Текст книги "Аккорд"

"Ты знаешь, я ненавижу свою еврейскую кровь. Из-за нее я лишилась тебя, из-за нее я чувствую себя несчастной. Я не слышу в себе ее зова, во мне нет еврейского чванства…"

"Сонюшка, ты не права! Ты самая лучшая! Ты – гордость еврейского народа! Ты моя Суламифь! «Прекрасны в подвесках щеки твои, в ожерельях – шея твоя! Глаза твои – голуби. Волосы твои как стадо коз. Зубы твои как стадо стриженых овец. Как алая нить – твои губы, и уста твои милы. Вся ты прекрасна, и нет в тебе изъяна!»

"Милый мой… – раскрылись и набухли влагой ее глаза. – Спасибо тебе, что не забыл… Я так виновата перед тобой, так виновата… "

И спрятала слезы у меня на груди. Немного погодя она трогательно шмыгнула и спросила:

"Скажи, а ты бы тогда и правда поехал со мной?"

"Да, поехал"

Софи приподнялась, нависла надо мной и, страдальчески вглядываясь в меня, стала поправлять мои волосы, гладить и целовать лицо. Носик ее от слез порозовел, ладонь была нежна и свежа, губы горестны и влажны. Я поймал ее руку и прижал к губам. Лицо ее исказилось, и она опустилась мне на грудь. Несколько минут она тихо всхлипывала, затем снова приподнялась и сказала:

"Ты бы не смог там жить. Ты бы меня, в конце концов, проклял"

"Сонечка, что ты такое говоришь?!" – возмутился я.

"Да, да, проклял! Ты не знаешь, что там за жизнь! Там только моей матери и брату хорошо, а мне плохо! Проклял бы, проклял!" – твердила она с ожесточением.

"Да нет же, нет, успокойся!"

Заключив ее лицо между ладоней, я припал губами к ее глазам. О, этот забытый яд женских слез, сладкий и губительный!

Софи притихла, затем отстранилась и мирно сказала:

"Одна отрада – книжное море…"

"А знаешь, я ведь сохранил тетрадку с твоими переводами! – оживился я. – И между прочим, она до сих пор пахнет твоими духами!"

Приподнявшись, Софи поглядела на меня мокрыми глазами.

"Милый мой, милый… Такой милый, такой родной… – с мучительной нежностью целовала она мое лицо. – Знаешь, в первый год я там наткнулась на стихи одной французской девочки. Ее звали Сабин Сико, она жила в начале века и скончалась в пятнадцать лет от заражения крови… Бедный ребенок! Вот послушай, что я перевела…

Я жду, как за окном, желая жить,

Ждет дерево в годах и зяблик ждет немой,

Ждет капля чистых вод и слабый ветер. Что?

Что ждут они? Все ждем одно и то ж:

Сказало солнце, что вернется, может быть… *)

"Вот, Юрочка: ты – мое солнце, и ты ко мне вернулся…"

Тут уж не выдержал я.

"Сонюшка, ты хочешь, чтобы я заплакал?" – пробормотал я, стискивая Софи в объятиях и борясь с натиском слез.

Высокий, восхитительный момент! В нем нет ни капли сослагательности – все так и было на самом деле.

8

«Хочу запомнить твое тело, – выбралась вдруг Софи из объятий и, склонившись надо мной, заскользила пальчиком по моему лицу: – Так, это мой любимый ло-обик, это мои любимые гла-азки, это мой любимый но-осик, это любимые ще-ечки… А это – ротик! Ага, ротик, попался!» – припала она к нему. Ужасно, что не я учил ее целоваться так протяжно и нежно!

"А это у нас у-ушко… – продолжала ворковать Софи. – Ах, какое аккуратненькое ушко! Как розовая раковинка! А кто у нас там живет?" – запустила она в него остренький язычок, и мои скулы на миг свела щекотка.

"А чем это у нас наши кудри пахнут? – уткнулась Софи в мои лохмы. – Так, так… Кажется, немного ромашки, немного лаванды… Мелисса? Да, есть! Слышу гвоздику… Ну, и конечно, кардамон. А еще имбирь. И анис. И уж точно мускат. Ну, разумеется, карамель, ваниль и… немного миндаля. Ах, какие вы у меня душистые, непокорные и романтичные!"

Она оторвалась и взглянула на меня затуманенным взором.

"Не думай, что я когда-нибудь целовала так моего мужа. Так целовать я могу только тебя… – сказала она, словно почувствовав мои ревнивые переживания. И тут же продолжила: – А это шейка… Вку-усная, сла-адкая, гла-адкая…"

Ее губы пробежали по мне щекотливым паучком, уткнулись в основание шеи и там затихли.

"Ах, какая уютная ямочка! Даже не хочется ее покидать! – проворковала она, оторвавшись. – А это у нас пле-ечики… Ничего себе, плечики! Не плечики, а настоящие горы! От плечика до плечика целый день идти! Ничего себе! – мелко и часто прочмокала она весь путь. – А это мои любимые ру-учки… Такие си-ильные, такие не-ежные… Они меня всегда так крепко обнима-али… А удержать не смогли"

Она приблизила ко мне лицо и взглянула на меня с пронзительным укором. И я вдруг понял, что не Израиль, не мать, не еврейство забрали у меня Софи, а я сам собственными руками, которые она сейчас нахваливает и целует, ее им отдал.

"Прости меня, Сонюшка, прости, это я во всем виноват! – стиснул я ее. – Я не должен был тебя им отдавать!"

Софи обмякла и затихла. Затем освободилась и деловито продолжила:

"А это у нас гру-удка, моя любимая подушечка! О-о, какая высокая, упругая, да гладенькая! А сосочки совсем, как у меня в двенадцать лет! Ну-ка, ну-ка, дайте попробовать ваше молочко! Ах, какое густое, вкусное и полезное! Так, дошли до животика… Гла-адкий, мя-ягкий, упру-угий… Как лужайка. На нем даже поваляться можно!"

И она принялась тереться об него щеками.

"А теперь самое гла-авное! – скользнула она к моему паху. – Ну-ка, что тут у нас? Ах, это мой сладенький за-айчик тут живет! Ничего себе, зайчик! Да это не зайчик, а целый заяц! Даже не заяц, а заище! А куда это он собрался? Куда, куда? В норку? Ну, не дрожи, не дрожи, будет тебе норка! Хоть и тесноватая, зато уютная… – быстро поцеловала она трепещущего зайчика и двинулась дальше. – А тут у нас но-ожки… Во-от какие сильные, какие быстрые ножки! Не мудрено, что они от меня так быстро убежали… А я так надеялась, что они будут стоять у меня под окнами день и ночь, чтобы заставить меня, дуру несчастную, решиться на побег…"

Софи подтянулась к моему лицу и, с вызовом глядя мне в глаза, произнесла:

"Это всё должно было принадлежать мне!"

"Сонечка…" – начал я.

"Молчи!" – откинулась она на спину и уставилась в потолок.

Пауза затянулась, и я сказал:

"Но ведь еще не поздно все исправить!"

"Я приехала не для того, чтобы что-то исправлять, а чтобы восстановить справедливость" – сухо ответила Софи.

Я молчал.

"За восемь лет я сильно изменилась. Боюсь, что окажусь не той, которую ты когда-то любил. А я хочу, чтобы ты меня помнил такой, какой я была"

Я молчал, и она обрушила на мое молчание третий аргумент:

"Если мы сойдемся, то будем каждый день тереться друг о друга, как монеты в кармане, и любовь наша, в конце концов, сотрется. Стираются даже железные каблуки, а уж такая нежная штука, как любовь и подавно. А я, Юрочка, хочу любить тебя вечно!"

"Но пройдет еще десять лет, и мы пожалеем, что не сделали этого!"

"Через десять лет я, как и все еврейки, буду толстая и некрасивая, и тогда ты меня точно разлюбишь, – хладнокровно возразила Софи. – Лучше иди ко мне сейчас…"

Я припал к алому, горячему рту и, завладев ее дыханием, ощутил ответную судорогу губ. Ее руки взлетели и беспорядочно заметались по моей спине, подтверждая, что вакцина страсти начинает действовать. Мое предыдущее скоропалительное умопомрачение уступило место неспешному, основательному расчету, и я задвигался с эпическим размахом и аптекарской точностью.

В этот раз я продержался достаточно, чтобы оценить оргастические качества Софи. Чутко орудуя вагиноскопом, я переживал вместе с ней бурю сотрясавших ее чувств. Передо мной томилось и страдало ее лицо. Глаза под веками тревожно метались, словно видели сон – страшный и прекрасный одновременно. Она то улыбалась, то болезненно хмурилась и прикусывала губу, то вдруг заходилась в невыносимой муке, и тогда жалобный стон кривил неспокойный рот. То часто и коротко дышала, то вдруг замирала и переставала дышать – до тех пор, пока перехваченное горло не открывалось для широкого судорожного вдоха. То сухим языком быстро обмахивала губы и сглатывала застрявший в горле ком, то вдруг стискивала зубы, мотала головой и никак не могла заплакать. Иногда глаза ее, полные ликующего изумления, распахивались и она, задыхаясь, бормотала: "Юрочка, Юрочка, Юрочка…", а иногда ее слепой, бессмысленный взгляд искал своего мучителя. Она то слабела и колыхалась подо мной, как безвольная волна, то вдруг упруго и гибко вздымала меня на самый гребень. Но вот сквозь ее ресницы проступили слезы, и мне даже показалось, что она всхлипнула. Замерев на краю пропасти, я пришпорил моего скакуна и ринулся в бездну. Пальцы Софи впились в мою спину, на лице проступило выражение горькой, почти детской обиды, и она с жалобным стоном присоединилась к моему полету. Восторг обладания переполнил меня, и я с протяжным мычанием оставил всего себя в ее сладких недрах…

Когда к Софи вернулась способность говорить, она пролепетала:

"Это ужас, что со мной было… Как плотину прорвало… Прямо какой-то конец света…"

И передохнув, добавила:

"Я только теперь понимаю, чего лишилась… Нет, Юрочка, мне нужно поскорее от тебя бежать, иначе потеряю голову и уйду от мужа… Примешь?"

Я сгреб Софи в охапку и покрыл поцелуями ее утомленное, счастливое лицо.

9

Итак, в ноябре восемьдесят второго она уехала с семьей в Израиль. Тот скорбный и выматывающий месяц перед их отъездом она и сейчас вспоминает с содроганием. Одни сборы чего стоят! Это берем, это не берем, это продаем, это знакомым, это на помойку – так они втискивали свои Пенаты в разрешенный вес. Любимые вещи, дорогие сердцу безделушки, книги и прочие ее молчаливые друзья, ставшие вдруг балластом, сбрасывались с воздушного шара их бегства. Квартира пустела и наполнялась гулким эхом. Русские знакомые отвернулись от них, сама она каждую ночь плакала. И хорошо, что я ее тогда не видел – она выглядела ужасно, просто ужасно! Перед тем как ступить на трап самолета, она в последний раз обвела глазами страну-мачеху, проклинать которую у нее не было ни сил, ни оснований. В отличие от радостно возбужденных матери и брата, она, отупевшая и безвольная, даже не вытирала слез. Она хоронила и меня, и себя.

Тель-Авив встретил их непривычно голубым, бездонным небом и сонным колыханием пальм. После оформления казенных формальностей они выбрали небольшой город Нешер, где проживали их весьма отдаленные родственники. Ехали туда на автобусе, и сквозь горестные слезы она видела за окном ухоженные поля, банановые рощи, апельсиновые сады и дома с вывесками на чужом языке.

Их поселили в двухкомнатной квартире двухэтажного дома, предназначенного для таких, как они. Там они обнаружили голые белые стены, собранную на помойках мебель, а вместо кроватей – матрацы на полу. Увидев такой "комфорт", притихли даже мать с братом. Оказалось, что без иврита на приличную работу не устроиться, и она полгода работала официанткой в одной забегаловке, краснея и ежась от скабрезных предложений. Возвращаясь домой, жаловалась матери, а та говорила: надо богатого мужика искать, а не работу. Через полгода после приезда ее забрали в армию. Да, да, в армию. Там у них служат все – и парни, и девушки. Конечно, сходство их службы с нашей весьма отдаленное. С учетом незаконченного высшего образования ее направили секретаршей в офис одного из армейских подразделений. Каждый день она вставала в пять утра, чтобы к семи быть в части. Вечером она тем же автобусом возвращалась домой. Два-три раза в месяц у нее были ночные дежурства. Однажды ее наказали за попытку поймать трэмп (автостоп по-нашему). Ловила трэмп, а поймала армейскую полицию. Солдатам и солдаткам там это делать запрещено: арабы их таким способом похищают и убивают. Кроме того, пилотка у нее была хоть и на плече, но под курткой, а волосы распущены. Короче, три недели она провела в части.

Служба ее длилась год и семь месяцев и оказалась полезной во всех отношениях. Во-первых, после службы она получила солидную премию, которую можно было потратить на учебу и съём квартиры. Во-вторых, она довольно сносно заговорила на иврите. В-третьих, она пустила корни в израильскую почву. Что делать – со мной или без меня, но жизнь продолжалась.

В октябре восемьдесят четвертого ее демобилизовали, и теперь следовало каким-то образом продолжить учебу. Ее четыре курса филфака в Израиле гроша ломаного не стоили. Следовало подготовиться и поступать заново, а для этого нужен был хороший иврит. Она поступила на курсы и пошла работать официанткой, только теперь уже в приличный ресторан, где могла общаться с клиентами на английском и французском. Надо сказать, что к тому времени за ней пытались ухаживать весьма серьезные люди. Несерьезным же не было числа. В армии к ней сватались два офицера, но обоим она отказала. Израильтяне ей и по сей день чужие, а уж в то время и подавно. Почему, она и сама не знает. Ну, вот ты смог бы жениться на негритянке? То-то и оно! Вот и со мной то же самое. Чужие они мне, не мои. Может, пахнут не так, может, думают по-другому, может, любят наоборот, может, оттого что вешают ценники на всех и вся. А может, потому что она и сама нетипичная еврейка. Хотя все признают, что она ярко выраженная ашкеназка.

И надо же такому случиться, что к ней проявил настойчивый интерес хозяин того самого ресторана, где она работала. Сам он жил в Хайфе, и однажды увидев ее, с тех пор не давал проходу. Был он старше ее на двадцать пять лет, к тому же облезлого и болезненного вида. Правда, одевался и держался как европеец. Через два месяца он сделал ей предложение и пообещал бросить к ее ногам весь мир. Она отказала. Тогда он явился к ней домой и попросил у родителей ее руки. Поскольку к тому моменту все их иллюзии по поводу земли обетованной испарились, они принялись жарко и назойливо склонять свою дочь к замужеству, желая на самом деле от нее выгодно избавиться.

Сама она к тому времени была уже не та тихоня, что прежде. В армии она научилась курить, ругаться и пить виски. Ходила в джинсах, футболке, бейсболке и кроссовках. Могла вести себя крикливо и вульгарно. Посещала шумные компании сверстников и держала при себе бой-френда. В качестве адъютанта, не более того. Словом, на родителей она давно уже плевать хотела. С матерью почти не разговаривала, отца-подкаблучника жалела. Так что повлиять на ее выбор они никак не могли.

Между тем ей уже исполнилось двадцать два, а она не имела ни образования, ни специальности. Чтобы добиться того и другого требовались годы упорного труда, но и они не гарантировали хорошей работы. И хотя на свете кроме меня не было мужчины, который сумел бы склеить ее разбитое сердце, замуж, однако, выходить все равно придется. Так не все ли равно, кто будет ее мужем? Да, она теряет свободу, но приобретает новые возможности. Богатый муж обеспечит ее материально и выведет на новый уровень. Для нее, нищей беженки из России о лучшем и мечтать не приходится. Да, она продает себя. Но, во-первых, дорого, а во-вторых, кто знает, что будет дальше. Только следует поставить условием ее согласия продолжение учебы.

Именно к таким выводам пришла она в одну из бессонных декабрьских ночей, выпив несколько чашек кофе и выкурив полпачки сигарет.

Она вышла замуж в феврале восемьдесят пятого. На следующий день после свадьбы (на следующий день после брачной ночи – отсек меня от ее девственности горький упрек) она бросила курить, а в ноябре того же года родила сына Иосифа.

Ее муж оказался хорошим человеком. Он сдержал слово и показал ей мир – провез по Европе, где она увидела то, чего никогда не увидела бы, живя в России. Он и сейчас не отказывает ей в путешествиях, и она одна или с сыном часто выезжает в свой любимый Париж, где проводит неделю-другую в праздности и чувственной лени, визитируя театры, музеи и лавки букинистов. Ее муж уверен (и неспроста), что в Париже (и в любом другом месте, кроме Москвы, о чем он не знает) у него соперников нет. Он любит ее и гордится ею, она это знает точно. Он совершенно счастлив и всячески ее балует. Она участвует в управлении его делами – у них сеть ресторанов по всему Израилю. Ну, и конечно, он морально и материально помог ей с образованием: она получила-таки университетский диплом.

У него проблемы с легкими, и с некоторых пор он задыхается. Говорят, с возрастом обострилась астма. Он не донимает ее постелью, потому что свою задачу она выполнила и родила наследника, а больше рожать не хочет. Вот если бы первой была девочка, ей бы пришлось рожать до появления мальчика, и уж тогда фигуру себе она точно испортила бы…

Я сопровождал ее рассказ восклицаниями, придушенным сюсюканьем и потискиваниями, а в конце повествования заключил:

"Бедная моя девочка! Бедная, бедная, бедная…"

"Неправда! Сегодня я не бедная, а счастливая! – окутался нежностью ее взор. – Вот подожди, уеду – снова буду бедная и несчастная…"

"Тогда теперь моя очередь запоминать твое тело, – сказал я. – Только, пожалуйста, не смейся…"

"Юрочка, хороший мой! Все, что ты ни скажешь, будет для меня лучше самой лучшей песни!" – лучились ее глаза.

"Ну, значит, так, – начал я, уложив ее на спину. – Волосы твои черны, как наша разлука и прекрасны, как южная звездная ночь… Густые, как июльская трава, мягкие, как пух и невесомые, как дым… Душистые, как полевые цветы и волнистые, как капризы судьбы… Ну как?"

"Продолжай…" – подернулись блестящей влагой ее глаза.

"Крутой и гладкий лоб твой – алебастровое убежище быстрой мысли, святилище целомудренных поцелуев и лобное место худых намерений…

Нос твой, тонкий, резной и повелительный – лилейное подтверждение царской крови…

Глаза твои – черные омуты, властные и прекрасные… Они как кристальные озера, обласканные солнечными лучами… Как яркие путеводные звезды… Как ведьмины огни, сбивающие с пути… Они глашатаи твоих повелений, трубадуры твоих чувств, зеркало твоей души и душа твоего зазеркалья…"

Софи не выдержала, сжала ладонями мою голову и накинулась на меня с беспорядочными поцелуями. Я переждал ее порыв и продолжил:

"Щеки твои, как розовая улыбка солнца на белом снегу, как отсвет вечерних лучей на молочных берегах… Нежные и бархатные, как приступ тихой радости, победные и триумфальные, как утренняя заря…

Губы твои яркие и гладкие, как спелая вишня, блестящие и влажные, как яблоко после дождя, мягкие и сочные, как мякоть персика, непокорные и своенравные, как морские волны, любопытные и пугливые, как птицы…"

Софи закрыла глаза, притихла, и только подрагивали ее ресницы. Я пропел осанну ее ушкам, шейке, плечикам и спустился к груди.

"Грудь твоя – средоточие соблазна… Она как два полновесных полушария с шоколадными полюсами, что источают божественную амброзию… Она как запретный райский плод, что влечет к себе мужчин от рождения до смерти… Она долгожданный оазис для жаждущего и ненасытное лакомство для голодного… В ее белизне – отсвет Млечного пути, в ее упругой податливости – обещание неземного блаженства…" – и я припал губами к отвердевшим соскам.

"Живот твой – прозрачное фарфоровое блюдо на королевском пиру… Впалый месяц, беременный будущим полнолунием… Дрожащее подбрюшье трепетной лани… Последняя остановка на пути в страну удовольствий… Мягкая долина перед спуском в чудесное ущелье… А вот и само ущелье…"

И я склонился над ее бедрами.

"Твое лоно подобно изнывающему в ожидании садовника бутону, чьи розовые лепестки упруги и свежи, как порывы влюбленного ветра… Оно как перламутровая раковина, чьи створки готовы открыться от прикосновения искателя жемчуга… Как чудесная реторта, где в огне совокуплений соединяются жизнь и смерть… Твое лоно – великая тайна, спрятанная в глубине звездного неба, оно – хранительница и источник неземных откровений… Оно правит человечеством и побуждает его к свершениям, повелевает душевными бурями и укрощает телесные корчи… Оно выше выдворения из рая и живительнее первого вздоха… Оно как прекрасная, чудесная чаша, полная пахучего елея, чей вкус слаще самого сладкого меда, а дыхание ароматней тропического полдня…"

И не в силах дальше сдерживаться, я погрузил в него свои губы с тем же благоговением, с каким верующие погружают себя в святые воды Иордана.

Потерявший терпение читатель не выдержит и возразит, что ничего подобного в моем тогдашнем возрасте я говорить не мог, и я соглашусь: да, то, что я говорил, на самом деле больше напоминало вдохновленное молитвенным созерцанием сюсюканье, чем вышеприведенное подражание знаменитому первоисточнику. Важнее, однако, не то, что я говорил, а что чувствовал. А чувствовал я именно то, что написано выше. Как бы то ни было, я довел изнемогающую Софи до жалобного поскуливания, а затем вверг ее в транс, после чего долго осушал губами ее тихие, остывающие слезы, а она, не имея сил на интонации, горестно и монотонно бормотала:

"Ну, как мне теперь без тебя жить, ну как…"

Перед расставанием я спросил:

"Как по-вашему будет "я тебя люблю"?

"Ани охев отах…"

"Ани охев отах, Сонюшка!" – старательно выговорил я.

"Ани охэвет отха, Юрочка!" – ответила Софи.

Я шел домой, улыбался, и меня нисколько не смущал тот факт, что я изменил жене. По правде говоря, я давно уже должен был это сделать. Разумеется, мои случайные крымские и подольские подвиги не в счет. Я должен был изменить смачно, со вкусом, с оттяжкой, с пощечиной – словом, хлестким клапштосом. И вот я изменил, и измена моя была сотворена с зеркальной назидательностью: встреча через восемь лет, гостиница, неутоленная жена, чужой муж. Только вместо Лины – Софи, а вместо любовника – я. Вместо правого – левое, а вместо левого – правое. Такой и должна быть истинная месть. Измена и месть за нее должны быть симметричны, как крылья бабочки.

И все же, появись Софи в счастливую для нас с Линой пору – изменил бы я жене? "Конечно, нет!" – оскорбился бы я всего полтора года назад. Но сегодня я говорю: "Не знаю. Уже не знаю…"

10

Когда на следующий день мы встретились, Софи, поцеловав меня, сообщила:

"Первый раз за много лет я спала, как убитая! Вот как положительно ты на меня влияешь!"

"Сонюшка, я готов положительно влиять на тебя всю оставшуюся жизнь!" – приподнял я ее, и она, обхватив меня руками за шею, а ногами за бедра, припала ко мне с поцелуем. Когда же вернул ее на пол, она у меня на виду переоделась в джинсы, белую блузку и жакет песочно-фиолетовых тонов, влезла в простенькие туфли на низком каблуке, накинула на плечо сумочку, и мы пошли на прогулку. Она с жадным любопытством рассматривала прохожих, останавливалась перед витринами, ахала, хватала меня за руку и удивлялась: "Как у вас тут все изменилось!" Мы заходили в магазины, трогали и щупали вещи, и она спрашивала: "А сколько это будет в долларах? А в шекелях?" Снова ахала, смеялась и хватала меня за руку – словом вела себя, как расшалившаяся девчонка. Мы гуляли три часа, а вернувшись в гостиницу, отправились обедать в ресторан. За обедом Софи сказала:

"Я не знала, что тебе подарить. Предполагала, что ты женат, и не купила ничего стоящего. Ведь иначе тебе пришлось бы объяснять, где ты взял, например, джинсы или фотоаппарат, или какую-то другую дорогую вещь. А значит, пришлось бы врать. В общем, я привезла тебе хороший французский коньяк. Ведь ты всегда любил коньяк. Ну как, легализуешь?"

"Легализую!" – улыбнулся я, тут же решив отдать его отцу.

После обеда мы поднялись в номер. Софи облачилась в халат, распустила волосы, поставила на столик бутылку арманьяка и устроилась у меня на коленях. Полы халата распались, и я пустился в захватывающее путешествие по ее бедрам. Она склонила голову мне на плечо и пробормотала:

"Как бы я хотела услышать, как ты играешь! Согласна даже на частушки… – и неожиданно попросила: – Расскажи о своей жене. Она, конечно, красивая и моложе меня?"

Нелегкое это, скажу я вам, занятие рассказывать любовнице о матери твоего ребенка и гладить при этом ее голые, уступчивые бедра. Да если к тому же твое знакомство с женой случилось на виду и с молчаливого попустительства тех самых богемных девиц с вечерних репетиций, на которых Софи всегда смотрела с ревнивой опаской. Я кратко и сдержано описал безликое суетливое существо, денно и нощно занятое домашними хлопотами, и сообщил, что с некоторых пор наш семейный союз расстроился, и если я живу с женой, то только из-за сына. Обхватив меня за шею и прильнув ко мне щекой, Софи внимательно слушала. Не знаю, что думала она, но мне этого времени вполне хватило, чтобы взглянуть на жену, как на чужую мне отныне женщину.

"Утром проснулась и сразу вспомнила, что у нас было вчера… – забормотала Софи. – До мурашек переживала… Было так плотно, так глубоко, так пронзительно! Все исчезло – пространство, время, мысли… Ты из меня буквально веревки вил, а мне хотелось разрыдаться – так было хорошо… А потом бурное потрясение и полное изнеможение… И так несколько раз подряд… И мне безумно хотелось, чтобы это не кончалось… Нет, правда, если бы не ты, я бы так и не узнала, на что способна! Хочу тебя, Юрочка, только, чур – я сверху!"

Мы разделись, легли, и Софи принялась возбуждать меня, сползая вместе с поцелуями все ниже и ниже. Добравшись до своего любимого зайчика, она спрятала его в себе, выпрямилась, прогнулась и зашлепала по волнам удовольствия. Ее густые волосы разметались и черными змеями покусывали белизну пляшущей груди. Усердие приоткрыло рот и обнажило ровные зубки. Заведенными назад руками она опиралась на мои бедра, беспокоя их острыми, цепкими ноготками. Летящие плечики были откинуты, а подтянутый живот и бедра толкали меня к краю пропасти. Волшебное, упоительное зрелище, если бы не искушенность, с какой она мною пользовалась. Я так и видел ее на муже. Волна холодной, ржавой ревности окатила и на короткий миг отрезвила меня. Я стиснул зубы, закрыл глаза и не открывал их до тех пор, пока в горле у нее не родился волнистый стон (почему-то все женщины любят модулировать им звук "а"). Демоны вырвались из нее на волю, она сбилась с ритма, выгнула спину и зарычала чужим голосом. Я ухватил ее за слабеющие бедра, энергичными встречными движениями поддержал нашу партию и вскоре превратил арию в дуэт…

"Что ты вчера дома сказал, когда пришел так поздно?" – спросила Софи, отдыхая на моем плече.

"Сказал, что собираюсь уйти к тебе…"

"А серьезно?"

"Куда уж серьезней!"

Она попросила рассказать, что происходит в стране, и моя осведомленность ее озадачила.

"Неужели все так плохо?"

"Увы!" – отвечал я.

В тот момент я счел ее интерес праздным. Но потом, когда мое растерянное эго искало резоны моего очередного фиаско, я пожалел о моем самодовольном и неутешительном диагнозе, совершенно безобидном и привычном для живущего в стране и абсолютно неприемлемом для того, кто уже привык жить по-человечески.

11

Уткнувшись в меня, Софи сказала придушенным голосом:

"Мне очень стыдно тебя об этом просить…"

"О чем, Сонюшка?"

"Нет, я не могу. Здесь слишком светло"

"Для чего?"

"Для минета…"

"О, господи!" – испугался я, как будто это сказал мой трехлетний сын.

"Ну вот, видишь… – поник ее голос. – Ты уже считаешь меня дрянью…"

"Сонечка! – с жаром обнял я ее. – Ну что ты такое говоришь! Да ты у меня целомудренней всех монашек вместе взятых! Ну просто тебе это не идет, понимаешь?"

"Юрочка, Юрочка, на самом деле я страшно брезгливая! – окреп голос Софи. – Муж однажды захотел, чтобы я это сделала, а я всего лишь представила себя за этим занятием… Ну, в общем, пришлось бежать в туалет. Но для тебя я готова на все! Я даже слово себе дала, что если мы будем вместе, то обязательно это сделаю! Хочу все с тобой попробовать, только с тобой…"

И я подумал, что рано или поздно это все равно случится. Чем привычней становится любовь, тем меньше шансов у стыда. И потом, ее мужу досталась ее девственность – так пусть же мне достанется ее целомудрие!

"Подожди, схожу в ванную…" – сказал я.

Когда я вернулся, Софи лежала на спине, закрыв глаза. Я лег рядом и взял ее за руку. Рука была холодной, как после зимней прогулки. Я подтянул одеяло, укрыл нас, обнял безучастную Софи и принялся шептать ей на ушко ассорти из мужских слов – таких же нежных, как и неловких. Я целовал ее лицо, и оно было сухим и горячим. Прошло минут десять, и я уже подумал, что Софи отказалась от своей затеи, но вдруг она выскользнула из моих объятий и откинула одеяло. Я смутился и отвернулся. Наступила тишина, и через приоткрытое окно до меня донесся упругий шум улицы. Софи не спеша целовала мои бедра и что-то шептала. Щекотливый паучок кружился вокруг подрагивающего шалуна, словно заключая его в магический круг. Замкнув круг, Софи бережно поставила пленника на ноги и откинула с него капюшон. Некоторое время она молчала, а затем поцеловала его в макушку – раз, другой, третий… "Мой сла-адкий, мой чу-удный, мой ди-ивный зайчик…" – услышал я ее бормотание. Поцелуи падали мне прямо в сердце, волосы Софи щекотали мой живот, и внезапно меня одолело небывалое возбуждение. Господи, еще чуть-чуть, и все кончится, не начавшись! "Соня!" – успел простонать я, и судорога сковала мои бедра. Шалун в руках Софи дрогнул, она на секунду замерла и вдруг упала на него лицом, завладела им и уже не выпускала. Дождавшись, когда я затих, она неохотно отстранилась, дотянулась до полотенца, мазнула себя по губам и растянулась рядом со мной.

"Боже мой, неужели я это сделала?! Кошмар! Вот тебе и Соня-тихоня! – со священным ужасом произнесла она. Затем уложила голову мне на плечо и победно объявила: – Зато теперь ты мой до последней капли!"

Я молчал, и она заискивающе добавила:

"Он у тебя, как раненная птица – бьется, а потом умирает…"

"Да, птица… Птица Феникс…" – улыбнулся я и поцеловал ее в терпкие губы.

Собственно говоря, этим оригинальность моего нового опыта под названием "восстановление отношений" исчерпывается, и все, что случилось до отъезда Софи, было прилежным закреплением пройденного. Мы много говорили о будущем и вот до чего договорились.

На данный момент мы только любовники, но мы до смерти любим друг друга и хотим быть вместе. Сейчас трудно сказать, как и когда это случится: сегодня против нас границы, нравы, режимы, состояние умов, технический прогресс, лунный свет, солнечная активность, цены на нефть и тому подобные примеси, красители и катализаторы жизни. Но мы сделаем все, чтобы соединиться – об этом к нам с надеждой взывают наши будущие дети. Пока же все остается по-прежнему – у нее муж, у меня – жена. Связь мы будем держать через мою мать – Софи сама будет ей звонить, потому что не хочет, чтобы наш роман пересек морские границы и всплыл на рейде Хайфы раньше времени.

В субботу мы сели в такси и отправились в аэропорт. Весь путь я не выпускал ее руку, целуя при всяком удобном случае. Веки у Софи припухли, глаза были сухие, блестящие и печальные. Через четыре часа она вернется домой, и наши счастливые дни станут сном – это она сама так сказала.