники?! Неужели ты не видишь, как Костик похож на тебя? Он и ведет себя, как ты – такой же непослушный и упрямый! И слух у него твой, и осанка твоя, и смотрит, как ты, и даже злится, как ты! Он прямо-таки пропитан тобой! Так вот знай: он твой, и я люблю его в первую очередь за то, что в нем есть ты! А вот если бы я родила, так и не полюбив тебя, то из ребенка вырос бы обреченный на печаль человек. А наш Костик, как бы ты к нему ни относился, будет счастливым, потому что он – плод взаимной любви…"

Она замолкла, и я легко представил, что у нее творится в душе, потому что в моей душе творилось то же самое.

"…Когда я заговорила о ребенке, а ты накинулся на меня с упреками и заставил плакать, я тебя уже вовсю любила, и когда ты предложил развестись, уже знала, что этого не будет никогда! Представляешь – ты мне уже любовника назначил, беременной сделал, в шлюхи записал, а я от счастья сама не своя! Реву, а сама кричу на весь свет: "Никуда от него не уйду и никому его не отдам – пусть хоть все бабы мира сюда сбегаются! Камнем на нем повисну, заколдую, зацелую, заласкаю, сына и дочку ему рожу, и он будет мой, на всю жизнь мой!" Я в ту ночь словно с ума сошла – сначала истерика, потом сплошной восторг, а потом полное бессилие! Я так намучилась, так настрадалась, что вместо того чтобы все тебе рассказать, тут же заснула! Первый раз за два года заснула в твоих объятиях… А ты говоришь – притворялась, чужой ребенок…"

Она задохнулась и замолчала. Я же крепился изо всех сил, чтобы не дать половодью воскресших чувств снести плотину по имени измена.

Она потом часто ругала себя за то, что не рассказала мне о нем раньше, что оставалась с ним один на один. Кажется, что проще? Но нет. Не могла же она мне сказать, что выходит за меня только затем, чтобы забыть другого. А как она могла объяснить, почему плачет по ночам, злится, не ночует дома, почему такая равнодушная в постели? Как сказать собственному мужу – помоги мне забыть другого?!

"А когда у нас все стало хорошо, я решила, что он уже не страшен. К тому же ты мне тоже ничего такого не рассказывал, а уж тебе-то было, что рассказать…"

Она ненадолго примолкла.

"А теперь самое неприятное…" – дрогнул ее голос.

19

Впоследствии я, самовлюбленный, не чуждый нездоровым мукам садизма (и мазохизма! – воскликнет внимательный читатель) эгоист, часто спрашивал себя, почему не остановил ее, почему не обнял и, глядя в глаза, не сказал: «Хватит. Не хочу больше ничего слышать. Ничего не было, слышишь, ничего! Есть только ты, я и наш сын» Потом бы я, конечно, узнал продолжение, а узнав, поехал бы на край света, нашел ее обидчика и втоптал бы в грязь. Но на свою беду я промолчал, и она продолжила:

"Он встретил меня у подъезда, когда я вышла с Костиком на прогулку. Не скрою – у меня так сильно забилось сердце, что перехватило горло и потемнело в глазах. Я сначала даже слова не могла выговорить – смотрела на него, как на привидение! Он сказал, что приехал за мной. Выглядел несчастным, говорил, что не может жить без меня и все такое… Я когда опомнилась, сказала ему, что он приехал слишком поздно, что я люблю другого, и чтобы он больше не приходил, но он приходил каждый день, гладко так оправдывался, а через две недели, перед самым отъездом, пригласил в ресторан при гостинице, чтобы, как он сказал, услышать окончательный приговор. Я могла бы не ходить, но я пошла. Почему? Попробую объяснить, а ты попробуй меня понять…"

Она снова замолчала, словно собирая все аргументы в крепкий кулак, чтобы врезать им по моему недомыслию.

"Все дело в том, что нас разлучили силой. От этого он засел во мне романтичным страдающим героем, а это самый ужасный любовный вирус, который неопытная девчонка может подхватить! Он вошел мне в сердце и проник в кровь. Мне только казалось, что с тобой я его забыла, а на самом деле он затаился и ждал своего часа. И когда я его увидела, я это поняла. Конечно, первый день я ходила под сильным впечатлением, но уже на следующий день почувствовала злость. А как иначе? Я бы поняла, если бы он так и не женился или если бы прожил эти годы на необитаемом острове! Но ведь он, оказывается, через два года женился, и телефон с почтой у него никто не отнимал! Потом я часто спрашивала себя, почему не прогнала его в первый же день, почему не рассказала о нем тебе, почему, почему, почему?!. – взвился ее голос. – Да потому что он был моей первой любовью – безупречной и незабываемой, вот почему! И я поняла, что злостью от нее не вылечиться. Злость не разочарование – она проходит. А я должна была разочароваться. И я решила – пойду. Решила – из вас двоих должен остаться только ты. Ты спросишь – если я не разочаровалась раньше, как я могла это сделать за три часа? Я пыталась, Юрочка, две недели пыталась! И гуляла я с ним только затем, чтобы избавиться от него! Унижала его, оскорбляла, насмехалась над ним, а он улыбался и терпел. Говорил – да, он заслужил мое презрение, он виноват, но если бы я знала, что ему пришлось пережить и какие вынести страдания! В общем, давил на жалость, да так удачно, что через две недели я с ужасом поняла, что он уедет, а я остыну, и он опять закопошится во мне. Я должна была заставить его сбросить приторную маску страдальца! Как угодно, любым способом! Спровоцировать его, поймать на лжи, устроить истерику и прокричать на весь мир, какой он подлец! Мы не должны были расстаться друзьями – только врагами, понимаешь? Ты меня понимаешь?" – попыталась она заглянуть мне в лицо.

Нет, я ее не понимал.

…И вот они сидели, и он говорил и говорил, и чем больше говорил, тем больше она понимала, что внутри нее уже не живые воспоминания, а засохший гербарий. Не хватало только искры, чтобы сжечь весь этот мусор. Она слушала, слушала и вдруг не выдержала и рассмеялась. Да так громко, что на нее посмотрели с другого конца зала. Вот была картина – он толкует ей о любви, а она издевательски смеется! Он изменился в лице и спросил почему, а она сказала, что ей вдруг стало смешно, как она могла любить такого лживого мужчину. Он посмотрел на нее исподлобья, зло так посмотрел, как чужой – никогда так не смотрел, как огнем обжег! И это была та самая искра, от которой гербарий внутри нее вспыхнул и за секунду сгорел. И ей вдруг стало так легко, так радостно! Никогда она не забудет, как я вдруг разросся и заполнил все ее существо до самых дальних уголков!..

Да, ее голос никак нельзя было назвать бесстрастным. Самый тонкий и выразительный инструмент – вот чем он был сейчас.

…И тогда он – вот ведь лживый мерзавец! – виновато так сказал: что ж, ничего не поделаешь. Протянул бумажку со своим телефоном и попросил позвонить, если она передумает, но она бумажку не взяла и сказала, что не передумает. А он, весь такой смущенный и покорный, предложил подняться к нему в номер – у него там для нее, видите ли, подарок приготовлен. И тут она совершила самую ужасную ошибку в своей жизни. Она не должна была к нему идти! Но ведь это был ОН, и она не ждала никакого подвоха!

Лина снова замолчала и, собравшись, как и я, с силами, заговорила срывающимся голосом:

"Когда мы пришли, он закрыл дверь на ключ и накинулся на меня с поцелуями… Нет, нет, пожалуйста, выслушай меня раз и навсегда, прошу тебя! – взлетел в испуганную высоту ее голос. – Мне и самой ужасно это вспоминать, но я должна рассказать, даже если ты меня после этого бросишь! Должна, иначе сойду с ума! В общем, начал целовать, и у меня в голове как будто замкнуло. Полное затмение, ничего не соображаю! Не помню, как оказалась в постели – вот как была в платье, кофте и туфлях, так там и оказалась! Не помню, как он задрал подол и спустил трусы. Нет, нет, дослушай, умоляю! Ну, прошу тебя, прошу! – схватила она меня, привставшего, за руку. – В общем, он хотел, наверное, сделать так, чтобы потом сказать: "Все, теперь ты моя!", хотел загнать меня в угол, может, даже рассчитывал на беременность, но у него ничего не вышло, Юрочка, ничего! Я вдруг очнулась, все поняла, и у меня началась страшная истерика! Я дрыгала ногами, колотила его руками, визжала и царапалась, как дикая кошка, но он не отпускал и все пытался меня целовать, и тогда я укусила его за губу! Очень сильно укусила! Он шарахнулся, и тут я оттолкнула его, вырвалась, трусы подтянула, сумочку схватила и к двери! Хорошо, ключ был в замке! На пороге обернулась, вижу – он сидит на кровати без штанов, губа в крови, смотрит на меня и жалко так улыбается! Я крикнула: "Будь ты проклят!" и убежала!! Ну, теперь ты видишь, как все было?! – сжала она до боли мою руку. – Видишь – он же фактически пытался меня изнасиловать, но я вырвалась, Юрочка, вырвалась!! Да, он был во мне, но ничего не успел, ничего!! Я чистая, Юрочка, чистая, поверь мне, ну, повеееерь!.." – буквально прокричала она, после чего упала лицом на подушку и разрыдалась.

"Ы-ы-ы-ы-ы…" – некрасиво задыхалась подушка.

Она долго не могла успокоиться. Так долго, что я, потеряв терпение, привстал, чтобы уйти. Расправившийся край кровати сообщил ей об этом, и она, стремительно изогнувшись, вцепилась в мою руку и, заикаясь, выговорила:

"Нет! Подожди! Не уходи! Прошу тебя…"

Я опустился рядом, ощущая через ее руки, как содрогается тело. Наконец судорожные рыдания обратились в мелкие всхлипывания, и она, не заботясь об изяществе, осушила щеки – торопливо, по-бабьи, всей пятерней, совсем, как Натали – после чего, заикаясь, проговорила:

"Мне было так стыдно, так стыдно! И обидно, Юрочка, ужасно обидно! Ведь на самом деле я не виновата, я не собиралась тебе изменять и считаю, что не изменила, иначе, зачем бы я призналась?!"

Растревоженная тишина поглотила ее слова.

"Я знаю, ты меня презираешь… – сник ее голос. – И наверное удивляешься, почему я терплю твое презрение и не ухожу от тебя… Да потому что мне не к кому больше уходить, у меня есть только ты! Я живу с тобой, потому что очень тебя люблю и считаю, что все произошедшее – ужасное, нелепое недоразумение!"

Продолжая держать меня за руку, она неловко изогнулась и попыталась заглянуть мне в лицо.

"С того ужасного дня прошло два года, два пустых никчемных года… За это время я могла окружить тебя такой любовью, такой нежностью… Я могла родить тебе дочку и заставить тебя все забыть, тем более что ничего не было, но ты не хотел меня слушать, не хотел ничего знать… Ты не смотришь на меня, не зовешь меня по имени, презираешь меня, обращаешься со мной, как с проституткой, и это нечестно, нечестно, нечестно! Я не заслужила этого, никак не заслужила!"

Она снова заплакала, и я попытался освободить руку. Она вцепилась в нее и заторопилась, глотая слезы:

"Всё, Юрочка, всё, вот теперь я сказала все, что хотела! Ты даже не представляешь, какой огромный камень свалился у меня с души! Даже если ты меня бросишь, моя совесть будет чиста, потому что теперь ты все знаешь. Ты видишь, все было совсем не так, как ты думал, совсем не так! Это не измена, Юрочка, это доверчивость и глупость! Ну, прошу тебя, прошу, пожалей меня! Ну, пожа-а-а-луйста!.." – тоненько и беспомощно завыла она, клонясь головой к моей руке.

Я отнял руку и, обронив первый раз за два года "спокойной ночи", убрался в свою нору переваривать услышанное.

20

Первой жертвой дурного пищеварения стала терзавшая меня до сего дня верная по сути, но далекая от новых обстоятельств фантазия. На смену ей пришла бесстыжая, беспощадная мизансцена, которую я, бездарный режиссер собственной жизни и знаток гостиничных номеров, тут же наделил реквизитом, репликами и постановочными эффектами. Закинув руки за голову и уставившись в потолок, как на сцену, я вызвал туда актеров и заставил их репетировать у себя на глазах. При виде кроличьей прыти ошалевших от нежданного счастья мужских бедер, я зажмурился, затряс головой, затопал ногами и закричал им, чтобы они убирались прочь, но они уже успели перебраться на изнанку век, где и продолжили совокупление. Пытаясь отвлечься, я прислушался к тому, что делается на другом конце комнаты. Там тоже не спали. Тревожа тишину отчетливыми всхлипами, Лина как бы призывала меня явить ей милость, расстояние до которой мой милосердный порыв мог преодолеть в один прыжок. Однако на пути моего великодушия решительно встала бесцеремонная пытливость, которая заявила, что чувствует в сцеплении изложенных фактов подозрительную слабину, и пока не разберется, дорогу не уступит. Так мы и лежали в темноте, пока новый день не занялся сотворением мира.

Наутро в ее лице появилось робкое улыбчивое облегчение. Улучив момент, она понизила голос и сказала:

"Я так рада, что ты теперь все знаешь!"

"Рада чему? Тому, что подарила мне картину своего изнасилования? – криво усмехнулся я. – Вот спасибо, удружила! И что мне теперь с ней делать? Пялиться на нее день и ночь?!"

На глаза ее навернулись слезы.

"Как ты можешь так говорить… Ведь я надеялась, ты поймешь…"

"О да, я пытался, всю ночь пытался, но так и не понял, как женщина может не заметить, что лежит в кровати с чужим мужиком между ног!"

"Как ты можешь!.." – заплакала она и убежала в комнату.

Следующей ночью после того как я оторвался от нее и лег рядом, она со скорбным достоинством произнесла:

"Все было так, как я рассказала. Ты, конечно, можешь мне не верить, но для меня главное, что это знаю я. Знаю, что отстояла себя и что чистая. Потому и живу с тобой. Живу, люблю, терплю и надеюсь…"

Вопреки ожиданиям лучше мне от ее признания не стало. Напротив, моя прежняя тупая боль взметнулась к новым амплитудам. И если раньше факт ее измены жил во мне в виде разросшейся до раковой опухоли черно-белой фотографии, то теперь он превратился в невыносимо-тягостное зрелище, изобразительным эффектом далеко превосходящее гибель Помпеи. Я закрывал глаза, и мое вулканическое воображение отправляло покорную копию жены в гостиничный номер, где она оказывалась в чужих объятиях, а потом и в кровати. И была эта бесплотная бледная копия живее живой жены. "Ну, зачем, зачем она пошла к нему?!" – мучился я. Дошло до того, что мне приснился сон, в котором я вместе с оглохшей Линой поднимался по лестнице и кричал: "Не ходи туда, не ходи!"

Дальнейшее наше житье правильней всего было бы назвать сожительством святоши и грешницы. На все вопросы я, как и прежде отвечал сухо и односложно, а сам обращался к ней с суровой неохотой. А то еще и вправду возомнит себя жертвой и заставит жалеть! Вольно же было Христу жалеть Магдалину – она не была его женой! Все что я себе позволил – это внял ее мольбе и смягчил мое остервенелое постельное усердие. Она тут же подметила мою уступку и даже попробовала забыть свою признательную руку на моем плече. Не этими ли уступками вымощена дорога в ад всепрощения? А еще я сделал грандиозное открытие. Оказывается, есть женщины, которые, отдав нам тело, забывают приложить к нему сердце. Какая злая ирония: из всех моих женщин самой забывчивой оказалась именно та, которую я любил больше всех!

Недели через две после ее исповеди я проснулся среди ночи от громкого и бесцеремонного: "Она лжет!" Проснулся разом, как от укола.

"Она лжет! – повторил внутри меня некто ироничный и мрачный. – Она не жертва, она соучастница. Просто поставь себя на ее место, и ты увидишь, что ее прямая речь скрывает кривые нюансы. Убедись сам. На тот случай, если ты когда-нибудь захочешь ее простить…"

Но я и так все знаю!

"Ты знаешь только то, что рассказала она, а между тем весь ее бла-бла-бла-благостный рассказ состоит из притертых, склеенных корыстной логикой слов. Проверь их на крепость, найди в них брешь, проникни внутрь, и ты увидишь, что она лжет"

Но это как запустить руку в ведро с помоями! Грязь и запах, которыми пропитаются поры памяти, будут преследовать всю жизнь!

"Вот это и есть лучшее лекарство от прощения!"

Нет, это выше моих сил, да к тому же ложью меньше, ложью больше – ее наказание и без того пожизненное!

"Тогда для начала спрошу: как должна поступить честная, застигнутая врасплох женщина, когда на нее набрасываются с поцелуями? Правильно, сопротивляться! Она же вместо этого терпит, пока ее губы кусают и жадно втягивают по самые ноздри в отдающий коньяком, чесноком и табаком рот. Как хочешь, но это не то удовольствие, от которого происходит замыкание! Чтобы выдержать такое, нужна встречная воля.

Далее. Не встретив отпора, ее подхватывают на руки и укладывают на скрипучую кровать. Жадная, вороватая рука задирает подол и принимается стаскивать с нее трусы. Самое время опомниться, а она лежит, краснеет и ждет. В нее упираются негнущимся рогом и требуют впустить. Вместо того чтобы воспротивиться, она добровольно – подчеркиваю: добровольно! – раздвигает ноги и позволяет его толстому кию въехать в ее лузу. Матерь божья! Да если это свое похотливое попустительство она называет затмением, то я, пожалуй, соглашусь: так и видишь, как лунный диск ее темного, воскресшего желания затмевает солнце воли вплоть до полного помрачения! Боже мой, что за корявая жалкая ложь!! Собственно говоря, на этом почти чистосердечном признании можно и закончить. Но чтобы обострить глуповатую несуразность ее сказки, предположим, что ее "затмение" внезапно кончилось, мир озарился волей, и началась истерика. Она дрыгает ногами, упирается в насильника руками, извивается, дергается, царапается, силясь исторгнуть из себя циклопический поршень, но он вдавливает всего себя в ее бедра и ворочается в ней, пытаясь заткнуть ей рот поцелуем. В ужасе от того, что вот-вот случится, она кусает его резиновую губу, но ее комариный укус лишь удваивает его похоть. Рыча от боли, он наваливается на нее всей своей звериной тяжестью и доводит прелюбодеяние до греха. И после этого она смеет утверждать, что он ничего не успел и она чистая?!! Какое низкое, какое гнусное лицемерие! Да у нее не было ни малейшего шанса! И если нам ничего не известно о последствиях, то это вовсе не значит, что обошлось без них! Недаром ее щеки воспалились стыдом, когда ты спросил, был ли ее хахаль также аккуратен, как ты. Скорее всего, в тот момент она уже знала, что беременна. Ну, а если пронесло, то только по чистой случайности. Обычная вещь – чистая случайность в нечистом деле.