Текст книги "Аккорд"

"Ну, давай! – уселась напротив Лариса. – Раз пришел – развлекай меня! Расскажи что-нибудь!"

Я начал с того, что нас соединяло, то есть со школы. Общие друзья, любимые учителя и предметы, воздух один на всех, спасительные звонки, скоротечные перемены, ненасытные каникулы, школьная любовь и торжественные вечера – о них можно было говорить всю ночь. После третьей рюмки Лариса призналась, что была когда-то ко мне неравнодушна – как, впрочем, и многие наши девчонки. Сегодня она вспоминает об этом снисходительно, с иронией, как о давно минувшем и теперь уже безобидном. Я в свою очередь рассказал про институт, баскетбол, стройотряды и упомянул квартет. Все остальное знать ей было не положено.

Я пробыл у Лары до половины одиннадцатого, но так и не смог переступить через Софи.

"Я тебе позвоню!" – поцеловав ее в разочарованную щечку, пообещал я и, выйдя на улицу, испытал облегчение. Перед сном же и вовсе подумал, что звонить больше не буду.

Через день я позвонил ей и пригласил в кино. Лара удивилась, но на свидание пришла. Выглядела прекрасно, держалась достойно, и я остался ею доволен. Оказалось, что она читала "Давай поженимся" (да кто же в то время не смаковал этот сусальный леденец американского сентиментализма?!) и очень при этом переживала: как это грустно и жизненно! Откуда же она знает, как бывает в жизни, если не была замужем, спросил я. Женщины такое сердцем чувствуют, был ответ.

Еще через день, в субботу, я снова пригласил ее в кино. После сеанса мы гуляли, и я снисходительно поправлял ее мнение по поводу увиденного. Когда же заговорил о Гошиных детях, Лара неожиданно попеняла некой своей незамужней подруге, которая к тому времени уже умудрилась сделать три аборта. В ее замечании виделась и слышалась нравственная позиция. Уж не предупреждение ли это моим похотливым намерениям? Перед расставанием мы остановились возле ее подъезда, и я, оглянувшись, быстро и воровато поцеловал ее. Лицо Лары стало серьезным, и она взглянула на меня с удивленной укоризной.

"Извини, – сказал я. – Сам не знаю, как это вышло…"

"Да нет, ничего… – смотрела она на меня немигающим взором. – Так ты придешь?"

"Конечно! – с воодушевлением воскликнул я. – Только позволь, я сам куплю вино. Или коньяк?"

"Что хочешь…" – улыбнулась она, не спуская с меня глаз, и я, сковав ее медвежьей хваткой, крепко, по-хозяйски поцеловал. Когда оторвался, она повела смятыми плечами, сдержанно улыбнулась и сказала: "Вот уж никогда не ожидала!", после чего повернулась и ушла.

Следующим вечером я был у нее. Уже на пути к ней я знал, что ЭТО сегодня обязательно случится. Знал и думал об этом со странным равнодушием и покорностью. А между тем, если судить отстраненно, Лара была ничуть не хуже моих предыдущих подруг. Только как это внушить усталому, разочарованному сердцу?

Я принес коньяк, и после двух рюмок мы пересели на услужливый диван и принялись целоваться. У Лары обнаружился опыт, что меня успокоило: стало быть, я у нее не первый, мне не придется лишать ее девственности и чувствовать себя после этого обязанным. Заведя руку ей за спину, я с животным удовольствием посасывал десертные, мятные губы, в то время как другая рука мельтешила по горячему безвольному телу. Ее губы проснулись, ожил язык, неспокойная жаркая ладонь легла на мой затылок. Раздувались ее ноздри, трепетали веки, пропадало сердце. Я накрыл ее круглое колено, двинулся оттуда выше и вторгся в запретные места. Лара отнеслась к вторжению сдержано, давая понять, что не напрашивается, а уступает. Я вкрадчиво ласкал потайную прохладу распавшихся ног, пока не подобрался к слезоточивой расселине. Лара не вытерпела, вскочила, взяла меня за руку и повела в другую комнату, где я раздел ее, уложил и, с удовольствием покрыв обстоятельными поцелуями, подвел черту под нашими с Софи отношениями. Во время моего отречения Лара вела себя с негромким достоинством, и о том, что она чувствовала, я мог судить только по ее частому дыханию и судорожному ерзанью рук…

Это был мой первый секс без любви. Я лежал рядом с Ларой и молчал.

"Ну, и что теперь?" – с едва заметной усмешкой нарушила молчание Лара.

"Иди ко мне!" – вдруг устыдился я своей пустоты. Лара положила голову мне на плечо, я обнял ее и уставился в потолок.

"Я сегодня полночи не спала, все думала…" – негромко сказала Лара.

"О чем?"

"Все думала, зачем я тебе…"

"Что значит, зачем?" – смутился я.

"Ну, со мной-то все ясно… Ведь я же тебя еще в школе любила… В девятом, а особенно в десятом классе… Но ты всегда был гордый и неприступный… А тут вдруг взял и позвонил… Неужели не нашел никого лучше?"

"Значит, не нашел" – принялся я тискать ее мягкие земляничные поляны и упругие ягодичные холмы. Она покорно и доверчиво прильнула ко мне, и прелести ее казались мне весьма убедительными, весьма.

"У тебя уже кто-то был?" – спросил я.

Лара помолчала и нехотя ответила:

"Был один… идиот…"

"Расскажи" – попросил я.

"Да что рассказывать… – также нехотя продолжала Лара. – Познакомились в техникуме. Сначала был нормальным парнем… Ухаживал, в кино водил, в компании разные, перед друзьями своими хвастался, какая я у него умная, да хозяйственная… В любви признавался, жениться обещал… В общем, задурил бедной девушке голову… Ну, я и поверила… Полтора года с ним встречалась… А потом взял и изменил… Легко так, просто… Как будто это нормально, как будто так и положено… А потом на полном серьезе удивлялся, за что я его бросила…"

Я слушал и ласкал ее, радуя шершавые ладони теплой отзывчивостью кожи. Вдруг Лара подняла голову и воскликнула:

"Нет, правда, никак не могу поверить – ты и со мной! Что случилось, Юрочка? Тебе что, тоже изменили?"

"А что, разве мне не могут изменить?"

"Тебе? Изменить? Ой, уморил!" – уронив голову мне на грудь, разразилась она задыхающимся смехом.

"А вот представь себе – изменили!" – с вызовом воскликнул я.

"Ну, ну, рассказывай!"

"А вот послушай!"

И я тут же, на ходу сочинил из пяти моих историй жуткую мелодраму, в которой меня полгода водили за нос, а затем коварно бросили. Украсив рассказ красочными подробностями (благотворное влияние Софи), я и сам поверил своему вымыслу. Тем более что наполовину он был правдив: если в жизни меня за нос и не водили, то бросали точно – с помертвевшим лицом, кипящими слезами и душевными обмороками. Сегодня я знаю две вещи: во-первых, измена, как и болезнь, случается не вдруг, а во-вторых, всякая женщина способна изменить. И если она это отрицает, значит, плохо себя знает.

"Что, это правда?" – недоверчиво спросила Лара.

"Ну да!" – горячо заверил я ее.

"Ну, не знаю…" – сказала Лара, и нежной рукой погладила меня по плечу.

Я подхватил ее пальчики и с благодарностью к ним прильнул. Пусть думает, что я тоже нуждаюсь в утешении. Тем более, так оно и было.

3

Когда-то где-то я прочитал, что писателем может считаться только тот, кто способен отделить мысль от чувства. Со временем я, однако, понял, что писателю, который не хочет, чтобы его произведение превратилось в собрание афоризмов, подобному сепаратизму предаваться не следует. Именно чувства должны занимать его прежде всего. Слова соблазнят и обманут, а чувства – никогда. По моему мнению, настоящий писатель – это тот, кто способен формулировать чувства, оставив мыслям псевдонаучные трактаты, вроде моего. Возможно, я не прав. Возможно, таков ход моей торопливой мысли, желающей добраться до сути кратчайшим путем. Например, темному смыслу выражения «Время есть отношение бытия к небытию» я предпочитаю мою однозначную, а главное, научную формулировку «Время есть бытие небытия». Так вот: я благодарен Ларе за то, что она своим бытием наполнила мое небытие.

У нее были мягкие, неслучайные черты, но им не хватало некой жизненной искры. И вот что я имею в виду.

Однажды в расхристанные девяностые мы решили подарить нашему иностранному партнеру, каких немало наезжало к нам в ту пору, что-нибудь национальное. Картину например. Время было похабное и циничное, и шедевры валялись буквально под ногами. Я пошел на Арбат и стал приглядываться к творениям доморощенных творцов. Искал характерный русский пейзаж, глядя на который глаза одаряемого туманились бы слезой (в память о бесплатных попойках), и вслед им растроганно звучало бы: "O, yes, Moscou, Russia!" Искал и не находил. Притом что выбор был на любой вкус – от пролеска до бурлеска. Только вот заключенный в рамки мир был какой-то правильный и неживой. Даже моего трехцветного чутья хватало, чтобы это понять. И вдруг я увидел то, что искал.

Это был зимний пейзаж с утонувшей в зримой тишине и пуховых сугробах лесной избушкой, поднебесными сизыми соснами в лунных отсветах и стылым морозным воздухом. Осиротевшее, обездоленное время. Одинокий, затерянный мир. Край света, приют скитальца. И лишь желтый огонек в окне избушки противился летаргическому иссиня-черному, голубовато-белому колориту. Как художнику удалось маленьким желтым пятнышком вдохнуть в неживой холст надежду, есть великая и поучительная тайна. Я купил две картины, но партнеру подарил мазню, а эту оставил себе. Она висит у меня в спальне на почетном месте и живым желтоватым оконцем славит нескудеющую силу искусства.

Вот ведь жизнь-натурщица! Смотрим на одно и то же, а рисуем, кто во что горазд! А все потому что краски с норовом. Кто-то норовит подрисовать Венере Милосской руки, а кто-то, страдающий плоскостопием, рисует ее плоской и говорит, что так ее видит. Лично я считаю, что искусство – это Венера Милосская без рук, а та, что с руками – это скучная жизнь. Другими словами, если вначале Венера была с руками, то их все равно следовало отбить, потому что искусство не в совершенстве, а в изъяне. То же самое относится к любви.

Коли уж речь тут зашла об искре, вот что я хочу сказать тем, кто смотрит на роман, как на подборку первичных бухгалтерских документов. Тем, кто говорит автору: "Ты задокументируй, что и как, а уж баланс мы сами подобьем!" Не вполне разделяя концепцию первичных бухгалтерских документов, скажу ее сторонникам так: я бы написал, что и как Лара делала и говорила, но за неимением времени и места поверьте мне на слово и примите ее на баланс такой, какой она описана ниже.

Образно говоря, она была подобна мягкой желейной конфете. Была по-житейски мудра, по-женски дальновидна, по-обывательски образована, по-крестьянски практична, в общении проста, чиста и сердечна – то есть, обладала тем необходимым и достаточным набором женских качеств, что способны привлечь внимание достойного мужчины. Она уверенно себя чувствовала в рамках того тесного, узкого мирка, в котором выросла и покидать который не собиралась. Семья, дети, шесть соток, осенние заготовки, очереди, трудовой коллектив – таково было ее предназначение, таковы были ее пределы. Она принадлежала к тем тихим, самоотверженным и ранимым женщинам, что живут для мужа и семьи, и что заслуживая любви, как никто другой, чаще других бывают ею обмануты. Такие как она влюбляются из жалости, а потом всю жизнь маются. Имя им – легион.

Во всем со мной соглашаясь, Лара не спешила захватывать пространство сверх того, которое каждая женщина выторговывает у мужчины в обмен на себя. О том, какая она хорошая, сама она не знала. Не знал и я, а когда узнал, было уже поздно.

В тот наш первый ненасытный вечер я в конце не на шутку разошелся, и к уже знакомому учащенному дыханию и панике рук мне удалось добавить ее удивленные сдавленные стоны. Скупую отзывчивость моей новой подружки я объяснил для себя скоропалительностью случившегося, но к моему приятному удивлению она оставалась такой и дальше. Оказалось, что стыдливость и стеснительность в постели были ее естественным состоянием, однако они никогда меня не раздражали, а напротив, умиляли и трогали. Не знаю, как она вела себя с ее предыдущим идиотом, но каждое наше слияние она переживала будто в первый раз, то есть, со стыдом и удивлением, и это меня неизменно возбуждало. Я не принуждал ее к разнообразию, и сверху она оказалась только через три месяца, да и то лишь потому, что находилась в полуобморочном состоянии. Я просто перевернулся вместе с ней, безвольной, на спину, и ей ничего не оставалось, как разогнуться и подхватить ритм.

Возможно, она считала нашу связь временным недоразумением, иначе, откуда взяться едва уловимому сквозняку недоверия, который она так и не изжила в себе. Когда в тот памятный вечер мы вышли в прихожую прощаться, она, потянувшись ко мне всем телом, всем существом, всей жизнью, спросила, мешая испуг с иронией: "Ты еще придешь?" И я, не выдержав ее самоуничижения, обнял ее, поцеловал и сказал: "Обязательно, Ларчонок! Если разрешишь, конечно…" Больше она меня об этом не спрашивала, но вопрос так и застрял в ее глазах навсегда.

Помню, выйдя на улицу, я глубоко вздохнул, задержал дыхание и долгим выдохом покончил с затянувшейся неловкостью. Осенний воздух охладил мои чувства и лицо, и через пару сотен метров мне пришлось признать, что я угодил в ловушку, которую сам же и подстроил. Интересно, с какой стати я решил, что Лара годится для одноразовых игр? Да, многие девушки стараются казаться смелее и искушеннее, чем есть на самом деле, но разве разумно винить ее в том, что она оказалась намного порядочнее, чем я думал? Вот если бы все было наоборот, я бы имел полное право обращаться с ней, как с лгуньей, то есть, спать с ней без стыда и совести. Как вы успели уже, наверное, заметить, какой-никакой кодекс чести у меня все же имелся. И если к распутницам он был строг, то с честными девушками предписывал обращаться честно и их доверчивостью не злоупотреблять. Что ж, решил я, добавлю к моей признательности заботу, стану ее покровителем и сделаю жизнь честной девушки полнокровной и завидной. И будь, что будет!

"А как же искра?" – спросите вы.

Искра обнаружилась при следующей нашей встрече. И даже не искра, а целый пожар. Он пылал на ее лице и в глазах, и поджигателем был я. Лара радостно обняла меня, подставила губы и отправила мыть руки. Почувствовав небывалое умиротворение, я поцеловал ее ожившее кукольное личико и с удовольствием подчинился. Так у нас и повелось. Ее мать работала сутки через двое, и в ее отсутствие я приходил к Ларе не раньше восьми и уходил далеко заполночь. Через неделю после нашей брачной ночи я чинным ухажером явился к ней с цветами и вручил их ее матери. Мать оказалась не так строга, как я ее представлял. Спокойные и приятные черты ее радовали глаз, а рассудительная и опрятная речь внушала уважение. Мы пили чай, и я чувствовал на себе пытливый, оценивающий взгляд. В будущем я хотел бы иметь именно такую тещу, подумал я.

Кругозор Лары, безусловно, нуждался в экспансии. Смышленая и смешливая, она быстро и точно откликалась на мои шутки и замечания, но язык ее по сравнению с Софи был скуден и приземлен. И мне пришлось поступить так же, как поступила со мной Софи, а именно: прописать ей чтение. В дальнейшем разбор прочитанного стал нашим любимым (после секса, разумеется) занятием и доставил мне много приятных и горделивых часов: я достаточно уверенно и успешно возмещал инвестиции, вложенные в меня Софи. Следуя ее методу, я, в конце концов, подвел Лару к стихам.

"Вот послушай!" – сказал я однажды.

Не правда ли – есть дни средь прочих дней,

Где невесомей птиц душа легка,

Моложе, чем дитя и веселей,

Чем самоё веселье шутника… *)

Кроме того, я регулярно потчевал Лару закулисными московскими сплетнями, слухами и их комментариями, которые в изобилии водились в коридорах Плехановки, отчего, сам того не желая, завоевал в дополнение к любви ее почтительное уважение. Она засыпàла меня вопросами и обращалась ко мне, как к последней инстанции. А я-то боялся, что во время наших свиданий нам не о чем будет говорить!

4

Вскоре я поймал себя на том, что спать с Ларой всего два раза в неделю – это бесчеловечно. И вот как выглядел акварельный набросок той почти семейной идиллии, чье продолжение до сих пор живет где-то в дебрях несбывшегося. Я приходил к Ларе, как после работы. Встречая меня, она приподнималась на цыпочки, целовала, прижималась ко мне щекой, говорила: «Я ужасно соскучилась!», затем отправляла мыть руки, а сама шла на кухню. Кормила, если я приезжал прямо из Москвы, а если отказывался, угощала чаем, к которому всегда подавала свежие пирожные. Садилась напротив, подпирала кулачком щеку, отчего та наливалась добротой и всплывала под самый глаз, а ее хозяйка смотрела на меня накрашенным влюбленным взглядом. После мы устраивались перед телевизором, и я гладил ее послушное тело, вдыхал его домашний, чистый запах, возбуждал ее и возбуждался сам. Она закрывала глаза, затихала, и было в ее ожидании что-то от оцепенелости мартовской кошечки.

Будучи совершенно нормальной женщиной, она возбуждалась лишь в той мере, в какой этого требовал ее здоровый, уравновешенный организм. Ложилась на спину, закрывала глаза и доверчиво вручала мне свое ладное, податливое тело. В сравнении с неистовой, необузданной Ирен она вела себя так, словно занималась любовью в одной комнате с малолетним ребенком и боялась его разбудить. Все мои попытки заставить ее выйти за пределы пяти чувств она встречала послушными, терпеливыми стонами. Ее страсть, что называется, закрывала глаза и затыкала уши. Оставаясь сухим и горячим, ее тело экономило на запахах, которые сама она считала следствием нечистоплотности, а мои попытки обнаружить их – неуместными. От нее веяло ровным печным теплом и непререкаемой стерильностью. И все же я не терял надежды, что однажды плотина щепетильности будет сметена.

В постели она, как и я любила не сам акт, а ту высшую форму доверия, что возникает после него. Когда мы распадались, она укладывала голову мне на плечо и, рисуя пальчиком на моей груди одной ей известные узоры, бормотала о чем-нибудь или слушала меня. Разнежившись, подбиралась к моему уху и гулкой скороговоркой произносила: "Люблю тебя!" Она с удовольствием целовала меня, но не для того, чтобы возбудить, а чтобы таким звучным образом признаться в любви. Целовать меня ниже груди она не решалась, как будто это было запрещено законом. Тело ее было окружено неким вкрадчивым полем, и поле это не отталкивало, а притягивало и возбуждало. Когда я принимался за дело, ее кукольное личико замирало, губы приоткрывались, а нахмуренные брови и складка на переносице сообщали, как серьезно и ответственно она к этому относится.

Когда приходило время покидать кровать, она вжималась в меня и бормотала: "Не пущу!", и я, бывало, оставался. Когда же утренние планы не позволяли, и я говорил: "Ларушка, прости, не могу…", она стискивала объятия и жалобно, по-детски просила: "Ну еще пять минуточек…", отчего я уходил от нее глубокой ночью, а она, запахнув полы халата, провожала меня с горестным видом, припухшими губами и вопросом в глазах: "Ведь ты еще придешь, правда?"

Моя удивительная, непорочная, неподражаемая Лара! В ней жил здоровый нравственный консерватизм и непоколебимая добропорядочность. Я до сих пор помню ту красноречивую робость, с которой она, движимая пугливым соблазном, подобралась однажды рукой к моему проказнику и как бы невзначай коснулась его. В тот раз она тут же ретировалась, но через несколько дней взяла реванш и больше уже не отступала. Бережная ручная игра с моим оловянным солдатиком – вот, пожалуй, единственная вольность, которую она себе позволяла. Такой была ее молчаливая признательность ему за тот благотворный эффект, который он на нее оказывал.

Когда через несколько дней после нашей первой близости я по старой привычке ринулся туда, где у женщины квартируют ее Пенаты, она оттолкнула мою голову, села и с негодованием воскликнула:

"Ты, Юрка, не только бесстыжий, так еще и грязнуля! Там же полно бактерий! И ты этими своими губами будешь потом меня целовать? Фу!"

"Но это же ты, это же твое тело!" – оторопел я.

"Даже слышать ничего не хочу!"

"Ты даже не представляешь, как тебе будет хорошо!" – пытался я ее вразумить.

"Мне и так лучше всех!" – отрезала дочь медсестры.

После этого я предпринял еще несколько попыток, но все они были отбиты. Жаль, потому что при исполнении прелюдии эта ласка была для меня чем-то вроде финального аккорда.

Как мне описать тот компот чувств, которым я потчевал Лару? Скажу так: в постели я ее любил, а за пределами постели был ее верным другом. Она же любила меня везде. Я был с ней вроде воздушного шара – то взмывал в небо, то садился на землю. Я разрывался между кухней и кроватью, между дружбой и любовью. Не скажу, что это причиняло мне неудобство: на самом деле превращения совершались плавно и незаметно. Возможно, Лара чувствовала мою ущербность и мечтала о большем. Когда она признавалась мне в любви, я сжимал ее в объятиях и скрывался за торопливыми, нервными поцелуями. Слава богу, она никогда не спрашивала, люблю ли я ее. Хотя я, конечно же, ответил бы, что люблю, ибо, как я уже сказал, в постели я ее и в самом деле любил. Но ведь за ее пределами она была не хуже! Тогда в чем дело? Зачем я держал мою милую, добрую Лару на положении удобной любовницы? Затем что виной всему эта иррациональная чертовая дама пик по имени Любовь, которая сама не знает, чего хочет.

С Ларой мне было хорошо и спокойно. Может, потому что это была связь без обязательств, а может, потому что я чувствовал себя этаким профессором Хиггинсом, превращающим фабричную девчонку в леди Лару. Со мной она узнала мир, себя и свое тело. Я, так сказать, подготовил ее к самостоятельной жизни, если это утверждение поможет ей смягчить горечь расставания. Одного она не узнала никогда: не узнала, что освободила меня от Софи (так я, во всяком случае, в то время полагал), и я, почуяв свободу, был готов сорваться с поводка и убежать от нее на новый запах. Я желал быть не покорителем, а покоренным. Я мог обманывать кого угодно, но только не ее. И когда через семь месяцев я созрел для новой любви, то пришел к ней и сказал: "Ларочка, не хочу быть похожим на твоего предыдущего идиота, а потому говорю: я тебе не изменял, но боюсь изменить!" И промямлил, что встретил другую.

Ноги у Лары подкосились, она опустилась на диван. Я присел рядом и понес какую-то возвышенную и сумбурную чушь, заклиная простить меня и не держать зла. Она уронила руки на колени и сидела, поникшая, с безжизненным лицом, глотая слезы, а я, ненавидя и презирая себя, пытался ее утешить. Другая на ее месте устроила бы истерику, убила бы меня, сожгла, развеяла пепел по ветру и была бы права, но ослепшая от слез Лара лишь еле слышно пробормотала:

"Скажи, чем я тебе плоха?"

"Ты лучше всех!" – выкрикнул я, упал перед ней на колени и уткнулся в подол темно-вишневого платья. Она гладила мою голову, давилась слезами, а потом сказала то, что говорили мне почти все мои женщины:

"Я всегда знала, что у нас ничего не получится…"

Я вслушиваюсь в далекий гаснущий звук. Тихая, чистая, печальная нотка фа. Не чужая той тонике, что заложила Софи. В ней слышится робкая попытка субдоминанты образовать свой собственный лад. В ней видится влюбленная муза, которую я предал. Прости меня, моя милая, бедная, добрая Лара! На тебе заканчивается предыстория моей жизни и начинается настоящая история. Не хочу с тобой расставаться, но меня ждет моя роковая, богоизбранная жена.

Лина

1

У нее были предлинные ноги, на которых, покачиваясь, как на рессорах, перемещалась ее гибкая, капризная фигура, а силуэт кичился резными бедрами, тонкой талией и узкими плечами. К длинным ногам – длинные волосы. Когда я губами касался ее высокого теплого лба, они под моими глазами густым светло-русым потоком обтекали ее гладкую головку и сливались на затылке в пышный пенистый узел. Перед ее тонкой запатентованной красотой хотелось преклонить колени, а от ее гибельного облика не удалось бы укрыться и в монастыре. Она была невероятно, невозможно, немыслимо хороша! Моя вечная юность и мое любовное заклятие, мой заоблачный восторг и мои адские муки, мое божественное откровение и моя исступленная молитва, мое отчаяние без дна и бездна безумия – это все она, она, она! Do You Love Me As I Love You, моя гаррота, моя «железная дева», моя немилосердная дыба?..

Как известно небесам интересны только браки, а стало быть, мои предыдущие женщины не представляли для них ни малейшего интереса. О, этот судьбоносный миг, когда небесные брачные инстанции вручают тебе женщину и говорят: "Вот твоя Ева. Плодитесь, размножайтесь и будьте счастливы!" Можно забыть свое имя, но только не первую встречу с будущей женой. Даже если однажды она становится бывшей.

Впервые я увидел ее на репетиции, где она случайно оказалась с подругой. Они задержались в институте и уже направлялись домой, когда проходя мимо конференц-зала, услышали музыку. Как она потом рассказывала, заглянуть в зал ее заставило внезапное и неодолимое любопытство. Вот вам лишнее подтверждение руководящей и направляющей роли заоблачных сил! Случилось это в середине мая восемьдесят третьего, и я в то время был вполне счастлив с Ларой.

Пользуясь случаем, присмотримся к той небольшой и бескорыстной компании наших почитателей – постоянных и полномочных представителей публики и, своего рода, членов негласного джаз-клуба. Лишь единицы из них понимали толк в гармонии, свинге и синкопе. Другие приходили, чтобы потешить ритмом темперамент, третьи выгуливали на вольных джазовых хлебах мятежную мечту о заморской свободе, четвертые – чтобы приобщиться к продвинутой компании. Иногда в зале собирались до пятидесяти человек, но завсегдатаями из них были не более десятка, и девушки, как ни странно, преобладали. Состав любопытствующих постоянно менялся, но для их положительно заряженного ядра мы всегда находили время, чтобы выслушать благожелательные комментарии и дельные советы. В конце каждой репетиции мы угощали их бодрой блюзовой темой – например, Duke's Place Эллингтона или Blues In The Closet Бада Пауэлла. Мы – это жизнерадостный Рома-сакс, вальяжный басист Аркаша, узкоплечий ударник Толик и ваш покорный слуга. Все вместе это называлось «Джаз-квартет Юрия Васильева». Популярность наша дальше института не распространялась, да мы ее и не искали. Мы дружим до сих пор и, бывает, съезжаемся ко мне на дачу для jam session.

Тем памятным майским вечером я, сидя вполоборота к залу, доигрывал свою часть импровизации (это была чудная, легкая тема Lover Come Back To Me Зигмунда Ромберга). Мои пальцы с воробьиной живостью порхали по клавишам, когда дверь в зал приоткрылась, и в боковые проемы моего зрения вторглись две женские фигуры. Хорошо помню мгновенное раздражение, которое я тут же выместил на неповинных клавишах. Вот, кстати говоря, наглядная иллюстрация импрессионистской сути джаза: домашняя заготовка соединяется в нем с текущим настроением, и это всегда неожиданно. После меня вступил Аркаша, и я, поручив пальцам сопровождать его басовитый форшмак, скосил глаза в зал. Там в проходе между рядами, не доходя метров десяти до основной группы, остановились в нерешительности две девушки. Даже того подслеповатого освещения, каким в отличие от яркой сцены страдал полутемный зал, оказалось достаточно, чтобы признать: одна из них была королева, другая – ее служанка, и обе явились сюда прямо из сказки. Я играл и боялся, что сказочные гостьи не выдержат напора синкопированной реальности и уйдут, не дождавшись моего внимания. Но нет – словно в подтверждение своей кочующей сказочности, они сделали привал: робко присели у самого прохода и уставились на сцену. Не дожидаясь, когда раздумчивый Аркаша изольет свою бубнящую душу до последнего квадрата, я энергичными аккордами, как пинками заставил его закруглиться, обозначил тему, загнал ее в угол, украсил коду пригоршней витиеватых восьмушек, после чего объявил перерыв и, удивляя всех неожиданной прытью, ринулся на глазах моих почитательниц к новеньким.

По мере нашего сближения скудный свет на королевских чертах сгущался, они обнаруживали резное совершенство и складывались в нежное, тонкозвучное лицо. Растерянно улыбаясь, я неудобно извернулся и опустился в кресло перед незнакомкой пронзительной красоты. Сильное и внезапное изумление сразило меня наповал. На меня с вопросительным удивлением глянули чудные серые глаза, в которых я разглядел свою погибель. Это выражение ее лица моя память запечатлела навечно. Оно стало для меня чем-то вроде "Черного квадрата", из которого впоследствии проступила и расцвела черно-белая радуга наших отношений. Как часто она потом смотрела на меня подобным образом, всякий раз отсылая к самому первому моему видèнию и принуждая отыскивать в ее взгляде отклонения от эталона! Они – верстовые столбы супрематизма наших дней. Все остальное – причудливая игра света и тени на неподражаемо прекрасном, любимом лице.

Нечего и говорить, что изваявший ее лицо небесный скульптор позаботился и об остальном: безупречными были шея, плечи, руки и бюст, и над всей этой королевской недоступностью витал едва уловимый запах духов. Прикрывая воскресшую юношскую робость шутовской строгостью, я спросил из какой они группы, и бойкая служанка назвала. Третьекурсницы. А как зовут? Я – Вера, охотно призналась служанка, а это…

“А это Лина” – строгим голосом объявила королева.

Если у нее и были изъяны, то не в голосе. Мешая отчаянную робость с надеждой, я спросил, могу ли их после репетиции проводить. Служанка открыла улыбчивый рот, но королева, сверкнув строгой сталью, опередила ее:

"Спасибо, не надо!"

Служанка недоуменно глянула на нее.

"У нас еще кое-какие дела" – снизошла до пояснений королева, и ее ангельское лицо украсилось капризным выражением избалованной вниманием девочки.

"Идем, Верка!" – приказала она служанке, и я проводил их беспомощным взглядом. Нет, нет, так не бывает: ни малейшего изъяна, ни видимого подвоха – безупречно узкобедрые, длинноногие достоинства!

Весь вечер внутри меня бушевал разрушительный торнадо. Срывая с пьедесталов привычные вещи и понятия, он возносил их в черную высь, чтобы обрушить и предъявить мне их жалкие обломки. Он потешался над моим привычным миром, оскорблял мои святыни и перечеркивал мое прошлое. Он обесценил мои ценности и девальвировал авуары. Он объявил ничтожными мои достижения и признал притворными мои былые чувства. Он разметал и пустил по ветру мою самонадеянность и свернул шею самолюбию. И когда над пустырем моей души стало тихо, я подсел к пианино. "Джаз модерн квартет", "Свингл Сингерс" и Бог мне в помощь! Закатив глаза, я заиграл "Air" Баха, со стиснутым горлом и навернувшимися слезами возводя внутри себя солнечный, бриллиантово сияющий, в виброфоновых переливах храм. Возвел и утром проснулся обновленным. Я стал другим – самоотверженным, возвышенным и великодушным. И даже если бы я не добился Лины, я бы таковым и остался, ибо узнал, что на свете есть девушка, самого существования которой был недостоин. Это было тотальное, всепоглощающее обновление, о котором степные волки с их бессильным смятением, беспредметным беспокойством и беспричинной болью могли только мечтать. Таким я ближе к полудню и оказался под дверью ее аудитории.