Текст книги "Аккорд-2"

64

Накапливая свинцовое беспокойство, дотянул я таким образом до середины ноября и сумрачным вечером пятнадцатого числа вдруг бросил все и гонимый внезапным паническим страхом примчался в Чистопрудный парк – туда, где страдал от химеры вины мой пречистый ангел, мое ослепительное сингулярное сияние, моя обольстительная фата-моргана, мой разъединственный свет в окошке.

Прохладная облачность, стремящийся к нулю плюс – не самая подходящая среда обитания для находящейся в конце пятого месяца беременности женщины. Затаившись в стороне от привычного маршрута, я ждал Лину, положившись на ее внезапное и непреодолимое желание выйти на прогулку, которое непременно должно было у нее возникнуть под влиянием моих мощнейших магнетических импульсов. Вперившись в неоновый суррогат дня, я выглядывал в нем ту, с которой были связаны самые светлые и самые темные проявления моей натуры. Ту, что сначала делала, а потом думала. Ту, что рожденная для поклонения обрекла себя на страдания. Ту, которая несмотря на все невзгоды оставалась для меня редчайшим сплавом красоты, целомудрия и чувственности. Появиться она могла в любую минуту, и нетерпеливое ожидание избавляло меня от вопроса, зачем я сюда пришел. «Я не видел ее и не говорил с ней больше месяца. Этого достаточно?»

Бойкое место, бойкое время – сумеречные люди сновали туда-сюда, отмечаясь шарканьем, глухими обрывками фраз и сосредоточенным молчанием. Но вот призрачная завеса расступается, и я неожиданно вижу ее. В мягком песочного цвета пальто и такого же цвета вязаной шапочке она медленно плывет, не поднимая глаз, одинокая и отрешенная, возложив руку в перчатке на уже заметный живот. Она не смотрит по сторонам – привыкла, что меня здесь нет который день. Наверное, смирилась и уже не грустит – готовится к роли матери-одиночки. Ей не на что рассчитывать, не на кого положиться, и она ступает осторожно и расчетливо на виду у тупого недоумка, полжизни потратившего на то, чтобы вывести аксиому: прекрасное не может быть порочным, оно всегда безгрешно и беззащитно. Всё вокруг вдруг исчезло, чаша моего сердца качнулась и расплескала слезы. Быстро оглянувшись, я коротким движением руки смахиваю их. Два дня назад мне позвонил сын и сообщил, что у него будет сестра.

Я не спускаю с нее глаз. Бесчувственный слепец, я веду ее к перекрестку наших путей. Бездушный глупец, я несу ее на руках моего раскаяния. Какое ответственное чувство, какое восхитительное переживание – быть хозяином своей судьбы и держать в руках живое, трепещущее будущее! Всё здесь вокруг, по сути, случайно: комбинация голых деревьев, самодовольное торжество земной геометрии, многоточие фонарей, втиснутый в рамки пешеходных троп людской хаос; и беззвучно сползающие за дома помрачневшие облака, и подражающий им земной поток автомобилей – все обречено на бесконечное число бесплодных случайных сочетаний. Неслучайны и плодовиты здесь лишь я и она, ибо нам предписано существовать только в слитном и единственном числе. Мы с Линой – элементарные частицы любовной суперсимметрии. Мы – гарантия гармонии, целостности и нерушимости мира. Дефект, перекос, аномалия текущего момента в том, что меня нет рядом с ней, а ее – рядом со мной. Вселенский закон и общая теория поля требуют, чтобы мы были вместе и взаимодействовали на предельно близком расстоянии. И едва я себе это говорю, как некая плотная, спрессованная до предела и терпеливо поджидающая своего часа точка вдруг вспыхивает и наполняет меня голубым восторженным сиянием. Взрыв сверхнового чувства вбрасывает в мою кровь незнакомые, неведомые мне еще элементы периодической системы любви, от которых распирает грудь и вскипают слезы. Ах, как легко, как весело и тревожно! Того и гляди брошусь в небо, словно рыдающий воздушный шар!

Лина поравнялась со мной и пошла дальше, и тогда я выступил из электрической зыби и догнал ее.

– Привет! – возник я у нее за спиной.

– Ой! – испугалась она, оборачиваясь. И затем обрадовано и растеряно: – Ой, привет! А ты откуда здесь?

– Из будущего, – ответил я.

– Надо же! – воскликнула она. – А я о тебе думала!

– Потому я и материализовался, – отвечал я.

– Странно, почему не раньше – ведь я всегда о тебе думаю! – не спускала она с меня счастливых глаз.

– Прости, заклинило машину времени. Ты на меня не сердишься?

– А разве есть за что?

– Вот и хорошо. Не сердись, пожалуйста. Я был занят. Занят самим собой. Но теперь я свободен. А ты молодец, умница. Попала с дочкой в точку.

– Да? – расцвела она. – Ты, правда, рад?

– Безумно! Это то, о чем я всегда мечтал! Надеюсь, она будет похожа на тебя.

И взяв двумя руками ее руку, поцеловал пропитанную свежим воздухом перчатку.

– Пойдем, я тебе кое-что расскажу… – подхватил я ее под руку, и пока мы шли на другой конец света, открыл без утайки всю мою мужскую жизнь, так что ей стало ясно, что она не одна из многих, а единственная, непорочно-белая, безупречно-чистая, небесно-сияющая вершина моего нелегкого жизненного восхождения.

Добравшись до ее подъезда, мы долго стояли, взявшись за руки, и из глубины ее зрачков исходило звездное сияние. На прощанье я припал к ее холодным, изнывающим губам, а когда согрел их, она спросила:

– Теперь ты сможешь гулять со мной хоть иногда?

– Непременно! Только мне надо уладить одно дело.

Воздушный шар парил над городом, радуясь необыкновенной, неземной легкости. Где-то там, на земле остался свинцовый балласт ненависти. Посетивший меня праведник оглянулся, уходя, и с тихой улыбкой взглянул на меня. «Ты знаешь, что делать» – казалось, говорил он. Да, теперь знаю. Знаю, что любовь, как кредитор бандитских кровей – неумолима и безжалостна, и я у нее в долгу как в шелку.

65

На следующий день я был у Ники. Подхватив на руки дочку, я закружился с ней по квартире, а потом остановился напротив ее матери и, глядя ей в глаза, сказал:

– А давай, Ксюша, попросим нашу мамочку… давай попросим нашу мамочку… Ну-ка, о чем мы попросим нашу мамочку?

– Да, о чем? – пискнула дочь.

– Попросим, чтобы она нас… чтобы она нас… Ну, ну? Правильно – простила!

– Да, простила! – обрадовалась дочь.

Ника глядела на нас и улыбалась: за что же мне вас таких послушных прощать? Я опустил дочку на пол и взял Нику за локти. Она закрыла глаза и слегка подалась ко мне лицом для поцелуя. Понимая, что сказанное мной она будет помнить до конца жизни, я застыл в нерешительности и вместо того чтобы поцеловать изнывающие губы, взял ее руки, прижал к щекам и долго не отпускал. После чего сказал:

– Никуша, милая, бог надо мной издевается: он послал мне тебя, а вместе с тобой – мою жену. И веселится, глядя, как я разрываюсь между вами. Я люблю тебя, моя хорошая, моя чистая, моя несравненная, и знаю, что если мы поженимся, ты будешь мне самой лучшей в мире женой! Я люблю тебя, моя драгоценная девочка, люблю, но… но снится-то мне жена! Ну, что прикажешь мне делать? Если я женюсь на тебе, я сделаю тебя несчастной! Прости, что обнадежил, прости, что обманул! Я виноват, я бесконечно виноват, но прошу тебя – отпусти и не держи на меня зла!

Ника смотрела на меня, и глаза ее наполнялись слезами. Она пыталась что-то сказать и не могла. Наконец сказала:

– Не думала, что так быстро проиграю…

– Никуша, прости… – покрывал я поцелуями ее руки.

Собравшись с силами, она продолжила тихим прерывистым голосом:

– Ты сумасшедший, ты пропащий, у тебя нет гордости…

– Я знаю, знаю! – перебил я ее.

– Как ты можешь любить женщину, которая была с другими…

– Я больной, Никуша, больной на всю голову!

– Она тебя не любит… Если бы она тебя любила, она бы никогда этого не сделала… Я даже не представляю, что могла бы тебе изменить…

– Ты святая, Никуша, святая, а я больной!

– …Разве можно любить женщину, которая тебя обманывает… Она изменила тебе дважды, и теперь ее уже не остановишь… Это плохо кончится для вас обоих…

– Да, наверное, но я все равно попробую…

Ника посмотрела на меня с беспомощным отчаянием и, не выдержав, убежала в ванную. Я взял дочку на руки и сказал:

– Пойдем, Ксюшенька, пожалеем нашу мамочку…

Мы встали под дверью ванной и затянули:

– Ну, мамочка, ну, милая, ну, выйди, ну, пожалей нас…

Спустя несколько минут Ника вышла с мокрыми глазами и позволила себя обнять. Так мы и стояли, обнявшись.

– Мне пора, – наконец сказал я.

Ника подняла на меня глаза и пробормотала сквозь близкие слезы:

– Ты только о дочке не забывай… Навещай нас, пожалуйста…

– Никуша, как я могу… – начал я и, не выдержав душераздирающего стыда, опустил дочку на пол и крепко поцеловал на прощанье ее мать – чтобы навсегда запомнить соленый вкус ее мягких безутешных губ. После чего смахнул ладонью слезы и отправился воплощать мой план. Знаю, он непрост, но среди клиентов нашего банка есть настоящие профессионалы. Нужно только уложиться к двадцатому числу, то есть, ко дню рождения сына.

Остается понять, почему я так безнадежно влюблен в Лину. Именно в нее и ни в какую другую особь. Для этого всего-то и надо объяснить, что такое любовь. И ведь пытаются. Во все времена и у всех народов. Одни выдают за нее свой личный опыт, говоря: любовь – это неразбериха чувств и последствий. Другие стараются смотреть отстраненно и видят в ней отклонение психического здоровья от нормативного, когда дает крен уравновешенность, спокойствие сменяется нервозностью, рассудительность теряет ориентиры, а надежда мешается с отчаянием – то есть, повторяют то, что известно всем. Третьи заявляют, что любовь – это инстинкт, и как и всякий инстинкт в объяснениях не нуждается: ей надлежит следовать. Наконец, непременно найдутся те, что и вовсе зачислят ее в разряд необъяснимых явлений. И самое замечательное, что все будут по-своему правы. Лучше всех в этих спорах чувствует себя любовь, которая как ее ни толкуй, остается единственным украшением и утешением жизни. Совсем как роза, которую как ни назови, все так же будет сладко пахнуть. Таковой ее и следует принимать.

66

Представьте себе прохладный ноябрьский день, Чистопрудный бульвар, Линин дом со стороны Архангельского переулка и скопление необычных людей и аксессуаров, которыми сопровождаются киносъемки. Здесь же неизменные зеваки. Вот режиссер, громкий и непререкаемый, как все тираны, кричит в мегафон: «Мотор!», и в небо устремляется люлька подъемного крана с оператором и солидным мужчиной в распахнутом, черном, украшенном снежинками пальто от Armani, в темно-сером костюме и голубой рубашке от Versace, с галстуком от Carven цвета фуксии и с обручальным кольцом на правой руке. В руках у него увесистый букет кремовых роз, в глазах – нетерпение, лицо порозовело от холода и волнения. Люлька подплывает к полукруглому, обрамленному выступающим наружу римским портиком балкону на пятом этаже, и застывает там. Снизу хор смешанных голосов начинает скандировать:

– Ли-на! Ли-на! Ли-на! Ли-на!..

Проходит какое-то время, занавеска балконной двери сдвигается, дверь открывается, и на балкон, запахнувшись в пальто, выглядывает удивленная Лина. Увидев за балконом меня, она столбенеет и теряет дар речи. Я перебираюсь на балкон (в отличие от героя Ричарда Гира я не боюсь высоты, но Лина все равно тянет ко мне испуганную руку) и вручаю моей красотке букет.

– Как ты тут, откуда? – бормочет растерянная Лина.

– Из счастливого будущего, – машу я за балкон. – Иди, посмотри. Ну, иди, иди, не бойся!

Преодолевая страх, Лина делает шаг, осторожно заглядывает вниз и видит запруженный Чистопрудный бульвар. Я делаю знак – округу наполняет дружное «Ура!», в небо взмывают десятки белых, розовых и голубых шаров. Звукооператор включает музыку, и Барбара Стрейзанд затягивает:

The sky was blue and high above

The moon was new and so was love…

Я приготовил целую речь с экскурсом в заплечное время и заключительной фразой: «Сударыня, мы с моим исстрадавшимся сердцем просим вашей руки и умоляем выйти за нас замуж! Пощадите, скажите „да“, иначе нам одна дорога – за балкон!», но от волнения забываю слова и, глядя во влажные, широко распахнутые глаза напротив, говорю:

– Линушка, милая, будь моей женой! Насовсем, навсегда!

Прижав букет к груди, Лина смотрит на меня во все глаза, и я, пугаясь ее немоты, вдруг вспоминаю:

– Пощади, скажи «да», иначе мне одна дорога – за балкон!

До крайности растерянная Лина тут же выдыхает «Да!» и подставляет губы. Я отпускаю оператора, мы заходим в комнату, сливаемся в объятиях и заранее предупрежденные сын, теща и тесть аплодируют нам. По щекам ошеломленной Лины текут слезы.

– Бессовестные, вы все сговорились! – трогательно негодует она.

«Lover, oh lover, get here to meeee-e-e! Now…» – изнемогает за балконом Барбара Стрейзанд. Вот мы и победили страх, вот мы, наконец, и вместе. Надеюсь, когда-нибудь неизвестный художник увековечит долгожданное слияние двух наших половинок, и картина под названием «Критическая масса любви» займет место в ряду нетленных художественных образов рядом с незамысловатым туземным танцем набоковской золотой мошкары в солнечном луче…

67

Когда после праздничного, суматошного обеда мы с Линой пришли домой, и я помог ей снять пальто, она прямо в прихожей потребовала, чтобы я извинился за те чудовищно дикие, невыносимо унизительные обвинения в непотребном распутстве, которыми я мучил ее несколько месяцев. Взяв ее за плечи и глядя ей в глаза, я сказал:

– Как бы я хотел любить тебя в сто раз меньше! От этого и тебе, и мне было бы в сто раз легче. А ты? Ты хочешь, чтобы я любил тебя взвешено, расчетливо, осмотрительно?

– Не хочу!

– И я не хочу. Я люблю тебя, как дерево любит землю, как пашня – грозу, как птица – небо, как актер – сцену. Ты мой алтарь, ты мой озон, ты моя среда обитания! Без тебя я чахну, задыхаюсь и начинаю бредить. Прости мой безумный бред, прости мое глухое отчаяние и слепую ненависть! А лучше всего не прощай. Приму любой твой приговор. Скажешь живи, буду жить, скажешь умри, умру. Буду жить, как пес и умру, как собака…

– Если бы ты знал, как мне было больно! – блеснули платиновой росой ее глаза. – Брошенная влюбленная женщина не может быть распутной, она может быть только несчастной и безрассудной! А еще злой и сумасшедшей… Боже мой, Юрочка, я столько грязи на себя вылила, столько гадостей наговорила, что мне теперь вовек не отмыться! Ты не представляешь, как мне стыдно! Хоть в шкафу прячься, как в детстве!

Я с воскресшей нежностью целовал дорогое лицо, вставляя между поцелуями: «Глупая, глупая, глупая моя!», и думал, куда же тогда прятаться мне от того моря ненормативной ненависти, в котором мое злобное помешательство утопило Лину.

– …Юрочка, миленький, не было никакого распутства, были только унизительные случки и горькие слезы! Все остальное я придумала! – торопилась она откреститься от лукавого.

Что ж, я бы тоже хотел видеть в ее откровениях вдохновенный, возмутительный самооговор. Но увы мне: такое трудно придумать, такое можно только пережить. Боюсь, на самом деле всё было еще круче, еще злее, еще похабнее. Мне ли не знать, как вершится святая месть! Спасибо еще, что не родила от него. В любом случае, мне никогда не узнать, что у них было на самом деле, ибо есть тайны, которые женщина не откроет даже на смертном одре. Впрочем, всё это теперь не имеет никакого значения.

– Ну, конечно, придумала, – отодвинув губами пшеничную прядь, поцеловал я ее высокий теплый лоб.

– Не веришь, да, не веришь?! – со страхом смотрела она на меня.

– Не верил – не взлетел бы к тебе! – припал я к долгожданным губам.

Кое-как уняв ее исповедальный порыв, я принял к сведению тезисы, которые уже не нуждались в доводах и, вверив ее нашему домовому, пустился за ней по пятам, впитывая в себя посекундно те пятнадцать минут, которые она, успевая отвечать на мои поцелуи, потратила, чтобы подготовить себя к постели. Потом уложил ее на кровать, где и насладился тем, чего совсем недавно так страшился: зацеловал жемчужный живот, воспел жертвенность его хозяйки, воздал молитвенное должное ее набухшим молочным прелестям, после чего, несмотря на энергичные протесты (не хочу, чтобы ты меня там видел!) припал к розовой колыбельке, а затем укачал ее до голодных ахающих стонов. И сбылось: последовавший за нашим слиянием взрыв любовного вещества выделил такое количество душераздирающей энергии, что она выжгла всю скверну (прошлое превосходно горит), расплавила до солнечного сияния сердца, растопила айсберг обиды и превратила его в живительные слезы облегчения! Прижавшись ко мне, Лина долго и звучно шмыгала, а потом пробормотала:

– Юрочка, я боюсь…

– Чего, моя радость? – сжал я ее в объятиях.

– Боюсь, что ты опять ослепнешь от ревности…

– А я боюсь, что ты вспомнишь что-нибудь еще…

– Честное слово, мне нечего больше вспоминать!

– Даже если есть, умоляю – молчи! Дай мне жить рядом с тобой счастливым дурачком!

– Нет, Юрочка, нет, мне не нужен счастливый дурачок, мне нужен счастливый муж! Верь мне: я правда все рассказала и за все рассчиталась, и теперь я легкая и свободная, как облако! Куда подуешь, туда и поплыву!

– Ты не представляешь, каково мне было знать, что кто-то прикасался к твоему телу! Я проклинал тебя и сходил с ума от ревности!

– Юрочка, миленький, изменяет не тело, а сердце, а мое сердце никогда тебе не изменяло, никогда!

И я, не раздумывая, принял эту лукавую формулу, где нагулянная на стороне беременность равна, на что ее ни умножай нулю. Принял со всеми доказанными и недосказанными начальными условиями, мнимостями и допущениями, с замирающим восторгом открыв, что мне без этой женщины не жить.

Лина примолкла, выбирая из множества слов те, что должны быть сказаны в первую очередь. Наконец, нашла:

– А у меня ноги слиплись…

– Солнышко мое! – растрогался я и потянулся за полотенцем.

– Не надо, лежи… – прижалась она ко мне еще теснее. – Это то, о чем я мечтала… Мечтала прижаться к тебе и прислушиваться, как ты течешь из меня, словно время… Я так боялась, что этого никогда больше не случится и наступит безвременье…

– Сладость моя ненаглядная… – стиснул я ее, взволнованный и умиленный. – Как долго я молчал и как много мне нужно тебе сказать…

– И мне, Юрушка, и мне…

Нет для влюбленных большего наказания, чем наказание немотой. Какое счастье: мы, наконец, обрели голос! Казалось, слов, которых мы наговорим, иным семьям хватит на десять лет супружества! Перед нами распахнулись кладовые памяти, что были опечатаны семью печатями безмолвия. Невозможно представить те многолетние залежи взыскующей боли, что скопились внутри нас! Отсюда то запоздалое усердие, с каким мы набросились на тома нашего двадцатитомного дела. Обнаруживая и подшивая новые показания и свидетельства, устраняя расхождения и противоречия, мы устанавливали горькую (и целебную!) истину. Припав ко мне, Лина вспоминала:

– Когда ты ушел, со мной случилась страшная истерика – с криком, визгом, дыхательной судорогой… Невозможно было ни вздохнуть, ни выдохнуть… От страха глаза вылезали из орбит. Я обморока ждала, как избавления… И дикий ужас, что ничего уже не исправить. Не знаю, как оказалась в кровати, помню только, как проснулась утром, все вспомнила и задохнулась от смертельного отчаяния. Свет померк и время остановилось… Еще вчера дышала и радовалась солнцу, а сегодня ни пить, ни есть, в горле ком, в желудке тошнота, а в глазах темно от слез. Что я чувствовала и как потом жила, ни одна фантазия не опишет. Ночью мне снился ты – стоял и смотрел укоризненно. Я кричала: «Юрочка, родненький, прости меня, прости!», а ты молчал. Я хотела упасть на колени, а ноги не гнутся… Мать давала какие-то таблетки, от которых я жила, как во сне и не пускала на балкон. Однажды я все-таки вышла и посмотрела вниз, а на меня оттуда глядит что-то жуткое и зовет к себе. Хорошо, ноги подкосились, и я опустилась на коврик. Посидела, а потом встала на колени и уползла в комнату… А когда через полтора месяца увидела тебя – несчастного, измученного, в синяках, у меня чуть сердце не лопнуло от горя! И когда ты накричал на меня и от Костика отказался, решила – все, конец, всему конец, и мне конец… Добралась до дома, вцепилась в ручку балконной двери, и со мной не просто истерика, а истерика в кубе! Хорошо, мать дома была, оттащила меня от балкона, а я, как потом мать рассказала, билась у нее в руках и кричала: «Не могу жить, не могу, не хочу!..» А когда в себя пришла, сказала, что если ты не вернешься, я что-нибудь с собой сделаю. А мать сказала, что ты обязательно вернешься, потому что сильно любишь сына. И еще сказала, чтобы я не обольщалась. Сказала, что нет мучения горше, чем жить с обманутым мужем. А когда я узнала, что ты возвращаешься, спряталась в нашей комнате и рыдала от счастья…

В ответ я рассказал, как уехав на юг, напивался там, дрался с местными, спал со страшными тетками и рыдал во сне сухими слезами.

– …Представляла, как ты ласкаешь другую, и меня корежило от ревности и обиды! И все время ждала, что ты скажешь – я от тебя ухожу. Даже во сне мерещилось!..

Если бы она знала, как близка к правде! За пятнадцать лет я сделал четыре предложения, и все они были приняты. Но вместо того чтобы покаяться я сообщил, что когда был с другими, честно предупреждал их, что люблю только жену и чтобы они не обольщались на мой счет.

– …Помню, как ты однажды перед тем как идти в магазин, признал Костика. Сказал: извини, был неправ. У меня слезы из глаз, жду, что ты меня поцелуешь и скажешь что-нибудь хорошее, а ты вместо этого повернулся и ушел…

Я пожаловался, что она не хотела меня видеть, и что кроме альбома я мог на нее посмотреть только три раза в году: в дни переезда на дачу и обратно и в день рождения Костика. И я готовился к ним, как к празднику, а получался сплошной траур.

– …Знаешь, что меня еще поддерживало? Что ты дрался из-за меня! Смотрела на тебя с нежностью и думала: вот глупый – дерется, а целовать не хочет…

Пришлось признаться, что после ее Ивана я сначала умер, а потом долго не мог воскреснуть. И когда был с ней, мне казалось, что я – это он. Это было великое мучение. И если я был с другими женщинами, но только потому, что с ними чувствовал себя живым, а не призраком.

– Не представляешь, каково это – быть отверженной! Не знаешь, какая это пытка – быть рядом с тобой и не иметь права прижаться к тебе и прошептать, что люблю тебя… Если бы ты знал, как я сдерживалась, чтобы не броситься тебе на шею! Знала, что оттолкнешь…

Я дал ей понять, что она зря ругает Веронику: без нее и без дочки я бы спился в первый же год. Помню, что со мной было, когда она сказала, что хочет развестись.

– …И вовсе необязательно было пугать меня балконом! Но ведь ты же пошутил, правда? Нет?! Господи, ведь скажи я тогда одно неосторожное слово!.. А я вот что – я бы тогда тоже шагнула. Я знаю, я бы смогла. Я же раньше уже примеривалась…

Мне оставалось только удивиться как мы, стремясь соединиться, делали все, чтобы расстаться, а убегая друг от друга, двигались навстречу. Чтобы быть вместе, мы были обречены узнать других.

– …Давно заметила: начав врать, невозможно остановиться. А я врала с самого начала. Врала перед свадьбой и после свадьбы, врала, когда у нас все было хорошо и когда все стало плохо, врала, когда узнавала про твои измены, врала Костику, родителям, подругам, самой себе. Вот ведь парадокс: хочешь сохранить семью – ври, хочешь разрушить – говори правду! Один раз я попробовала сказать правду и с тех пор зареклась. Пятнадцать лет после этого врала, пока не нарушила зарок. А когда ты меня прогнал, решила, что теперь-то уж точно все кончено, и стала врать назло. Хотела, дура, заставить тебя страдать. Мстила тебе вдогонку и гòрами лжи заваливала дорогу к тебе. Одна история о том, как я напилась чего стоит! Юрочка, миленький, не было этого ничего! Просто когда ты в парке сказал, что хотел на ней жениться, я буквально озверела! Решила – сочиню что-нибудь такое, чтобы ты спать не мог, чтобы бегал по квартире и крушил все подряд! Вспомнила, как на десятилетие нашей свадьбы первый и последний раз в жизни напилась, и как ты меня пьяную ночью мучил, присочинила туда что в голову пришло, а потом сама всю ночь рыдала от того что наговорила! Представляла, что ты обо мне думаешь и кусала руки – вот так!

Она сжала кулачки и укусила фаланги указательных пальцев. Я отнял их у нее и сросся с ними губами. Лина дала их пожалеть и продолжила:

– Конечно, я страшно разозлилась, когда узнала про ее приезд! Решила – пойду к нему, останусь на ночь и буду заниматься назло тебе чем только можно. А когда пришла – заперлась в ванной и расплакалась: какой абсурд – любим друг друга, а спим с другими! Так тошно стало! Не выдержала и убежала… Каюсь, на следующий вечер снова к нему пошла, но только потому что одной было невмоготу… Прости, Юрочка, но я потом еще два вечера подряд приходила… Нет, ничего такого, только презервативы и сорочка! И раньше, и потом! И чулок не было, и на колени не вставала, а уж кончать в себя тем более не позволяла! И целовать себя никуда не давала, и сама не целовала, и что я там еще, дура злобная, наплела – господи, уже и забыла! В общем, просто лежала бревном, и все молчком, все через силу…

Увы, увы! Окажись на его месте какой-нибудь экзальтированный скорострел, и я бы поверил. Но лежать бревном под тем, кто способен был довести до оргазма даже резиновую куклу, у нее бы не получилось. Судя по ее словам, ей достался особый, уникальный, редкий тип. Настоящий мастер любовных единоборств. Из тех, что бывают с женщиной для ее удовольствия, позволяя ей узнать себя до самых печенок. И она себя узнала, подтверждением чему ее новый опыт и грешная беременность. Так что мне, чтобы жить в раю, нужно покорно принять всё – от первого их вечера до последнего и тем избавить ее от мук принудительного забвения. Израненная память рубцуется не отказом от прошлого, а смиренным, истовым всепрощением. И я, недалекий смертный, великодушно объявил:

– Не надо, Линушка, не терзай себя! Я все уже принял и со всем смирился!

– Нет, не надо ничего принимать!! – со страхом вцепилась Лина в мои руки. – Ради бога, умоляю, не верь тому, что я нагородила, это все неправда, это я представляла, как могло быть у нас! Сам подумай, как я могла кому-то позволить делать со мной что попало?! Ну?! Ну, неужели ты поверил?! Ну, пожалуйста, скажи, что не поверил!.. – трясла она мои руки и вдруг в голос: – Ты поверил, поверил, пове-е-е-е-еееерил!!.

Ее незрячее отчаяние было так велико, что я поспешил заключить мое бесценное сокровище в испуганные объятия.

– Конечно, не поверил! Как я мог поверить! Никогда не верил, никогда!.. – клокоча внезапно подступившими слезами, покрывал я набожными поцелуями ее перекошенное судорожной гримасой лицо. Прижав кулачки к груди, запрокинув голову и заходясь в тряских судорожных рыданиях, Лина никак не могла успокоиться. Я баюкал ее, бормотал утешения и подбирал губами слезы, пока не почувствовал первые признаки diminuendo.

– Не верь, Юрочка… ни одному… моему слову… я все время врала… не врала только… когда говорила… что люблю тебя… – беспомощно заикалась и всхлипывала она.

Слившись кожей, сердцами и нервами, мы пребывали в экзальтированном состоянии безмерной вины и искупительного восторга, когда сама мысль о соитии кажется святотатством, когда лепетом губ вещает сама любовь, когда душа с невообразимой высоты обозревает деяния бога.

– Какое счастье, что мне не надо больше врать… – донеслось до меня как дуновение.

Сон сразил Лину на полуслове, и вот я слышу ее тихое дыхание у себя на плече. Перед моим взволнованным взором гаснет экран прошлого. Того и гляди, побегут титры, и окажется, что все случившееся с нами – не более чем искусно разыгранная мелодрама. Растроганным зрителям остается только встать с кресел, наградить нас аплодисментами и покинуть царство притворства. Может показаться, что чудесный restart нашей семейной жизни схож с happy end голливудской «Красотки». Что ж – все счастливые финалы из одного сказочного теста. Важнее, однако, чтобы из того же теста была зафинальная жизнь. А пока я с придыхательным умилением припадаю к Лининой голове и с наслаждением вдыхаю живой, невыдуманный, корневой запах ее волос. Как там у англосаксов – dreams come true, кажется?