Текст книги "Аккорд-2"

76

Лина примолкла, и по тому, как долго и сосредоточенно она молчала, можно было предположить, что причиной стал внезапный экскурс в прошлое. Я не мешал.

– Есть еще кое-что… – заговорила, наконец, Лина. – Самое для тебя и для меня, пожалуй, неприятное… Не знаю, как и сказать…

– Что еще такое? – заволновался я.

Лина спрятала лицо и после тягучей паузы спросила:

– Помнишь, ты упрекнул меня, что мне нравится насилие?

– Это я со зла! – поторопился откреститься я.

– Я тоже сначала так подумала. А потом вспомнила, как заставляла Верку быть грубой, и мне нравилось. А еще вспомнила, что было у меня с Иваном. Я тебе рассказывала, только вот самого главного не рассказала…

Будь на его месте кто-то другой (чего не могло быть даже гипотетически!), она после того как он ее, заплаканную и оглушенную, покинул тут же сбежала бы. Но ее оскорбил и унизил мужчина, которого она когда-то безумно любила! И она, подтянув трусы, осталась лежать, ожидая, что он ужаснется и станет молить о прощении. Он же вместо этого залез ей в трусы и забубнил про свою любовь – то есть, посчитал совершенно нормальным то, как с ней обошелся. Ей бы вознегодовать и гордо удалиться, но она продолжала лежать, с удивлением чувствуя, как стремительно остывает жар обиды. Как же так? – растерянно подумала она и вдруг с удушливым стыдом поняла, что ждет, когда он после короткой передышки раскоряченным зверем снова навалится на нее и своим приворотным, алчущим напором ввергнет в болезненно-сладкую, унизительно-обморочную покорность, и она, задыхаясь и теша его слух жалобными стенаниями, забьется под ним запутавшейся птицей. А после, одурманенная необъяснимым влечением, захочет его еще и еще. В конце концов, он принудит ее остаться на ночь, и она, просыпаясь от его бесцеремонных вторжений, будет оглашать ночную тишину сладкозвучными рыдающими стонами, так что утром ей придется признать его своим новым мужем и отцом их будущего ребенка. Жуткое, ужасающее наваждение! Да, конечно, она каким-то чудом опомнилась, но ведь жаждала насилия, определенно жаждала! Это уже потом, из разговоров с подружками и знакомыми тетками она сделала удивительный вывод, что нещадный секс многими женщинами приветствуется, ибо один только и способен расшевелить их логово до трескучего состояния. Прочитала где-то, что мужчина по своей природе – властелин, что он стремится доминировать, и его грубость в постели – не род насилия, а форма самоутверждения. Так что по этой теории Иван скорее грубиян, чем насильник. Она и сама пробовала быть грубой с Веркой – просто чтобы понять, что чувствует насильник. Насколько она может судить, насилие есть реакция как на непокорность, так и на покорность жертвы. То есть, любой нормальный мужчина может по ходу пьесы стать насильником. Так было у нее со мной, с Иваном, а особенно с парнем.

– Помню, как-то раз мне расхотелось, и я попыталась его столкнуть, но он уперся. Я тоже уперлась, и он буквально озверел. Думала, замучит до смерти! Я рыдаю, а у меня оргазм за оргазмом, один краше другого! Ужас, что было! Случись мне залететь в тот раз, зверя бы родила! – передернуло Лину. – И думаешь, я как-то его наказала? Ничего подобного! Так он после этого еще несколько раз мне такое же устраивал, а я, психопатка несчастная, прощала его…

Взволнованная Лина примолкла, переводя дух, я же, изрядно смущенный, возил ладонями по ее спине и бормотал:

– Нет, нет, ты все неправильно понимаешь…

– …И я поняла, что раз мне нравится грубость, раз я сама на нее нарываюсь, то я не только нимфоманка, но и извращенка… – нервно продолжила Лина. – Ведь сколько раз я принуждала тебя брать меня силой, и все назло Ивану, все ради какого-то постыдного, мстительного переживания! То же самое с парнем, только уже назло тебе! А эти наши бессмысленные бесконечные ссоры! Я ведь специально доводила тебя до тихого бешенства, чтобы ты мучил меня! Потом ты стал нежным и бережным, и это длилось два года, а потом я почувствовала, что наш благостный секс мне надоел… Знаешь, иногда мне кажется, что я изменила и призналась только затем, чтобы озлобить и ожесточить тебя! Недаром в первый раз после твоего возвращения, когда ты топтал меня с лютой ненавистью, я, наоборот, наслаждалась! И после этого ты скажешь, что я нормальная?..

– Да, Линушка, да, ты абсолютно нормальная! – горячо заверил я.

Конечно, она этого стыдилась и даже пыталась оправдывать себя. Придумала, что насилие ей нужно, чтобы попасть в мир страданий и боли, где она могла слиться болью, например, со сгорающим в огне деревом, с застигнутой врасплох ланью, с обманутой женой, с брошенным ребенком, с одинокой, безутешной вдовой, с потерявшей сына матерью – потому что преступно испытывать наслаждение, когда рядом столько боли! Только все это чушь! Она сексуальная психопатка и панически, до смерти боится, что мой бережный секс ей скоро надоест, и ей захочется грубости на стороне!..

Заключив свое признание таким неожиданным выводом, Лина горько расплакалась. Я долго гладил ее и целовал, подыскивая слова утешения. Не преуспел и сказал следующее:

– Знаешь, что меня в тебе всегда напрягало? Что в тебе нет изъяна. Это ненормально. Красота не может быть без изъяна, иначе это неодухотворенное совершенство. И я всегда искал в тебе изъян. Приглядывался к твоему поведению, ловил выражения лица, надеясь на мелководье чувств увидеть вполне земное дно. Но ты не снизошла до меня и не дала себя приземлить. Теперь я понимаю, что не там искал и рад, что изъян все же есть. Теперь я буду глядеть на тебя и радоваться: ты настоящая, ты нерафинированная, ты земная! Ведь я чего всегда боялся – боялся, что состарюсь и умру, а ты, вечно молодая и прекрасная, воспользуешься этим и найдешь себе другого…

– Дурачок мой любимый! – улыбнулась Лина сквозь слезы. – Я без тебя и минуты не проживу…

Я зацеловал ее заплаканное лицо, собрал губами тихие, беспомощные слезы и сказал:

– А грубость… Что ж, грубым быть легче, чем бережным. Только не мне. А потому впереди у нас минимум два года кроткого, голубиного секса. А там посмотрим…

– Нет, Юрушка, не посмотрим! Мне теперь нечего бояться, не с кем тебя делить, не к кому ревновать и не за что мстить! Так что если через два года я попрошу чего-нибудь остренького – знай, что я снова в положении! Буду рожать каждые два года, пока не выйдет вся дурь…

– Счастье ты мое узкобедрое! – спрятал я ее на груди. – Всё, хватит тебе рожать…

– Ты больше не хочешь детей?

– Я не хочу, чтобы ты мучилась.

– Но есть кесарево сечение!

– Да?! – возмутился я. – Чтобы тебе изуродовали твой божественный живот?!

Лина судорожно вздохнула, загоняя вглубь остатки слез, и заключила:

– Ну вот, теперь ты знаешь обо мне абсолютно все…

– Да, теперь знаю. Знаю, что держу в объятиях ангела, который притворяется демоном…

И я, прижав ее, тихонько закачал. Лина обмякла, закрыла глаза и даже, кажется, задремала. Я уже хотел уложить ее, но она неожиданно оживилась:

– А знаешь, когда я поняла, что ты как был мой, так и остался?

– Когда, моя радость? – поцеловал я ее в горячий лоб.

– Когда была у тебя, и ты не побрезговал мной. Я ведь не думала, что до этого дойдет и не стала подмываться, а ты сразу туда. Я потому тебя и не пускала, что боялась, как бы плохой запах не отбил у тебя охоту. И так еле затащила…

– Линушка, у тебя был вкус райских яслей!

– Уж не знаю, какой у меня был вкус, но ты меня чуть не съел! Я уж и без того еле терпела, и когда ты стал меня есть – потекла…

– Да, моя сладкая, я это почувствовал! – перебил я ее. – Впился в тебя и чуть не плачу: как же так, я ее ненавидеть должен, а вместо этого захлебываюсь ею!..

– …А когда съел, налетел, как бешеный! Быстро, конечно, но я успела. Но даже если бы не успела – я ведь не для того приходила, а чтобы удостовериться, что ты меня по-прежнему хочешь. Удостоверилась… А ребеночку сказала: не бойся, малыш, это наш папочка к нам в гости приходил! Он сейчас с нами редко бывает, но ничего, мы потерпим… И когда ты потом делал вид, что я тебе безразлична, я смотрела на тебя и умилялась: глупый, злишься и не знаешь, что ты мой на всю жизнь! Потому и терпела твои грубости, потому и колдовала. Знала, что ты рано или поздно опомнишься и вернешься ко мне… Нет, ты правда противный! Противный и злой. И жестокий! И как я только все это вытерпела!..

– Знаешь, – поспешил я сменить тему, – я когда после развода встречался с Костиком, то больше всего на свете боялся, что он вдруг скажет: «А мама замуж собралась…»

– Юрушка, а у меня сердце замирало, когда он возвращался от тебя! Все ждала, что он скажет: «А папа женится»! – перебила меня Лина.

– …И я представлял, как ворвусь в твою квартиру, доберусь до балкона, перелезу у тебя на глазах через перила и скажу, что если ты выйдешь замуж, я прыгну…

– И я, Юрушка, и я представляла, что сделаю что-нибудь такое же!

– А еще я страшно боялся, что приворот сработает, и ты вернешься к парню…

– Не было никакого приворота, вранье все это! – распахнула Лина слипшиеся ресницы. – Да чтобы я после трех недель запредельного счастья вернулась к этому ужасу?! Да еще с твоим ребенком?! Да я бы скорее в нашем озере утопилась!

Так перебираясь от признания к признанию, мы и проживали подвластное нам время. Позади вечность, впереди вечность, а посреди мы – два первобытно голых человека, в одном из которых зрел плод нашей любви. Мы творили нашу историю, и наш дом сообщал о нашем творении живым желтым пятнышком. Не в этом ли разгадка моей картины? Подумать только: сколько раз я смотрел на нее, не ведая, что это мы с Линой прячемся на ней от всего мира!

– А знаешь, что я тут недавно поняла? – взглянула на меня Лина. – Я поняла одну простую и важную вещь. Знаешь, какую?

– Скажи, моя радость, скажи…

Она обхватила мое лицо и, глядя прямо в глаза, вложила в меня:

– Мы стареем, Юрочка, стареем. Ты медленнее, я быстрее. Теперь, когда я бываю с тобой, я переживаю не так, как в молодости, а по-другому. Там было пламя до небес, а сейчас раскаленные угли, ровный безгрешный жар. Это уже не страсть, а иступленная молитва, полное растворение в божестве. Так вот любовь – это то, что остается, когда уходит секс. Не пламя, не угли, а блюдо, которое готовится на них. И когда угли догорят и станут золой, мы с тобой будем наслаждаться изысканным вкусом и ароматом настоящей любви. Так что самое лучшее, мой милый, у нас впереди…

Нет, она кого угодно доведет до слез, эта распрекрасная, разлюбимая Лина!

– Линушка, я не хочу ждать золы, я хочу любить тебя сейчас!

Руки горячие, губы жадные, глаза влажные, речь бессвязная – сумасшествие какое-то! Мы возвращаем себе дыхание, и Лина, слегка отстранившись, бормочет:

– Юрушка, родной мой, ты не представляешь, как я тебя люблю… Ты златоуст моих чресел, восторг моего живота, ты свет моих очей, ты и только ты…

Не знаю, что со мной случилось, но я вдруг понял, что слышу ее мысли. В моей голове распускались цветы – один бутон краше другого. Они множились, сплетались и тянулись ко мне. Они проникли в душу, пустили корни в сердце, наполнили обоняние тонким сладким дурманом и перехватили горло. Цвèта Лининых глаз, они пульсировали, как ее зрачки, медоточили, как ее губы и пахли ее телом. «Ты мой любимый, любимый, любимый…» – хрустально позванивали они, и мне казалось, что еще немного и я, став Линой, умру от заоблачного счастья.

– Линушка, Линушка, Линушка… – исступленно бормотал я, уткнувшись губами в ее висок и слившись с ней в одно молчаливое целое…

77

Когда мы снова стали половинками, Лина мазнула пальчиком под глазами и радостно объявила:

– А я тебя сейчас удивлю!

– Может, не надо? – улыбнулся я.

– Бедненький, совсем я тебя затравила! – быстро поцеловала она меня. – Не волнуйся, тебе будет приятно. Ну вот, слушай. Ты наверное думаешь, что я полюбила тебя только через два года, да? А вот и нет! На самом деле я в тебя влюбилась почти сразу! И знаешь, когда я это поняла? В тот день, когда ты привез тетрадку со стихами. Помнишь, мы поднялись после грозы на чердак? Там был такой мягкий таинственный полумрак, тишина, замерший воздух – никого на свете, только ты и я. На мне было легкое платье – дунь и слетит, на тебе серые брюки и полупрозрачная бежевая рубашка с коротким рукавом и маленькими перламутровыми пуговками. Под ней смуглая крепкая грудь и мускулистый живот. Сам стройный, сильный, красивый, умный, в глазах нежный туман, голос бархатный, да еще это твое неотразимое цыганское обаяние – в общем, с ума можно сойти! Ты мне что-то говоришь, я что-то отвечаю, а у самой голова крýгом. И вдруг понимаю, что хочу – ну, вот до стона хочу, чтобы ты меня поцеловал! Прямо вижу, как ты меня целуешь, а потом… Ой, а что пото-ом!.. – закатила она в притворном испуге глаза. – Нет? Не догадываешься?

Почему же не догадываюсь – потом я попробовал бы уложить ее в кровать. Только если бы она мне отдалась, добром бы это не кончилось. При ее маниакальной верности Ивану она замучила бы себя угрызениями совести, назначила бы меня виновником своей минутной слабости и вместо того чтобы выйти за меня замуж, стала бы избегать, пока не возненавидела бы окончательно. Слава богу, что ничего этого не случилось. Никому не позволено безнаказанно опережать события.

– Нет, моя сладкая, не имею ни малейшего представления, – залюбовался я ею.

– А пото-ом ты берешь меня на руки и-и-и… на кровать! Нет, ты только представь, а, какова недотрога? Кричу себе: «Нет, нет, нельзя, у меня же Иван!», а сама подбираюсь к тебе все ближе и ближе. И в голове сумасшедшая мысль: неужели прямо сейчас может случиться то самое, чего боятся и хотят все девчонки?! Ноги ослабли, а внутри все сладко заныло… Осталось только лицо поднять и посмотреть тебе в глаза, и ты бы все понял. И тут я испугалась, что ты меня и вправду поцелуешь, а потом дунешь – и платье слетит, и тогда мне только и останется, что умереть от стыда. Хорошо ты мне тетрадку подсунул – я опомнилась и быстренько тебя оттуда увела. А когда вышла на воздух – вдохнула полной грудью, обозвала себя похотливой кошкой и застыдила до самоотречения…

Как ни приятно было это слышать, историческая правда требовала признать: то, о чем она рассказала ей в то время чудилось при виде любой мужской особи.

– Кошечка моя пузатенькая, как же я не догадался! – осыпал я ее поцелуями.

– Ну вот… А когда узнала, что ты из-за меня подрался, хотела тебя в награду оставить у нас на ночь и снова испугалась. Представила, как в темноте поднимусь к тебе на чердак, как мы будем целоваться, а потом обязательно случится сам знаешь что. И опять стало страшно. Я, конечно, справилась с собой, но подумала – еще один такой соблазн, и я сдамся. Тут уж я испугалась не на шутку. Так испугалась, что с тех пор гнала тебя из сердца вон ради дурацкой верности чужому человеку. Боялась признаться себе, что люблю тебя, боялась дать волю чувствам. И только через два года поняла, что душой и сердцем, не говоря уже про тело, давно уже твоя! Представляешь, какая была дура?!

– Я тебя обожаю… – стиснул я ее горячее тело.

Лина примолкла, и тишиной завладели настольные часы. Старые, глуховатые, негромкие, они словно спешили жить, не зная, когда их сердце остановится.

– А знаешь, нет худа без добра, – вмешался я в ход часов. – Ведь если бы мы были безмятежно счастливы, я бы так и не узнал, что такое любовь. А я теперь знаю: любовь – это когда хочется собственными руками задушить любимого человека, а потом покончить с собой…

– Нет, Юрочка, любовь – это другое. Помню, было время, когда я твердила тебе – люблю, люблю! Думала: раз хочу тебя, значит, люблю. Путала, глупая, любовь с желанием. И только после Ивана поняла: любовь – это не желание, а невозможность жить без тебя…

– И дышать! – подхватил я. – Ты же всегда была моим воздухом! Пусть даже отравленным – я все равно дышал только тобой! И если позволял себе глоток-другой кислорода на стороне, то только затем, чтобы не задохнуться до смерти…

– Какое счастье, что мы, наконец, вместе и дышим одним воздухом! – подернулись искристой влагой глаза Лины. Крепко обхватив, она прижалась ко мне так тесно, что я испугался за ее живот. – Ты мой любимый, любимый, любимый… Ты мое счастье, счастье, счастье… Ты мой самый, самый, самый… – отдавалось эхом у меня в голове. И вдруг, отстранившись: – А знаешь, что мы завтра сделаем? Мы поднимемся на чердак, я к тебе подберусь, как тогда, ты меня поцелуешь, и мы начнем все сначала!

– Поцелую, моя желанная, и не один раз, а тысячу, и не завтра, а сейчас…

– Нет, завтра, а сейчас моя очередь! – возразила она и, с жадным усердием зацеловав меня, забралась в мое седло. Брюхатая, божественная самка, победоносная амазонка любви, она уцепилась за меня, а я с ненасытным обожанием ласкал ее. Никогда она так жалобно не стонала, никогда так нежно ко мне не льнула, никогда так истово не целовала! Горе вам, адепты воздержания, ибо на том свете с вас спросится!

– Что за радость, что за восторг… – обмякнув, забормотала Лина. – Ты наш самый нежный, самый заботливый, самый любимый папочка на свете… Исполняешь все наши капризы, угощаешь очень полезным продуктом, райскими ощущениями потчуешь… Вот так, наверное, ребеночек в животике и учится папочку любить… Вот выберется на свет и первым делом скажет: а ну-ка покажите, кого мы тут с мамочкой до смерти любим?!

Я слился с ней в признательном порыве, и она, отдышавшись, спросила:

– А знаешь, чего я в глубине души боялась больше всего?

Я взглянул на нее с немым вопросом.

– Боялась, что твоя любовь постепенно остынет, и ты станешь искать кого-нибудь на стороне. Я только потом поняла, что изменой сама того не желая избавила себя от тайного ожидания, когда я тебе, наконец, надоем, и ты мне изменишь…

– Линушка, как у тебя только язык поворачивается! – возмутился я.

– А что? Нет, ну правда, всякое же бывает! Встретил бы молодую свежую девушку! Ту же Веронику, например…

– Нет, нет и нет! Никогда! – с истеричной горячностью отвечал я.

– Да, понимаю, вопрос риторический, я бы тоже так ответила…

Я обхватил ладонями ее лицо, как это в минуту откровения делала она и, глядя ей в глаза, внушительно произнес:

– Вопрос самый что ни на есть резонный. Я сам часто его себе задавал и всегда отвечал одинаково: ни за что и никогда! Ну зачем, скажи, мне тебе изменять, если лучше тебя не было и нет никого на свете? Ты же видишь, как я тебя хочу – тебя и больше никого!..

– А я тебя, мой родной! – возбужденно подхватила Лина. – Я же за эти годы буквально оголодала! Парень не в счет. Это же просто секс: в тебя пихают, а тебе противно! То ли дело с тобой – отключаюсь почти до обморока! Всё вдруг пропадает, и я плыву куда-то из последних сил и мне все равно, откуда и что из меня течет! Знаешь, не люблю слово «отдаваться». В нем есть что-то бесправное. Поэтому с парнем я была себе на уме, а тебе отдаюсь без остатка. Знаю – ты сделаешь все как надо: оближешь, зацелуешь, разберешь до винтиков, а потом соберешь и вернешь мне меня легкой, радостной и влюбленной! Я бесстыжая, Юрушка, я с тобой такая бесстыжая! И постоянно думаю, что бы такого придумать, чтобы тебе было еще лучше! Вот погоди, рожу, поправлюсь и замучаю тебя. Хочу на нашей солнечной полянке, там, где ромашки и васильки. И чтобы в коляске дочка спала, и чтобы за ней приглядывала болтливая кукушка, а мы бы любили друг друга под голубым солнечным небом. Между прочим, в прихожей ты набрасываешься на меня, как Лев Толстой – не снимая сапог!

– Извини… – смутился я.

– А на кухне что себе позволяешь? А в гостиной что вытворяешь? Я только успеваю оглядываться! Уже знаю: если тебя перед глазами нет, значит, уже подкрался!

– Так ведь я осторожно, моя лапушка! – стиснул я ее.

– Вот и не надо, мой нежный котик! Если будет что-то не так, я скажу…

Справившись с очередным приступом умиления, я сказал:

– Знаешь, у меня после развода был выбор – пить или читать. Сначала я пил, потом начал читать. Так вот скажу словами героя одной книжки: я спешу отдать тебе все, что от меня осталось…

– Ничего себе! Каждой бы жене на старости лет такие остатки!

– Каждому бы мужу на старости лет такая молодая и страстная жена!

Очередной припадок благодарной признательности сразил нас.

– Господи, какое счастье – засыпать и просыпаться без этого проклятого чувства непоправимой беды! – взглянула на меня Лина. – Оно во мне до сих пор прячется… Снится, что проснулась, а тебя рядом нет…

– У меня то же самое, заюшка моя…

– Знаешь, я раньше хотела понять, почему люди делают глупости, но поняла только недавно, – горячо заговорила Лина. – Люди делают глупости, потому что не знают, зачем живут. Вот я, например. Что я, смазливая, избалованная дурочка, знала о жизни? Ничего! И на Ивана полетела, как мотылек на фонарь! Не знала, что кроме фонаря есть еще солнце… – взглянув на меня с бесконечной нежностью, приложила она ладонь к моей щеке. – И вот теперь я понимаю, что жить надо ради одного-единственного мужчины…

К горлу подступили слезы, и я пробормотал:

– И ради одной-разъединственной женщины…

Мы так и затихли – с мокрыми глазами и ее ладонью на моих губах.

– Хочу остановить время, хочу, чтобы эта секунда длилась вечно…

– Это просто, – прижал я ее к груди. – Закрой глаза и молчи…

Лина так и сделала. Я припал губами к ее виску, и несколько минут мы лежали молча.

– Видишь, мы побывали в вечности, – нарушил я молчание. – И мы можем вернуться туда, когда захотим. Вечность не снаружи, она внутри нас…

– Господи, Юрушка! – подняла на меня Лина лицо. – Ну что мне еще сказать и сделать, чтобы ты знал, как я тебя люблю?!

– Ничего, моя лапушка, не надо, просто будь всегда со мной…

– Буду, Юрушка, до самой смерти буду! А умру раньше тебя, чтобы не видеть как умираешь ты…

– Тогда умрем вместе. Как две счастливые, полные меда пчелы…

Вот и попробуй тут не заплакать! Лина уткнулась мне в грудь, я – в ее волосы, и мы заплакали – Лина обильно, не скупясь, я – мужественно, прижимисто, лаконично. Успокоившись, сказал:

– А знаешь, я тебя сейчас тоже удивлю!

– Интересно… – посмотрела на меня Лина с сырой нежностью.

– Знаешь, как я спасался в наши черные дни?

– Как?

– Я целовал сына и представлял, что целую тебя! Ведь он так похож на тебя! Давай, покажу. Я говорил ему: «А что это у тебя на лбу?» А он говорил: «Где?» А я отвечал: «Сейчас сотру!» и ерзал губами по его лбу – вот так. Потом говорил: «Закрой глазки, я на твои реснички посмотрю!» и целовал его глаза. Потом говорил: «И нос у тебя испачкан!» и целовал носик. Потом щечки, губки, а потом голову – вот так, вот так и вот так! Волосы у него пахли совсем как у тебя! Помню, у меня даже слезы выступали. А он вырывался и возмущался: «Не надо меня лизать, я тебе уже не маленький!». Вот видишь, моя хорошая – несмотря ни на что я тебя всегда любил!

Передо мной нетерпеливое лицо Лины:

– Надо же! А я всегда считала, что он похож на тебя и когда целовала его, думала, что целую тебя! Уж как только я его не целовала, как только не облизывала! Теперь понимаю, что он имел в виду, когда однажды вырвался и сердито сказал: «Вы с папой оба одинаковые!» Господи, не дай бог он узнает, за что ты меня выгнал!

– Линушка, как он может узнать то, о чем знаем только мы с тобой?

– Мне кажется, я должна ему все рассказать…

– Нет, нет и нет! – мягко, но решительно воспротивился я. – Наши грехи касаются только нас двоих!

– Но ведь только благодаря этому греху я и поняла, что лучше его отца никого нет! Мой опыт – это и его опыт, разве не так?

– Так, милая, так, только всякая ложка хороша к обеду. Позволь ему самому наломать дров и упереться в край. И тогда скажешь ему: это только кажется, что впереди непреодолимая пропасть. Дай расправиться крыльям любви, и они перенесут тебя через нее.

– Да, Юрочка, пожалуй, ты прав.

– Я знаю, он тобой безумно гордится. Он даже девочку нашел подстать тебе.

– Да, хорошая девочка, умная, сердечная… – прильнула ко мне Лина. – Не знаю, что выйдет из их школьного романа, ведь она его первая любовь… Все-таки мальчик, если он не однолюб должен прийти к браку поднаторевшим. Как ты, например…

– Нет, Линушка, нет, мой мужской опыт – чистая случайность, стечение обстоятельств. На самом деле я типичный однолюб. Я помню мою первую любовь. Если бы нас не разлучили, мы бы точно поженились, и первая любовь стала бы для меня последней. Но тогда я не встретил бы тебя и не узнал, что такое единственная любовь…

Лина порывисто поцеловала меня и вдруг неожиданно спросила:

– Скажи, а ты и правда за мной следил?

– Где, когда? – опешил я.

– Ну, ты сказал, что у тебя были шпионы…

– Нет, Линушка, это блеф! В том-то и весь ужас, что я ничего о тебе не знал! Не знал, что ты делаешь за пределами дома, не знал, где ты, с кем ты, о чем думаешь, что чувствуешь, и страшно этим мучился! Мне всегда мерещилось самое плохое, всегда казалось, что ты готовишься уйти. Присматривался к тебе, искал подозрительные признаки, не находил и от этого мучился еще сильнее…

– Зря, Юрушка, мучился… Я жила просто и без затей: уходила утром на работу и весь день ждала, когда увижу тебя снова… Где бы и с кем бы я ни была, мне хотелось только одного – поскорее оказаться рядом с тобой…

– Линушка, сердце мое, я мог бы сказать про себя то же самое, но ты же не поверишь! Ну, правда ведь, не поверишь?

– Поверю, Юрушка, поверю! Я всегда это чувствовала! А знаешь, чем я на работе занималась, когда не думала о тебе?

– Чем, моя душенька? – за неимением слез окатил я ее умилением.

– Тем, что отбивалась от назойливого внимания. До чего же это утомительно! Порой хотелось нагрубить, а нельзя – за мной отец. Так мало мне своих поклонников, оказывается, слух обо мне прошел по всему Минфину. Меня так и называли – Леди Минфин. Дошло до того, что мужики из других организаций приезжали поглядеть на меня, а когда я приезжала к отцу, он водил меня по большим начальникам, потому что они обязательно хотели меня видеть. И везде чай, кофе, сердечные разговоры… Начальники, все люди в годах, буквально молодели – так отец после говорил. Обратно на работу или домой меня отвозили на министерской машине. Солидные люди звали к себе на работу, а я всегда отказывалась. А уж от желающих подвезти домой после работы отбоя не было! Я всегда выбирала одного моего обожателя-холостяка, на десять лет старше, который как-то выпив по случаю праздника, осмелел и сказал, что за одну ночь со мной готов отдать жизнь. Конечно, протрезвев, он попросил прощения и сказал, что отныне он мой верный раб. Со мной работает одна милая женщина – живет в наших краях – так вот я на машине обожателя всегда возвращалась только с ней. А на улице до сих пор чувствую себя неуютно. Воротник поднимаю, черные очки надеваю – в общем, маскируюсь. Думала, в беременность отдохну – какой там: пялятся еще больше! Если б ты только знал, какое это бремя – красота! И ведь сама я себя красивой не считаю! Это вы все придумали, что я красивая! А еще все хотели знать про мужа. Говорили: кто же этот счастливчик? Наверное, какой-нибудь богатенький толстячок? Пришлось показать фото, где мы с двухлетним Костиком. Все в голос: какие вы оба красивые и счастливые! А я им: не знаю как муж, а я счастливая. И теткам своим сказала раз и навсегда: я люблю только мужа, и сделайте так, чтобы все наши мужики об этом знали и не морочили мне голову!..

Вот и еще один пазл пал на нашу испещренную белыми пятнами историю. Я страдал, я невыносимо страдал оттого, что не мог повысить накал моих раскаленных добела чувств, не мог поднять градус моего упершегося в ограничитель обожания – дальше только аннигиляция. Я смотрел на Лину и моргал, выдавливая слезы:

– Линушка, мне жутко, мне страшно, успокой меня, скажи, что не сердишься, скажи, что любишь, скажи, что все позади!

– Иди ко мне, мой зайчик, иди, мой маленький трусишка… – заботливо уложив мою голову себе на грудь, обвила она меня своими лианами. – Ну скажи, как я могу на тебя сердиться, как могу не любить? Давно уже не сержусь, а люблю еще давнее… А все плохое уже давным-давно позади… – и вдруг предложила: – Ты все-таки поплачь. Я-то уже наплакалась…

И своими неожиданно простыми словами она словно сдвинула во мне заржавевшие затворы: слезы ручьем потекли у меня по щекам прямо ей на грудь. Я давился слезами, я изо всех сил сдерживался, чтобы не всхлипнуть. Не удержался и всхлипнул – раз, другой, третий и вдруг как в детстве тихо, смешно и беспомощно завыл…