Текст книги "Аккорд-2"

61

…Я ворвусь к нему в дом, поставлю его на колени и приставлю к горлу нож:

«Молись!»

«В чем моя вина?» – спросит он.

«Ты отнял у меня женщину, ты превратил ее в потный обмылок твоих похотливых извращений, в сточную канаву твоих кобелиных помоев и этим унизил меня!»

Он улыбнется:

«Ты ошибаешься, это она тебя унизила, не я, и виноват в этом ты сам. Да, я был близок с ней, был с ней всем телом, всей душой, всем сердцем, был с ней часами, но это не мой грех – ее. Не я привел ее к высшему блаженству – она меня туда вознесла. Не я ее принуждал – она сама позволила познать ее на ощупь и на слух, впитать ее радужный пот, упиться икряным вкусом ее клитора, насладиться ее изнемогающей мукой и припадочным закатом глаз. Это ее стараниями в моих ушах звучит музыка ее стонов; это благодаря ее усердию перед моими глазами стоит ее обморочное лицо, а в ноздрях затаился аромат ее испарины. Уступая ее любопытству, я открыл для нее неевклидову геометрию телесных сочленений; подстрекаемый ею подарил ей драгоценную коллекцию оргазмов; взнузданный и понукаемый, уносил ее в края, где она еще не бывала. Я единственный, кому она разрешила проникнуть в артезианские глубины ее скважины. С ее попустительства я добрался до последнего водоносного горизонта и открыл путь фонтану чистейшего и тончайшего субстрата женской природы. Это она позволила мне поселить в ней демона одержимости и стать истинным повелителем ее чресел!

Увы, напрасно я доводил ее до изнеможения, рассчитывая, что испробовав мои ласки, она уже не сможет от меня отказаться; тщетно надеялся, что каждое наше соитие обрывает еще одну интимную связь с ее прошлым; безуспешно верил, что рано или поздно масса прелюбодеяний превзойдет критическую и сделает для нее невозможным возвращение к тебе. Она не дала мне времени заставить ее меня полюбить. Но она никогда уже меня не забудет. Ты считаешь меня причиной своих бед? Думаешь, избавившись от меня, избавишься от унижения? Глупец, я не живу с тех пор как она от меня ушла! И мне не жизни жаль, а жаль того, что не придется унизить тебя вновь…»

Он прав: я могу избавиться от них обоих, но не от их унизительной связи. От этой боли есть только одно противоядие – ненависть. Проклятая парочка, неужели вы будете терзать меня вечно?!

62

Иногда на меня нисходит хладнокровие, и тогда мне становится ясно, что для того чтобы вырваться из плена окаянного притяжения женщины, чьи совокупные свойства продолжают оказывать на меня пагубное влияние, моих центробежных сил не хватит, а стало быть, нужна помощь другого светила.

Между прочим, я времени даром не терял и, вернувшись из Ниццы, трижды в неделю стал наведываться к Нике. Приезжая, кидался к дочери, зацеловывал ее радостное личико и долго не спускал с рук. Потом приходил к Нике на кухню, садился рядом и сурово просил меня простить.

– За что, – интересовалась Ника, не глядя на меня.

– За то, что предал.

– За это не прощают, а убивают…

– Ну, так убей.

– Это не ко мне. Зачем пришел?

– Сказать, что я круглый дурак.

– Это я и так знаю, – отворачивалась Ника.

Я не обижался, я понимал, что восстанавливать ее доверие мне придется по крохам. «Простит, никуда не денется…» – думал я, посматривая на ее строгое, неподкупное лицо. Постепенно вселенная моих визитов расширялась, пока не достигла окрестностей чайного стола. Но вот что беспокоило: сначала была холодна она, а когда в ее лице наметилось потепление, я вдруг стал слишком рано закругляться. Она удивлялась, говорила: «Побудь еще с дочерью (со мной, слышалось мне), она скучает (я скучаю)», а я под надуманным предлогом спешил ретироваться. Но видно пришло время браться за ум.

Четырнадцатого октября я явился вечером к Нике, подхватил на руки дочку и, подойдя к ее матери, спросил, могу ли остаться. Можешь, был мгновенный ответ. Остаток вечера я провозился с дочерью. Ника время от времени подходила к нам, улыбалась и дотрагивалась до меня. Уложив дочку, я принялся читать ей книжку и, вернувшись сердцем в наши не такие уж и далекие мирные дни, ощутил подобие покоя. После мы с Никой устроились на кухне и засиделись за вином и отвлеченными разговорами за полночь. Бросая на меня красноречивые взгляды, Ника ни разу не обмолвилась по поводу моей бывшей жены, а я все никак не мог решиться на заключительный шаг. Наконец она своенравно заявила:

– Не знаю как ты, а я иду спать!

Я встал на колени, уткнулся лицом ей в подол, и пока она ворошила мои волосы, взбудоражил кровь ее тонким потайным запахом. Как я мог им пренебречь, как мог от него отказаться, казнился я. Благоуханный, послушный, родовой, такой близкий, такой особенный, он вдруг вместил в себя всю нашу историю. Стыдливый и сумасбродный, весенний и урожайный, девичий и материнский, преданный мне и преданный мною.

– Прости… – глухо бормотал я.

Постель была уже разобрана, и я, зайдя к дочке и постояв в сиреневом полумраке детской, прошел и лег на свое законное место. Появилась Ника, потушила свет, и мы воссоединились, чтобы впервые за вечер крепко поцеловаться. Дальше все было быстро, жадно, молчком, и когда Ника вдруг тяжело и протяжно застонала, я понял, какому бессердечному испытанию ее подверг. Я тискал ее в виноватых объятиях: прости, Никуша, прости, моя хорошая, моя чудная, моя славная девочка! Ника прижалась лицом к моему плечу и оставила на нем мокрое пятно. Я уже привык, что у меня не плечо, а алтарь, куда мои женщины возлагают драгоценности – свои слезы.

– Не надо, не плачь, все будет хорошо. Вот увидишь – все будет хорошо…

Успокоившись, Ника спросила, что у меня с женой. Выгнал за измену, – усмехнулся я. Как, опять? – изумилась она. – И когда же она успела? Год назад. Так она что, вернулась, чтобы признаться? Да, это ее фирменный трюк. Наверное, получает от этого удовольствие.

– А я ее понимаю. Знать, что твой мужчина тебе изменяет и хранить ему верность? Чего ради?

– То есть, останься я с ней, и ты через некоторое время изменила бы мне?

– А я что, все жизнь должна ждать, когда ты ее разлюбишь? – норовисто отвечала Ника.

Я представил ее в кровати с другим и смущенно промолчал.

– Ты когда принимал ее обратно, разве не предполагал чего-нибудь в этом роде? – продолжала Ника. – Все-таки она три года жила одна…

– Конечно, предполагал, но не такое. Есть вещи, которые невозможно простить.

– И что это, интересно, за вещи?

– Очень стыдные и неприличные вещи. Ты бы никогда себе такого не позволила.

– Ну, хорошо, и что теперь?

– Теперь я пришел к тебе. Насовсем.

– Прошлый раз ты также говорил…

– Есть разница между тем, когда уходят от тебя, и когда уходишь сам. Обида проходит, разочарование – никогда.

– Если бы все было так просто…

– Для меня просто. Я вернулся навсегда и готов жениться на тебе хоть завтра. Только тут вот еще какая штука…

Я примолк, и Ника притихла в моих объятиях.

– В общем… перед тем как прогнать, я ее нечаянно обрюхатил. Во всяком случае, так утверждает она.

– Это как это? – приподняв голову, уставилась на меня Ника. – Что значит, утверждает? Так обрюхатил или утверждает?

– Ну, в общем, она в положении и говорит, что отец я.

– Та-а-ак… – не спускала Ника с меня глаз. – А ты сам что об этом думаешь?

– Не знаю, но вполне допускаю, что она могла прийти ко мне уже немного беременной.

– Так зачем гадать – есть же анализ ДНК!

– То-то и оно, что она не хочет его делать!

– Вот даже как? Да-а… А ты говоришь, проще не бывает… Нет, Юрочка, все не так просто… Кто бы ее ни обрюхатил, но пока она этим ловко пользуется… – бормотала Ника, возвращаясь мне на грудь.

– Для чего?

– Как для чего? – снова вскинулась Ника. – Чтобы к себе привязать! И на это у нее осталось… На каком она сейчас месяце?

– Если отец я, то на четвертом, если не я – то месяцев пять.

– Значит, у нее еще полно времени, чтобы заморочить тебе голову.

– Заморочить голову?! Мне?!

– А если ребенок твой? Вот родит она в срок, и что ты будешь делать?

– Ничего! Мне не нужен этот ребенок! У меня к нему абсолютно никаких чувств! Я же помню, как ждал Ксюшу и как равнодушен сейчас!

– Ну, не знаю… Не знаю, что должно случиться, чтобы ты ее разлюбил…

– Да после того что я о ней узнал, ее не разлюбить – ее убить мало! – вырвалось у меня.

– Интересно, что же такого ужасного ты узнал?

Как ни крепился я, но тут понял, что без подробностей не обойтись. К тому же следовало выговориться.

– В общем, она чтобы мне за тебя отомстить переспала со случайным типом… Он якобы на десять лет ее младше и в этом деле ушлый, как черт. Буквально подцепил ее на панели, привел домой и показал, на что способен. На ее счастье родители с сыном жили в это время за городом, и она стала ходить к нему каждый вечер. Потом переехала к нему и полтора месяца его ублажала. Хочешь знать как – представь себе голодную сорокалетнюю бабу в одной квартире с молодым ненасытным кобелем. Это же Содом и Гоморра! Ох, Никуша, там такие подробности!.. Что она с ним только не вытворяла! Он ее к кровати привязывал, мучил, часами насиловал, заставлял мочу пить, а эта похотливая сучка только хвост задирала и радостно скулила! И так круглые сутки – сношались, ели, спали!

– Какой ужас! – прошептала Ника.

– Не то слово! – подхватил я. – А закончилось знаешь чем? Правильно, беременностью!

– Даже так? – широко раскрыла Ника глаза. – И что, она сама об этом рассказала?

– Представь себе! Причем, во всех красках и подробностях!

– Кошмар… – тихо произнесла Ника, возвратив голову мне на грудь и, помолчав, спросила: – И что потом?

– Потом она сделала аборт и якобы порвала с ним, но думаю, врет как всегда. Думаю, путалась с ним и дальше. А может, с кем-то еще. Тут ведь вся подлость в том, что сколько я ее знаю, я ничего о ней не знаю! Знаю только то, что она про себя рассказывает! Рассказала про одного парня, а сколько их у нее было за три года можно только догадываться! Ненавижу ее вранье!

Некоторое время Ника оглаживала меня, взбаламученного, а потом сказала:

– Я вот только не понимаю, зачем ей надо было все это рассказывать. Ну ладно, загуляла – в конце концов, она в разводе, и это ее личное дело. И что она там себе позволяла тоже дело личное. Но если ты вернулась налаживать семейную жизнь, будь добра соответствовать! Нет, правда, ставлю себя на ее место и не понимаю!

Она долго молчала, гладила меня и порывисто целовала – жалела, словом. Наконец, сказала:

– Странная она у тебя, я бы даже сказала – ненормальная. Я бы себя так не вела. И все-таки я бы на твоем месте не спешила. Между вами ничего еще не решено.

– Как не решено?! Нет, теперь все, теперь конец! Я ведь ей на прощанье так и сказал: пошла вон, грязная шлюха!

– Даже так? – недоверчиво глянула на меня Ника.

– Да, да! Она стала цепляться за меня, плакать, на жалость брать, но я оторвал ее и ушел! Всё, точка!

Ника помолчала, потом нависла надо мной и серьезно, почти торжественно произнесла:

– Хорошо. Если хочешь быть со мной – будь. А я буду за тебя бороться. И когда увижу, что победила, тогда и выйду за тебя. Согласен?

– Ты моя умница! – набросился я на нее. – Моя самая разумная, самая прелестная, самая сладкая девочка! Тебе хорошо было?

– Очень! Только я ведь сухая, как пустыня Сахара! Меня месяц нужно орошать, чтобы я снова зацвела! – мерцали смешливым вызовом ее глаза.

– Обещаю – ты у меня зацветешь! – воодушевился я. – Хочешь мальчишку?

– Не сейчас. Потом. Позже, – шепнула она и отправила губы на прогулку.

Ее истосковавшиеся поцелуи были обширны и ненасытны. Я даже приготовился к тому, что под горячую руку попадет мой пах, но нет: она в очередной раз миновала его стороной, чем привела меня в неописуемый восторг. Накинувшись на нее, я целовал ее так жадно и торопливо, словно спешил впитать волшебный пот, каким-то чудом проступивший на ее коже и готовый вот-вот испариться. Обхватив мою голову, она толкала ее все ниже и ниже, пока не затолкала в лузу, после чего корчась и ахая, заставила вернуть ей все, что я задолжал. Я пожирал ее словно сочную мякотную дыню, а после, будучи уже не в своем уме, довел нас до буйного помешательства. Никогда раньше не слышал, чтобы она так громко и страстно стонала. Золотые ликующие качели, а на них я, восхищенный старатель! Мне вдруг открылось, что оргазм – это не награда женщине за унижение и не приманка поллюции-эволюции, а главная тема любовного дуэта, в котором мужчина всего лишь пустой, гулкий контрабас…

Ника заснула, а я подумал, что сам виноват в том, что приучил бывшую жену к этому неземному задыхающемуся восторгу. Какая женщина, однажды его вкусив, откажется испытать его вновь и вновь?! Нет, вы только подумайте: ушла, чтобы скурвиться, побывать в чужих руках, вернуться к тому, кого бросила и залететь от него! Что за кривая логика, что за идиотский маршрут! Не потому ли она вспомнила обо мне, что утолила телесный голод и на десерт захотела любви?!

63

Через десять дней после нашей последней и как я считал, окончательной ссоры сын передал мне, что меня простили (видно, с последними крохами порядочности его мать утратила остатки гордости). Интересно, за что? За то что сказал правду? А не поздновато ли? Я представил, как она звонит мне вечерами: длинные трели в пустой квартире вопрошают: «Где ты, где ты, где ты…» Представил, как ее грустное недоумение ищет причину моего позднего отсутствия в моей вечной занятости, а дальнозоркая ревность тем временем видит меня в объятиях другой женщины и тонет в безутешных слезах обиды. Вот и пусть тонет. Я не собирался ни звонить ей, ни отвечать на ее звонки. Пусть думает, что я с кем-то спутался. Глядишь, сообразит и отстанет. Ну, а если захочет вернуться к своему кобельку – скатертью дорога! Я усмехнулся: представляю, что с ней будет, когда она узнает, что я последовал ее совету, вернулся к Нике и уже неделю принимаю с ней различные позы. Вчера, например, за один раз доставил ей рекордное пятикратное удовольствие. Кстати, ее ноги у меня на плечах смотрятся ничуть не хуже, а когда она сидит у меня на бедрах, ей и вовсе нет равных!

Когда люди просыпаются в одной постели, они первым делом вспоминают, что было ночью. Вот и Ника: прильнув ко мне наутро, она с жарким смущением шепнула:

– Хочу продолжения…

После чего с неожиданным бесстыдством взнуздала меня и, пришпоривая изумленными стонами, унеслась за тридевять земель. Когда вернулась, пробормотала:

– Я тоже непрочь проводить с тобой в постели сутки напролет… Тоже хотела бы есть, спать и любить тебя…

– Что мешает? – ткнулся я губами в парную гладь ее волос.

– А знаешь что, а давай на новогодние каникулы оставим Ксюху матери, а сами улетим в теплые края! Давай, а? Ты же весной обещал!

– Не вопрос, – откликнулся я.

– Увидишь, как я после моря буду тебя любить… Как ни одна женщина на свете…

Верю. Ведь я для нее подранок, которого следует выхаживать всеми возможными способами.

– Я тут все насчет твоей бывшей думала и вот что надумала… – продолжила Ника. – Значит так: будь я на ее месте, я бы после ухода занялась поисками нового мужа, а иначе зачем уходить? Чтобы вернуться? Нет, тут либо терпи, либо уходи! И все-таки с разводом бы не спешила. Дождалась бы, чтобы наверняка и тогда бы развелась. А она, как я понимаю, спала со случайными мужчинами и нового мужа не нашла, так?

– Так.

– Значит, нового мужа не нашла, от случайных связей устала и решила вернуться к бывшему мужу… И вот я себя спрашиваю: зачем надо было возвращаться к разбитому корыту? По логике, чтобы починить его! Тогда зачем вместо того чтобы сближаться, заставлять себя прогонять? – приподняла она голову. Я в умилении стиснул ее:

– Да, зачем, моя прелесть?

Ника отстранилась и с победным видом объявила:

– Она не собиралась с тобой жить! Она просто решила, что раз ей плохо, пусть будет плохо и тебе! Месть, Юрочка, пошлая женская месть! Подожди, главное еще впереди! Она тебя еще ребенком будет шантажировать!

Что ж, очень похоже на правду. С одной ремаркой: если бы Лина захотела найти нового мужа, она бы сделала это в два счета.

– Что-то в этом роде я и предполагал, – глубокомысленно изрек я. – Честно говоря, я должен был уйти от нее еще пятнадцать лет назад. Правда, тогда я не встретил бы тебя, и у нас не было бы Ксюньки…

– Это правда, – прижалась ко мне Ника. – Вот видишь, хоть какая-то от нее польза…

А что же предмет наших умствований? Видимо, она забеспокоилась, потому что стала звонить мне на работу, что делал только в крайних случаях. Четыре дня я не отвечал, на пятый ответил.

– Ты как маленький обидчивый ребенок! – не здороваясь, заторопилась она. – Почему я всегда должна прощать тебя первая?

– Не могу говорить, занят, – ответил я и разъединился.

Она не унималась еще два дня. На третий день мне позвонил сын и спросил:

– Пап, у тебя все нормально?

– Да, а что?

– Мама не может до тебя дозвониться.

– Наверное, я занят, когда она звонит.

– Мог бы и сам ей позвонить…

– Позвоню, когда буду свободен.

– Да, позвони, она ждет.

Конечно, не позвоню. И пусть женщины сочтут меня бессердечным, зато мужчины поддержат. Как странно устроен наш человеческий мир – одна его половина хронически не согласна с другой, а он по-прежнему нерушим!

После этого звонки прекратились. Сначала я испытал удовлетворение, но через несколько дней загрустил. Днем говорил себе, что сам звонить не буду, но если она позвонит – отвечу. Не звонила. Часам к восьми добирался до моей новой семьи, возился с дочкой, а ближе к полуночи – с ее матерью, после чего лежал, пялясь в ночной потолок и думая о Лине. В голове круглосуточный театр ее морального разложения, апелляционный суд, тома обвинительных речей и оборонительных цитат. Полемика, переходящая в перепалку, перебранка, тонущая в ругани и оскорблениях, бесплодные пререкания, бессмысленные препирательства – тяжкие, утомительные, безнадежные.

«Оставь меня в покое, бесстыжая шлюха!» – твержу я.

«Нет, ты все же выслушай меня!» – наседает она.

«Ты что, идиотка?! – срываюсь я на крик. – Я же тебе русским языком говорю – я люблю другую, я собираюсь на ней жениться, и у нас обязательно будет еще один ребенок! Всё, нас с тобой нет, мы чужие, и я знать тебя больше не желаю! Отстань от меня со своей любовью и катись к своему подкидышу!»

Она в ответ:

«Ты, наверное, забыл, что я тебе однажды сказала. А я сказала, что как бы ты ни хорохорился, ты все равно меня любишь и будешь любить всегда. А потому будь добр, не морочь себе голову и возвращайся ко мне»

«После того что я о тебе узнал?! Ты что, рехнулась?! Да ни за что и никогда!» – кричу я.

«Ты знаешь только то, что я тебе наговорила, а не то, что было на самом деле»

«Мне хватит того, что ты была с другим!»

«Да, была, только в отличие от тебя не занималась этим на нашей кровати!»

«А я в отличие от тебя не позировал в голом виде!»

«А я не гуляла до свадьбы направо-налево, не бегала после свадьбы за каждым мужиком и не заводила тайком внебрачных детей!»

«А я не врал, что меня изнасиловали!»

«А я не спала с твоими друзьями, как ты с их женами!»

«А я не напивался до приворотного состояния и не разгуливал перед любовницами голый!»

«А я…»

«А ты как была шлюхой, так и осталась!»

За бессмысленными, бесконечными препирательствами следуют бестолковые, изматывающие сны. Например, такой:

Я на виду у широкой публики тащу из воды рыбу. Судя по тому, как натянута леска, я понимаю, что рыба большая и мало-помалу подтягиваю добычу, пока не вытаскиваю на берег нечто странное, длинное, извилистое, чем-то похожее на китайского карнавального дракона. Я хожу вдоль него, удивляясь его неизвестной, совершенно нерыбьей породе. Тем временем оно увеличивается в размерах, пока не становится выше меня. Оно живое, оно дышит, открывает рот и от него исходит угроза. Я пугаюсь, я хочу, чтобы оно отправилось обратно в воду, но не знаю, как это сделать. Страх требует уносить ноги, но насмешливая сонная традиция лишает меня силы. Мне остается только поспешно проснуться. Эфемерный сон соткан из вполне материальной тревоги, которая лишь добавляет жару моему неблагополучию.

Или вот еще. Я стою на балконе, а за моей спиной шепчет кто-то невидимый: «Твое творение сбилось с пути, а ты вместо того чтобы вернуть его на праведный путь, отвернулся от него, заставил страдать. Творец в ответе за свое творение. Чтобы вырвать его и себя из мучительного плена страданий, нужна не проповедь, не покаяние, а жертва. Пигмалион должен умереть, и если его любовь истинна, она его воскресит…» И я просыпаюсь с бьющимся сердцем за секунду до шага в бездну…

Подстать снам безрадостное, усугубленное мучительной эрекцией пробуждение. Я закрывал глаза и видел Лину такой, какой запомнил ее в июльские дни: томная поволока в глазах, призывно распахнутые девчоночьи бедра подставляют моим глазам гладкий лобок с бледно-розовым сечением. Лобное место моего вожделения, клавиатура страсти. Легкими касаниями пальцев я вдыхаю жизнь в изнывающую устрицу. Минута, другая, и на ее тонких губах появляются жемчужные слюни, а меж росистых створок призывно поблескивает набухшая мякоть, приглашая отведать ее, перед тем как проникнуть в благословенную обитель, чье влажное тесное тепло моя память сохранила навек. Кажется, вот сейчас войду в нее, и Лина, приспосабливаясь к моему мегалитовому перпендикуляру, слегка прогнется, обхватит и сольется со мной в едином созидательном ритме. Вместо этого выжженная земля и запах гари…

Днем я говорил себе: прощение не возвышает, оно не признак душевного величия, а слабость и, в конечном счете, торжество зла. Каково это – тебя убивают, а ты прощаешь! Спустив одну измену, я санкционировал другую, подставив одну щеку, получил по второй. Снисходительность беспринципна, терпимость губительна, праведность оскорбительна. Но кто-то тихо и внушительно перечил мне: какими бы правыми ни были ненависть, возмездие, отмщение – это обитатели темной стороны души. Месть – черная палитра, тяжкая ноша, проклятая участь, пережиток варварства. Будет тебе, опомнись, остынь, угомонись, не перечь ходу вещей, живи сам и дай жить другим! Да обратится энергия ненависти в слезную массу раскаяния! – слышал я и все больше замыкался, а ловя проницательный Никин взгляд, виновато улыбался.

Терзаясь нарастающим страхом от того что отвергнутая изменница может вернуться к своему подкидышу, я страшился звонков сына, боясь услышать подтверждение моим вещим снам. Но нет, сын рассказывал про свои шуры-муры с девочкой Юлей и только под конец вспоминал о матери и утверждал, что никогда не видел ее такой молчаливой и грустной. Что ж, грусть тем и опасна, что стремясь избавиться от нее, люди порой совершают грустные глупости.

Недели через две сын принес и положил на стол голубой конверт.

– Это что еще за голубиная почта? – удивился я.

– Письмо от мамы.

– Не знаешь, что в нем?

– Не знаю. Мне сказано вручить, я вручил. Пока!

Сын ушел, и я подумал, что наша мелодрама приобретает неприятный мещанский оттенок. Как глупо и несовременно это выглядит. Вместо того чтобы позвонить и сообщить, что меня не хотят больше видеть, в связи с чем просят не беспокоить, мне шлют трусливое голубое письмо. Судя по его одутловатости, в нем надрывные упреки в бессердечии чередуются с описанием переживаний, всей глубины которых мне не дано постичь, и все это венчается истеричным объявлением о разрыве, причиной которому моя низкопробная мораль и человеческая несостоятельность.

Вытащив двойной лист и увидев до стона знакомый почерк, я вспомнил ее записки, которыми она снабжала меня перед походами в магазин, и что-то беспокойное и неспящее шевельнулось во мне. И вот что я прочитал:

«Мой милый,

Никогда не писала тебе писем, и вот пришлось. Ты меня избегаешь, ты от меня все дальше, и я не знаю, как тебя вернуть. Ты веришь всему, что я про себя говорю, а это значит, что ты меня совсем не знаешь. Еще немного, и мы станем чужими. Что ж, поделом, только как бы нам потом не пожалеть. Но перед тем как исчезнуть из твоей жизни позволь напоследок кое-что объяснить.

Не стану ворошить прошлое – там все заслуженно и предельно справедливо. Там есть молоденькая дурочка с полным отсутствием мозгов и исковерканным чувством долга, за что ее, убогую, впору пожалеть, если бы это самое чувство не сделало ее твоей самой преданной рабыней. Но все меняется, и пришел день, и я покончила с рабством. Покончила ценой одиночества. И это была еще не свобода, а ее первый свет. И еще выстраданное убеждение, что больше я в рабство не вернусь. Извини за откровенность, но в одиночестве я поняла: есть женщины, чья полость не терпит пустоты, и я из их числа. Таким женщинам всегда нужен любовник. Если им не может быть муж, значит, им должен стать другой мужчина. К тому же мужчин менять необходимо – узнаёшь о них и о себе много нового и полезного. Например, такое: любовь – штука утомительная, без нее все гораздо проще и честнее: вот его гениталии, вот мои, и их надо соединить. То есть, перед тем как стать свободной всего-то и надо ответить на вопрос, нужна ли свободной женщине любовь. Оказалось нужна, и в этом главное мое душевное достижение. Я не приобрела новую, я сохранила мою прежнюю и единственную любовь, и сохранила ее в нелегкой и унизительной борьбе. Да, я вручила мое тело другому мужчине, но только затем, чтобы встать вровень с тобой. Согласись: жена, хранящая верность гулящему мужу либо святая, либо идиотка. Я чувствовала себя и той, и другой, пока не стала святошей – то есть, любя тебя, легла с другим. При наших отношениях это рано или поздно должно было случиться. Одно было интересно: для того чтобы встать вровень с тобой мне надо было опуститься или подняться? Теперь я знаю – измена всегда унижает и никогда не возвышает, какими бы праведными чувствами она ни питалась. Знаю, ты это понял раньше меня. Беда, однако, в том, что ты не захотел остановиться и вверг в этот ад и меня.

Мне сказочно повезло: случай вручил мне мужчину, о котором женщины мечтают всю жизнь. Идеальный мужчина, высший тип, мерило, эталон. После него поиски других теряли смысл. После него быть с другим – себя не уважать. Ты был прав: он оказался маньяком. Маньяком любви. Сравни: если ты относился ко мне как к собственности, то он сделал моей собственностью себя. Он любил меня до сумасшествия, до глупости, до унижения! Только с ним я поняла, что значит быть любимой, только с ним узнала, что такое обожание. Мне не забыть его преданный собачий взгляд, от которого мне становилось не по себе. Он говорил: я самый несчастный человек на свете, потому что ты меня не любишь, но я и самый счастливый, потому что самая прекрасная на свете женщина дарит мне себя. Он не претендовал на престол и сразу же отрекся от него в мою пользу. Он ничего не просил, а взамен был готов отдать жизнь. Я могла его убить, и он умер бы с улыбкой благодарности. Его усердие безмерно: не зная, приду ли я вновь, он каждый раз был со мной, как в последний раз. Он говорил: «Сказать, что я вас люблю, значит, ничего не сказать. Я вами живу и дышу!» Его участи не позавидуешь: оставив его жить, я лишила его самого главного – воздуха.

Я многое с ним узнала. Например, узнала, что у меня есть право дарить себя другому, и что никакое семейное право не имеет права держать меня возле мужа, который меня разочаровал. Впрочем, я всегда знала, что могу совратить любого, и что мне дано то, чего не дано большинству женщин, а именно: свобода выбора – та самая, что сгубила Кармен. И то, что было для меня предметом досужей гордости стало вдруг пугающей реальностью: моя прихоть выбрала мужчину, свела его с ума и бросила. Почему? Да потому что мне не нужны были отношения, мне нужен был только секс! От этого наши упражнения были лишены для меня главного – любви! Секс с тем, кто тебя любит – возвышает, а с тем, кто тобой пользуется – оскорбляет и унижает. Он меня любил, а ты пользовался мной. Пользовался двенадцать лет, пользовался бездушно и бесчувственно. Мое тело было только точкой опоры для твоего возбужденного рычага, которым ты хотел перевернуть свой внутренний мир. Тебе было всё равно, в каком я настроении и что я переживаю. Было только твое свербящее желание, которое нужно было удовлетворить. Это было очень обидно и оскорбительно, но я терпела, потому что любила тебя. Его же терпела только потому что он своей любовью вернул мне достоинство и самоуважение. Но нет худа без добра: с ним я поняла, что заниматься любовью с нелюбимым – смертная мука, а с любимым – несказанная сладость. Я на собственной шкуре убедилась, что только любовь превращает животный акт в высшую человеческую ценность. Поняла, что могу чувствовать себя живой только с тем, кого люблю, то есть, с тобой.

Ты хотел знать, что у меня с ним было… То же что и у нас с тобой в первые два года – секс без любви на почве мести. Да, да, выйдя за тебя, я тем самым, как теперь понимаю, мстила Ивану, а год назад также глупо, нелепо, по-детски мстила тебе. И тогда, и годы спустя физическое удовольствие достигалось предательством самой себя, а за оргазмы приходилось платить унижением. Но я поняла и другое: сокровища сердца важнее и дороже прихотей тела. Поняла, что мне нужен мужчина, который сможет защитить меня от самой себя, и что этот мужчина – ты. Итог моего эксперимента: я стала любить тебя в сто раз сильнее. С тобой мне для полного счастья не нужна постель – мне достаточно твоего присутствия. Поверь, я бесконечно жалею, что обошлась с тобой по-свински, и моя беременность – лучшее подтверждение моему раскаянию. Пусть же твой ребенок станет для меня искуплением. Даже если ты его не признаешь, моя совесть чиста – я сделала то, что должна была сделать.

Какой унылый исход, какая низкопробная участь: испытав высшее блаженство, погрузиться в пучину отборнейшего отчаяния; выбравшись на прямой широкий путь, сбиться с него на кривую дорожку человеческой посредственности! Хочешь ты того или нет, но я теперь другая. И если я тебе такая не нужна, если ты не хочешь мириться с тем, с чем столько лет мирилась я, пусть будет по-твоему: я оставляю мои жалкие попытки тебя вернуть и закрываю для тебя мое сердце. Прощай, мой любимый. Больше не твоя,

Лина.

PS: Беременность в моем эксперименте – это заслуженная расплата за мою безмозглую выходку, и как всякая расплата она наполнила мою жизнь унылой обыденностью, а меня – отвращением ко всем мужчинам, кроме тебя…»

Дата, подпись.

«Васильев, я тебя люблю» – вспомнилась мне вдруг записка из школьного далека. Интересно, где теперь та близорукая нескладная девочка, что открыла мне свое анонимное сердце и чьей первой любовью я стал? Если учесть, что по моей милости все мои женщины в той или иной мере стали несчастными, она довольно легко отделалась. Я же, глядя в бездну поучительных лет, что пролегла между двумя любовными письмами, чувствую себя еще горемычней, чем прежде. Васильев, а ты себя любишь? А кого-то помимо, за исключением, кроме, не считая, за вычетом, опричь себя? Вот то-то и оно.