Текст книги "Аккорд-2"

78

Мы не размыкали объятия все десять дней и ночей. Горячие признания, слезная нежность, ненасытные поцелуи – именно тогда наше взбалмошное счастье обрело прочность и вечность алмаза. Мы гуляли по чистому и легкому, как наше блаженство снегу, жались друг к другу и таяли от умиления. Во время прогулок мы выбрали место для нашего будущего гнезда, и весной я приступил к возведению нового, Лѝнивого дома. Забегая вперед, скажу, что получился он такой же радостный, светлый и гостеприимный, как и его хозяйка. В город мы вернулись умиротворенные и новобрачно влюбленные. И последовали дни невыносимого счастья.

Ах, что это были за дни! Не дни, а сплошное изумление! Как раз в такие часы и минуты и рождается то, что люди знающие именуют священным трепетом. Это плазменное сияние сердца, возбуждаемое лишь любовью и творчеством, одно только и способно открыть вздорному человеку смысл его бренной жизни. Чувства превыше мысли, благо человека – любовь, а не ненависть. Человек живет ради священного восторга, которым он сливается с миром в ликующее и тесное целое. Как мы с Линой. Я снова как когда-то прибегал изнывающий и запыхавшийся с работы, и дома меня ждала любимая и влюбленная в меня жена. Поддерживая снизу сплетенными кистями тяжелеющий живот, она встречала меня и ворковала нараспев: «А кто это к нам пришел? Ах, это наш папочка пришел! Ну, иди, иди скорее к своему папочке! – прижималась она ко мне животом и далее с радостным удивлением: – Смотри, как соскучилась! Нет, нет, ты только послушай!» И я опускался на колени, прикладывал ухо к животу, а после растворялся в ее словах, интонациях, жестах, в выражении лица и пепельной голубизне глаз. Доведенный очередным приступом обожания до несдержанных слез, я подхватывал ее на руки, испытывая бессильное отчаяние от того, что не могу выразить мою любовь грандиозным, нечеловеческим образом. В ответ она растрогано сжимала ладонями мое лицо, смотрела на меня с мучительной нежностью, и на глаза ее наворачивались слезы.

Каждый вечер перед сном Лина в струистом шелковом халате на голое тело садилась по заведенному мной обычаю на кровать, разводила полы и подставляла моим глазам гладкий, тугой до белизны живот с вывернутым наружу, словно неспящий глаз циклопа пупком и набухшую упругую грудь с задорными сосками в центре круглых, молочно-шоколадных ареол. Темно-вишневый шелк красиво оттенял молочную лилейность ее кожи и рассыпанные по плечам цвета спелых колосьев волосы. Обремененная божественной миссией, помеченная ореолом святости, кроткая и прекрасная она была возвышенно непорочна и соблазнительно невинна. Встав на колени, я целовал ее руки, мешая набожное умиление с поздней горечью неискупимой вины и думая лишь о том, хватит ли мне жизни, чтобы заставить ее забыть то зло, которое ей причинил. Ложились, и я, смиряя страсть, заключал ее в объятия и баюкал до тех пор, пока она не засыпала. Утром она прижималась ко мне, заглядывала в глаза и с тревожным испугом спрашивала: «Скажи, зачем бог дает мне, дуре непутевой, столько счастья? А вдруг он мне это напоследок? Вдруг рожу и умру?» И я как мог, успокаивал ее. Говорил: «Нет, Линушка, это не все счастье, это только скромный аванс! Пока я вину перед тобой не искуплю, он ни меня, ни тебя к себе не заберет. Так что готовься терпеть меня еще лет сто…»

И точно: второго марта две тысячи пятого Лина с божьей помощью и при участии его повитух благополучно родила девочку. Привезя их в новую квартиру и уложив дочку в кроватку, я опустился перед Линой на колени и смиренно объявил:

– Даже если это не мой ребенок, я принимаю его, как родного!

– Успокойся, наконец! Тридцать восемь недель в моем возрасте – это нормально, – с ангельским терпением отвечала Лина, возложив руку на мою блудную голову. – А если не веришь – проверь на ДНК, разрешаю…

И я склонился перед новоявленной мадонной, досадуя на мою несговорчивую, неисправимо въедливую пытливость, которая отклоняя аргументы души и сердца, будет сомневаться в словах жены до тех пор, пока не почует в ребенке мою кровь.

Я просил назвать дочку Полиной, но Лина сказала, что одной Полины в доме достаточно и что она не хочет меня ни с кем делить, даже с собственной дочерью. Тогда я решил, что следующей Полиной будет наша внучка и попросил назвать дочку Сонечкой: нет, не в память о Софи и не в память о моих заблуждениях, а в честь предвечной Истины, которая вместе с Любовью наблюдала за сотворением мира. Стоит ли говорить, что дочка поселилась у меня на руках, так что Лине приходилось ее у меня отнимать. Ребенок должен ползать, а не сидеть у папы на ручках, говорила она, иначе он не научится стоять, а потом ходить и, в конце концов, сядет папе на шею.

Таким вот чудесным, феерическим образом Венере Милосской вернули навсегда, казалось бы, утраченные руки, Сфинксу – его загадочный лик, Янтарной комнате и фрескам Андрея Рублева – почтеннейшую публику, а мне – мою жизнь…

Эпилог эпилогов

…вместивший в себя жизнеутверждающий пафос финалов всех концертов для фано с оркестром. Он длится уже десять лет и счастлив собрать за своим круглым столом меня, мою любимую жену Лину, нашего сына и его жену Юлю, нашего обожаемого внука Сережу, моих родителей, тещу и тестя, моих ненаглядных дочерей Соню и Ксюшу, а также печальную, безутешную мать Ксюши и ее заботливого, неунывающего мужа. Я люблю их всех и надеюсь, что когда-нибудь заслужу их любовь.

В ближайшую пятницу мы с Линой отправимся в Голицыно, где в компании пятилетнего племянника и четырнадцатилетней единокровной сестры, для которой моя жена стала «мамой Линой», проводит летние каникулы наша десятилетняя дочь. Обе мои дочери поразительно похожи: те же большие жгучие глаза, нимфические, прелестно диковатые черты, акварельная смуглость кожи, темно-каштановые волнистые волосы и абсолютный слух. Когда они, взявшись за руки, свингуют под мой аккомпанемент Lover Come Back To Me, непосредственность и виртуозная слаженность их дуэта умиляет и трогает всех, кто их слушает. Иначе и быть не может: в них живет одна и та же шальная цыганская масть, неизвестно когда и как приблудившаяся к нашей фамильной крепостной крови. Осыпав их подарками и перецеловав, мы выслушаем тещин отчет и, подбодрив ее и тестя, покинем шумную, разноголосую компанию, чтобы до понедельника уединиться на нашем новом участке в Немчиновке, который мы между собой зовем Эдем. В самом деле – живая непролазная изгородь, десяток пышных плодовитых яблонь, медовый воздух и птичья околесица делают его филиалом рая на земле. Весной мы любуемся бело-розовым яблоневым причастием, а осенью наслаждаемся его райским безгреховным плодородием.

Не забываем (незабываем) и старый дом. Следуя зову его жилых духов, мы приходим туда, чтобы окунуться в атмосферу любовной ностальгии и подышать эпохальным воздухом нашего пожизненного приворота. Оживив его своим присутствием, поднимаемся на чердак. Там я долгим поцелуем лишаю мою прекрасную Магелону воли, после чего в очередной раз делаю явью ее юную мечту: подхватываю на руки и несу на узкую кровать. Трепетно раздев, укладываю на спину и неспешно пульсирую в ней, а она, глядя на меня с бархатистой нежностью, поправляет мои волосы, целует лицо и порывисто шепчет: «Василечек мой ненаглядный…". Тихо и мелодично жужжит юла, ровно и жарко течет полноводная река, поскрипывает школьная кровать, постанывает юная дева, неслышно пятится назад послушное время…

Пароксизм счастья, который мы с Линой переживаем, своей неистовостью сравним лишь с тем мрачным отчаянием, в котором мы находились долгие пятнадцать лет. Продолжая считать себя виновным в наших черных днях, я регулярно и несдержанно ей в этом признаюсь, оплакивая ту бездну сослагательного счастья, которого мы лишились по моей милости. Во время очередного припадка моей больной совести Лина обнимает меня, и мы замолкаем, прислушиваясь к неспящим колоколам памяти. Испытывая стойкое умиротворение, днем мы осыпаем друг друга любовными признаниями, а ночью купаемся в новобрачной нежности. Сегодня мы обожаем друг друга неистовей, чем когда бы то ни было, и нашей взаимной бережности может позавидовать самый фанатичный музейный хранитель. Нас одолевают вкусы и запахи жизни, нас переполняет неистощимый любовный энтузиазм. Об этом говорят порывистые объятия, растроганные поцелуи и блаженные слезы жены, об этом твердит мне мое коленопреклоненное, молитвенное чувство. Знакомое мне ранее по редким языческим прозрениям, с Линой оно обрело непререкаемость и святость монорелигии. Не знаю, любили бы мы так, если бы не пережили всего того, что с нами случилось. Но если дело именно в этом – уверяю вас: оно того стоит. Стоит пролить море молчаливых, бессильных слез и победить немую, задыхающуюся ненависть, чтобы достичь этого жертвенного экстатического состояния.

Я сижу на лужайке перед домом и, склонившись над компьютером, готовлюсь поставить точку в хронике нашей любви. Отныне наше с Линой прошлое принадлежит снисходительной истории. Мы с ней черепки не самой плохой эпохи, и откопав нас под толщей нескольких культурных слоев, будущие культурологи вряд ли поверят в нашу подлинность. Почему? Да потому что если дело пойдет так и дальше, то наших потомков ждет мир, где на любовь будут смотреть, как на ветрянку, где на дефлорацию будут ходить, как на прививку, а на свидание, как на случку; где постоянство станет предрассудком, семья – пережитком прошлого, измена – равноправной частью отношений, а секс – мобильным приложением к успеху. Совокупляться там будут с рвением кроликов и не для продолжения рода, а для размножения. Плотское раскрепощение там станет целью детских игр, а Камасутра – школьным предметом. Ненормативная лексика превратится в норму, а искусство порнографии сделает порнографию искусством. Словом, наших потомков ждет некая бездушная чиповая цивилизация, этакое царство бесстрастного электронного мышления с перерывами на сексуальную релаксацию. Только пусть они не рассчитывают, что Любовь простит им свое забвение. Да будет им известно, что конец Любви будет означать конец Человека, отчего неудачный черновик земной цивилизации будет скомкан и отправлен в корзину черной дыры.

А пока мы с Линой отправляемся в близкое и счастливое будущее. Вот сейчас она неслышно подойдет ко мне, поцелует и скажет: «Идем, мой милый, ужинать…» Пасторальная идиллия продлится за столом, затем выйдет к вечернему пруду и будет наблюдать, как клонится к земле спелый апельсин солнца, как теряет силу свет, гаснут дневные краски, как вечер плещется в окна и мир готовится раствориться в ночи. Оставив снаружи пропитанные лунным светом сосны, таинственную глубину живой непролазной изгороди и недвижный воздух, мы укроемся в гостиной, где, обнявшись, утонем в диване перед моргающим телевизором, поручив золотым иконам окон защищать нас от летаргического, иссиня-черного, голубовато-серебристого колдовства. Лина в который раз захочет вспомнить тот счастливый ноябрьский день, когда я причалил к четвертому этажу ее дома, чтобы вознести нас на седьмое небо. Я включу запись, мы прижмемся друг к другу, и она, обхватив тонкими пальцами мою руку, будет бормотать: «Ах, какой ты молодец, как ты все правильно придумал! Ну, разве я могла тебе такому отказать? Вот если бы ты явился ко мне через дверь и с тремя розочками в кулаке, я бы точно отказала!» Прощены все и вся, и сегодня наше прошлое безупречно. А чтобы таким в полной мере стало будущее, между мной, Линой и Лерой решено, что после того как ее старший сын окончит школу он будет под моим присмотром учиться в Москве. А там к нему, глядишь, подтянется мой младший сын. А пока он, молчаливый, цветной и обрамленный, смотрит на меня материнскими глазами с моего ночного столика. К его четырнадцатилетию я подарил братьям Cooper Mini, и теперь Лера учит их его водить.

На стене гостиной висит большая фотография. На ней мои родители стоят рядом с тестем и тещей, Лина – с Никой, я – с ее мужем, Костик – с женой Юлей и сыном на руках, рядом родители Юли – образованные, достойные люди и Верка с ее басовитым мужем, а впереди всех, словно тонкие нежные березки на солнечной опушке шумной раскидистой рощи – мои дочери. Миг одухотворенной вечности, цветная иллюстрация из книги судеб. Там же, в гостиной, над черным постаментом рояля – парадный портрет Лины, над которым за солидное вознаграждение и с неподдельным вдохновением потрудился выписанный девять лет назад из Франции художник итальянского происхождения (Анжело Асти, кажется). Я выбрал его за способность наделять женскую кожу совершенно невероятным внутренним светом. В этом, собственно, и состоит особое свойство его таланта. Эта розовато-матовая бледность и есть квинтэссенция Лининой кожи. Картина получилась на славу. Про себя я называю ее «Портрет женщины с голубым бантом». Среди работ художника это единственная, где его очарованный моделью вкус преодолел эстетику декоративного романтизма и возвысился до подлинной природы прекрасного. Воодушевленный мастер рвался написать Лину обнаженной. К этому его подвигла пляжная фотография семнадцатилетней Лины. Он уже видел шедевр: юное, совершенных пропорций тело перламутровой белизны с осыпанными волнами пшеничных волос плечами и грудью, ковыльно-полынный фон, по-тициановски размытые контуры воздушной фигуры. Напряженное состояние тела и точно схваченное супрематическое выражение глаз говорят о застигнутой врасплох девственнице. Он даже придумал название – «Земное и небесное». Он клялся и божился, что место будущей картине – в Лувре, и порукой тому не его скромный талант, а выдающиеся качества натурщицы, которых на свете раз-два и обчелся, и которые не способен испортить даже плохой художник. Другими словами, в Лине он увидел то «совершенство красоты», ту «безукоризненную красавицу», «необретаемую Венеру древних», поисками которой был одержим герой «Неведомого шедевра» Бальзака. К сожалению, Лина отказалась. Взамен он уговорил нас на картину, где мы стоим, взявшись за руки, в саду под распустившей нежно-розовые бутоны яблоней. На Лине голубовато-сиреневое шелковое платье – дунь и слетит, на мне бежевая рубашка с короткими рукавами и светлые брюки. Лина стройна и грациозна, и моя монументальность композиционно подчеркивает этот невянущий факт. Картина висит напротив нашей кровати, и когда я, лежа в приятном изнеможении рядом с Линой, гляжу на нее, смущенная разница наших весовых категорий неизменно заставляет меня жалеть о моем неистовом миссионерстве. Лина, напротив, непрочь, чтобы я припадал к ней еще теснее.

Если с богом любви (иже еси на небеси) и можно общаться, то только посредством музыки, потому что она выше и значительнее слова, содержательнее и глубже мысли. Рождаясь из грубых механических колебаний, она приводит в трепет невесомую часть нашей души, заставляя прощать этой жизни обиды и восполнять понесенные потери. Из всех искусств она единственная, что минуя рациональных секретарей, ногой открывает дверь в кабинет наших чувств. Я подойду к роялю и откину крышку. Дэйв Брубек, Strange Meadow Lark, моя вечерняя молитва. Ми-бемоль мажор, тональность моей первой и последней любви. Я отправлюсь в путь и, альтерируя ступени, наполню ее диссонансом, доведу до неузнаваемости, выверну наизнанку и ужаснусь ее кривым, несимпатичным чертам. Изменив ей с другими тональностями и не добившись гармонического обогащения, я содрогнусь и прозрею, после чего, минуя правила модуляции и пренебрегая благозвучием, поспешу вернуться назад, раскаявшийся и просветленный. Лина неслышно подойдет, возложит руки на мои плечи, и теплое облако ее дыхания опустится на мою макушку.

На человечестве лежит проклятие полового спаривания, и только любовь освобождает нас от этого проклятия. Ближе к полуночи я поднимусь в спальню и буду ждать, когда моя пречистая дева явится ко мне. Придется набраться терпения: она истово и тщательно готовит себя к ночному визиту. Еще немного, и она возникнет в полумраке спальной – в голубом шелковом халате с широкими рукавами, делающими ее запястья еще тоньше, с влажно-розовым от крема лицом и распущенными волосами. Скинув халат, сядет на край кровати, а я встану перед ней на колени, обхвачу ее бедра и буду пожирать ее пропащим взглядом. Глядя на меня с легкой, подтаявшей улыбкой, она разделит пшеничный поток на три части и, мелькая невесомыми пальцами, совьет из них тугой звенящий канат. И тогда я уткнусь лицом в подол ее рубашки и буду вдыхать пряный запах ее тела, а она тонкими пальцами будет гладить мои тронутые необременительной ранней сединой пряди. Потом мы ляжем, и я покрою ее нежными, как лепестки роз и сладчайшими, как весенний мед поцелуями. После этого припаду к источнику сущего, и она, выгнувшись мне навстречу, забьется в сладостном припадке. Покончив с восхитительным вступлением, я подберусь к ее лицу и буду любоваться оплавленными жарким смятением чертами, смеженным веером ресниц и приоткрытыми в томительном ожидании губами. Налюбовавшись, взберусь на Эверест моих желаний и брошусь оттуда вниз головой. Жемчужно-алый створ освободит путь ахающему дыханию, и когда Лина, распахнув глаза, поведет бессмысленным взором и огласит наш полет громкими стенаниями, я хриплым усердием восславлю наш союз и, облапив бемолины податливых ягодиц, выдою себя в драгоценную чашу трепещущих бедер. Не знаю, как у других, а формула нашей с Линой любви: E♭dur = mc².

Мне до сих пор снится, что Лина вышла замуж. Она является ко мне в сопровождении безликого мужчины, и я, убегая от них, прорываю вязкую завесу сна и несколько секунд лежу изнуряемый заблудившимся во мне ужасом. Затем торопливо протягиваю руку и убеждаюсь, что Лина рядом. От моего прикосновения она просыпается, обнимает меня, заботливо гладит и шепчет: «Что, мой милый, что, мой родной, я опять ушла к другому? Ну, успокойся, мой любимый, я здесь, я с тобой…» Открывая утром глаза, я вижу как она, облокотившись на подушку, смотрит на меня с нежной, чуть грустной улыбкой. Когда-нибудь я проснусь, и на меня также будет смотреть ангел. Надеюсь, я не настолько безнадежен, чтобы меня, когда придет время, лишили его общества. А пока я хочу видеть рядом с собой только Лину. Я припадаю ухом к тонкой перепонке, отделяющей нас от будущего, и явственно различаю там нестихающую перекличку наших голосов. Меня известили: мы будем жить долго и счастливо – до далеких прапраправнуков, до безмятежной святости, до крайних пределов земного чувства. Когда любишь, милосердное время на твоей стороне. Сначала уйду я, а за мной – она. Закроет мои устремленные на нее глаза, ляжет рядом и уйдет, чтобы тут же соединиться со мной – на этот раз навечно.

Признàюсь, я был неправ: незаменимые женщины существуют. Есть только одна женщина, ради которой мы живем – с остальными мы всего-навсего любезничаем. Моя Лина не есть отдельная нота, она и есть мой аккорд. Она – объект и субъект моей беззаветной веры и счастливый факт физического бытия. Мечта, греза, дрема, голубой проблеск серого неба, божественный вкус самой Любви – вот что такое моя Лина. Правда в том, что я любил ее еще до нашего знакомства, а после, бывая с другими женщинами, грезил о ней и желал ее. И если сегодня я гляжу на других женщин, то только затем, чтобы лишний раз убедиться в ее совершенстве, ибо золотое сечение возрасту не подвластно. Я не хочу замечать мягкую усталость ее кожи, меня не смущает легкая припухлость ее век, пугливые морщинки, смущенные складки у рта, потускневший блеск волос и прочие паучьи проделки времени. Я гляжу на нее и вижу только ее большие, сияющие нежным светом глаза. Они – настоящий шедевр супрематизма: на молочно-голубоватом миндалевидном поле радужное солнце драгоценного платинового цвета с пульсирующей червоточиной почившей ненависти. Овал, а в нем круг: любовь и ненависть – неразлучные супрематичные сущности.

Остается ответить на вопрос, который я рискну задать себе сам, потому что серьезному читателю спрашивать об этом не пристало: во-первых, это означало бы, что его здравый смысл попал под магическое обаяние легковесных словес, отчего он отнесся к моей истории всерьез, а во-вторых, кому как не мне знать верный ответ. Итак, я спрашиваю себя, что было бы, если бы мы с Линой не сошлись и сам же отвечаю: ничего, по сути, драматичного, ибо иначе пришлось бы признать обездоленными девяносто девять семей из ста. Посудите сами: ну, разве можно считать их таковыми только потому, что ночью им снятся беспокойные сны, а днем тревожит горьковатый осадок неистребимого сожаления?! Не думаю, что укоры и уколы навязчивой сослагательности настолько болезненны, чтобы их нельзя было претерпеть. А вот в чем я абсолютно уверен, так это в том, что моя книга в таком случае не была бы написана. Только кто же, кроме меня стал бы об этом жалеть!

А теперь пришел черед чистосердечного признания. Итак, я признаюсь:

Я не знаю, что такое Любовь. Знаю только, что она первая среди реальных и мнимых ценностей, и что не хватит и ста жизней, чтобы ее познать. Никогда не соглашусь с приверженцами точных наук, для которых она не всемирная форма чудесного помешательства, а внештатное состояние измененного (разумеется, в худшую сторону) сознания, результат внушения и самовнушения. Являясь нашей частью, она так же порочна, как и возвышена; призванная возвеличить, она обращает нас в ничтожество – утверждают они. Для них любовь – хорошо обжитые, можно даже сказать, заплеванные места; пашня, которой все равно, какое зерно в нее бросят; одухотворение обнаженной груди и голых коленок; вскипающие пузыри необоснованного воодушевления и жалкий пшик неизбежного разочарования. Они приравнивают любовь к наркотической зависимости и видят в ней не более чем острую приправу к плотоядному удовольствию. Повелители аптекарских весов, они утверждают, что им ведома ее ДНК. Они говорят: достаточно обдать вас феромонами и блокировать ими действие прогестерона, а после запустить у вас производство фенилэтиламина – et voila! – вы в зависимости у объекта вашего влечения. А дальше выбирайте, какая любовь вам по душе – романтичная, безответная или взаимная – и в соответствие с выбором принимайте допамин, серотонин, эндорфины и окситоцин. И не забудьте про тестостерон и эстроген. И будет вам счастье, даже если оно невыносимо мучительное. Словом, для них любовь есть род хорошо изученной болезни, поражающей в первую очередь людей с ослабленным любовным иммунитетом. Однако при всей учености моих оппонентов им ни за что не объяснить причин круговорота любви в природе, когда она с земли возносится на небо, а оттуда низвергается обратно на землю и попадает в канализацию, чтобы, пройдя чистилище, вновь устремиться в небо. Им остается только гадать, каким образом любовная антигравитация отрывает нас от земли и перемещает в другое измерение. И как они объяснят поведение сердца, раненого кривым ножом измены и все же готового, подобно лифту, вознести изменницу до небес? И поддаются ли расшифровке поэтические чудачества влюбленных?! В чем я, пожалуй, с ними соглашусь, так это в том, что у каждого из нас существует вторая половина, найти и соединиться с которой не удавалось еще никому на свете (кроме нас с Линой, разумеется). Факт давно известный, но теперь еще и подтвержденный научно. Не хватает лишь прибора, который мог бы определять местонахождение нашего второго Я. Уверен, есть люди, готовые отдать за такой прибор полцарства и коня.

По мне любовь так же значима и загадочна, как Время, Пространство и Материя. Я, знаете ли, согласен с теми, кто заявляет, что любовное чувство есть неуничтожимое и неизменное в веках основание и оправдание нашего существования. Оно материально и входит в мировой обмен веществ, говорят они. По их мнению, именно на медленном огне любви готовится космический суп из устриц созвездий, улиток галактик, раковин туманностей, мидий метеоритов, моллюсков планет, осьминогов черных дыр, морских звезд сверхновых и прочих галактических рифов. Более того: они уверенны, что когда Вселенная обратится в нуль и приготовится начать свое существование с чистого листа, то в следующей сингулярной точке не будет ни Материи, ни Времени, ни Пространства, а только бесплотный, дремлющий дух Любви. И не ее вина, что она обречена иметь дело с нашей глупостью. Некоторые считают ее благородным ядом, который языческие боги тайком добавляют в наш хлеб насущный и хранят в святой чаше на одной полке с чашей Жизни. Я же представляю ее иначе. Испорченный непомерной тягой к экзотическим образам, я вижу ее в виде порции звездной субстанции, которую нам с криком «Лови!» кидают с небес. Она раскалена, ее невозможно держать, ее хочется отбросить и попросить что-нибудь удобное и прохладное. Это и есть испытание Любовью. Хочешь познать ее – держи. До животного вопля, до обугленных ногтей, до сердечной недостаточности, но держи. Держи и моли бога, чтобы она не остыла! Потому что эта звездная субстанция – часть тебя самого. Только так ты познаешь Вечность, только так останешься юным и бессмертным!

Увы, любовь благосклонна не ко всем, и вот до меня доносится раздраженный голос обманутого ею скептика. Страдая прокуренным трезвомыслием и полагая, что его прискорбный опыт дает ему право на менторское всезнайство, он именует мою историю фантасмагорией заблуждений и спрашивает, с чего это я, собственно говоря, взял, что меня любят. Но это же очевидно! – восклицаю я. Вовсе нет, – возражает он. Очевидность также иллюзорна, как убедительна иллюзия. Слова, поступки, нежные взгляды, дети, наконец – это не доказательства любви, а элементы иллюзии. Верить в любовь – все равно, что верить в материальность привидения, утверждает он. Мы никогда не знаем, что у женщины на уме, даже если она уверяет, что любит вас. Для того чтобы узнать так ли это, нужно влезть в ее шкуру и спросить ее бога. А поскольку женщина никогда не позволит этого сделать, то не честнее ли признать, что в возвращении моей жены нет ничего чудесного, что высокими мотивами там и не пахнет, зато низкими пахнет отменно. Обставив свое возвращение с тем же снисходительным цинизмом, с каким всегда меня обманывала, она перед этим от души порезвилась в чужих постелях: интересы афродизии и мести совпали и с неодолимой силой толкнули ее в чужие объятия. Утолив и то, и другое, она решила откупиться беременностью и, шантажируя ребенком, заставила ее простить, чтобы вернуться к привычному образу жизни, по которому по-бабьи и по-человечески соскучилась. Вот горькая, вот неудобная правда! Или вам, сударь мой, и в самом деле нравится распускать нюни и чувствовать себя счастливым дурачком?

Во-первых, покладисто отвечу я, шкура моей жены слишком ценна, чтобы портить ее такой недостойной начинкой, как моя, а во-вторых, я не говорю вам: «Изыди!», а как человек рациональный говорю: «Допускаю». Да, мне ведома обманчивая женская благосклонность и ее коварная непредсказуемость. Я знаю, что для женщины внешнее благополучие значит больше, чем какая-то там любовь и что мужчина интересен ей только пока потакает. Знаю, что женщины, торгуя телом, никогда не станут торговать сердцем. Любовь для них лишь каприз, пережив который они снова свободны, даже если им пришлось выйти замуж. Мужчина способен влюбиться на всю жизнь, женщина – никогда. Она – часть метафизики: как ее не раздевай, она так и останется вещью в себе. Наука бессильна перед ее вселенной, и все ученые трактаты на ее счет отскакивают от нее, как об стенку горох. Тем же самонадеянным дрессировщикам, которые, познав женское тело, решили, что познали и женскую природу, скажу, что женщины, как и дикие кошки, дрессировке не поддаются: они могут оцарапать вас в любой момент, даже если у вас общие котята, а если не царапают, то это не значит, что у них нет когтей. Иначе говоря, знаю, ведаю, предупрежден. Тогда что заставляет меня пренебрегать здравым смыслом? – вопрошает мой недоумевающий оппонент, и мне лишь остается перейти на низкий штиль, который один ему только и близок: «Эгоизм, мой недоверчивый прокуренный друг, пещерный эгоизм, жаждущий больше всего на свете душевного комфорта и райских наслаждений, которые только одна любовь и способна дать! Кто же радостной радуге предпочтет серое небо?»

Да, я слышу лишь ее слова и не ведаю ее мыслей. Да, ее глаза могут сиять как упоением, так и самоупоением. Да, я сужу о ней по ее показным делам, а не по тайным намерениям. Знаю, что ее задумывали не для одного меня, а для всех мужчин разом и сделали так, что с кем бы она ни была, ей будет одинаково хорошо, что и подтвердили двое совращенных ею бедолаг, делавших с ней в постели то, что на их месте делали бы все остальные мужчины. К ее победам следует отнести и тысячи тех, что при виде ее прелюбодействовали с ней в мыслях своих. Короче говоря, все ведаю, все представляю, во все посвящен, но я не откажусь от нее, даже если однажды выяснится, что она отъявленная лгунья и помимо меня спала не с двумя, а с тысячью и двумя мужчинами. И я не перестану любить эту женщину, даже если она вдруг объявит, что больше не любит меня!

Напоследок поделюсь пережитым однажды озарением.

Как-то раз в Вероне, куда нас с Линой привело желание причаститься к святыням любовной веры я, покинув мирно спящую после нашей праведной, обетованной близости жену, вышел ночью на балкон. Увитый цепким плющом, он был, как нас уверяли, схож с тем, что служил авансценой самой Джульетте. Между мной и миром – каменный парапет, за которым под треск цикад перемигивались навечно приколоченные к черному романскому бархату звезды. На дне ласковой пропасти – неподвижное облако Млечного пути с его драгоценным блеском небесной свалки. В отличие от нас ему некуда плыть, не с кем сближаться. Всё, как и сотни лет назад: мега-алмазы и бриллиантовая пыль, зодиакальная глубина и маниакальное постоянство. Ночь, отменив цвета и оттенки, соединила спящие плоскости близких и дальних крыш в лоскутное покрывало, проткнула его остроконечными кипарисами, прострочила золотыми и серебряными заклепками фонарей и простерла туда, где лесистый горизонт сливался с бездной, делая нас частью этого мерцающего, неспящего мира. Вместе со мной не спал стрекочущий, не умолкавший ни на минуту голос южной ночи. В нем не было воздушного трепетания сборных звуков – то был неутомимый и с точки зрения звезд бесцельный полостной резонанс. Великодушная снисходительность могла бы найти ему место в первой октаве, однако отсутствие в нем музыкальной вибрации лишало его возможности стать частью мелодии. Но он зачем-то был, он присутствовал и больше того – наполняя Вселенную копулятивным томлением, звучал громче взрыва сверхновой! И это дивное ночное небо, и неумолчный любовный зов, и мое притаившееся одиночество вдруг открыли мне нечто непостижимое и духозахватывающее: я, продукт игры высокомерных космических сил, вызвавших меня из небытия для неведомой мне цели; я, мыслящее, чувствующее, действующее, осознающее себя существо, материализовавшееся помимо собственной воли и волею обстоятельств принужденное к ним приспосабливаться; я, обреченный на заклание и взирающий на мир с бессильной укоризной; я, познавший свет и мрак, слабость и силу, восторг и страх; я, в сущности бесполезное для мироздания сочинение, озаглавленное «Юрий Алексеевич Васильев» – это самое Я было создано с единственной и ответственейшей целью: сопроводить через переправу жизни кочующую во времени и пространстве не от мира сего Красоту! Только поэтому мне дозволено быть с ней рядом, а все мои ревнивые, плотские, низменные притязания на нее – от пустого, жалкого, смехотворного тщеславия мира людей. С чего я взял, что я ей ровня? Она госпожа, я – шерп, она шествует – на мне все тяготы пути. Ее невозможно не любить, ей же достаточно быть любезной. Позади крутой перевал, и мы спускаемся навстречу золотому закатному солнцу…