Текст книги "Аккорд-2"

68

Проснувшись, мы приветствовали утро новой жизни истовой, невыразимо чувственной близостью, после которой лежали, глядя друг на друга с влажной нетающей нежностью, а наглядевшись, продолжили зачищать сердца от огнеопасного хлама. Погладив меня по руке, Лина виновато улыбнулась:

– Хочу тебе еще кое в чем признаться…

– Как, опять? – испугался я.

– Это важно… В общем, помнишь, ты про аборты говорил?

– И что? – замер я.

– Я действительно сделала два аборта…

Я помертвел:

– Прошу тебя, больше ни слова!

Лина озадачено глянула на меня и вдруг спохватилась:

– Господи, Юрушка, да от тебя, конечно, от тебя, от кого же еще!

– Как от меня? А я почему не знал?

– Потому что не положено было! – обхватив меня, облегченно рассмеялась она и, не долго думая, поведала:

Первый аборт стал следствием того долгожданного соития, в которое я после семимесячного воздержания втянул ее словно черный вихрь воробьиное перышко. В ту незапамятную новогоднюю ночь она дотащила меня до квартиры, затем до кровати, где раздела до майки и трусов. Минут через пятнадцать пристроилась рядом и дала волю отчаянию. «Почему так? Мне двадцать пять, мужики при виде меня теряют дар речи, а мне нужен только ты! – страдала она со слезами на глазах. – Я как Клеопатра могла бы выбирать на ночь кого хочу, а я уже двести ночей сплю одна и мечтаю о тебе!» Наплакавшись, легла на спину, взяла мою руку и моими пальцами себя довела. И когда стала мокрая, перемазала меня своими «духами». Даже губы! Потом уткнулась в мое плечо и заснула. Утром проснулась и, глядя на меня сонного, вспоминала, как в наши лучшие годы также вот смотрела на меня смягченным взглядом. У нее была овуляция, и она подумала, как было бы хорошо, если бы я проснулся и был с ней. Подумала: от двух детей я точно не уйду. Каков же был ее восторг, когда я, проснувшись, набросился на нее, превратив унылую ночную мечту в феерическую явь. Она так извелась, так соскучилась, что была согласна на самую малость, а уж о том, что я ее внизу поцелую, даже не мечтала! И когда я стал целовать, приготовилась к тому, что все будет как раньше, а получилось еще хуже, чем с Иваном. Я был такой злой, такой грубый, невыносимо грубый! И все равно она меня любила, как никогда! Два раза успела, а потом по-настоящему улетела. А когда прилетела, вцепилась в меня, чтобы я в ней остался, а я не захотел. Хорошо еще, что не ушел и лег рядом. И тогда она села и стыдливо развела ноги. Была уверена, что я учуял овуляцию, и решила мутным истечением намекнуть на прозрачные последствия. А я, ни слова не говоря, встал и ушел. Несмотря на это она впервые за семь месяцев почувствовала себя счастливой. Эта новая тайная радость согревала ее весь день. Я сторонился ее, а она ходила растроганная и умиротворенная: лучшего новогоднего подарка, чем зачатие невозможно было вообразить! Ах, как она ждала вечера, чтобы закрепить худой мир! Решила: не приду я, она сама ко мне придет. И я пришел, но не с миром, а с похабным перемирием. Она помнит, как стоя на коленях, вдруг почувствовала меня там, где не надо и помертвела. Сказала себе: если это случится, она от меня уйдет. Слава богу, этого не случилось, но даже то, что случилось, вышло крайне унизительно. И вот тогда-то она поняла, что ничего хорошего из ее затеи не выйдет. Поняла, что моя злоба вселится в ребенка и сделает его несчастным. И когда пришло время решать, и мать сказала, что у нас и так все на ниточке, она не стала спорить…

– Ох, как я после аборта рыдала! Я вдруг открыла, что у нас нет будущего! Не представляешь, какое ужасное открытие… – глядела она на меня полными слез глазами.

– Линушка, я думал в то время также. У меня тогда семейный инстинкт сломался…

– А во мне он, наоборот, бушевал! Да разве я могла признаться, что убила без спросу твоего ребенка? Кто знает, как бы ты отреагировал! Ушел бы совсем, и все, и конец семье…

Придавленная воспоминаниями, Лина обмякла, и я, воспользовавшись паузой, заскользил губами по шелковому капюшону ее волос:

– С ума схожу от запаха твоих волос, и все эти проклятые годы мучился, что не мог уткнуться в них носом… Все тайком, все на расстоянии… Я же помнил все твои запахи… Лежал перед сном и перебирал их в голове… Их у тебя пятнадцать. Это основные, а есть еще оттенки – утренние, вечерние, переходные, соборные, внутренние и внешние, на огне и на испарине, свежие и выдержанные, объемные и плоские, стерильные и рябиновые… И их никто кроме меня не слышит. Слышат только холодок твоих духов…

– Мой любимый, мой ненаглядный, мой верный приблудный песик… – потянулась ко мне мокрыми щеками, влажными губами и тающим взором Лина. Прочувствовано поцеловав, сказала: – А я люблю запах твоих подмышек… Я так скучала по нему! Просыпалась ночью и мечтала прийти к тебе, свернуться калачиком, уткнуться носом под мышку, и больше ничего не надо! Мечтаю, мечтаю, а потом опомнюсь и подушку кусаю, чтобы не зареветь… Правильно говорят: любовный грех дороже всех – грешишь минуту, а расплачиваешься всю жизнь…

Лина спряталась у меня на груди и примолкла.

– Ну, хорошо, а второй? – вернул я ее к воспоминаниям.

Лина вытерла глаза:

– Ты будешь смеяться, но второй раз я попалась за три дня до ухода! Помнишь, мы вернулись из ресторана, и ты меня сразу в кровать потащил?

– Еще бы! Ты была потрясающе, неправдоподобно хороша!

– Самое интересное, что по моим расчетам овуляция уже закончилась, но ты там своим ураганом все вернул и оживил! А теперь представь картину: я уже месяц живу одна, и вдруг выясняется, что ушла от тебя с подарком! И что было делать? И вернуться не могла, и рожать не могла! Так что слезы вытерла и на аборт…

Между прочим, когда ей было совсем невмоготу, она представляла, что было бы, если бы она простила Ивана и сошлась с ним. И как бы плохо ей ни было, всегда говорила себе: нет, лучше нелюбимой жить с любимым, чем любимой с нелюбимым. И всегда мечтала о втором ребенке. А когда дождалась, пошла и без всяких колебаний убила его. Вот до чего я ее довел…

Голос ее дрогнул, она отвернулась, Помолчав, призналась:

– Я же после аборта хотела позвонить тебе и сказать, что у нас мог быть ребенок, а теперь не будет… Такая вот злобная дура…

– Неправда, Линушка, это я злобный дурак, а ты святая!

– Святая? А знаешь, о ком твоя святая первым делом подумала, когда ушла от тебя? Правильно, об Иване! Подумала: стоит только позвать, и он все бросит, примчится и утешит! Не представляешь, какой был соблазн! Представляла, как мы с ним заживем, как я снова почувствую себя женщиной и рожу ему ребенка! А ты говоришь, святая!..

Сильно сомневаюсь, что отвергнутый любовник захотел бы стать статусным утешителем после стольких лет забвения и если бы принял приглашение, то только для того чтобы потешить себя дармовым угощением. Так что ничего хорошего ей это не сулило.

– …Недели три собиралась, но так и не позвонила. Решила: зачем так резко все менять? Достаточно отомстить тебе со случайным мужиком, а потом вернуться и вить из тебя веревки! Даже представляла, как буду помыкать тобой и насмешливо улыбаться. А там, глядишь, и любовника бы завела! Чем я хуже тебя…

Уму непостижимо, на какие глупости готова пойти преданная мужчине преданная им женщина в надежде вернуть его униженным и раскаявшимся!

– Я ведь спиртное лакать перестал не потому что смирился, а потому что оно перестало на меня действовать… Бродил ночью по квартире и видел тебя в постели с чужим мужиком…

– Вот также не спала я, когда ты приносил домой запах другой женщины… Я же про твоих командировочных все знала… Других только чувствовала, а про командировочных знала… Мне с таким сочувствием, с таким удовольствием докладывали! Был там у вас один, старался для меня… Рассчитывал, наверное, что я со злости с ним лягу…

И вдруг, потянувшись ко мне руками:

– Господи, Юрушка, какое счастье, что все это в прошлом! Обними меня! Крепче! Еще крепче! Да, так. Вот так держи и никому не отдавай…

69

Я держал ее так крепко, так бережно, как держал бы над пропастью собственное сердце, и внутри меня дрожала слеза – чистая, как горный снег и кипучая, как нитроглицерин. Того и гляди упадет!

– Ты мой небесный свет, ты мой заблудившийся ангел, ты моя неземная красавица… – растроганно бормотал я.

– Красавица, которой бог в наказание дал сердце… – отозвалась Лина. – У красавицы не должно быть сердца, она должна быть бессердечной… А с сердцем я и счастья толком не успела узнать, зато горя нахлебалась вдоволь… Знаешь, я тебе сейчас такое скажу, что ты меня сразу разлюбишь! – подняла она на меня пропащий взгляд.

– Что там еще? – напрягся я.

– В общем, после Ивана я пыталась понять, почему имея такого любимого любовника как ты, пошла к нему… Чего мне, дуре несчастной, спрашивается, не хватало… Разное думала, но поняла только после парня… И знаешь, что поняла? – пронзительно глянула она на меня.

– Что, моя слезинушка? – невольно залюбовался я ею.

Лина помедлила и объявила стеснительной скороговоркой:

– Что всегда хотела узнать других мужчин…

Сказала и уставилась на меня. Я в свою очередь на нее:

– И что?

– Как что? Это же как стыдная болезнь!

– Нет такой болезни! Ты просто наговариваешь на себя!

– В том-то и дело, что есть! – загорячилась Лина. – И в первый раз она у меня проявилась с Иваном! Он очень вовремя подвернулся! Со случайным я бы, конечно, не легла, а он другое дело: первая любовь, неудовлетворенное чувство, мученик и все такое… И я, дура похотливая, придумала, что отдаюсь ему из благодарности. Вот так и узнала другого мужчину…

– Другой мужчина здесь ни при чем! Это первая любовь сыграла с тобой злую шутку! – нервно возразил я.

Лина кинула на меня взбаламученный взгляд:

– …И знаешь, это даже хорошо, что он со мной грубо обошелся! Во-первых, из вас двоих остался только ты. Правда, я тут же тебя потеряла…

Она отвернулась и замолчала. Переждав, продолжила:

– Ну вот… А во-вторых, поняла, что так будет с каждым новым мужчиной. Он же когда оправдывался, так и сказал: виновата твоя красота, которая даже ангела до скотства доведет. Тоже мне, нашел виноватую!

– В чем-то он прав, – осторожно заметил я. – С тобой как ни будь, все равно тебе оскорбление. Ты создана не для постели, а для вдохновения…

– Я создана для тебя, и потому других больше не пробовала… – живо возразила она.

А ведь ее всегда соблазняли – и намеками, и откровенно, и златые горы сулили, и королевские почести! И самое ужасное, что к некоторым она примеривалась! В мечтах-то оно все было сладко да гладко, а потом спускалась на землю и говорила себе: «Нет, спасибо, хватит мне Ивана!» Знала – если позволит себе вольность, потеряет меня навсегда, а для нее это было хуже смерти. Так и терпела…

Святая горючая слеза не удержалась и упала мне прямо в душу – и обожгла, и воспламенила, и разбежалась по жилам! Я вдруг понял то, что не понимал раньше: она изначально имела право знать, как устроены другие мужчины и выбирать того, кто ей больше подходит. Выбирать не велением похотливой склонности, не прихотью престольного самовластия, а судить свободно и открыто высшим судом всепозволительной, непререкаемой, переменчивой в пристрастиях и непостоянной в привязанностях Красоты. Великое счастье, что она воспользовалась своим правом лишь дважды! Растроганный исповедник – сам великий грешник, я привлек к себе кающуюся Магда-Лину и принялся истово и бережно ее целовать, а она продолжала казниться:

– Только ведь всякому терпению есть предел! Я ведь почему от тебя ушла… Да, Вероника с дочкой и прочее, но тут важно другое… Помнишь, я встала перед тобой на колени, а ты поднял меня и сказал – ты гордая, тебе нельзя! Так вот любовь, Юрочка, выше гордости, но оскорбленная гордость выше любви. Я стояла на коленях двенадцать лет, а потом поднялась и ушла…

После истории с Иваном Верка ей выговаривала: раз уж приспичило съесть тайком сливу, то косточку нужно было выбросить в форточку! Все так делают! Говорила, что вторую такую дуру поискать надо и что во всем виновато ее оранжерейное воспитание, с которым она пришла во взрослую жизнь, где все наоборот. А может, Верка была права? Получается, что жизнь ее так ничему и не научила – про парня она ведь тоже рассказала! Знала, что будет беда и все равно рассказала. Видно, и правда дура неисправимая…

– А с этим несчастным парнем вообще полный психоз! Придумала благородную месть и дорвалась, как голодная сучка! Когда была с ним, успокаивала себя, что я в разводе и могу спать с кем хочу, а ночью во сне ползала у тебя в ногах и прощенья просила!.. – сморщился ее носик и набухли глаза.

– Не надо, мое горюшко, не надрывай себе сердце! – не выдержал я.

– Нет, Юрочка, я должна выговориться, и на всем белом свете только ты мне судья!

– Никто не имеет права тебя судить, а я тем более!

– Ты не понимаешь – я должна!..

– Тогда говори, моя золотинушка, – обнял я ее.

– Только прошу, не суди строго, я и так уже сгрызла себя до корки…

В общем, после аборта она стала к мужикам на работе приглядываться. Для начала выбрала одного молодого-бойкого и представила себя с ним в кровати. Ее чуть не стошнило! Потом другого, постарше, и с тем же успехом. Через неделю присмотрела третьего и завела с ним разговор на культурную тему. Он давай красноречием блистать, а она сидит, слушает и уговаривает себя: мне ведь с ним только переспать! Уж зубы стисну, да как-нибудь перетерплю! Какое там: тело-то, может, и не против, а сердце ни в какую! Тело твердило: нужно только разочек переспать, дальше легче будет, а сердце возражало: дальше будет заражение крови. И она поняла, что ей от меня никуда не деться, что я у нее в крови. Поняла: свяжется с другим – назад пути не будет, а когда она одинокой волчицей взвоет по мне, будет поздно…

Я не выдержал и осыпал мою беременную волчицу очередной порцией волчьих поцелуев. Нацеловавшись, раскрасневшаяся Лина продолжила:

– …И тогда решила – выжду, посмотрю на твое поведение, и если не разочаруешь – вернусь. Так и стала жить монашкой – работа, дом, ребенок, а тебя заменила свечкой… Бывало, лежу перед сном и представляю, как ты приходишь к своей секретарше после работы, как она тебя кормит, потом ложится с тобой, а потом смотрит, как ты одеваешься и уходишь. И все удивлялась: у нее гордость-то есть? Чего ради она позволяет собой пользоваться? И тут же вспоминала, что мы с тобой, по сути, так и жили двенадцать лет…

Я потянулся к ней с виноватым поцелуем, но она уклонилась. Тогда я подхватил ее руку и прижал к щеке:

– Ну, хочешь, уйду в монастырь и буду замаливать там грехи до конца жизни?

– И откажешься от этого? – указала она с улыбкой на свои бледные бедра.

– Это и будет для меня самым страшным наказанием!

– Не для тебя – для меня. Нет уж, оставайся и замаливай вместе со мной…

Я склонился к Лининой груди, и она с минуту ворошила и целовала мои волосы, после чего вернулась в мои объятия.

– …Помню день рождения Костика, когда ты на кухне упал на колени. Я тогда посмотрела тебе в глаза и увидела там такую мольбу, что чуть не дрогнула! И все же обида пересилила. Подумала – ничего, пусть как следует помучается, а вернуться я всегда успею! И как подумала, сердце сразу запело: вернусь, вернусь, скоро вернусь! Успокоилась и давай дальше тебя воспитывать, обиженную из себя корчить. И тут эта новость…

Она притихла, а когда продолжила голос ее неуловимо изменился:

– Я об этой твоей Валерии конечно же знала, но что у нее от тебя ребенок – не верила. И тут мой шпион доложил, что один из ваших был в Нижнем, а когда приехал, рассказал, что в твоем отцовстве там давно уже никто не сомневается: ребенок – вылитый ты. Ох, что со мной было! Только-только смирилась с твоей дочерью, а тут еще и сын! В общем, нарыдалась и решила, что подаю на развод, а дальше видно будет. Ну, а что было дальше, сам знаешь, добавить мне к этому нечего… Скажу только, что там была такая дикая смесь ревности, отчаяния, тоски и животной дури, что меня впору было на цепь сажать!.. – уткнулась она горячим лбом в мою грудь.

Я мягко, успокаивающе потискивал ее и припадал губами к горячему затылку, стараясь поцелуями и поглаживаниями погасить сжигавший ее огонь.

– Вся чесалась – так хотела тебе отомстить! Потому и пошла с первым встречным, потому и ходила к нему, пока не поняла, какая я дрянь! Мне стыдно, Юрочка, мне так стыдно!.. – запрокинула она ко мне страдающее лицо.

Поймав ее губы, я попытался их оживить, не преуспел и, оторвавшись, пробормотал:

– Прости, моя хорошая, прости, что заставил пережить весь этот ужас…

Лина отстранилась и продолжила себя истязать:

– И вот вроде бы все по-моему: сплю с кем хочу и никому ничего не должна. И любят меня, и с оргазмами все в порядке, а у меня не жизнь, а жуткая пустота! Бывало, дни были как неживые. Я ходила, о чем-то думала, что-то чувствовала, но знаешь, как после таблеток, которые давала мне мать, когда ты ушел – такая же сонная, отупевшая и поглупевшая. Как лунатичка… И все ждала, что ты меня окликнешь, и я проснусь… Очень надеялась, что в мой день рождения позвонишь. Не позвонил… За все время ты не поздравил меня трижды – в восемьдесят девятом, в прошлом и в этом году… Конечно, в первом и последнем случае я сама была виновата, но в прошлом году повода вроде бы не было – ты же ничего еще обо мне не знал… К тому же это был мой юбилейный год. Ну, и решила, что я тебе сорокалетняя не нужна… Подумала так и совершенно пала духом… Иногда было так тяжело, так муторно, так невыносимо одиноко! И я думала: раз уж сама проснуться не могу, пусть меня разбудят – грубо, жестоко, пинком под ребра! Пусть скажут, что ты женишься, и я бы, лунатичка проклятая, свалилась бы с балкона и насмерть разбилась! А ты все не звонил и не звонил, и мне порой хотелось сдохнуть!.. – всхлипнула она.

Да объявят меня новым Агасфером, да обрекут на вечное искупление, за то что я, назначенный защитником и хранителем божества, причинил ему боль! Только кто же объявит, кто обречет? Меня с моими грехами к монастырю и близко не подпустят! Сжав Лину до хруста в плечах, я в отчаянии воскликнул:

– Линушка, ну хочешь, голову себе об стену разобью?!

Вместо того чтобы всполошиться, Лина грустно сказала:

– Нет, Юрочка, не поможет, я знаю… Я ведь после твоего ухода хотела порезать себе щеку… Нет, нет, молчи! – накрыла она ладонью мой округлившийся в позднем страхе рот. – В общем, так чтобы остался шрам и чтобы он всю жизнь напоминал мне о вине. Не порезала… Испугалась, что тогда ты ко мне точно не вернешься… А еще поняла, что шрамом вину не искупить и что с ней следует жить, как с неизлечимой болезнью – то есть, спешить любить, покуда хватает сил. И я любила тебя, любила как никто и никогда! Ты меня ненавидел, а я любила…

«Порождение дьявола, исчадие ада, тебя мало обречь на вечное искупление, мало проклясть – тебя надо объявить антихристом и распять на антикресте!» – проорал я с лобного места души.

– Когда ты мне изменял, мне было очень больно, но я терпела – надеялась, что ты успокоишься. А ты никак не успокаивался, и я стала говорить себе: «Нельзя наказывать за одно и то же столько раз! Он не должен так со мной поступать! Он должен либо простить, либо уйти…» Я много раз хотела тебе это сказать, но боялась, что ты уйдешь. А потом к твоим изменам добавились дети, и в один прекрасный день я сказала себе, что больше не виновата и стала жить как мне хотелось. А вот если бы ты остался праведником, я бы точно с ума сошла…

Вина моя, казавшаяся мне до этого умеренно темным облаком, вдруг налилась гремучей аспидной плотностью и накрыла меня непроглядным душным отчаянием. Ни просвета, ни щелочки, сплошная темень, в которой сам себе кажешься потерянным и ненужным. Мне бы заплакать, чтобы слезами не смыть, нет, а хотя бы разбавить кромешную мглу, но слез не было…

– Я все-таки про парня договорю… – скорбно шмыгнула Лина.

В общем, в последний вечер легла с ним буквально через силу. С минуту продержалась и вытолкнула. Он притих рядом, а она сорочку одернула и лежит, не знает, что делать. И вдруг на нее с неба сумасшедшая радость: она вернулась, она снова моя! Ни упреков внутри, ни обиды, ни злости, только бесконечная нежность и дикое желание быть со мной! Хоть на полчаса, хоть на минутку! И тут он вытащил из-под подушки это дурацкое белье и чулки и предложил надеть. Она когда поняла, чего он хочет, ей стало так смешно! И необыкновенно легко. Вскочила, побежала в ванную, оделась и полетела на выход. Он за ней – упал на колени, вцепился, глаза сумасшедшие! Видно понял, что она больше не придет. Она так испугалась! Кто его знает, что он в таком состоянии мог натворить! Например, зверски изнасиловать! Нет, конечно, она это заслужила и днем раньше даже слова бы не сказала! Но сегодня! Изнасиловать ее сегодня, ее – новую и чистую, а главное, мою!! Такого позора она бы не пережила…

Она задохнулась, как можно задохнуться только от правды.

– Чщщщщщ… – успокаивал я ее, как успокаивают впечатлительного ребенка. – Чщщщ, моя драгоценная, моя гордая, моя райская птичка…

Заключив ее в объятия, я сопровождал мои бережные потискивания прочувствованными поцелуями. Лина притихла, доверчиво прильнув ко мне. Наконец заговорила:

– Ну вот… А когда пришла на аборт, знаешь, о чем вдруг подумала?

– О чем, моя лапушка?

– Только не смейся, ладно? – посмотрела она на меня с виноватым смущением.

– Сладость моя, да как я могу! – неистово стиснул я ее.

– …Подумала, что ты пойдешь в нашу женскую консультацию, заплатишь кому надо, и они дадут тебе мою медкарту, и ты найдешь там мои аборты, особенно последний, озвереешь, и тогда мне точно конец! Ты даже слушать меня не будешь – в лучшем случае проклянешь, в худшем убьешь! Вернее, в лучшем убьешь, а в худшем проклянешь… Просто дикий ужас одолевал, когда думала! И я спросила в регистратуре: если к вам придет мой бывший муж и попросит мою медкарту, вы дадите? Они в голос: да мы не то что бывшему, но и нынешнему не дадим! Я им: даже за большие деньги? Они мне: да как вы могли подумать, а я гляжу на них и думаю: ну уж, за очень большие точно покажете…

– Слава богу, мне такое даже во сне не привиделось! – стиснул я ее с запоздалым ужасом.

– …Я этого почти год боялась и только когда убедилась, что в положении, более-менее успокоилась…

Я прижал ее к груди:

– А я весь этот год ждал твоего звонка. Если бы ты позвонила, я бы к тебе даже с операционного стола прибежал…

– С какого стола? – испуганно отпрянула Лина. – Я чего-то не знаю?

– Это я образно…

– Фу ты, господи! – ослабла Лина и снова испуганно: – Юрушка, миленький, имей в виду – мне без тебя не жить, так что ближайшие сто лет будь добр быть рядом со мной!

– Обещаю, моя лапушка! – стиснул я ее. – Завтра же прекращаю пить кофе и все что крепче вина!

– Имей в виду: дочка – свидетельница!

– О, да! Причем самая главная! Жду, не дождусь, когда она явится на свет, и я буду носить ее на руках и целовать в носик! Вот уж не думал, не гадал, что мне еще раз такое счастье привалит! Ну-ка, где там мое маленькое чудо!

Лина легла на спину, и я, склонившись над ней, принялся целовать ее теплый живот. Один французский дирижер, к мнению которого стоит прислушаться, говорил, что на свете совершенны две вещи – Сороковая симфония Моцарта и живот беременной женщины. Что ж, по второму пункту я с ним полностью согласен.

– Ляг рядом и накрой нас одеялом, – попросила Лина.

Я сделал, как она просила и, любуясь ее невянущей красотой, сказал:

– Могу часами смотреть на твое лицо… Оно у тебя каждый день неуловимо новое…

– Неуловимо старое, хочешь сказать…

– Нет, Линушка, нет! В нем как будто набирает силу чистый небесный свет! И знаешь, чем дольше я смотрю, тем больше оно меня завораживает! Помнишь, была такая Медуза Горгона, при взгляде на которую люди каменели от ужаса? Так вот я каменею от благоговения…

– Ну, ты меня и сравнил…

– Не сравнил – противопоставил. Помнишь, я тебе в парке рассказывал про мою бывшую девушку, которая уехала в Израиль?

– Та, что звонит тебе до сих пор?

– Да, она! Так вот она однажды привела слова одного немецкого поэта, имя уже не помню, который сказал, что красота порождает ужас. Я еще подумал – что за ерунда?! И думал так, пока не увидел тебя. Ужас не ужас, но испуг пережил громовой. И знаешь, чего испугался? Что без твоей красоты моя жизнь потеряет смысл! А еще этот поэт сказал, что мы потому восхищаемся красотой, что она не сочла нужным нас погубить. Точнее, побрезговала о нас руки марать! И я смотрел на тебя и чувствовал, что гибну, что навек отравлен твоей красотой! Я был в тебе, я обладал твоим телом, но не красотой, которая принадлежала всем – как солнце, как воздух, как бог! А все потому что ты создана не для мужских рук, а для чего-то высокого и вечного, о чем нам знать не дано!

Лина потянулась ко мне, поцеловала и сказала:

– Спасибо, конечно, мой зайчик, но мне кажется, ты сильно преувеличиваешь. Может, когда-то я и была красивая, но сегодня я всего лишь стареющая, подпорченная беременностью зайчиха. Скоро даже прыгать не смогу. А что лицо? Совсем недавно ты его видеть не хотел, а теперь превозносишь. Красота, Юрочка, не в лице, а в поступках, и я моими изменами навсегда себя обезобразила…

– Нет, Линушка, нет! – перебил я ее. – В тебе есть такое маленькое чудесное пятнышко, которое не обезобразят никакие измены!

– Что еще за пятнышко?

– Такая особая субстанция, которой художник-бог метит свои шедевры! Ты – шедевр, а я – дешевая, недостойная тебя поделка. И оправдать мое присутствие рядом с тобой я могу только став первым биографом твоей выдающейся красоты. Линушка, солнышко, я знаю о тебе только то, что видел и слышал, а значит, ничего не знаю! Прошу тебя, рассказывай мне о себе как можно больше! Я так хочу понять, зачем ты со мной!

Лина испытующе посмотрела на меня, и вдруг на лице ее появилось уже знакомое мне выражением, за которым маячило очередное признание. Так оно и случилось.