Текст книги "Аккорд-2"

Яд истек, она умолкла. Я хотел было заметить, что бесплодный муж не способен обрюхатить, но передумал и повернулся, чтобы уйти.

– А еще он кончал мне на лицо! – в бессильной злобе огрела она меня меж лопаток.

Я на секунду замер, затем сорвался с места и, ускоряя шаг, покинул ее, жалкую, замызганную, заплеванную, загаженную, словно городская площадь после ярмарки. Пока шел домой, злорадствовал: вот она и договорилась до приговора – окончательного и бесповоротного! Но когда пришел, наркоз безучастия отпустил – и заныла душа, и затужило нутро, и запечалилось сердце: ну как мне дальше с этим жить, как?!!

59

Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, всеблагий и всемилостивейший, помилуй меня, грешного и помоги понять, как я столько лет мог любить эту грязную потаскуху! Каюсь: за всю нашу совместную жизнь я не разглядел в ней главного – сексуальной одержимости. При мне она прятала ее под любовной дрожью, без меня необходимость прятаться отпала. Такие женщины не ищут беременности – она сама их находит.

Мне вдруг открылось, что у нее два прошлых. Одному я сам был свидетель, другому свидетелем была только она, и это другое я знаю лишь в ее пересказе, то есть, не знаю совсем. Не знаю, о чем она думала и о чем говорила с другими, не знаю, чем занималась, когда меня не было рядом, не знаю, с кем общалась, кому улыбалась и с кем я ее делил. Это ее личное, обналиченное в слова прошлое нелогично, иррационально и фантасмагорично, как книга сказок, каждая из которых по ее желанию может быть в любую минуту выдрана и заменена той, которую требует текущий момент. Правда в том, что правды нет, а есть злонамеренное конструирование реальности. Как ни отвратительна ее ложь, стоящая за ней правда еще отвратительней. Излюбленный прием ее извращенного сознания – инверсии добра и зла. Два года я, ее любящий и преданный муж, был для нее пугалом, потому что этого требовало ее замороченное Иваном сознание. Пришло время, и добряк Иван стал у нее монстром, а я, обозленный вертопрах – любимым мужем. Выгораживая парня, она оправдывала себя, облагораживая их случки, пыталась скрыть их скотскую суть. Она настаивает на презервативах? Значит, их не было! Она мнит себя распорядительницей бала? Значит, это была не она, а он! Один раз она сказала, что залетела случайно, второй раз – по собственному желанию. А я говорю – по прихоти ее кобеля! Иначе и быть не могло при той надсадной, властной манере, которую он навязал ей в первый же вечер!

Несколько дней я сбрасывал ее назойливые звонки. Меня терзали похабные сцены их безудержного скотства, но больше всего самая из них, казалось бы, безобидная: его утомленная рука на ее остывающем, нежнотлеющем лобке. Эта паскуда выдала ему все наши приемы, тайны и привычки, она поглумилась над моей беззащитной нежностью и пустила в тираж драгоценные минуты нашей близости! Скажу так: вопрос не в том – быть или не быть, а в том – знать или не знать. Если бы вы только знали, каково это – быть и знать! Да, ферментация боли шла полным ходом, и ненависть наливалась праведной силой, но вопреки моим ожиданиям боль не исчезала, а становилась еще острее, еще предметнее. Я люто завидовал ее парню. Счастливчик: она буквально свалилась ему с неба! Досталась, можно сказать, даром – даром бога мести. Нежданный, незаслуженный, бесценный дар! Он сразу это понял и делал все, чтобы ее удержать. Но нет – бог дал, бог взял, и ему остается только уповать на божью милость. А на что уповать мне? С моими деньгами я могу вернуть на путь истинный любую грешницу, но не мою бывшую жену. Она не поддается ни реконструкции, ни реставрации, ни реабилитации. И что мне с ней делать? А вот что: если у меня не хватает духу с ней порвать, пусть это сделает она. А для этого надо доводить до белого каления не себя, а ее. И когда к концу четвертого дня моя ненависть вошла в привычные берега угрюмого одиночества, я ответил.

– Привет! Надеюсь, ты не поверил тому, что я про себя наплела? – торопливо поинтересовалась она.

– Ну почему же: сказанное в сердцах – всегда правда, – хмуро отвечал я.

– Вижу, тебе нравится считать меня конченной шлюхой! Это ты так свое презрение подогреваешь?

– Если бы оно у меня было, я бы тебя за километр обходил. Успокойся: у меня ничего к тебе не осталось, даже презрения.

– Вот и хорошо. Остальное я как-нибудь переживу. Приходи завтра в семь на наше место, сколько можно отлынивать! – с развязной бесцеремонностью призвала она меня на очередную пытку.

– А как же твой кобелек? Ты же вроде собиралась ему звонить! Неужели отказал? – с подчеркнутым ехидством поинтересовался я.

– Не звонила и не собираюсь! – своенравно ответила она. – Ну так как, придешь?

– Хорошо.

Ночью я проснулся и понял, что не хочу ее больше знать. Это означало, что завтрашнюю встречу надо превратить в скандал, и точкой в нем должно стать мое решительное: «Все, конец! Не хочу тебя больше ни видеть, ни слышать!» За ночь я придумал западню и, придя вечером в парк, с ехидной усмешкой погнал в нее распутницу:

– Ну вот, прикидывалась невинной овечкой, а на тебе оказывается клейма негде ставить!

– Как будто на ней есть, где ставить! – сходу взбрыкнула Лина.

– На ней только одно клеймо – чистое золото! – наполнился я законной гордостью.

– Ха-ха, золото! Так я и поверила! Лучше скажи, сколько раз это золото тебе зад подставило и минетов сделало!

– Не суди по себе! Она не то что минет – голой передо мной стеснялась показаться!

– Ну, значит, и я стеснялась! – огрызнулась Лина.

– О да, так стеснялась, что даже с потолка капало!

– Не капало!

– Может, и пьяного секса не было?

– Не было!

– И холодильника с клубникой, и спермы на лице, и массажа попы с продолжением не было?

– Да, не было!

– Что, и не шептала ему на ушко златоуст моих чресел, восторг моего живота, свет моих очей?

– Не шептала!

– Тогда зачем все это рассказала?

– Ну, тебе же нравится, когда я такая!

– Ага, значит, он и писсуаром не был, и пожарным краном не заливал, и кишки твои не нюхал, так что ли?

– Хватит, перестань!

– И я могу не беспокоиться, что сын увидит твои голые фото в каком-нибудь желтом журнальчике? – издевательски улыбался я.

– Перестань, говорю! – загорелись ее щеки.

– А я почему-то уверен, что все так и было, – согнал я улыбку с лица. – Даже еще хуже. Знаю по себе, каково это мстить до потери памяти, когда из всех щелей мыло лезет и языком не пошевелить! Я вот только одного не пойму: раз уж тебя потянуло на жареное-пареное, зачем надо было пачкаться с первым встречным? Нашла бы кого-нибудь посолиднее, вышла замуж и развратничала бы себе на здоровье!

– Я не пачкалась и не развратничала! Я была с ним через силу и только затем, чтобы забыть тебя!

– А как же семь потов, ласковый май, новый маникюр? – снова разулыбался я.

– Это я образно, – бегали ее глаза.

– Ну-ну! Тогда беременность, наверное, фигура речи? – наслаждался я ее жалким, затравленным видом. Тонкие нежные черты ее расплавились, красота стушевалась, лицо опустело. Никогда не видел его таким никчемным!

– Я уже говорила, как все было! – отбивалась она.

– Да, да, помню – поквитаться захотела! Как с Костиком, которого родила назло своему Ваньке! – смотрел я на нее с откровенной издевкой.

– Слушай, хватит утрировать! – не выдержала она.

– Это не я утрирую, это ты завралась! А я тебе так скажу: мне довелось спать и с замужними, и с разведенными. Так вот они только и делали, что ругали мужей и кричали от удовольствия! Но судя по всему, ты их перекричала. Ты даже перекричала портовых шлюх, с которыми я имел дело в восемьдесят девятом!

– Вижу, тебе не терпится выложить весь свой репертуар!

– Это не мой, это чужой репертуар, который навязала мне ты.

– Так уж и я! Можно подумать, что до меня у тебя был другой репертуар!

– До тебя я был бродячим музыкантом, а когда встретил тебя, то решил сделать своей филармонией, хоть и не любил.

– Что-о-о? Не люби-ил? Ты-ы? Меня-а? Ой, со смеху сейчас умру! – зашлась она нервным смешком. – Да ты меня не просто любил – ты от меня с ума сходил!

– Повторяю: я тебя вот этим местом… – похлопал я себя по нагрудному карману, – никогда не любил! Тебя любил тот, кто у меня в штанах, а для него все бабы только мокрые дырки, в которых прячется его удовольствие!

– С каких это пор ты стал таким пошляком? – неприязненно посмотрела на меня Лина.

– Что, не нравится?

– Не нравится! – нахмурилась она.

– А пустить нашу жизнь под откос – нравится?

– Да если бы не пустила я, рано или поздно ее пустил бы ты, потому что ты не способен на верность! – окрысилась Лина.

– Ах, вот как! – хищно прищурился я. – Выходит, с Ванькой ты легла не из благодарности, а чтобы изменить мне первой?!

– Какая чушь! Даже спорить не хочу!

– И правильно! После твоих подвигов мне с тобой не то что спорить – идти рядом противно! Так что оставь свои оправдания при себе!

Она резко остановилась и уперлась в меня гневным прищуренным взглядом.

– Оправдания? Это за что, интересно, я должна перед тобой оправдываться? За то что спала с другим? Даже не собираюсь! Я тебе не собственность и сама выбираю с кем спать! Нет, вы только посмотрите на него: сам кобель кобелем, переспал с кем только можно, двух детей на стороне завел, а все святым прикидывается! Тоже мне, моралист выискался, нашел виноватую! – распалялась она. – Одолжение он мне, видите ли, делает, что идет со мной! Да не иди! Подумаешь, напугал! Да стоит мне только слово сказать, ко мне очередь выстроится! Не то что гулять – в жены с пузом возьмут! Уж я-то найду, кем свою дырку заткнуть! Не мы для вас, а вы для нас! Я, дура, перед тобой двенадцать лет на цыпочках ходила, а ты все нос воротил! Вместо того чтобы меня пожалеть, проституток жалел! Когда я ушла, ты палец о палец не ударил, чтобы меня вернуть, а теперь злишься, что я решила жить по-своему?! Так вот я тебе еще раз скажу: это не я, это ты во всем виноват, и хватит меня третировать!

Нет, вы только послушайте, что несет эта похотливая сучка! Сначала сорвалась с поводка, натрахалась, нагулялась, а теперь обвиняет своего хозяина в том, что он не уберег ее от чужого кобеля! Что, дамы, грубо? Тогда скажу на церковнославянском: грешница хочет сделать из меня исповедника, стряхнуть с себя грех, да так чтобы он угодил мне прямо в сердце и застрял там! А потом будет требовать, чтобы я назвал ее грех простительным и помолился за нее!

– Виноват? – ощерился я. – Так, значит, это я виноват в том, что тебе так понравилось трахаться на стороне, что ты после аборта вернулась к своему кобельку?! Ну, признавайся – вернулась же!

– Я не собираюсь больше ни в чем признаваться!

– Ага, значит, вернулась! Так, значит, ребенок от него?

– Я все сказала!

– Нет, не все! Ты так и не сказала, была с ним в позе шесть на девять или нет, – ехидно улыбался я.

Ее взгляд вдруг налился белым бешенством. Несколько секунд она смотрела на меня, некрасиво выпучив глаза, а затем ее прорвало:

– Да, была! И в шесть на девять, и в семь на десять, и в тридцать на сорок, и в сто на двести, и лежа, и сидя, и стоя, и задом наперед! И не только с ним! А ты думал, сам в чужую койку, а меня в монашки?! Щщас, разбежался! Да я мужиков пачками меняла! И с тобой, и без тебя! А после аборта вернулась к нему и еще два аборта сделала! А последний раз была с ним за неделю до тебя, так что ребенок от него, ясно?! А с тобой все, конец! Хватит с меня твоих издевательств! Не хочу тебя больше ни видеть, ни слышать!! – заходясь бешенством, выкрикнула она и сошла с дистанции.

«То-то же, шалава подзаборная!» – злобно щурился я вслед ее разъяренному бегству.

60

А теперь мне нужно понять, чего я хочу. В самом деле: чего может желать член клуба десяти разбитых сердец, доведший свое любовное чувство до состояния анорексии? О чем печется изъеденный червями обиды фрукт, к которому, как ни странно, еще тянутся руки Евы? Известно: как веревочке ни виться, а конца не миновать, и коли роман – это веревочка с неминуемым концом, то если он чем-то и ценен, так своими извивами. Блаженны авторы, способные соединять концы и начала в одну пульсирующую петлю. Отдадим также должное читателям, которые начав читать, уже знают, чем дело кончится. В этом смысле они счастливее тех писателей, которые начиная писать, конца не ведают. Мое же неведение иного рода: я не подчиняюсь чужому вымыслу, я сам герой и автор моих заметок, а стало быть, мне не дано знать, когда и чем сердце успокоится. Замечу только, что будь я игрой чьего-то воображения, выпавших на мою долю страданий уже с лихвой хватило бы на бурную и поучительную развязку. Итак, вот вам на выбор: я схожусь с Лерой, я остаюсь с Никой, я остаюсь у разбитого корыта, я растворяюсь в мреющей набоковской недосказанности, а вы остаетесь чесать затылок. В любом случае я не опущусь до мелкого жульничества, объявив на самом интересном месте, что это был всего лишь сон. Если же вы, как и я, пребываете в затруднении, то нам остается только уповать на подсказку судьбы.

Вопреки рефлектирующим героям прошлого мне нет нужды копить мои страдания на счету некой гипотетической духовной сущности с тем, чтобы она предъявила их в качестве входного билета, когда ей придет время занять место в мире ином. Мои нерасторжимые душа и тело не заняты обличением низких истин, не ищут общего и единого смысла своего существования, не озабочены провѝдением некой чудесной реальности, которая избавит их от проклятия гормональной зависимости и сделает частью всеобщей и вечной истины. Все это, знаете ли, не актуально. Мои антагонистические половины страдают здесь и сейчас в уныло минорный и сугубо материальный лад. Сами посудите: уж сколько времени прошло с ее июльского признания, а перед глазами все та же потная, скользкая, стонущая масса, из которой высовываются то голая грудь, то голый зад, то перепачканный лобок, то мокрые губы, то блестящий ствол. Я вижу ее гладкие, распахнутые до лопающихся сухожилий ноги с медовой приманкой посредине, вижу, как она морщит лоб и хмурит переносицу, как истекает животным соком и обдает своего жеребца влажным запахом кобылицы с росистых ночных лугов. Я наблюдаю за работой их стыковочного узла и как он покидает ее, оставляя розовую болонью пасть истекать мутной горячей слюной. Нет, я болен, я точно болен! Налицо острая фаза обсессии! Да любой мужик в моем положении давно бы изгнал ее из сердца, а на вакантное место пригласил другую! Я же, дождавшись вечера, устраиваюсь на кухне, ставлю на стол бутылку виски и переживаю ее похождения вновь и вновь. И лишь ледяная усмешка моей въедливой пытливости, чьими красными пометками кровоточит дневник блудницы, не дает распаленному воображению перегреться. Диагноз критического разума категоричен: отпетая гулящая лгунья! Это какой же артисткой надо быть, чтобы переживать каждое уже известное ей извращение как новое, а сотый спектакль выдавать за премьеру! Лицемерная лицедейка, она ломала комедию и через слово врала, а затем ввергла меня в разнузданную оргию, чтобы повязать нас развратом, как кровью! Мерзкая бесстыжая шалава, гореть тебе в аду!

Ничего не зная о других ее мужиках, я вынужден был сосредоточить мой праведный гнев на ее пресловутом кобельке и признать, что между ними до сих пор существует род одушевленной симпатии. Иначе и быть не может после такой высшей степени близости. А это значит, что в Москве живет парень, который лелеет память о прекрасной незнакомке и каждый день вспоминает, как подвергал ее изнурительным латексным пыткам и бился вместе с ней в сладостных корчах; как спешил застолбить, запятнать, обессилить и обезволить ее (женщина и сирень любят, когда их ломают), как оглаживал и зацеловывал ее круп, пожирал ее междуречье, смаковал нектар, дегустировал анус; как сливаясь с ней, плющил, распяливал, распинал ее тело и вдыхал мускусный запах ее наготы; как переживал упоительные бесстыдства их соитий, надеясь, что к тому времени, когда она утолит месть, он разбудит в ней похоть. И все это, заметьте, он проделывал не с безликим существом без цвета и запаха, а с вдохновенным творением природы не совершенного и даже не олимпийского, а абсолютного качества, один поворот головы которого ввергал меня в эмоциональный ступор! На свою беду я не понял главного: такая женщина не может принадлежать кому-то одному, она – смертный грех и великий соблазн всего мужского сообщества. Принадлежать всем и никому – вот ее назначение. Фея Моргана мужских снов, она придает смысл и жизни, и смерти, воплощенная мечта, она обречена на похищение.

В свою очередь она не может не думать о нем, как не может не думать о прелестях свободы отведавший ее невольник. Поводом для этого может быть все что угодно. Например, беспокоимый тугими трусиками пах. Словно парень забыл в них свои легкие чуткие пальцы, и она, останавливаясь на бегу, замирает и прислушивается, как вскипает низ живота – до немого стона, до летучего спазма, до сокоотделения! Перед сном она вспоминает его вторжения и долгие пытки, его исходы и сладкое нытье развороченной вагины. Вспоминает, как его приливы и отливы сливались в зудящий, ноющий жар, как жар истончался и превращался в раскаленную звенящую струну, а она ступала на нее и шла, словно лунатичка, обжигая ступни – до тех пор, пока струна не лопалась, и тогда она падала в пропасть, приветствуя полет распевным, мучительным стоном. Утром она вспоминает, как готовилась к встрече: завтрак, обед и легкий ужин не имели для нее другого значения, кроме поставщиков калорий, которыми она должна была щедро поделиться с ним; часы и минуты замечались ею лишь потому, что приближали вечер. За час до ухода она принимала душ и, вытираясь, воображала себя перед ним обнаженной; осушая пушистый ворс, уже знала, что он скоро примнет его, сделав сырым и покладистым; накладывая на лицо крем, черня ресницы и сгущая легкими мазками помады акварельную прозрачность губ, рассматривала себя горящими глазами любовника; выбирая белье и платье, представляла, как он все это тайком перенюхает; нанося на кожу духи, видела над собой его раздутые ноздри.

Их союз – это соединение дьявольского соблазна с божественной красотой, это сочленение сексуальной аномалии с аномальной сексуальностью. Две аномалии нашли друг друга. Невозможно представить ту аномальную энергию, которую они выделяли при слиянии! Приехав к нему, она подставляла щеку, меняла туфли на тапочки и шла на кухню пить чай. Он угодливо потчевал ее сладостями и новостями, а она царственно и невозмутимо ему внимала. Угождая и раболепствуя, он считал, что природа на его стороне и что через полчаса эта заносчивая дамочка будет плавать в обморочном плену. И тут он сильно ошибался. Да, на первый взгляд половой акт творится для удовлетворения мужчины, и жалкий вид употребленной женщины яркое тому подтверждение. Гаремы собирались не для радости собранных там женщин, а для удовольствия одного мужчины, и Клеопатра с ее свободой выбора стала на самом деле утехой множества мужчин, то есть, царственной шлюхой. Но это только на первый взгляд. На самом деле всё обстоит как раз наоборот: не мужчина пользуется женщиной, а женщина им. Терпит его глупое самомнение и самодовольную маскулинность, поощряет агрессию, игнорирует жалость и, жертвуя позицией, выигрывает качество, а за ней и партию. Женщина – это королева, прикидывающаяся пешкой, а уж Лина была еще той пешкой. Например, позволяла ему думать, что он способен подстроиться под ее внутреннюю вибрацию и заставить ее сосредоточиться на его колебаниях; что заморочив ее повелительным ритмом, равным ее дыханию и четным биению ее сердца, способен вогнать ее в транс. Глупец! Его самоотдача была залогом ее благосклонности. Он был обречен заботиться об ее выгоде – иначе, зачем он ей. И он старался: знал приметы ее беспамятства, знал, как подогреть ожидания и выдать аванс, знал, когда обрабатывать переднюю линию, а когда пройтись рейдом по глубоким тылам. Знал, когда и как втереться в доверие, а когда, очертя голову, броситься в атаку. В каких только позах они ни перебывали, как только ни сопрягались! Неутомимый дегустатор, он смаковал ее часами, и она, хмельная и пьянящая, сама пьянела от сладостного безволия. А главное, он умел совмещать их оргазмы в единое задыхающееся целое. В результате духота, сплав горячей кожи, скользких рук, влажных губ и липких бедер – они сливались, словно две подтаявшие конфеты. Сдавленное дыхание, ее лихорадочные, с черным пламенем оргазма глаза, беспорядочные стоны, буйство недр, всхлипы коитальной слякоти и мутноглазое, обморочное слабоумие. У Серджо Леоне в его американской саге жалобный крик чайки становится продолжением жалобного крика изнемогающей в любовной муке женщины. Вот также исступленно, обреченно и горестно кричала под ним она.

В антрактах коньяк, чай с пирожными, слюнявые поцелуи, а затем новая вязка. И так раз за разом, пока она не засыпала мертвецким сном. Удостоверившись в ее летаргической немощи, он пристраивался к ней сзади и играл с ее сонной петлицей в троянца, дары приносящего. Занятие по сути схожее с некрофилией, с той лишь разницей, что однажды покойница понесла. Ничего удивительного: будучи сучьей породы, она поставила наслаждение тех дней выше последствий. Она назначила его распорядителем своих прихотей и, сливаясь с ним в непристойных случках, стала метить квартиру визгом и запахом. Таким было ее показное смирение, такова была ее бабья благодарность за вторую молодость. Удаляясь в ванную и видя в зеркале очумелую суку с обвисшей грудью и помятым лицом, она отводила глаза, вспоминала сына и думала – знал бы он, чем на старости лет занимается его мать. Меня эта грязная потаскуха не вспоминала.

Никакого сомнения: после аборта она вернулась к нему, ибо не могла уже обходиться без регулярной бури в своем стакане воды. Участвуя в их смешанных единоборствах, она больше всего на свете желала быть побежденной. Недаром она отвергала мои попытки примирения, обдавала меня волнами неприязни и окатывала ушатами презрения. Так вызывающе может вести себя только стерва, у которой на поводке верный, злой кобель. Она относилась к нему с преступной симпатией, с нарастающим дружелюбием и дальним прицелом. Она вполне сознательно искала и нашла мне замену, она вознесла своего кобеля выше меня, и за это я ее ненавижу! Не удивлюсь, если устав от моего презрения, она сбросит маску покладистой дурочки и воссоединится с отцом ее будущего детеныша. Стерва ненасытная, я не знаю, почему ты цепляешься за меня, мне ясно только одно: твои оправдания – это искусная и злонамеренная ложь! Гореть тебе в аду черным пламенем, конченая обконченная нимфоманка!!