Текст книги "Аккорд-2"

52

В субботу она позвонила и, как ни в чем не бывало, поинтересовалась:

– Что собираешься делать? – и пока я думал, постановила: – Приходи часа через два в парк своего ребенка выгуливать. Видишь, какая сегодня красота…

Сойдясь в лазурных послеполуденных покоях золотой осени, мы долго и молча гуляли среди янтарного изобилия. С пощипывающей сердце элегией в очередной раз уперлись в белокаменную запруду с широкими и высокими, тонко прошитыми вдоль и поперек окнами и повернули назад к метро. Я шел среди янтарных россыпей с позолоченным сердцем, размякшими от приторного воздуха легкими и оттаявшей улыбкой. Грех было не воспользоваться моим благодушием, и Лина воспользовалась:

– Все пытаюсь и не могу понять: если ты простил мне Ивана, зачем наказываешь за парня? Получается, замужнюю простил, а разведенную нет? Где логика?

А в самом деле, где? Могу только предположить, что энергии прощения оказалось недостаточно, чтобы поглотить вторую измену. Для этого нужна энергия всепрощения, а я для нее слишком земной. Пришлось разыграть удивление:

– Чем это я тебя, интересно, наказываю?

– Презрением!

– Презрением? Да если бы я тебя презирал, я бы с тобой сейчас не разгуливал! – стараясь не замечать досадную тень на лице янтарного дня, отвечал я.

– Это была не измена, а приключение, – гнула она свое.

– Ах, вот как! Ты у нас, оказывается, не Полина, а Эммануэль!

– Да, свободная обеспеченная женщина сама выбирает себе мужчин!

Я напрягся: ее вызывающий ответ давал мне феерическую возможность обрушить на нее всю мощь моего сарказма. И я уже набрал полную грудь воздуха, как вдруг до меня дошло, что меня заманивают в ловушку и хода через три объявят шах – то есть, тонко и ненавязчиво подведут к уже известной мне мысли: не надо делать из мухи слона, а надо просто жить и не фантазировать. И тогда мне в ответ не обойтись без мата. День разом померк, и я угрюмо изрек:

– Для меня это измена.

– Измена – это твоя секретарша и новгородская стерва! И еще десятка полтора таких как они!

– Знаешь, одна умная женщина мне как-то сказала, что мужская измена – это как медаль, а женская – всегда позор.

– Ну, тогда ты у нас как породистый кобель – весь в медалях!

– Если я и в медалях, то только по твоей милости!

– Ладно, не хочу собачиться в такой день, – отмахнулась она.

– Нет уж, подожди! – остановился я. – Раз ты об этом заговорила, я скажу! Короче, после этого твоего подкидыша я лишний раз убедился, что ты изменяла мне всегда. После свадьбы с этим твоим наглым Ростецким, а после Ваньки и вовсе страх потеряла! Зачем было терпеть, если жеребцы за тобой табуном ходили! То-то ты дождаться не могла, когда я в командировку уеду! Я в командировку – ты к мужику! Я снова в командировку – ты на аборт! А уж что ты творила после того как ушла я и вовсе молчу! Ну, и сколько их у тебя было – тридцать, сорок, пятьдесят? А сколько абортов сделала? Только не ври, что ты от Ваньки не залетела! Еще как залетела! И пока меня не было, сделала аборт, а потом встретила как ни в чем не бывало, да еще влюбленной прикинулась! И после этого у тебя хватает совести врать, что ты меня любишь?! Самой-то не смешно?! – выпалил я на одном дыхании. Что ни говорите, а в возможности высказаться, есть своя услада.

Она смотрела на меня, не мигая. Серые глаза ее потемнели, бледные щеки порозовели, губы скривились, и она выговорила:

– Да, ты прав, были аборты… Целых пять… – и сделав эффектную паузу, выпалила: – Только не у меня, а у твоих командировочных баб! Что, не знал? Ну, так знай! Вот им-то точно было не до смеха! А в остальном действительно смешно! Так смешно, что плакать хочется! А самое смешное, что после всех твоих баб я все еще тебя люблю и даже ношу твоего ребенка! Ну, не дура ли?! Кому ни скажи, со смеху помрут!

Полыхнув взглядом, она норовисто повернулась, чтобы уйти, но тут же обернулась:

– Одно утешение: как бы ты ни хорохорился, ты меня все равно любишь. И будешь любить всегда, также как и я тебя. И это уже не смешно, – бросила она и направилась прочь.

Я рванулся за ней, но тут же опомнился: нет, нет, она со мной не просто гуляет – она ведет умную и хитрую игру, и промежуточные взятки состоят в том, чтобы уходя оставлять меня с открытым ртом! И все же до чего она в свои сорок еще хороша! Особенно когда сердится. Ей бы не аудитом заниматься, а рекламировать нижнее белье! Потому что подолами махать могут и целлюлитовые нескладухи!

Перед сном она позвонила и сказала:

– Вот тебе на ночь загадка: пришла не вчера, уйдет не завтра, по гостям не ходит, в гости не зовет, дом не заводит, ждет, когда приютят. Отгадаешь – звони хоть ночью.

– Ну и загадки у тебя! Подожди, запишу… – направился я к столу и, записав, сказал: – Ладно, признаю, погорячился и слегка завысил число твоих любовников…

– И забыл поделить на сто.

– Не беспокойся, с памятью и с арифметикой у меня все в порядке.

– Тогда запомни как дважды два четыре: я от Ивана не залетала.

– От него даже резиновая кукла бы залетела, а уж живая, да еще с овуляцией и подавно!

– С овуляцией, к твоему сведению, я бы к нему не пошла. Я хоть и дура была, но не настолько.

– Дура не дура, а я всегда знал, когда у тебя овуляция. Мой нос никогда меня не подводил. Так что ты должна была залететь.

– Повторяю: я от Ивана не залетала!

– Тогда от кого? Ну, давай, скажи правду хоть раз в жизни!

– Пожалуйста, говорю: только от тебя и от этого несчастного парня.

– Очень удобно говорить правду, когда о ней никто кроме тебя не знает!

– Так узнай! – потеряла она терпение. – Узнала же я про твоих баб, господин орденоносец!

– Орденоносец-рогоносец, – скривился я.

– У тебя не рога, а два аккуратненьких рожка. Как у фавна.

– Судя по тяжести, как у марала.

– Я же сказала – только два аккуратных рожка. А ты вместо того чтобы рога считать лучше поинтересуйся, как там твои нимфы поживают! Может, ты уже многодетный папаша, а ты и не знаешь! Кстати, может скажешь, наконец, сколько их у тебя было?

– Не знаю, никогда не считал.

– А ты посчитай! – с издевкой усмехнулась она.

Я наскоро обежал безрадостные пустыри памяти и подытожил:

– Пять до тебя и где-то двадцать с небольшим после Ваньки. Не так уж и много.

– Немного?! – задохнулась она. – Да ты меня из-за двух мужиков чуть в могилу не свел, а тут почти тридцать баб!

– Двух, говоришь? Хм… Уж не знаю, сколько их у тебя было, только из них один твой Иван стоит всех моих женщин!

– Что ты прицепился к этому несчастному Ивану! – раздраженно воскликнула она. – Ты же знаешь, что зачинщицей была я, а что было дальше – дело десятое! Как будто ты со своими бабами оргии не устраивал!

– Вот! – обрадовался я. – Оргия, именно оргия, вот что между вами было! Ты врешь, что была с ним один раз, ты была с ним раз пять, не меньше, потому что понравилось! Да тут и не захочешь, а залетишь!

– Можешь думать все что угодно! – не выдержала она. – Хочешь считать меня нимфоманкой – считай! Хочешь, чтобы я залетела от Ивана – пожалуйста! Хочешь, чтобы у меня было сорок любовников и пятьдесят абортов – да ради бога! Мне все равно, что ты обо мне думаешь! Мне важнее, о чем думаю я! А я знаешь, о чем думаю?

– Знаю! Ты постоянно думаешь о том, как меня вернуть!

– Не угадал! Я думаю о том, как вырастить твоего ребенка так, чтобы он не знал, какой кобель его отец! Правильно Верка называет тебя неразборчивым животным! – заключила она и разорвала связь.

53

В литературе – инок, в миру – рогоносец, я продолжаю мое невеселое повествование. При том градусе, до которого опустились наши с Линой отношения, его иначе как хроникой агонии не назовешь.

Через три дня мы встретились на нашем дежурном месте, и она, обратив ко мне лицо не мающего сраму ангела, без всяких предисловий заявила:

– Ты не представляешь, на что я готова, чтобы переспать с тобой! Я просто уверена, что мы после этого помиримся!

В своей доверчивой мечтательности она была похожа на раскинувшего руки боксера – лупи, не хочу! И я, не раздумывая, заехал ей справа:

– А не ты ли говорила, что твоей норке нужен аккуратный хоботок, а с моим Гулливером она не поет и не дышит?

– Ну говорила, и что? – легко увернулась она.

– Как что? Ты же столько с ним натерпелась! Или решила снова вернуться к позорному существованию? – заехал я слева.

– Да, решила! – играючи отмахнулась она.

– А ничего, что я буду обращаться с тобой, как с проституткой? – провел я прямой в корпус.

– Да я только об этом и мечтаю! – отбила она его.

– И ты готова терпеть оскорбительное для твоей женственности чавканье? – заехал я ей под дых.

– Обожаю его! Оно меня так заводит! – перешла она в атаку.

Я растерялся и замолотил вслепую:

– Ишь, какая покладистая! Видно, крепко приспичило! Ты только одного не учла: я тебя не хочу! Когда-то хотел, а теперь не хочу! Ну, ни капельки! Так что поезжай к своему кобельку и выдои его досуха! Пусть он искупает тебя в счастье! Тем более, что он делает это лучше меня!

– Не лучше, а дольше, а долго можно и с игрушкой, – напоролся я на прямой встречный. Дождавшись, когда я снова приму стойку, она заключила: – Не беспокойся – я сделаю так, что ты меня захочешь. Ну что, идем?

«Не идем!» – собрался я нанести решающий удар, как вдруг невидимый бес саданул меня в ребро: ты должен с ней лечь и доказать – не ей, себе! – что она для тебя пустое место! Ты должен насладиться своим злорадством и ее отчаянием!

– Хорошо, идем, – принял я вызов.

Шли молча. Вернее, я молчал, а она рассказывала последние новости о сыне, который гуляет с ней в мое отсутствие. Пришли, и я помог ей снять плащ. Она огладила шерстяное, мелкой вязки платье, мягко и бесстыдно ее обтянувшее, и вышла на середину прихожей. Я поспешил отвести глаза: беременная красавица – это красавица в квадрате. «Что же ты натворила, мать твою!..» – в который раз взвыла моя душа.

– Где спальня ты знаешь, – бросил я. – Ничего, что без зеркала?

Она промолчала (что ни говори, а она умела промолчать, когда надо) и, поглядывая по сторонам, направилась в спальню, а я скрылся в ванной. Придя к ней через пятнадцать минут, я нашел ее под одеялом, разделся догола и лег рядом. Она тут же взяла мою руку и возложила себе на живот:

– Не хочешь поздороваться с маленьким?

Ее умеренно выпуклый живот уже налился твердостью щита. Возложив ладонь на гладкое лежбище, где нашло приют мое семя (мое ли?), я заметил:

– Не такой уж и маленький.

– Тринадцать недель! У него уже и головка, и ручки, и ножки есть! – с готовностью откликнулась она и вдруг подхватила мою руку и накрыла ею свой лобок: – Смотри, как я тебя хочу…

Я отдернул руку, но поздно: сырое послание было вручено, и отлетевшая в негодовании ладонь не знала, что с ним делать. Поборов преступное желание донести его до языка, я поспешил вытереть ладонь о простыню, машинально отметив, что вспученные траектории, которые чертили под одеялом наши руки, напоминали возню невидимых змей. Полежали еще с минуту, и она сказала:

– Ну-ка, где там мой любимый грибочек?

Рука ее тем же змеиным образом скользнула к моему цилиндру, и он оказался в пасти ее пясти. Меня окатила жаркая злоба: вот также легко и бесстыдно она проверяла готовность чужих цилиндров! Едва сдержался, чтобы не сбежать. Она же, не обнаружив во мне давления, с обидой спросила:

– В чем дело?

– Как в чем? – со злобным торжеством глянул я на нее. – Я же предупреждал, что не хочу тебя!

– Ты притворяешься, ты всегда меня хотел!

– А теперь не хочу! И знаешь почему? Представь, что чужой человек облизал твою ложку. Ты станешь после этого ею пользоваться? Лично я – нет. Я чистоплотен и не хочу, чтобы руки, которые касались чужих мужиков, касались и меня. Мне противно ласкать и нежить залапанное чужими руками тело. Мне отвратительно быть там, где потные мужики оставляли свою сперму! – формулирую я мою fastidium vulgaris (брезгливость обыкновенную).

Несколько секунд она смотрит на меня с издевательским прищуром, а затем насмешливо цедит:

– Ладно, хорошо. Хочешь, чтобы я поехала к нему? Пожалуйста! Прямо от тебя и поеду! То-то он обрадуется! Боюсь только, как бы он на радостях не перестарался, и дело не дошло до выкидыша! Так что потом не обижайся!

Ах, зараза, ах, шельма – это же самый настоящий шантаж! Наглый, беззастенчивый, а главное, безотказный в том смысле, что я пока не готов от нее отказаться! Держу при себе и не знаю, что с ней делать!

– Мне надо выпить… – откидываю я одеяло и, подхватив трусы, устремляюсь на кухню.

– Хорошо, а я пока посмотрю телевизор, – слышу я вдогонку.

Минут через пятнадцать она, неслышно ступая, заявляется на кухню в чулках и в моей полураспахнутой рубахе и спрашивает:

– Долго еще будешь отлынивать?

При виде ее нимфической стати моя насыщенная алкоголем кровь вскипает, я хватаю ее в охапку и тащу в кровать. А что я могу против блудной девы ангельских кровей? Что мне делать, если ее безупречное тело слепит меня роковым заоблачным светом, если от ее мятного дыхания я теряю рассудок, а от миндального вкуса кожи захлебываюсь слюнотечением? Как быть, если от прикосновения к ее белоснежным крыльям дичает кровь и дыбится загривок?! Дева в моих руках обращается в узкобедрую, жеребую, росисто-лунную кобылицу, а сам я – в широкогрудого, аспидноокого, пропахшего ячменным солодом мерина (в брутальном смысле этого слова). Рвать ее зубами и рыдать – вот морок, от которого сводит челюсти!

Я набрасываюсь на нее и, мешая беспомощную грубость с внезапной мучительной нежностью, рвусь через грудь и живот к заповедным местам.

– Туда нельзя! – шипит она, вцепившись в мои волосы, но я преодолеваю отчаянное сопротивление тонких рук и припадаю к мягким яслям.

– Нельзя, нельзя! – хнычет она, но меня уже не оторвать. Вкус теплого вымени, парного молока, сушеного клевера и стельной утробы оглушает меня. Я жадно вылизываю горячую, окаймленную бахромчатыми лепестками розетку, едва удерживаясь от желания прокусить их. И вот уже слабеют ее пальцы, распевно льются несдержанные стоны, она изгибается и корчится, словно раненая гусеница. Насытившись, я полой рубашки вытираю рот, погружаюсь в скользкое, набухшее чрево, и оно с истомленным стоном расступается передо мной.

– Не так сильно… – развалив сахарные коленки, бормочет Лина, а я лихорадочно соображаю: «А что дальше, что дальше, что дальше…»

А дальше мое хриплое дыхание сливается с ее ликующим сопрано, и мы, подталкивая друг друга, взбираемся на самый пик исступления, после чего я отделяюсь и лежу, презирая себя и ненавидя ее.

– Ну как, не запачкался? – насмешливо интересуется она, не спеша прикрывать валкую грудь, барельеф живота и взлохмаченный бугорок.

Вместо ответа я встаю и, вытирая на ходу рот, бегу в ванную: я только что побывал там, куда чужие запускали свои корневища и где их ризодерма слипалась с ее слизистой. Скорее смыть их любовную проказу! Смыв, иду на кухню, где меня ждет шотландская протрава. Через некоторое время является она и, подобрав на ляжках платье, садится напротив.

– Я там твою рубашку испачкала, возьму постирать…

Я молчу. Она протягивает руку и кладет на мою, которую я тут же отдергиваю. Она в ответ со сдержанным недовольством заявляет:

– Не понимаю, что ты так разволновался! Ты же у своих проституток не спрашивал, с кем они были до тебя! Вот и считай меня одной из них…

Я допиваю виски и наливаю новую порцию.

– Успокойся, я не собираюсь навязываться. – покладисто говорит она. – Видишь – получила свое и ухожу. Об одном прошу: позволь иногда приходить, пока у тебя никого нет…

Я покручиваю стакан и молчу.

– Тогда я в следующий раз прихвачу сорочку… – встает она.

Экспансия. Шантаж и экспансия. Излюбленная тактика хитрого по отношению к уязвимому.

В прихожей я вернул на нее плащ, и она, покраснев, сказала:

– Спасибо, что не побрезговал. Нам с малышом было так сладко, что я чуть не разревелась…

Я непроизвольно облизнул губы. Это просто невозможно, до чего мой ребенок (мой ли?) хорош на вкус! Не иначе девочка. И уже заодно с матерью!

– И не переживай – никто меня не ласкал и не нежил, кроме тебя… – сказала она и шагнула к двери. У порога обернулась и сообщила: – И ты как был моим единственным размером, так и останешься…

– Ты говорила про деньги… – отвел я глаза.

– Ладно, ты и так нас содержишь на славу.

– Нет, не ладно. Надо чтобы все было по-настоящему. Сто тысяч хватит?

– Ого! – округлились ее глаза. – Неужели так понравилось?

– Завтра сниму и передам через Костика.

– Ах, ну почему я не стала элитной проституткой! – закатила она в притворном сожалении глаза. – Жила бы сейчас в свое удовольствие и горя не знала!

Ей явно не хотелось уходить, но я открыл дверь, и она, на секунду задержавшись, игриво пропела:

– Обращайся, ежели что!

Человечеству срочно требуется аппарат для стирания избранных фрагментов памяти. Как только его изобретут, я буду первым в бесконечной очереди за счастьем.

54

Постель до добра не доведет. Стоит мне переспать с ней еще раз, и это станет нормой, а там недалеко и до присяги на верность. Устроившись с бутылкой на кухне и поматывая стаканом, я вспоминал мой короткий припадочный штурм и мое животное исступление. Вспомнил, как зароку вопреки лапал залапанное, лизал зализанное, трахал затраханное и вдруг с прискорбием открыл, что мое некогда солнечное, а ныне коллапсировавшее в безобразного карлика чувство живо! Опороченное, затоптанное, затравленное, находящееся на пороге утилизации, оно требовало, чтобы его услышали, оно вопило против нелепости насильственного отречения, оно молило о пощаде! Я вспомнил близкие, застывшие в ожидании чуда Линины глаза и ее распустившиеся в предвкушении поцелуя губы. К счастью или к несчастью чуда не произошло, и виной тому она, моя бывшая жена, мать моего нынешнего и будущего (моего ли?) ребенка, несостоятельная невеста, а теперь еще и совратительница. Что ни должность, то монумент. Нагромождение супрематических глыб, претендующих на синтез с моим Я, что само по себе из области фантастики (если, конечно, не прибегать к подмене понятий). Не существует ни логических, ни экзистенциальных скреп, чтобы соединить их в одно надежное и долговечное целое: шлюха шилом торчит из мешка любой комбинации. А значит, к черту смягчающие обстоятельства! У меня свой аршин, и моя тактика – осмотрительное отступление, обустройство новых позиций и строительство новой семейной цитадели! Вот отстроюсь и пошлю ее ко всем чертям, ибо невозможно представить, что я смогу простить ей изощренный блуд, смогу любить ее как прежде, любить КАК НИ В ЧЕМ НЕ БЫВАЛО!

Через день она позвонила и пожелала прийти ко мне, но я сказал, что весь вечер буду занят с людьми из Центробанка. На следующий день мы встретились, и она тут же предложила:

– Может, пойдем к тебе?

– Нет, не пойдем.

– Почему?

– Потому что посторонних женщин я домой не вожу.

– А как же прошлый раз? – порозовела она.

– Считай, что я нарушил правило и снял тебя на пару часов.

– Ну, ты и мерзавец! – пошла она красными пятнами.

– Мерзавцем я бы был, если бы не заплатил.

Лицо ее перекосилось, и она с тихой угрозой обронила:

– Имей в виду – ты сам толкаешь меня к нему.

– Ох, напугала! – оскалился я. – Да я лично готов сдать ему тебя с рук на руки! Заодно посмотрю, на кого ты меня променяла!

Она вытаращила глаза, хотела что-то сказать, но вдруг круто развернулась и торопливо ушла.

Три дня у меня на сердце скребли кошки: с солью и перцем я явно переборщил. Как бы я к ней ни относился, но ребенок, который, я уверен, глотает сейчас материнские слезы, этого не заслужил. Во вторник двадцать первого сентября я позвонил ей и смиренно сообщил, что готов с ней погулять. Когда вечером мы сошлись под нашим вязом, она объявила:

– Давай так: никаких историй и никаких истерик, а то мне наше общение вместо пользы только вредит. И лучше, если говорить буду я.

Мне бы придержать язык, мне бы пустить дело на самотек, мне бы идти рядом, слушать ее болтовню и думать о своем, мне бы, мне бы, мне бы… Но я, как это бывало всегда, когда меня лишали слова, не выдержал:

– Хорошо. Я только вот что хочу сказать. Без всякого там сожаления, просто для сведения. Вдогонку, так сказать, твоим глупостям. Короче, если бы ты не ушла, мы бы сейчас жили лучше всех.

Она взглянула на меня, словно прицениваясь к моим умственным способностям, и сказала:

– Я не могла не уйти… Помнишь, нам в институте говорили про бесконечно малые величины, которыми пренебрегают? Так вот с тобой я чувствовала себя бесконечно малой величиной, которая только затем и нужна, чтобы раз в полмесяца ноги раздвигать. Я ушла, а ты махнул рукой: подумаешь – бесконечно малая величина! Так и жила два года пока не нашелся мужчина, для которого я оказалась самой большой на свете величиной. И я решила – вот и хорошо, пусть он сделает так, чтобы я тебя забыла…

Выдержав чувствительную паузу, она продолжила:

– Только чем больше он старался, тем больше я по тебе тосковала. Представь картину: он на мне слюни пускает, а я тоскую по тебе! Это же хуже всякого извращения! Иногда не выдерживала, сталкивала его и убегала в ванную в слезах… В общем, переживала страшно… Твердила себе, что должна попробовать вернуться и тут же говорила, что слишком далеко зашла, и что ты вряд ли меня такую примешь… И тут эта беременность! Я когда про нее узнала, прокляла все на свете! Не могла поверить, до чего докатилась: меня, красавицу и недотрогу, трахает до седьмого пота какой-то случайный парень, и во мне его отвратительный, тошнотворный зародыш!..

На меня вдруг обрушился мутный гнев, с которым, как я полагал, мне удалось уже договориться. Я сжал в карманах кулаки.

– Но я же не нарочно! Я же его без презерватива близко не подпускала! – захлебывалась тем временем незадачливая потаскуха. – Не хотела, чтобы он меня пачкал, противно было! Как сейчас помню: пятого июля он у него лопнул. Я в тот вечер как на грех в настроении была, ну он и расстарался, а когда слез, я пальцами по привычке туда, а там полным-полно! Ох, как я испугалась – ведь у меня уже опасные дни начались! Кричу ему, в чем дело, а он что-то лепечет и показывает дырявую резинку. Я, конечно, обругала его последними словами, а толку-то… В общем, погоревала и решила – авось, пронесет. Так представляешь, она у него через два дня снова лопнула! Вот как такое может быть, чтобы до этого ничего, а тут два раза подряд?! Да я уверена, что он их нарочно испортил! А что – он же знал мой цикл, я же с ним почти за неделю до месячных встретилась, а потом у нас перерыв был, и я проговорилась из-за чего, ну он и рассчитал! Он же страшно боялся меня потерять, вот и решил обрюхатить! И знаешь, он был не так глуп! Ведь я когда про беременность узнала, у меня сначала шок, а потом мысль – вот возьму и рожу тебе назло! Даже представила, какое у тебя будет лицо, когда узнаешь…

– Замолчи!! – рявкнул я так, что обернулись близкие прохожие. – Замолчи, а то ударю!

Лина испуганно отпрянула, я же, метнув в нее бешеный взгляд, круто развернулся и пошел, не разбирая дороги. Напоминаю: дело было в людном поэтическом месте Москвы – там, где зеленый сон веков, где у воды как девчонки смолкли застенчивые ивы и где звуки аккордеона, едва родившись, потонули в скрежещущих аккордах нашей личной войны. Ну и какое тут к черту исцеление сердца, какой к дьяволу добрый свет и кто тут стал счастливей и моложе?! Воистину, чисты здесь только Чистые пруды!

Мне вдруг открылось истинное состояние дел: одно дело – ее стерильный секс на стороне, примириться с которым я лет через сто возможно бы смог, и совсем другое – оккупация матки. Нет матки – нет улья, нет улья – нет меда, нет меда – нет Лины, нет Лины – есть Ника с ульем, маткой, медом и незапятнанной честью. Она и есть мое будущее.